В. П. БУРЕНИН — Л. Н. ТОЛСТОМУ
1887 г. февраля 28, СПБ.
Уважаемый Лев Николаевич, обратившись ко мне с письмом, вы тем самым дали мне право на ответ вам. Позвольте же мне воспользоваться этим правом и высказаться перед вами откровенно.
Но вы написали мне, исполняя желание «известных литераторов», авторов «протеста» против меня. Это дает вашему письму совсем иное значение: значит вы хотя отчасти разделяете мнение этих литераторов и написали мне как бы в виду некоторого удовлетворения литераторов за ваш отказ от подписи протеста. Правда, вы из участия ко мне, «не желая сделать мне больно», отказались подписать протест. Я благодарен вам за это. Но — простите мою искренность — по-моему, и без всякого участия ко мне вы должны были отказаться от подписи протеста из чувства простой справедливости. Вам предлагали вашим авторитетным именем подкрепить обвинение неизвестного вам человека в том, что он «ускорил» смерть другого. Неужели — оставив в стороне всякие другие соображения — можно подписаться под таким тяжким обвинением, выслушав только обвинителей и не выслушав обвиняемого? Я не интересуюсь мнением «известных литераторов», которые способны публично обвинять собрата в убийстве, не выслушав предварительно его объяснений. В продолжение моей журнальной деятельности я успел хорошо изучить правдивость и логику этих господ. К тому же я знаю и закулисную подкладку их протеста: желание так или иначе повредить в мнении публики журналисту, который говорил не раз резкую правду о них и их «партии». Но тем более дорого мне ваше мнение, мнение писателя, стоящего выше журнальных партий, писателя, которого вместе со всеми я уважаю именно за правдивость и искренность его слов. Вот почему от вас мне тяжело было выслушать повторение обвинений протеста.
основания, по которым меня обвиняют. Вы пишете: «Вас обвиняют в том, что вы в своих статьях, касаясь семейных и имущественных отношений Надсона, делали оскорбительные и самые жестокие намеки, и что эти статьи действовали мучительно и губительно на болезненную, чуткую натуру больного и были причиною ускорения его смерти». На эти обвинения я могу ответить по совести: тут есть прямая неправда, условная правда и затем некоторое неразрешимое предположение. Неправда, что я касался семейных и имущественных отношений Надсона: я касался его писаний, а упомянутых отношений не мог касаться просто потому уже, что я не знал их и не интересовался ими. Правда в известной степени, что мои статьи о писаниях Надсона были оскорбительны и — допускаю и это — даже жестоки; но к этой правде следует прибавить вот что: я писал в увлечении полемикой, в ответ на статьи Надсона против меня, статьи не менее жестокие и оскорбительные, при чем не я первый вызвал на полемические оскорбления Надсона, а он меня вызвал. Кто даст себе труд проследить мои статьи против Надсона и его статьи против меня1 (в киевской газете «Заря»), тот может проверить справедливость моих слов. Остается еще обвинение или, точнее, предположение о том, что мои статьи действовали мучительно на Надсона и ускорили его смерть. Что действовали мучительно — это вероятно. Но ведь и на меня также могли действовать мучительно его статьи. Обвинители говорят: он был больной человек, а вы здоровый. Но разве здоровому легче переносить печатные оскорбления, чем больному? Обвинители говорят еще больше и решительней: ваши статьи ускорили смерть больного. Позволю себе спросить: кто кроме господа бога может определить это с точностью? И потом, как знать, может и статьи Надсона отняли у меня долю жизни и, когда я буду умирать, эта доля мне зачтется в виде наказания за мой, во всяком случае ненамеренный грех. И я и Надсон — мы оба дадим отчет за то, что взаимными оскорблениями, быть может, отняли часть жизни друг у друга; но литераторы, сочиняющие протесты по этому поводу, могут успокоиться: отчет этот может быть потребован я не знаю кем, только уже, наверное, не ими. По моему, быть может ошибочному, но глубокому убеждению, этот вопрос об ускорении смерти Надсона не только вне литературного, но даже вне человеческого решения.
Вы даете мне совет, обсудив дело с самим собою, публично высказать мое решение, какое бы оно ни было. Я не могу последовать этому совету. Вы, стоящий в стороне от всяких журнальных дрязг, не знаете настоящей подкладки той журнальной травли, которая была поднята против меня разными газетами и журналами по поводу смерти Надсона. Тут дело не в защите памяти Надсона, будто бы оклеветанного мной. Тут дело в печатном ошельмовании в моем лице литературного противника и представителя известного журнального направления, сотрудника газеты, которая ненавистна разным литературным кружкам, ненавистна особенно потому, что, несмотря на кружковые интриги, она пользуется сочувствием и влиянием. С самого начала упомянутой травли я молчал отчасти из презрения, отчасти вот почему: каждое мое возражение было бы для моих журнальных противников предлогом к новым скандальным клеветам и нападкам на меня и на газету, в которой я участвую. Я буду молчать и впредь по тем же причинам. Протест, который был вам предъявлен, как я думаю, отчасти рассчитан на то, чтобы вызвать меня на журнальную полемику новым приемом травли, так как прежние не воздействовали на меня. Я решился не доставлять господам, травящим меня, удовольствия — моего ответа. Простите меня, если в моем объяснении вам покажется что-либо неуместным. Я высказал откровенно, что по моему разумению должен был высказать. Очень может быть, что я заблуждаюсь: в своем деле трудно быть беспристрастным судьею. Прошу вас принять во внимание последнее обстоятельство и не лишать меня того доброго чувства, которое побудило вас написать мне и которое я ценю очень дорого.
Примечания
1 «Литературно-журнальные очерки» С. Я. Надсона, — «Заря», 1886, № 99, от 4 июня; № 119, от 27 июня; № 131, от 11 июля: «Маленький урок по истории культуры г. Буренину», — «Заря», 1886, № 116, от 24 июня. Перепечатано в книге: