Н. Н. Страхов — Л. Н. Толстому
29 октября 1894 г. Санкт-Петербург.
Как Вы добры, бесценный Лев Николаевич! «Девочки Вам кланяются. Я Вас люблю». У меня так и заиграло сердце, потому что я Вас очень люблю, и Ваших девочек. Мне часто вспоминаются некоторые минуты. В Москве стучатся ко мне в двери. Отворяю и вижу Марью Львовну и Татьяну Львовну. Они принесли мне стакан кумысу! А на Подсолнечной?1 Как было мило — отыскать меня в вагоне, чтобы еще раз повидаться! Помню луну, и как я живо воображал веселую поездку Татьяны Львовны и желал ей всякого счастья.
любить, но никого особенно. Особенная любовь мешает общей, ослабляет ее, даже может породить ненависть. Да Вы все это очень хорошо знаете сами. Я хочу только сказать, что требование святости невозможно для всех людей, что оно может быть выполнено только в очень редких случаях. Поэтому люди никогда не жили и не будут жить по этому требованию. Помню, когда мне было 13 или 14 лет и я стал уже думать о том, чего от нас требует религия, я пришел к мысли, что должно быть в нее никто не верил вполне, не верил от Христа и до наших дней. Это меня ужасало и удивляло. Если нам предстоит с одной стороны рай, а с другой ад, то не ясно ли, что только об этом нужно и думать, что нужно все бросить и спасаться, как спасались отшельники, из которых иные верно одни только и спаслись. Но тогда не было бы всемирной истории, прекратились бы всякие труды, войны, государства и т. д. И значит ни один из великих людей, которых восхваляет история, в рай и в ад не верил. Это было мне совершенно ясно, но моей веры не поколебало; напротив, я стал молиться и поститься до обмороков. Долго и мучительно я боролся, пока наконец не сбросил с себя гнета, пока не проснулся от кошмара, и, к несчастию, тогда покачнулся в противоположную сторону.
Теперь я удивляюсь тому, что Вы так часто забываете неодолимые потребности людей. «Дела человеческие должны уступать делу Божию», пишете Вы мне, «в вопросах личной жизни каждого»2. О, без сомнения! Вы держитесь верного пути — личного совершенствования, и эта правильность Вашего хода всегда меня восхищала. Но Вы не замечаете, как Вы поглощены Вашею внутреннею работою и предлагаете людям то, чего они принять не способны. Отвержение всякой собственной воли — вот ведь к чему сводится все направление; а это отвержение есть отречение от жизни; а от жизни люди отказаться не могут. Жизнь требует спокойных, твердых форм, требует простора для желаний, требует труда и отдыха, забавы и восторга... да Вы все это отлично знаете, все это сказано в Ваших сочинениях. Жизнь избегает усилий сознания и напряжения воли. Между тем Вы с Вашею вечно горящею душою предлагаете людям также вечно усиливаться и напрягаться. Они не могут делать того, что Вы делаете. Они часто охотно жертвуют , как пишут в порыве патриотизма, но ограничивать себя и размышлять они не могут. Они хотят жить и верить, действовать и бороться, а не исследовать и углубляться в себя.
Простите, бесценный Лев Николаевич, я, кажется, пишу бессвязно и неясно. Мне хотелось прийти к тому, что противоречие «человеческим делам» не может иметь общего успеха. Оно может занимать отдельные лица, может наполнять их жизнь, но его нельзя предложить как ежедневную пищу для всех. А если отнять этот контраст с окружающим миром, то большею частью жизнь окажется лишенною всякого интереса. Поэтому интересы, которыми задаются люди, нельзя легко откидывать, да они и не дадут себя откинуть. На них положено много труда. Бедное человечество тяжко билось, чтобы найти тот бок, на котором лежать не очень больно, чтобы найти какую-нибудь пищу для своих неумолкающих стремлений, создать предметы, для которых стоит жить и умирать. Плоха медицина — но разве откажутся когда-нибудь люди искать средство против болезней? Плохо государство; но разве перестанут люди составлять эти безмерные союзы, чтобы общими силами единою волею действовать для своих целей?
Сокрушил меня Майков: он написал о покойном царе восемь истинно громозвучных строчек3. Но знаете ли, чем он восхитился? Тем, что тот объявил себя самодержцем. Вот, подите! Внутреннюю, духовную сторону самодержавия, которую я очень ценю, поэт не видит; его пленяет одно . Ему нужна пища для воображения, — эта пища в той или другой степени нужна каждому, и если Вы вздумаете их ее лишить, то это будет хуже, чем отнять у них хлеб.
Горесть о покойном Государе здесь очень велика, за исключением той между-народной среды, очень широкой в Петербурге, для которой все люди поистине равны, потому что все равно чужды.
Простите меня. Я все боюсь, что не довольно хорошо обдумал и излагаю свои мысли. Будьте снисходительны, а главное, верьте моей неизменной любви, моему глубочайшему уважению.
Ваш всею душою
P. S. Сегодня сдано в цензуру второе издание Об основных понятиях с новым предисловием.
От Соловьева есть слухи, что он собирается на этот раз несомненно уличить меня в ереси.
Примечания
1 Станция московско-петербургской железной дороги.
2
3 Стихотворение А. Н. Майкова «К портрету Государя Императора Александра Александровича».