№ 238
17 декабря 1891 г. в ночь. [Москва.]
Милые Лёвочка, Таня и Маша, спасибо, что так часто пишете; и меня тоже очень подбодряют ваши письма. Сегодня получила сразу твое, Лёвочка, и Танино. Но меня смутило, что возникло новое затруднение и неприятность — это устранять злоупотребления и находить, кто настоящий бедный. Я это вначале предвидела и удивлялась, что этого не было.
Пожалуйста, милый Лёвочка, не принимай этого к сердцу; естественно, что всем хочется еще и еще получше; и дурные, как и хорошие, всегда были и будут. Очень рада, что Илюша приехал; он заменит тебя в трудных поездках, закупках, разбирательствах и т. д. Меня очень часто мучает то, что главой авторитетной теперь без Ивана Ивановича, и даже без Чистякова, остался один ты, Лёвочка. Не измучай себя; ведь в практических делах тебе приходилось всегда разбираться с большим усилием.
Ты писала, милая Таня, присылать барышню. Она не может раньше недели или десяти дней выехать; была у меня и продолжает мне нравиться. Вопрос, насколько она будет уметь. Ты пишешь, прислать разные вещи, а Маша платье по оказии. Теперь все уехали, я даже не знала, что Вака ехал, с кем послать? Ты не пишешь, можно ли почтой. Хотела я послать гостинцев, да ты писала тот раз, что напрасно баловство матери, слабость, — я и не решилась. А то и сыру и всего послала бы. Вам проще из Тулы выписать; от Раевских же бывают случаи и сами они приедут. — Вчера я совсем с ума сошла: поехала утром на базар; заехала в карете, с лакеем, Марья Петровна Фет, уговорила и повезла Андрюшу и меня. Вот сумбур-то — этот базар! Миша предпочел ехать с Monsieur на каток и, конечно, выиграл. На базаре народу — это ужас! Плечо с плечом стиснутая толпа, двигается едва по фуае Большого театра, где разукрашенные столы, палатки и всевозможные безделушки и товары, начиная с валенок, рукавиц, — кончая шампанским, куклами, книгами, мелочами, — торгуют аристократки светские и купеческие: графиня Кёллер, m-me Костанда, Капнист, Трубецкая, Голицына, Глебова, Истомина, Стрекалова, Ермолова, Боткины, Алексеевы и пр., и пр., все с барышнями, молодыми людьми и детьми. Палатки — то в виде раковины в морской пене (шампанское), то китайский зонт, то всё черное с красным, то цветочный павильон, — так дико, что всё это для тех несчастных, которые забились на печке. Когда я прочла про этих, меня заинтересовало ужасно, «что именно думают и чувствуют эти люди на печке, в холоде, не евши, похоронив трех тифозных» и т. д. Ведь за все эти несчастия они должны были бы проклясть и судьбу, и бога; или если не проклясть, — то усумниться во всем на свете, и, главное, в добре. Потому я верю, что радостно было одеть детей и раздать платья, вещи и пищу, чтоб хоть в ком-нибудь пробудить это добро. — Я хотела уехать с базара тотчас же, но я зависила от Марьи Петровны и потеряла в толпе Андрюшу, ушедшего с Северцовым. Марья Петровна, как попала в палатку своих купчих в бриллиантах, всех очень любезных и милых, так ей и не захотелось уезжать. А я села в большой зале около музыканта Преображенского полка (остальные ушли обедать), там было прохладнее, и с ним разговаривала. Потом, когда пошла искать Андрюшу, меня на расхват стали зазывать: гр. Кёллер, Катя Салтыкова, Маша Ермолова, которая прямо принялась меня целовать, гр. Капнист, m-me Костанда, с которой меня познакомила торговавшая у нее Салтыкова, — Боткины... и все угощают: кто тартинками, кто чаем, конфетами, фруктами, зовут посидеть, отдохнуть. Я не зашла ни к кому, чтоб не быть нелюбезной к кому бы то ни было и уговорила Марью Петровну уехать. — Там же на базаре видела Мишу Олсуфьева. Он, как всегда, сконфузился, сказал, что вчера приехал, что зайдет ко мне, и исчез. С ним Матильда. Не знаю, надолго ли он тут. Вообще знакомых так много, что я и не ожидала. Базар этот я описала больше на Танин счет.
Второе мое сумасшедшее действие было то, что я вечером поехала с Аничкой, женой брата Саши, в театр, смотреть Дузе в «Dame aux Camélias». Это была моя давнишняя мечта. А тут совпало так, что Аничке ездить не с кем; она приехала в Москву и нигде не была; ужасно обрадовалась, когда я ей предложила ехать. Дузе очень тонкая актриса, и ее успех мне понятен, но даже в носу не пощипало, так всё искусственное для меня потеряло prestige. 1 Теперь я успокоилась и никуда больше не поеду. Результат был хороший, потому что ни одной ночи я так крепко не спала, очень уж устала. А как раз накануне я провела очень дурную ночь: меня опять трясло, опять жутко, чувство умиранья, а заснула, — сейчас же проснулась оттого, что все струны в столовой заиграли; Monsieur говорит, что он тоже это слышал, пугался, зажигал свечи и не мог спать. Заснула опять; вдруг теплая рука по лицу меня разбудила. Я опять зажгла свечу, сказала себе, что всё это нервы, а всё-таки пришло в голову, что это кто-нибудь из вас, отсутствующих, меня о чем-нибудь извещает или ласкает. — Потом через час опять заснула: вдруг шелест огромной бумаги. Тут вышло смешно. Встала, иду к мальчикам со свечей; Андрюша со стены стащил географическую карту и закатывается в нее, как в простыню, сонный. Стащила я карту с него, это меня немного развлекло и потом к утру заснула. Теперь мне совсем хорошо, но я уже боюсь повторений и сегодня начала принимать бромистый калий.
