№ 9
[1864 г. Декабря 3. Я. П.]
Половину письма напишу теперь пораньше, потому что вечером нынче дела много. И ванна, и переноска. Хочу нынче вечером переходить вниз опять, потому что уже сейчас будет готово, а здесь детям холодно. Какой пол вышел чудесный, просто прелесть. Другую половину письма напишу тебе по получении письма. Уж нынче я надеюсь непременно получить известие о тебе, мой милый Лёва, а то уж слишком было бы грустно. Сегодня я опять совсем здорова, и зуб прошел совершенно, только всё немного охрипла. Серёжа всё еще плох. Слабит его не часто, но совершенно как вода, и очень бело. Ясно, что молоко, которое он сосет, проходит насквозь, не перевариваясь. Что всего хуже, что мальчику второй год, и в нём просто ни кровинки, и ручки постоянно холодные. Нынешний раз я не так отчаяваюсь как бывало, потому что он довольно весел, играет, кушает и спит порядочно. Пишу всё подробно тебе, мой милый друг Лёва, потому что это меня очень занимает, и еще для того, чтоб уж ты ни о чем не беспокоился, а знал бы всю истинную правду. — Нынче утром встала, вижу пороша, ночью шел снег; я непременно решилась отправиться с собаками и с Лизой, конечно, пешком. Но не успели напиться чаю, как пошел снег; так и остались. Теперь к вечеру Лиза, бедная, расклеилась. У ней болит голова, ей тошно и железа распухли. Так я и осталась без товарища. Когда ты, мой милый товарищ, приедешь опять к нам? Не могу представить себе, что это будет за счастие, когда я тебя опять увижу, милый мой голубчик. Какой ты? В воскресение будет две недели, что ты уехал, а кажется, что прошло уже два года. Так я и не знаю, как твое здоровье после операции, только телеграмма была утешительная, что здоров и рука на месте. Не испортилось ли что с тех пор. Я всё соображаю, когда можешь ты приехать? Если нужно бинтовать две недели, стало быть ближе этого срока тебе нельзя будет пуститься в дорогу. Кажется ведь только одни сутки езды, а ни ты ко мне, ни я к тебе приехать не можем. Ты девочки нашей не узнаешь, так она выросла и переменилась. Понимать еще ничего не в состоянии, и всё-таки славная и миленькая.
Как то ты ночь провел после операции. Мучился ли ты и кто за тобой ходил. Как я всё подробно о тебе всё передумала, и сколько раз страшно становилось за тебя. Слава богу, что ты взял Алексея с тобой, а то плохо бы было с чужими людьми.
11 — Сейчас получила два пакета за раз твоих, Таниных и папа́ писем, и вообрази, сидя в ванне читала их. Хоть бы ты еще когда-нибудь вздумал подиктовать Тане; с таким наслаждением читала я писанное твоим слогом, хотя и не твоей рукой. На счёт руки не совсем еще утешительно, потому что не совсем еще она на месте. Наверное ли только, что лучше? А мне-то как грустно стало, Лёвочка, что Любимов унёс твою первую часть. И так хорошо, а вдруг еще бы лучше. То бранила, бранила, зачем поправляешь, а теперь самой жаль стало, что продал. Ужасно, свои мысли, чувства, свой талант, просто даже душу продал! Ей-богу, очень жаль, пока не будет совсем напечатано и не оценят порядочные люди. Всё про именины вы хорошо описали, и в день операции суматохи было не мало. Я, читая, совсем перенеслась в ваш мир. А мне теперь мой, яснополянский, — милее. Видно гнездо, которое сам совьешь, лучше того, из которого вылетишь. Еще долго не увижу я тебя, мой милый Лёвочка. Всё думаю про себя: дай, господи, полегче перенесть, дай, господи, силы побольше. Знаешь, со дня на день всё больше слабею, особенно, как получу письма, да на меня тобой пахнет, так сделается грустно, такой сиротой я себя вдруг почувствую. А жаль, что не ты мне пишешь. Твои первые письма такие были унылые, что-то не хорошие. Ни одно меня не подбодрило, ни одно не прибавило силы легче перенесть разлуку с тобой. Лёвочка, любишь ли ты всё еще меня? Это страшнее всего. Признаюсь, я не думала, что так долго ты должен будешь прожить в Москве. Ужасно досадно, что потерял целую неделю; целую неделю напрасно разлучались.
