М. П. Новиков — Л. Н. Толстому
Дорогой Лев Николаевич!
Я виноват, много виноват перед вами! Если вы поверили мне ваши книги, в которых хранится залог будущей истой человечной жизни людей, то, разумеется, вы надеялись на мою опытность, но я не оправдал ваше ко мне доверие. Случилось то, что и должно было случиться и о чем вы предупреждали меня, то есть то, что находясь в отпуску дома, где весь светлый церковный праздник и последующие дни мы все братья читали ваши и другие книги, поучая и разъясняя друг другу новое учение христианства и его значение в жизни, — вдруг, 6 апреля в 5 ½ часов утра, когда мы только что начинали вставать, к нам пожаловали «господа начальники»: товарищ тульского прокурора, исправник, становой и адъютант Тульского жандармского управления, в сопровождении 4 жандармов и понятых, окружили наш двор, запретили нам вход и выход и целые 3 часа шарили так, как ваша Анисья (во «Власти тьмы») шарила в доме умирающего мужа деньги. Вы лучше меня знаете «деревню» с ее понятиями, поэтому я не буду пояснять вам о том эффекте, который произвели эти «князья мира» на деревню и отчасти на наше семейство (мать и жен), не подготовленное к их приему. Скажу только слово о том, какую муку испытал я в продолжение этих 3 часов, лицом к лицу столкнувшись со Властью тьмы, видя свое бессилие перед нею! Сколько мучительных дум пронеслось в моей голове, пока они перебирали по нитке не ими нажитое добро! Я не боялся за себя, что меня тотчас возьмут (чего ждала деревня с предводителем попом), нет, я об этом не думал, я весь был погружен созерцанием картины насилия, творящегося на глазах народа и днем. Я думал: как это одни люди могут бросать, путать, отпирать замки у других таких же людей, которые не могут и пальцем пошевелить в их присутствии. И вот в это-то время напряженной внутренней работы передо мною в первый раз в настоящей красоте развернулась панорама этого вечного насилия одних над другими. Я думал: вот это только простой обыск, а сколько для всех нравственного мученья, что же после этого значат остроги, каторги, бичеванья кнутом, казни личностей и толпы? Разве это не есть в общем представлении тот самый ад, которым нас стращают попы, за «грехи» и непослушания святой власти здесь на земле? До сих пор я только страдал за угнетенный народ по видимости, по представлению, теперь же я воплотился в это страдание, и уже до самой моей смерти никакая человеческая сила не заставит меня переменить моего Бога любви на Бога зла и насилия, не заставит меня молиться злу за лучшее исполнение зла.
Если я и до сих пор говорил: «Я счастлив», то теперь я чувствую себя на верху этого счастья, возможного людям, не видимого, а внутреннего-душевного. Все говорят: «Это тебя Бог наказал за то, что перестал ему молиться, перестал ходить в церковь», но я не только не чувствую этого наказания, но, как человек, потерявший рубль на глазах людей и нашедший без них сто, радуюсь несказанно этому несчастию. Быть может, это несчастие видимое приготовит меня к другому, более серьезному и т. д., пока, наконец, не укрепит меня для борьбы открыто со Властью тьмы.
Если согласитесь, то я могу заплатить за нее 10 рублей. Я до тех пор не успокоюсь, пока вы мне не простите или не возьмете деньги. Остальные же ваши книги, чудом спасенные, будут возвращены при первом возможном случае, когда вы будете в Ясной Поляне, то мой брат и принесет их туда вам. Мне нельзя было их взять с собой, за мною следят.
Когда я был еще дома, то 5 апреля здесь без меня в моих вещах тоже был обыск с жандармским офицером и членом гражданского суда, хорошо, что не нашли мою тетрадь писем. Теперь я ее сжег. Был также обыск в ночь под 6 апреля у брата в Туле, который живет на фабрике Тепловых и который к этому времени уже вернулся из деревни на работу. При обыске дома отобрали еще у меня цензурную книгу («Не сказки» Линева), а у старшего брата Адриана ваши книги «Царство Божие», «Какова моя жизнь» и «Крейцерову сонату», привезенные им из заграницы.
Теперь меня все допрашивают, собирают свидетельства, а улик-то нет, потому, что не было и преступления, с чего-то взяли, что я копии с секретных бумаг кому-то давал, что открыто возмущаю солдат уничтожением присяги, что будто бы я имею какую-то связь с какими-то подозрительными личностями, анархистами что ли? Они и видят, что я ничего не сделал, но как услыхали, что я ваши книги читал, то уж и не знают, что со мной делать, знают только, что уж я не консерватор им теперь и плохой помощник в деле насилия.
Допрашивающий меня генерал-майор Бутурлин, по словам которого вы, Лев Николаевич, «гладко и красно» пишете, сказал мне, что на меня пришла бумага из Петербурга, где упоминается и про брата (который живет в Туле), в которой по пунктам говорится о моих вышесказанных преступлениях. Меня не беспокоят эти придирки и последствия их, но не могу понять, кто это мог наговорить про меня в Петербурге?
