М. П. Новиков — Л. Н. Толстому
Ст. Лаптево, имение Цингера.
27 сентября 1901 года
Дорогой Лев Николаевич!
зло. И хочется всегда всякому человеку в такие минуты поделиться с другим человеком — рассказать ему самого себя; хочется передать этому другому половину той душевной муки, с которой не справишься в одиночку. Хочется посмотреть сбоку на других людей, находящихся в одинаковых условиях и случайно переживающих одни и те же путы жизни, чтобы узнать и увидеть: как этот другой или другие станут выходить из опутавших их сетей жизни?
То же и я. Вы знаете, что я живу на земле И. В. Цингера; занимаю его же избу; беру сучки дров для топлива из его же леса, и вот эта-то зависимость моей внешней материальной жизни от человека с юридическими правами на землю, лес, покосы — становится мне невмоготу и с каждым днем, усиливая скрытый в наших отношениях антагонизм, показывает мне все яснее и яснее, что мое теперешнее существование построено на песке и все чаще и чаще грозит разрушением. А я за эти три года успел уже вкусить плода от более свободной — сравнительно с крестьянской общественной — жизни на положении подворного владения. Испытал всю прелесть обработки земли, расположенной вокруг жилья; близость покосов, леса. Узнал на деле, что все выставляемые противниками подворного владения неудобства такого владения скоро и просто разрешаются на практике. Испытал, главное, всю прелесть безначалия, в смысле отсутствия и невмешательства в мою жизнь какого бы то ни было «начальства», всегда и везде отравляющего жизнь всякому человеку крестьянской общины. Испытал важную для меня, и главное для детей, сторону жизни без попов и без влияния поповских наук на детей через всяких досужих кумушек и тех самых некрасовских богомолок, которые про все это «могут лучше рассказать»...
И мне на таком положении подворного владения так и хотелось бы жить всю мою жизнь, добывая из земли средства существования моей семье и воспитывая новую породу людей из своих ребят, стараясь в то же время быть примером во всем и для людей, с которыми приходится иметь общение. Но жить так на земле И. В. Цингера дольше нельзя, не роняя человеческого достоинства, так как для этого надо быть лакеем и поденщиком Цингеру и время от времени выслушивать его «господску» матерщину и всякие попреки. Уйти к отцу на надельную землю, за которую требуют между прочим и несения церковных повинностей, еще того хуже. Как быть? Вот этот вопрос требует немедленного разрешения, с которым я не в силах справиться один и за разрешением которого я обращаюсь к вам, как к беспристрастному и неподкупному судье.
Чтобы лучше было вам уяснить мое положение у Цингера и отношение к нему, расскажу следующую подробность нашего основного союза как колонистов и товарищей. Уговорились мы с Цингером работать вместе и делить все пополам. (То, что он не может или не хочет работать, этого я не знал тогда и не понимаю теперь.) Когда коснулось дело до работы, то он первую весну немножко работал сам, а то подставлял за себя батраков с барского двора и поденщиков с деревни; больше же работа шла в мои руки и в руки моей семьи, так как Иван Васильевич самое рабочее время уезжал по своим знакомым: Раевским, Гуревичам и т. п., а обещанные им батраки и поденщики не приходили в нужные дни. Хотя у нас и было оговорено в случаях нужды подставлять за себя другие руки, но раз они не являлись вовремя, то от их отсутствия и невозможности одному делать некоторые дела: возить снопы, сено, солому, крыть крышу и т. п., мне ужасно приходилось мучиться, тем более, что лето было молчаливое, а нужных построек для земледелия еще не было, а какие были, то и те были половина раскрыты. Поэтому мне все эти три лета приходилось не просто работать, а «кипеть» в работе, устраивая постройки, каких не было, и починивая те, которые были; огораживая загородками все то, что нужно огораживать, и т. п. Хорошо! Работа первого лета совершилась кое-как, и я продал зимой излишек овса на 42 рубля. Это был первый доход. Из этого дохода я дал Ивану Васильевичу 18 рублей, и то думал втайне, что это я даю ему за работу, так как работа его была ничтожна, что, откровенно говоря, не стоила и той заботы и той работы, которую он нам давал по обслуживанию его особы, состоя у нас на харчах, — а даю за семена овса, взятые им с барского двора. Он сделал мне намек о недостающих до половины 3 рублях, я этого не ожидал и постарался замять разговор, сказав скороговоркой, что больше дать не могу, так как у меня с семьей нужды в сто раз больше, чем у него.
