Романов Н. М. - Толстому Л. Н., 15 апреля 1902 г.

15 апреля 1902 г., Тифлис

Милейший Лев Николаевич.

Ваше письмо, полученное мною вчера, вызвало во мне живейшую радость, во-первых, потому, что я вижу, что вы настолько поправились, что можете писать, а во-вторых, я давно ждал от вас весточки и весточка пришла в дни светлых праздников. Я же, зорко следя за бюллетенями о вашем здоровии, намеревался на-днях прервать мое молчание и обеспокоить вас моей болтовней, после двух с половиной месяцев, что я прокатился и нравственно отдохнул. В Питере я пробыл около месяца и вращался все больше в обществе историков Н. К. Шильдер (только-что умершего), П. Л. Дашкова, В. А. Бильбасова, Е. С. Шумигорского, С. А. Панчулидзева и т. д. По части истории я сделал в Петербурге все то, что ранее себе наметил, и собирал материалы для биографии графа Павла Алек[сандровича] Строганова, одного из сотрудников Александра I, ученика Ромма (члена Конвента), товарища министра внутр[енних] дел Кочубея (1802—1806) и, наконец, генерала (1807—[18]14), умершего от горя потери единственного сына в сражении под Красном в 1814 г. три года спустя, 43 лет отроду.

Биография будет интересная, но сложная ввиду оригинальности характера графа и обилия материалов, которыми надо будет умело воспользоваться. На лето и осень работа обеспечена. — В Париже я пробыл ровно месяц, вращаясь опять-таки в обществе историков Pierling, Vandal, Frederic Masson, V. Sardou, Pingoud и других. Здесь я приобрел, благодаря Массона, все бумаги Ромма, а целые клады документов оказались у Строганова, что у Полицейского моста имеет дом, и в Лобановском отделе библиотеки Зимнего дворца...

мирно и безмятежно. Министерство состоит из социалистов, которые не отказываются от Даннеброка и участвуют, как и прочие, на празднествах по случаю 84-летнего рождения своего монарха, им даются почетные места и права, как министрам, а в их маленьком парламенте они бушуют. В общем довольствие, уважение к законности и простота отношений. В Петербург я прибыл вечером 1 апреля, пробыв всего пять дней, т. к. торопился домой. Завтракал у государя, когда получилось известие о мерзком убийстве Сипягина. Видел, насколько это событие на него подействовало, потому кроме того, что государь доверял Сипягину, он, видимо, его любил и ценил как человека. И больно было видеть, как именно это чувство любви было уязвлено жестокостью и наглостью убийства. Дай-то бог, чтобы Плеве стал на верную дорогу. Первая его речь доброжелательна и мне понравилась. Теперь отвечу на ваше письмо. Приехав в Петербург 22 января, я получил на другой день ваше послание, которое конечно прочел, оставив себе копию, и нашел, что смело могу оное вручить тому, коему оно адресовано.

Когда я спросил, могу ли я передать ему это послание, то государь сказал: «да, конечно», и через три дня, после одного семейного обеда, я ему из рук в руки передал письмо ваше. Но, передавая, прибавил от себя: «Прошу из уважения ко Льву Николаевичу мне сделать удовольствие не давать читать это письмо никому из ваших министров. Вот моя личная просьба». Государь обещал никому не показывать и сказал, что прочтет оное с интересом. После этого мне не пришлось с ним говорить об этом письме, а сам начинать разговора я не считал себя вправе.

Благосклонность я вижу в самом факте разрешения передачи письма и в дальнейшем дружеском отношении ко мне. Ведь государь наш очень добрый и отзывчивый человек, а все горе в окружающих. Если я позволил себе просить не показывать это письмо министрам, то исключительно из уважения к вашей личности и нежелания излишних толков и объяснений господ министров, которые только бы постарались вас очернить в глазах государя. Надеюсь, что вы меня одобрите. Что касается средств, которые вы излагаете в письме 5 апреля для спасения самодержавия, и безотрадного положения нашей родины, то не сердитесь, но вы слишком большой идеалист. Идеалист уже потому, что считаете возможным сделать в России то, что не только в Европе и даже в Америке еще не помышляют. Ведь всякий крестьянин очень свою крохотную собственность, а, насколько я вас понимаю, вы желаете, чтобы общая собственность с доходами от нее поступила государству, т. е. другими словами казне. Я полагаю, что если на эту меру, конечно, при соблюдении строгой пропорции подоходности, даже согласились бы имущие классы, т. е. владельцы всех сортов и сословий, то самую ярую оппозицию вы встретили бы в самих же крестьянах. Кроме того, для осуществления этой грандиозной идеи нужен был бы царь-богатырь, вроде Петра Великого, и конечно другие сотрудники, чем те, которыми может располагать Николай II. Так что я прихожу к заключению, что насколько ваша мысль идеальна и симпатична, настолько же она на практике неосуществима. Ясно, что переживаемое, поистине ужасное и удручающее время требует реформ, и реформ практичных, не скороспельных, но с чего начать, that is the question. Вопрос образования, воспитания, учителя, профессора, рабочий вопрос, зловредное чиновничество и бюрократия, страсть всеобщая к наживе, всякие панамы, непосильный милитаризм, распущенность нравов и т. д. А тут вы думаете возможным еще возбудить поземельный вопрос!? Ведь один в стане не воин, а вы рискуете остаться на этой почве одиноким, потому даже те, которые вам симпатизировали, остановятся, когда придется идеальную теорию вводить в жизнь. Я считаю наше общество до того падшим, что выздоровление возможно только при дружной и постепенной работе правительственных сфер, и то при полной их солидарности. По-моему, можно спасти самодержавие, если ограничить его ответственность перед 130-миллионным населением и увеличить ответственность министров. Нужно переформировать и оживить существующие более 100 лет высшие учреждения, как Госуд[арственный] совет, Сенат и машину министерств. В устарелости всего этого — корень зла. Жизнь и ее требования ушли за XIX столетие далеко вперед, а учреждения остались почти на той же точке. Вот, когда все это будет переформировано и обновлено, тогда только можно будет подумать о возбуждаемом вами весьма сложном вопросе и тогда, может быть, найдутся и дельные исполнители этой грандиозной идеи.

Что вы смотрите черно на будущее и что убийство Сипягина может вызвать нежелаемые мести и возбуждения — возможно, и вот почему меня интересует, как поведет дело Плеве. Мне казалось заметить, что есть уже поворот к лучшему относительно Финляндии и Кавказа, дай-то бог, чтобы я не ошибся. А что сказать про уход Ванновского? Если это сделано для личной популярности и по его собственной инициативе, то неужели возможно покидать своего государя в такое время и затруднять его положение? Но я увлекся, боюсь вас утомить и прошу не взыскать за это длинное письмо. Если у вас будет свободное время, пишите мне, я перлюстрации не боюсь, а мне так приятно с вами беседовать.

прогулок ни верхом, ни пешком. Передайте, прошу вас, мой искренний поклон графине, крепко жму вашу руку.

Весь ваш искренно любящий

Николай М.

Письмо печатается с пропуском мало значительных мест личного характера.