№ 263
[1892 г. Мая 14. Москва]
Милый друг Лёвочка,
к вам едет Марья Юрьевна Винер, художница из Петербурга, в помощницы. Её посылают Шаховской и Ольденбург, но я о ней ровно ничего не слышала раньше. Посылаю воду Эмс, часы простые, хлеб, письма и дубликат на капусту; не затеряйте его, а пошлите.
Береги живот от простуды, а Маша чтоб ног не мочила. Сидим дома, заняты своими делами; я опять позировала четыре часа, и мне это очень надоело. Завтра, вероятно, портрет будет кончен. — От Тани было письмо, что они доехали хорошо, бодро и весело. От Лёвы смутительное письмо, что он остался совсем один: Ивана Александровича вытребовала мать, Поша уехал в Кострому. Очевидно бросить 200 столовых нельзя, и Лёва остался вести дело до конца; а я надеялась его скоро увидать. Он вообще показал себя с хорошей стороны и молодцом, но я за него беспокоюсь, хоть бы кто-нибудь поехал ему в помощники, а то беда одному, совсем изведется.
Меня смутило твое открытое письмо: послать 600 рублей в Полтаву, Волькенштейну. Совсем не твой почерк, но я всё-таки пошлю завтра или в субботу. — Тут еще Вера и Маша Толстые, зубы вставляют и пломбируют, и я им очень рада, не так мне одиноко. Писать не о чем и не хочется. Целую вас всех. — Что за грех меня считать праведницей! Зачем это К. И. написала, ужасно неприятно. Что вы сделаете с шведом? Дайте ему из голодающих рубашку, он тоже нищий. — Прощайте. Меня сегодня расстроили две вещи: Андрюша грубо ответил и я слишком рассердилась, и Чертков написал мне неприятное письмо, на которое я слишком горячо ответила. Он, очевидно, рассердился за мой упрёк, что он торопит тебя статьей, а я и не знала, что ты сам её выписал. Я извинилась перед ним; но что за тупой и односторонне-понимающий всё человек! И досадно, и жаль, что люди узко и мало видят; им скучно!
Ну, прощай, целую Машу, скоро увидимся, бог даст.
С. Т.
14 мая. 1892 г.
Ночь.
Предшествующие письма от 2, 9, 10 и 11 мая не печатаем.
Шаховской — Д. И. Шаховской.
Ольденбург — Сергей Федорович Ольденбург (1863—1934), индианист, академик.
От Тани [...] письмо — открытка от 12 мая из Ясной Поляны (АСТ).
[...] письмо. Оно неизвестно.
Иван Александрович — И. А. Бергер.
твое открытое письмо — от 11 или 12 мая (ПЖ, стр. 421; датировано неверно); Толстой старался писать возможно более четко, от чего почерк сильно изменился.
Волкенштейн — Александр Александрович, врач, муж Л. А. Волкенштейн, народоволки, шлиссельбуржки, судившейся по «процессу 14-ти».
К. И. — Екатерина Ивановна Раевская, рожд. Бибикова (1817—1899), мать И. И. Раевского-старшего. Напечатала ряд статей и очерков мемуарного характера в «Русском архиве», «Неделе» и «Историческом вестнике». В молодости ею увлекался поэт Полежаев и посвятил ей стихотворение «Черные глаза». Е. И. Раевская была художницей. Ее кисти принадлежит портрет Полежаева (см. Собр. стих. Полежаева в изд. «Academia»). — Сохранилась ее записка, которую имеет в виду Софья Андреевна: «Милая Марья Львовна, если будете сегодня писать вашей матушке, прошу вас, напишите ей от меня, что «я убедилась, что она праведница». Напишите именно этими словами: графиня поймет их значение». Пересылая эту записку в Москву, М. Л. Толстая приписала: «Сегодня получила это загадочное письмо от Ек. Ив. и пересылаю его Вам».
