Н. Н. Страхов — Л. Н. Толстому
25 апреля 1887 г. Санкт-Петербург.
Сейчас только я кончил, бесценный Лев Николаевич, длинное примирительное письмо к Фету, примирительное и с Соловьевым, который живет у него в Воробьевке и с которым мы дважды поменялись письмами1. Какие странные впечатления! Как мне стало до очевидности ясно, что и тот и другой не мыслят и не говорят серьезно, а в сущности только забавляются мыслями и словами. Особенно со стороны Соловьева это было для меня откровением. Понятно, что они и не могли взять в сурьез моих слов. Поверьте, что Соловьев спасается в свою церковь, а Фет к своим деньгам, потому что во всем остальном они не в силах уловить ничего реального. Это самые фантастические люди в мире, люди, принимающие самую свою жизнь, т. е. свои чувства и размышления, за призрак, за игру. Поэтому они так охотно сочиняют. Фет прямо говорит, что поэзия есть ложь по самому своему существу, а Соловьев думает, что ему следует писать и мыслить, только крепко держась за церковь. Тогда будет все хорошо, а без этого он вдруг теряет всякую опору. Что он мне написал! Какие чудовищные возражения! Только теперь я вполне понял (когда дошло дело до меня самого!) его высокопарность, туманность, софистичность, его твердое убеждение, что сравнение есть доказательство, а симметрия признак безусловной истины. Поэтому он тогда только и хорош, и то на половину, когда объясняет догматы, толкует смысл церкви, вообще развивает чужое и данное. С такими людьми можно ли вести серьезный обмен мыслей? Они никак не понимают, чем я обиделся, когда они сказали, что я не думаю серьезно того, что́ пишу. Так и возьму их, хоть ужасно грустно, когда не с кем слова сказать. Майков2 или покойный Аксаков лучше понимали меня, хотя нас разделяет множество несогласий. Бедный Майков! Он видимо стал дряхлеть; но его худое лицо и глаза, достигшие полной чистоты и прозрачности, удивительно стали прекрасны. У него хорошая старость: он все мягче и добрее и спокойно ожидает смерти.
Полонского3, на его юбилее поэт Минаев4 назвал маститым юношею; это очень верно. Юбилей был очень удачен, т. е. не шумен, а весел, теплою веселостью. Меня подбивали — написать Вам, чтобы и Вы прислали поздравление. Но мне все время было не по себе и на самый юбилей я пошел больной. Поэтому простите мне нерасторопность; а Полонский к тому же в горе: он потерял Ваше письмо, которым очень дорожил и гордился.
Вчера только получил я письмо от О. А. Данилевской, где она рассказывает, как была у Вас в Москве, с большою радостью и любовью к Вам и к Графине. Как это все хорошо! Глубоко трогает меня эта женщина. Ведь она до сих пор ежеминутно сдерживает свое отчаяние и, как я знаю по здешнему ее житью, спать настоящим образом не может. Зовет меня в Крым, между прочим заманивая и тем, что расскажет разговоры, какие были в Москве. Про Вас она пишет, что не любить Вас невозможно.
Конечно, нужно ехать; конечно, очень жажду и с Вами повидаться, поговорить, если Бог пошлет благодать, о жизни и смерти, о чем Вы теперь пишете. Но май пробуду здесь, а может быть и весь июнь. Летом и осенью будет у меня большое печатание — три книги! Две — второе издание своих, а третья — новое издание России и Европы. Между тем готовлюсь и обдумываю — писать и свою последнюю книгу. Главные темы — две: сущность познания и то, как все нас приводит к Богу, и как нам от всего идти к Богу. Теперь я упростил все свои дела, имею вдоволь свободного времени, — да жаль — мало сил, очень мало. Вот уж вторую неделю не выхожу, сижу один (Стахеев уехал) и вижу в окна, как наступили красные дни, как съезжаются в Оперу5
На досуге я прочел L’Œuvre, Золя6. Очень интересный предмет, очень серьезное отношение к делу, много верных и свежих описаний — и чрезвычайно слабая работа. Лица — вовсе не изображены, а только служат вешалками для сцен, мыслей, для формулирования известных качеств и известной судьбы человека. Весь роман не стоит одной Вашей страницы.
