Н. Н. Страхов — Л. Н. Толстому
13 июня 1886. Мшатка.
Уже больше трех недель живу здесь, бесценный Лев Николаевич, и давно пора писать к Вам. Попрошу у Вас позволения заехать на обратном пути в Ясную Поляну на несколько дней (числа около 7 июля) и тогда расскажу Вам много подробностей. Но иногда разговоры удаются, а иногда письма, и мне столько хотелось бы передать Вам, что попробую что-нибудь написать теперь.
Все время здесь я был за работою. Я разбирал рукописи, письма, книги Николая Яковлевича1. Нужно было определить, что можно напечатать из его неконченных трудов, а кроме того мне хотелось собрать сведения о его жизни и получить точное понятие о его радостях и горестях, об усилиях и препятствиях в трудах, и пр. Когда я приехал, все лежало на своем месте; Ольга Александровна2 до меня не позволяла передвинуть ни одной книги, ни одного листочка бумаги — ей было больно, если кто-нибудь дотрогивался до вещей Н[иколая] Я[ковлевича]. Казалось, он только уехал из дому и завтра должен вернуться. И на меня нашло то же чувство; по расположению ко мне, О[льга] А[лександровна] уверяла, что ей казалось — сам Н[иколай] Я[ковлевич] совершенно доверил бы мне одному это дело; но мне было жутко, да и до сих пор жутко разбирать его бумаги и книги. Утром я работал в его кабинете, подле которого живу (в той комнате, где Вы спали), а вечером мы навещали могилу и без конца разговаривали о покойном. Опять — и эти разговоры были первые разговоры О[льги] А[лександровны]. Шесть или семь месяцев она ни с кем не могла говорить об этом, и стала говорить со мной, веря, что я любил его не больше, но лучше всех других. Это мне было очень отрадно, что я пригодился к чему-нибудь на свете.
Узнал я много удивительного. Жизнь эта была очень трудная, очень полезная, очень счастливая и очень скромная. И смерть была прекрасная: думали, что он заснул. А последние слова его были: «испортят они нашу Гокчу!...» Гокча — озеро, в котором он исследовал рыболовство; он по долгому опыту боялся, что правила, которые он составил, будут нарушаться и лов станет уменьшаться. Но самое важное, что я узнал, — его настроение перед смертью. Вы были свидетелем припадка, который потом повторялся чаще и чаще, наконец в сентябре — почти каждый день. «Как будто грудь разрывается», говорил он, когда хотел дать понятие о припадках. Боль, вероятно, была большая, хотя он никогда не жаловался и только крупный пот иногда выступал у него на лице. Но в дни припадков часто случалось, что в спокойном состоянии глаза его принимали выражение, которое поражало всех. «Необыкновенная кротость», говорила О[льга] А[лександровна]; «ангельское, небесное выражение», говорила гувернантка, — и они обе не находили слов, чтобы выразить то, что было тогда на лице и особенно в глазах Н[иколая] Я[ковлевича]. О[льга] А[лександровна] говорила ему об этом и даже спрашивала, что это значит. Она говорит также, что он, верно, много думал о смерти, потому что иногда, ночью, не рассказывал ей своих мыслей так откровенно, как всегда. Слушая эти воспоминания, я невольно сближал их с Вашим рассказом о смерти Ивана Ильича3, о котором много думал еще в Петербурге. Тайны смерти — чудесные, высокие тайны!
с болезненным выражением; она дважды провела рукой по его щеке, говоря: «милый мой, дорогой!» Но все исчезло, и она вскочила, не понимая и удивляясь тому, что было. Она даже не встревожилась и приписала все нервам, так как последняя телеграмма была очень успокоительная. На другой день весть о смерти была для нее совершенно неожиданною, и теперь, вспоминая свое видение, она твердо уверена, что он «приходил проститься».
Такие явления до того часты, что трудно в них сомневаться. А мне кажется, что как они ни таинственны, в них нет ничего чудесного. Почему не предположить, что связь между близкими душами сохраняется и на большом пространстве?
В горевании О[льги] А[лександровны] много очень трогательного. Она одарена большою чувствительностью и чуткостью, всею душою ищет прямого пути, вечно собой недовольна и вечно думает и заботится о других.
Для печати у Н[иколая] Я[ковлевича] осталось мало. Я нашел одну готовую главу для 2-го тома Дарвинизма Это было бы нечто в роде естественного богословия, но, без сомнения, очень остроумное, блестящее строгостью и определенностью мысли. Но мне дороже тот несравненно светлый образ, в котором мне является сам Н[иколай] Я[ковлевич]. Я его очень люблю и вижу его, но едва ли мне удастся выразить то, что я вижу и люблю.
Простите меня, бесценный Лев Николаевич. От Фета я получил письмо и заеду к нему по дороге. Он уже очень тяготится своею дряхлостию и жалуется. Дай Бог Вам всего хорошего. Графине мое усердное почтение, и всем обитателям Ясной Поляны очень кланяюсь. Сам я мало здоров и нашел здесь больше ветров и дождей, чем ожидал.
Ваш душевно
Написать поклон Льву Николаевичу? спросил я О[льгу] А[лександровну] — «Какой поклон!» ответила она: «разве поклонение, а не поклон!» Здесь об Вас часто вспоминают, и с тем чувством, которое Вы так неизменно возбуждаете.
Примечания
1 Н. Я. Данилевского.
2
3 «Смерть Ивана Ильича» (1886).