№ 187
12 апреля 1887 г. [Москва]
Милый друг, меня мучило, что вчерашнее письмо мое было написано в нехорошую минуту и огорчило тебя. Прилагаю письмо несчастной Эсфири; ты вероятно поймешь мое раздражение против ее бессердечного мужа и ту злобу, которую я имею к нему. Иногда злоба бывает от того, что слишком жаль! А влезли они в нашу жизнь, эти Фейнерманы, незаметно, — к несчастью ты ему еще объясняешься в любви (в письмах), и это новый пункт нашего разногласия, что очень жаль! Одно тебе считаю долгом сказать, что я направила все свои силы, чтоб его выслали на родину, и надеюсь добиться этого, так как пока он в Ясной, мне покоя душевного не будет. Что ты об этом думаешь? Я думаю, что если есть причина, вызывающая злое чувство, то надо удалить эту причину. Я считаю и вредным, и страшно тяжелым его присутствие, и потому лучше, чтоб его не было.
Сегодня был у меня Василий Степанович Перфильев. Он очень трогательно отнесся к твоему участию и ко мне; сидел долго, собирается побывать у нас в Ясной, если не поедет за границу для здоровья, на которое жалуется.
ясная и холодная. Илья, Лёва дома; в духе Лёва очень распущенном, а Илья кротком. У Тани всё нога болит, рана гноится, а сама она и бледна, и плоха. Опять придется к доктору. Я думаю, пока её общее состояние так плохо, ей, т. е. ране, не зажить скоро. А она глупо питается, поздно ложится и не бережется. Что-то твои боли под ложечкой? Завтра, похоже, что будет тепло.
Сейчас проводили Мишу Оболенского домой: Андрюша, Миша и я. На Девичьем Поле потухающее веселье, а небо ясное, ясное, розовый закат и тепло. Чудо, как хорошо! Я прошлась взад и вперед с удовольствием. Дети так нагулялись и набегались сегодня, что так и повалились спать. Завтра ученье начинается и будничная жизнь.
Приезжал Писаренко, его не приняли. В последний раз, как он был, он мне опротивел какой-то приторной и банальной сладковатостью речей, обращенных ко мне, и я не велела его принимать; его хвалебные речи даже обидны и очень противны.
Сегодня от тебя письма не было, и я утешаюсь тем, что последние дни праздника порядку нет, и опаздывают приносить. Я теперь пишу всякий день. К тебе есть много писем, соберу опять все, и пошлю на Ясенки посылкой или заказным.
Пожалуйста, продолжай писать мне, это мое единственное утешение в твое отсутствие.
Скоро ли думаешь кончить статью? Я жду её с нетерпением в ее окончательном виде. Береги и привези мне все черновые, я их соберу по порядку, и отдам на хранение с другими твоими рукописями. Это будет одна из замечательнейших. С моей плохой памятью и суетливой жизнью, я начинаю забывать многое из этой статьи, и потому жалею, что не я переписываю; тогда я бы её твердо выучила. Прощай, милый Лёвочка, целую тебя; тебе будет опять хорошо при такой погоде. Будь здоров и бог с тобой.
С.
Примечания
письмо [...] . Толстая пометила: «Эсфирь, брошенная жена Фейнермана, с двумя детьми и без всякой помощи». Письмо ее не сохранилось.
Трогательно отнесся к твоему участию — соболезнованию по поводу смерти жены, П. Ф. Перфильевой.
Толстой писал в ответ 14 апреля: «Получил нынче твое доброе письмо, как и ожидал. Одно очень не хорошо: это твое нерасположение к Фейнерману. Что тебе может мешать человек? И как поставить себя в такое положение, чтобы не уметь обойтись с человеком — обойтись как с человеком, так, как ты найдешь наилучшим? Это что-то обидное и жалко мне за тебя, что ты как будто имеешь врага. Это ужасно мучительно. А главное, за что ты так обвиняешь его? Зная его близко, его нельзя никак ненавидеть, а можно только жалеть. Жену свою он ужасно любит. И теперь, когда она требует у него развода, и он посылает ей его, и она вместе с тем обещается приехать к нему и не оставлять его, я вижу, как он страдает. Ненавидеть же его нельзя, потому что нельзя же его не назвать добрым человеком? Вообще думаю, что если ты примешь какие-либо внешние меры для его изгнания, то сделаешь дурно, главное дурно для себя самой» (ПЖ, стр. 311—312).