Был у меня Чичерин, просто проведать; очень был мил и участлив. Был Глебинка Толстой, он рязанский, спрашивал, почему так дешево обходятся столовые, ужасно пристал, сколько что стоит. Я не могла ему подробно рассказать. Он, говорят, очень добр и деятельно помогает голодающим. Но как недалек!
Вечером пришли Лизанька и Маша Колокольцова. Сейчас ушли; я очень была им рада. О дяде Серёже известий не было. Саша выздоровела, оспа у детей привилась; у Андрюши, Лиды и у меня, кажется, нет. Завтра поеду для вас за покупками и, если не будет оказии, вышлю почтой. К вам едет Рафаил Алексеевич, он мог бы кое-что вам привезть.
в Чернаве 17-го ноября, а 21-го — выдано по доверенности, под расписку Глаголева. Это вы верно запрос делали, а мне дали ответ.
От Рафаила Алексеевича Писарева я получила два свидетельства Красного Креста на даровой провоз, а я не знаю, могу ли я с этими листами послать что-нибудь в Чернь. У меня тут пожертвованных платьев масса и 50 пудов пшеницы, и 10 пудов ржаной муки, и сухарей мешки. Не знаю, куда всё направить.
Принялась я и за свои дела, книжные и денежные, и ахнула, сколько дела. Я думаю, что я и ночь тогда провела такую плохую от усталости, всё писала с артельщиком и четвертой доли не сделала. Сегодня опять принялась; пришла Соня Мамонова, посидела со мной, а потом Лиза с Машей. Может быть и к лучшему для меня, — но дело-то всё-таки надо сделать. Мальчики, особенно Миша, очень шумны и пристают, то туда пусти, то сюда, спорят, и я очень сегодня рассердилась на Мишу. Беда без ученья. Взяла я им учителя, а у него отец умер, и он в Нижний уехал. Поливанов обещал другого. А сегодня я весь день дома, и занялась с Мишей: он ужасно плохо пишет по-русски. Целый час с ним училась. К вечеру они притихли и читали, сидели.
нону (летаргию) — это свойство инфлуенцы, и теперь боятся хоронить. Одну девушку две недели не хоронили. А у нашей артельщицы отец в гробу на вторые сутки очнулся, это уж факт. Мать подошла к гробу, а он слабым голосом что-то сказал. Так и очнулся. —
лучше и не студитесь, и не утомляйтесь слишком. Очень всех вас, тружеников, крепко целую и люблю, и всё-таки жду к Новому году. Илюшу поцелуйте, молодец, что приехал.
С. Толстая.
Примечания
Предшествующее письмо от 14 декабря не печатаем.
твое, Левочка [письмо]. Толстой писал 14 декабря: «Главный характер теперешнего периода столовых тот, что они стали популярны, и народ видит в них не одно средство покрытия нужды, но и средство поживиться. Много просьб от богатых принять членов их семей в столовые. И как сделана ошибка по одному, так их набирается куча. Борьба с этим возможна. И были случаи уже уменьшения числа и откидыванья излишних. Этим мы и заняты с одной стороны, а с другой увеличиванием, т. е. распространением столовых» (ПЖ, стр. 381).
. Пребывание И. Л. Толстого на голоде в Бегичевке описано им в «Моих воспоминаниях», глава XXV (по второму изданию).
ты писала, [...] Таня, присылать барышню — Е. М. Персидскую. См. письмо № 241.
Графиня Кёллер — Софья Васильевна Кёллер, рожд. Бобринская.
Костанда — Агафоклея Александровна Костанда, жена командующего войсками.
— Эмилия Алексеевна Капнист, рожд. Лопухина, жена попечителя округа.
Трубецкая — С. А. Трубецкая, рожд. Лопухина, мать философов Сергея и Евгения Трубецких.
Голицына — вероятно кн. Софья Николаевна Голицына, рожд. Делянова, жена московского губернатора, затем городского головы — кн. В. М. Голицына.
— Софья Николаевна Глебова, рожд. княжна Трубецкая.
Истомина — Наталья Александровна Истомина, рожд. Реми, жена В. К. Истомина.
— Александра Николаевна Стрекалова, «кавалерственная дама», благотворительница.
Ермолова — Екатерина Петровна Ермолова.
Боткины — Петр Петрович (1831—1907) и его дочь Анна Петровна (р. 1854) Боткины. П. П. Боткин приходился братом М. П. Фет.
Алексеевы — Николай Александрович Алексеев (1852—1899), городской голова, женат на Александре Владимировне Коншиной (1853—1903).
Катя Салтыкова — Екатерина Алексеевна Салтыкова-Головкина, благотворительница.
— Мария Николаевна Ермолова, фрейлина.
Миша Олсуфьев — М. А. Олсуфьев.
Матильда — М. П. Моллас.
«Dame aux Camélias» — «Дама с камелиями», драма Александра Дюма (1824—1895).
Чичерин — Борис Николаевич Чичерин (1828—1904), юрист и философ-гегелианец; профессор государственного права Московского университета. Знакомый Толстого с 1856 г. Сохранилось 14 писем Толстого к Чичерину и 30 писем Чичерина к Толстому; опубликованы Н. М. Мендельсоном в юбилейном сборнике «Письма Толстого и к Толстому», ГИЗ, М. — Л. 1928.
— сын министра Д. А. Толстого, Глеб Дмитриевич (1862—1904), земский начальник в Рязанской губернии.
1 [значение]