швед«три дня тому назад явился к нам старик, 70 лет, швед, живший 30 лет в Америке, побывавший в Китае, в Индии, в Японии. Длинные волоса, желто-седые, такая же борода, маленький ростом, огромная шляпа; оборванный, немного на меня похож, проповедник жизни по закону природы. Прекрасно говорит по-английски и очень умен, оригинален и интересен. Хочет жить где-нибудь, он был в Ясной, научить людей, как можно
прокормить 10 человек одному с 400 сажен земли, без рабочего скота, одной лопатой» (ПЖ, стр. 414—415). Е. И. Раевская в своем неопубликованном дневнике описала Бонде так: «то, что я увидала, было отвратительнее всякого описания. Это грязное существо поднялось на ступеньки террасы и, не поклонившись нам, прошло мимо и уселось тут же на стул, где скорчилось и заснуло». Отдельный очерк посвящен Бонде в книге Т. Л. Сухотиной «Друзья и гости Ясной Поляны», 1923, стр. 125—139.
Чертков написал мне неприятное письмо. Чертков писал 8 мая: «В вашем письме ко мне вы упоминаете о Льве Николаевиче, как об «утомленном нервном старике». Вы знаете, Софья Андреевна, как давно я уже воздерживаюсь от высказывания вам моего мнения о ваших отношениях к Льву Николаевичу. Но раз вы сами затрогиваете со мной этот вопрос, я чувствую, что обязан и с своей стороны ответить вам откровенно и правдиво. Во Льве Ник-че я не только не вижу нервного старика, но напротив того, привык видеть в нем и ежедневно получаю фактические подтверждения этого, — человека моложе и бодрее духом, и менее нервного, т. е. с большим душевным равновесием, чем все без исключения люди, его окружающие и ему близкие [...]. Для каждого человека вообще, и для человека настолько самобытного, как он в особенности, бывает только особенно мучительно и утомительно известного рода почти насильственное попечение о предполагаемом благе его личности, к которому так часто имеют обыкновение прибегать наиболее близкие по мирскому родству лица [...]. Думая обеспечить его спокойствие и безопасность, вы только временно заслоняете от людей ясное, истинное представление о его нравственном облике, чем нарождаете целый ряд недоразумений и усложнений, которые, конечно, в свое время рассеются, но которые тем не менее теперь при его плотской жизни вызывают только самые грустные и нежелательные практические последствия. Высказал я вам все это, С. А., для того, чтобы объяснить вам, почему, если в данном случае вы ошиблись в вашем предположении о моем образе действия с рукописью Л. Н., я, однако, в будущем не могу обещаться воздерживаться от такого именно отношения к Л. Н-чу, которое вы порицаете, но я считаю единственным правильным [...] он в выборе своего образа действия с каждым годом все больше и больше руководствуется не своими личными желаниями и предположениями, а волею своего отца небесного» (АТ).
я слишком горячо ответила«Вл. Григ., в том, что я упрекнула вам за присылку конца статьи — я виновата. Так как я не живу с Л. Н., я не знала, что он сам ее у вас вытребовал, и прошу извинения. Но ваше недовольство, что я упомянула о том, что человек 64 лет — старик, что деятельность утомила его и что он нервный — мне было удивительно. О духовном его состоянии я не говорила: не вам, не мне его судить, а вы наивно выражаетесь, что он — разумнее нас всех! Да разве такое сравнение возможно? Мы, люди простые, крайне односторонние, — а он вековое явление. И если я 30 лет его, то теперь ни у вас и ни у кого-либо уж учиться не буду, как это делать [...]. Что касается вреда и страдания— еще другого не было. Все видели и видят нашу 30-летнюю счастливую жизнь, а если последнее время иногда и казалось, что были тяжелые минуты, то только благодаря посторонним вмешательствам совершенно чуждых нам людей, которые сознательно и бессознательно портили нашу семейную жизнь и вторгались в нее [...]. Не забыла и не прощу я вам никогда одного — это еще несколько лет тому назад я прочла в вашем письме сожаленье Л. Н., что ему в лице меня послан крест— мне. Да вспомните, Вл. Гр., что кроме вашей — есть воля божья, и если бы правда была, что это крест, то
нельзя даже упоминать об этом человеку, которого любишь; а, любя, надо искать и указать на те светлые стороны жизни, которые есть у всякого. Больше мне вам сказать нечего, как пожелать больше доброты и ясности, и меньше вмешательства в чужую жизнь».