Второе лето, чтобы избежать неприятности при дележе доходов, я решил вести рабочую запись на всякий день и потом по числу рабочих дней делить доходы. Качественность и количественность своей работы против его работы и его наемников я уже не принимал в расчет, а считал работу лишь по времени. Он на это согласился. Но слова словами, а дело делом. Горе нашего союза то же самое, что и у крыловских Лебедя, Щуки и Рака. Я привык работать и не умею заставлять других за себя трудиться; он же привык приказывать другим делать все, что ему угодно, и не привык работать сам. Я думал: просто и ясно, разочту по рабочему времени и так разложу доходы: час работал, получай за час; год — получай за год. Он же думал: заплачу за поденщину из полученных продуктов за все рабочие дни своей половины и воспользуюсь излишком. Я думал и делал так, как и все, выросшие, как и я, в нищете, деревенские люди, он же думал и хотел делать так, как принято думать и делать на «барских» дворах. Хотел я записью избежать греха, а вышел опять грех; из записи этой Иван Васильевич увидел, что у меня рабочих дней больше, а стало быть мне больше и приходится, и, не намекая больше о дележе поровну, как в первый год, — втайне позавидовал мне и на третью весну текущего года ради того, чтобы и у него было не меньше рабочих дней, предлагал мне выставить за себя постоянного батрака, «а когда мне захочется поразмяться, я поработаю что-нибудь сам», — говорил он. Я от работы с его батраком отказался, так как я и в первый год искусился на работе с его подставною, наемною силой и стал работать один, а так как заведенный круг полевого хозяйства у нас был очень мал, то я и один с ним справлялся отлично. Он же это лето окончательно перенес свое внимание на разведение ивы для корзино-плетельного дела, и мы не мешали друг другу. Я работаю в поле, огороде, он с толпою девок и баб на своей плантации. С работы девки идут, песни поют, он сзади на «благородной» лошади верхом едет, точь-в-точь как рыцарь средневековый. Мое дело, как зависящее от меня и от Бога, шло очень хорошо; его — как зависящее от поденщиков — плохо и несвоевременно, с раздражением и ругательствами. Так что это лето и хозяйственная связь меж нами порвалась (связь дела). А как только Иван Васильевич понял, что от меня ему нет никакой пользы, то и стал придираться ко всяким пустякам, вероятно затем, чтобы я удалился из его владений, тем более что он выпросил в Петербурге субсидию в 400 рублей на содержание мастера и набирает учеников для плетельного дела и ему для этого нужна занимаемая мною изба, а сказать прямо, чтобы я удалился — стыдно. Теперь он предлагает мне построить на его земле избу из его леса, но ведь это не избавит меня от придирок с его стороны, если я откажусь перед ним немножко лакейничать и батрачить. Предлагая мне постоянного батрака в товарищи по работе, он так высказывал свою мысль: «Вы работаете и ведете хозяйство, а параллельно вашему делу — около вас — мой работник будет работать». На мой перевод, этими словами Иван Васильевич желает того, чтобы я был приказчиком и производил давление на «его людей».
Ивана Васильевича и на его земле и за это немножко лакейничать и батрачить перед ним. 2) Уйти к отцу на надельную землю и, будучи в 30 лет под его властью, исполнять все крестьянские повинности и оброки (в том числе и церковные повинности). И 3) Выкупить с братом Адрианом надельную землю и поставить на ней избу вдали от деревни. Это, разумеется, самое лучшее, но и самое трудное с моими средствами и с продолжительностью всяких хлопот по выкупу и устройству на голом месте. Вот они порядки-то государственные! Живешь на земле, а не имеешь квадратного аршина земли, с которого бы тебя не согнали во всякое время. А сколько миллионов молодых в особенности семей в еще худших условиях прозябают?! Рабу и рабовладельцу много местов и земли, а человеку ничего нет. Кем хочешь будь, но только не человеком, потому «в государстве» для человека места не полагается. Таков закон Петербурга и его компании.
А кабы своей-то земли 5—6 десятин, так бы и умер на ней, никуда бы не пошел и не стал бы мучить самого себя заискиваниями и лакейничанием перед имущими эту землю!
Еще разрешите следующий вопрос, из-за которого Иван Васильевич устроил целый скандал и при людях изругал меня «по-господски», после чего мое пребывание «в его владениях» стало очень тягостно для меня и двусмысленно для людей, с которыми приходится сталкиваться. Кроме того, вопрос этот задел за живое и меня самого, и я хоть и разбираюсь в нем, но как-то только все в свою пользу, и мне ужасно интересно в нем ваше мнение, как третьего лица.
Дело было так: я уже сказал, что это лето я работал один, без Ивана Васильевича, не мешая ему с его поденщицами заниматься на его ивовой плантации и не прося его помощи и в таких работах, которые одному делать невозможно.
После весеннего сева, ежегодно, целый май месяц, я работаю в огороде, следствием чего у меня всегда есть свои овощи и даже с излишком, который приходится продавать. То же было и это лето, у меня были лишние огурцы и картошки. Приходят ко мне мужики и бабы (в разное время) и говорят: «Продай нам огурцов, картошек (кому чего), но только у нас денег нет и чтобы их добыть, нужно наняться на барский двор вязать и косить их хлеб (то есть идти куда бы то ни было на поденку), а так как нам удобнее и лучше заработать эти деньги у тебя же, то мы и будем очень довольны, если ты дашь нам огурцов и картошек не на деньги, а на нашу работу». Я согласился, не потому что это мне было очень выгодно (выгоднее торговля на деньги), а просто не желая им отказать, тем более что это были более или менее бедняки, у которых своего овса не было посеяно и ржи на два — на три надела только, так что, покончивши со своей рожью, они идут обыкновенно на «барские поля» убирать барский хлеб, где из них выжимают последние соки, да еще и то подумал, что я, как одинокий в семье, затянусь с полевой уборкой, так как жене от печки, стирки, коров, ребят, телят и т. п. почти и некогда помогать мне в полевой работе. Что ж, — рассуждал я с собой, — я положил свою силу в эти овощи в мае месяце, выгоняя их из земли, а они возвратят мне эту силу в августе—июле в форме овса, ржи. По-моему, это просто такой обмен, без которого людям жить нельзя, тем более что я не владелец «мертвых душ», а такой же бедняк, затянутый работой, как и они. Но не так взглянул на это дело Иван Васильевич: когда пришло время и люди эти пришли ко мне на поле возвращать мне мою силу, Иван Васильевич, увидавши, что чужие люди работают на посеянной мною десятине, пришел в ярость и иссрамил меня при этих людях на все манеры. Говорил мне, что я лжец и прикидываюсь только, когда говорю, что «барские дворы» явление ненормальное и нежелательное для жизни людей вообще, что всякий сам должен на себя работать; что я устраиваю такой же барский двор в меньшем размере, заставляя посторонних людей работать у себя в поле, что это верх нахальства и идиотства с моей стороны и т. п.; говорил, что я убираю его долю хлеба поденкой ради выгоды; что это есть главный способ обогащения на счет других; что это самая настоящая поденка, какую я отрицаю у других и т. п., и в заключение сказал, что было бы лучше для нашей хозяйственной связи, если бы эта поденка была записана в число рабочих дней его стороны.
между обменом и эксплуатацией? У меня на этот счет есть, конечно, свои решения, но я им не доверяю, хочется слышать суждение третьего лица.
Ах, как мне хотелось бы повидаться с вами еще раз хоть, чтобы поговорить о том переходном состоянии человека из одной жизни в другую, о котором бы обещаетесь рассказать людям из личных ваших наблюдений при бывшей болезни! Кабы ваша «отсрочка» смерти протянулась надолго, надолго! Пожалуйста, Лев Николаевич, ответьте мне на это письмо. Если мне, к моему страшному горю, не придется видеться еще раз с вами, то хоть ваш ответ будет мне близкой памятью о вас на всю жизнь. За глупое содержание моего письма я уже не извиняюсь, потому кто же не глуп!
М. Новиков.
Я прочитал катехизис Бодянского, который расстроил меня вконец и вышиб мою жизнь из наторенной уже колеи.
Катехизис этот несколько непонятен, слаб и написан в неприличной форме, но все же он содержит в себе практические правила проведения в жизнь христианского учения. Из него ясно видно, какова должна быть жизнь христианина или вообще . Прочитавши его, всякий человек увидит из него свое свинство и ничтожество своих идеалов в сравнении с красотами христианского идеала.
То же и я. И я увидал свое свинство и, главное, увидал и те путы жизни, которые держат меня по рукам и ногам в этом свинстве. Человек жаждет свободы духа и тела, видит рассвет нового дня и не может двинуться навстречу этому дню свободы, будучи связан привычками прошлого. Как тяжело должно быть такому человеку.
Господа интеллигенты, от которых мне приходилось слышать отзывы об этом катехизисе, относятся к нему с нескрываемым презрением, и я думаю потому это, что они-то еще больше видят в нем, как в зеркале, свое господское свинство.
уже не могут (после вашего ответа) стушевать смысла вашей лучшей философской мысли.
Я хотел побывать у вас в Ясной, но до меня дошел слух, что вы по совету врачей уехали куда-то на юг (мне почему-то не хочется верить этому слуху — не по душе), и вот я пишу вам на Ясную, в надежде, что оттуда-то уж наверное перешлют вам мое письмо.
М. Н.