Лёвочка, береги свою руку, хоть уж не напрасно теперь прошло всё это. — Я нынче к вечеру опять уныла. У Серёжи желудок совершенно не варит. Ей богу, не дошло бы это с его бесконечными поносами до паралича в желудке. Ведь ни на что не жалуется, ест, но так и проходит пища насквозь, не перевариваясь. Пожалуйста, спроси папа́, что делать. Я тебе даю честное слово, что если будет плохо, я телеграфирую, а вы телеграфируйте, что делать. А покуда еще ничего. Может быть и так пройдет. — Я удивилась твоей бодрости при операции. Слава богу, что всё так прошло. Теперь, как ждать и желать больше нечего, я жду и желаю тебя видеть изо всех сил. Мы перешли в детскую, устроились немного иначе, но очень хорошо. Я очень устала от ванны и переноски, и потому больше не пишу тебе. Прощай, мой милый, девочка кричит, Серёжа тоже. Хотела ей дать соску, чтоб еще пописать, да ей это не нравится. Жаль, что не можешь ты писать мне, это меня много бы оживило и утешило. А всё-таки не спеши, голубчик, — береги себя.
Твоя Соня.
Примечания
— от 1 и 2 декабря, их мы не воспроизводим.
ты взял Алексея с тобой
Сейчас получила два пакета зараз твоих, Таниных и папа́ писем. От Льва Николаевича С. А. Толстая получила письма от 29 ноября и 1 декабря. В первом Толстой писал: «Ухаживали и ухаживают за мной так, что желать нечего, и только совестно; но, не смотря на всё, вчера с расстроенными нервами после хлороформа, особенно после твоих писем, которые пришли четверть часа после операции, я бог знает, как хотел, чтобы ты тут была, не для того, чтобы ты что-нибудь сделала, а только для того, чтобы ты тут была» (ПЖ, стр. 23—24). Письмо Т. А. Кузминской не сохранилось. Письмо А. Е. Берса — от 29 ноября.
—1896), профессор физики Московского университета, сотрудник Каткова, принимал ближайшее участие в «Русском вестнике». — Толстой сообщил Софье Андреевне 29 ноября: «Забыл, было, описать свидание с Любимовым перед «Зорой», он приехал от Каткова и, опять слюняво смеясь, объявил, что Катков согласен на все мои условия, и дурацкий торг этот кончился, то есть я им отдал по 300 р. за лист первую часть романа, которую он [с] собою и увез, но когда мой porte-feuille запустел и слюнявый Любимов понес рукописи, мне стало грустно, именно оттого, за что ты сердишься, что нельзя больше переправлять и сделать еще лучше».
Все про именины вы хорошо описали«О вчерашнем дне писала тебе Таня; отчего я не писал, сам не знаю, кажется, устал, да и весь день для всех был, несмотря на свою торжественность, тяжелый и скучный. Кто ни приедет, с кем ни поговоришь, и Дьякова [жена друга Толстого], и Перфильева Варинька и Саша Купфершмидт [скрипач, приятель А. Е. Берса] всё люди хорошие и показывают участие, а бог знает отчего, — не только скучно, но тяжело, как будто под наказанием сидишь с ними[...]. Веселее всего, даже Армфельда [профессор, друг Берса], блан-манже и пирогов Николая Богдановича [Анке], было вчерашний день то, что мы с Таней и Петей [брат С. А. Толстой] в пристройке повторяли всё «Са-а-ш Куп-фершмидт ([!!!staccato)»1 этаким голосом. Впрочем, Саша Купфершмидт, Петр Гаврилович [Степанов, актер], няня и многое мне особенно странно и приятно потому, что напоминает тебя девочкой и когда ты была невестой, и это хорошее чувство я второй раз испытываю, живя без тебя в Кремле» (ПЖ, стр. 25—26).
1