Грот мне пишет, что лекция Тимирязева7 Опровергнут ли дарвинизм? была очень язвительна и резка против Н. Я. Данилевского и меня и кончилась стоном и ревом восторга слушателей. Наконец они говорят, но — какое оружие — публичная лекция! Нечего делать, нужно готовиться к борьбе и пошире расставить ноги.
Простите меня, бесценный Лев Николаевич. Мое усердное почтение Графине; скажите, что я треплю свое одеяло, но до сих пор мне его жалко. А не прав ли я был, когда уговаривал печатать 15.0008?
Всею душою Ваш
Н. Страхов
1887. 25 апр. Спб.
Примечания
1 Письма Соловьева к Страхову от 9 марта и 12 апреля 1887 г. В письме от 12 апреля Соловьев писал: «Вы хорошо знаете, что Вы лично для меня милее всех спиритических quasi чертей и медиумов, перемноженных друг на друга и возведенных в степень безграмотности проф. Вагнера. Поэтому Вы не примите за личную обиду, если я сочту себя вправе отнестись к Вашей антиспиритуалистической аргументации так же, как Вы отнеслись к доводам Ваших противников. Спириты говорят: спорьте с нами на нашей почве, на почве медиумических фактов. Но вы находите эту почву нетвердою и отказываетесь на нее вступить... Вы спорите не против опыта или наблюдения, а против того, чтобы все вопросы решались безапелляционно опытом или наблюдением. Вы знаете, что вольнодумцы IV и V века, за ними французские энциклопедисты прошлого столетия, а наконец и наш непременный Колумб всех открытых Америк Л. Н. Толстой оспаривали догмат Троицы на основании арифметики: один не три и три не один. Не в обиду Вам будь сказано, когда во имя физики Вы отрицаете чудеса, напр., безвредное падение человека с большой высоты, то Вы рассуждаете почти так же плохо, как Л. Н. Толстой... Не могу, однако, скрыть своего удивления, что Вы столь решительно признаете невеждами или дураками многочисленных лиц как богословского, так и философского сословия, коим свет современной науки отнюдь не препятствует искренне верить в предметы чудесные и супранатуральные... Я не только верю во все сверхъестественное, но, собственно говоря, только в это и верю. Клянусь четой и нечетой, с тех пор, как я стал мыслить, тяготеющая над нами вещественность всегда представлялась мне не иначе, как некий кошмар сонного человечества, которого давит домовой...» (Соловьев, С. 248—249).
2 Аполлон Николаевич Майков.
3 Торжественный обед состоялся в зале Благородного собрания, на обеде присутствовало более 150 человек гостей, читалось множество поздравительных адресов, писем и телеграмм. 22 апреля 1887 г. Полонский был принят в Гатчине императором Александром III.
4 Минаев Дмитрий Дмитриевич (1835—1889) — поэт-сатирик, автор многочисленных пародий на стихотворения Полонского. Стихотворение, написанное к юбилею Полонского, было выдержано в совершенно иных тонах:
Твоя задумчивая муза,
Поэта нежная сестра,
Не знала темного союза
К призывам буйного их пира
Глуха, шла гордо за тобой
И не была у сильных мира
Ни приживалкой, ни рабой.
5 Страхов жил напротив здания Мариинского оперного театра, построенного архитектором А. К. Кавосом в 1860 г. (см. прим. 5 к Письму 138 Страхова к Толстому от 3 января 1877 г.).
6 Э. Зола, «L’Œuvre» (1886) — «Творчество» (русский перевод, 1886).
7 Тимирязев Климент Аркадьевич (1843—1920) — выдающийся русский ученый, ботаник, продолжатель учения Дарвина и популяризатор его; основоположник учения о фотосинтезе. Своим учителем Тимирязев считал Д. И. Менделеева (например, на титульном листе статьи «Бессильная злоба антидарвиниста», направленной против Данилевского и Страхова, Тимирязев написал: «Глубокоуважаемому Дмитрию Ивановичу Менделееву от старого ученика» (Библиотека Д. И. Менделеева, I-182 10). К. А. Тимирязев приветствовал октябрьскую революцию 1917 г. и вступил в ряды членов Российской Коммунистической партии большевиков.
«Опровергнут ли дарвинизм?», направленную против книги Н. Я. Данилевского «Дарвинизм» и статьи Страхова «Полное опровержение дарвинизма».
8 «Власть тьмы».