М. П. Новиков — Л. Н. Толстому
25 мая 1904 г.
Дорогой Лев Николаевич,
Теперь уже прошел месяц со дня моего поступления «на действительную службу», но я не могу решительно свыкнуться и примириться с этим безобразным, отвратительным для не одураченного человека положением, и всякий новый день и час неослабно мучает меня одною и тою же мукой. Какое получается тягостное впечатление от всей этой безалаберщины, именуемой «военной службой»! Видно, что вся эта огромная толпа молодых людей не по своей воле отказалась от своей головы, не по своей воле бросила свои обычные дела, не по своей воле проделывает разные глупые фокусы, делать которые так людям не свойственно. Чувствуют это же и так называемые офицерские и потому очень деланно и неуверенно произносят глупые слова глупой команды. Чувствуется, что все эти разумные люди отказались в пользу чего-то несуществующего от своей воли и разума, собрались около какой-то отвратительной для них пустоты, но у них нет ни искренности, ни объединяющего их центра, есть лишь отрывочные фразы, которые хотя и велят понимать как важные таинства жизни, но понимаются всяким по своему.
Нам, глупцам низшего разряда, и начальство и газеты твердят о долге перед родиной, о героизме и чести, о том, что от нас ждет подвига какая-то деланная или воображаемая Россия, тогда как дельцами высшего разряда движет только одно: жульничество, жульничество и жульничество, на всех ступенях и рангах. 18 мая я подал заявление своему ротному командиру, который взялся доложить его частным образом кому следует. Ротный вполне согласился, что бить людей ни у кого не может быть охоты, что для всех это одинаково и тяжело и неестественно, но что же делать, и мы и государь плачем, отправляясь на это дело, что делать, нас затронули первые японцы, а не мы их и т. п. и т. п., но что с подобными заявлениями в теперешнее время формально соваться нельзя, всякий умный человек это понимает и т. п. Из этого разговора мне стало ясно одно, что все это сословие очень далеко стоит от истинного положения вещей, вызвавших войну.
Следствием этого разговора было то, что меня со стрельбы вернули 18 мая в Тулу и перевели в нестроевую роту, где при сортировке людей меня примкнули к дивизионному обозу; дали мне пару лошадей и четырехколесную фуру, так что я теперь достиг одного: возможности не убивать людей и не распарывать им животы штыком. Будем мы (т. е. дивизионный обоз), по моему суждению, посредниками между интендантскими складами и полковыми обозами, по доставке провианта, фуражу, патрон и т. п. Теперь мы заняты тем, что кормим своих лошадей ржаною соломой (овса дают по 1—2 гарнца), и настолько они сыты от такого корма, что хоть трое суток не води поить — все не пьют. Бедные животные! Люди хоть по воле продали свою волю, а они и совсем неповинны. Прощайте покуда, милый Лев Николаевич, когда выезжать будем, сообщу еще. Прощайте. Мой адрес теперь в нестроевую роту 11-го полка.
Когда я написал это письмо, вдруг узнаю, что меня назначили на комиссию в присутствие по воинской повинности для переосвидетельствования, которая будет в последних числах мая. У меня застарелая грыжа, и это дало повод полковому врачу назначить меня для переосвидетельствования. Надежда на воскресение, конечно, слабая, но все же надежда, которая при поддержке со стороны могла бы кончиться удачно. Если эта надежда сбудется, тогда я опишу подробно все то, что мною пережито самим и что подмечено у других за этот месяц «действительной службы».
М. Н.