Если ваши книги нужны вам и если их небезопасно послать по почте прямо из деревни, то пожалуйста напишите мне, мой адрес: Здесь, штаб окр., писарю Новикову, и их вам пришлют прямо из деревни.
«попами» и «князьями мира сего», и укрепляясь в своих духовных силах. Разумеется, я смешон в ваших глазах, говоря «укрепляя». Не судите меня за это. Ваша жизнь для меня так дорога, так дорога и многим другим сила вашей воли, что я очень боюсь, не заставили бы вас силой отречься от подтверждаемого вами учения Христа, или вернее не сделали бы как-нибудь хитростью обмана, выдав в народ ваше отречение от созданного вами идеала. Что будет тогда, восклицаю я в страхе?! Ваша жизнь и дела светят как солнце на весь мир. Сколько будет употреблено усилия и хитрости «князей» после вашей смерти для того, чтобы как-нибудь оклеветать вас перед народом, как-нибудь скрыть ваше учение! О милый, добрый мой дедушка, мой наставник! Будь тверд в своем убеждении до смерти, не поддавайся хитрости, не бойся угроз, не думай и о том, что твоя жизнь не принесет никому пользы и что тебя все ненавидят; если бы только один я знал и любил тебя и понял твою любовь к народу, то и тогда ты бы мог спокойно умереть, зная, что ты понят одним человеком! А сколько людей знают и поняли тебя! Сколько людей явно и тайно стали твоими учениками! Все они любят тебя, и как ты должен быть спокоен в себе, окруженный такою любовью... Я плачу слезами радости, я радуюсь радостью нашего Бога любви...
Пусть наши пастыри и толпы народа кричат своему Богу зла: «Выдыбай, Боже». Но уж не долго продержится их Бог на воде, он, как вещь, или уплывет или потонет, не стоять уже ему на месте прежнего таинственного алтаря, не принимать много кровавых жертв человеческих. Если он и стоит еще, но его пьедестала уж нет, он разрушен вами, и как бы ни кричали «Выдыбай», он все же рухнет; пусть еще очень много за старого Бога голосов, но вами посеяно зерно сомнения в сердцах немногих людей о невозможности иметь Богом Бога зла, пусть эти зерна сомнения будут давать хоть по одному приросту, и тогда успех нового Царства Бога любви будет обеспечен.
Ах, как будет хорошо при новом воцарении Бога в сердцах людей! Уж не будет тогда слышно слез по убитом на войне, по взятом в тюрьму, по сосланном в каторгу, по погибшим от людского хищного разврата жертвам; не будет видно человеческой крови, текущей и заливающей целые поля, не будет страха и перед тем, что вот сейчас приедут «с обыском». Новый Бог воцарится не в Петербурге, не в Лондоне и Константинополе, он воцарится в сердце каждого человека, и, повинуясь ему, замолкнет стон народа, прекратятся пиры и коронации, никто не будет вздыхать и отравлять свою жизнь тем, что «еще оброк не отдан» (как это теперь слышишь), все будут явно не обворовывать, как теперь, друг друга, а тайно помогать друг другу, избегая благодарности, и, что всего главнее, Христос воскреснет не физически, как это учат теперь, воскреснет не мертвый Христос, а Христос живой, запрещающий клясться и убивать, обманывать и насиловать, воскреснет не в памяти легендарно и исторически, а в сердце каждого, каждый почувствует тогда с большей силой мою теперешнюю радость о Боге любви.
Теперь же хоть и лобзает брата брат, но Христос по-прежнему распят, и не только распят и умер, нет, он распинается все время со времени его телесного распятия и до сего часа и будет долго, долго еще распинаться.
Но повторяю, радуйся, мой отец, мой брат и наставник, радуйся не тому, что «телец упитанный» ждет нас дома, радуйся Божьему свету, в вас светящему: когда я буду знать, что хотя один человек любит меня так, как я вас теперь люблю, то и тогда мое здешнее жизненное благо будет переполнено, и уже ни болезнь, ни нищета, ни угрозы, ничто не будет нарушать моего этого нездешнего блага, и в ту минуту мне не страшно будет погружение и в самую нирвану (смерть). Пусть меня судят, пусть сошлют куда хотят, но моей мысли, моей новой веры никогда и ничем не убить во мне насильника. Я не бросаюсь открыто, я чувствую, что еще не готов для этого, но где бы я ни был и что бы со мною ни делали, везде мой Бог будет со мною, и живущие со мною люди всегда и везде будут слышать рассказы об этом новом Боге...
мне воспретили отпуск и следят за мной. Очень бы мне хотелось знать, когда вы уедете в Ясную Поляну. Будьте добры сообщите открытым письмом об этом и еще о том, как мне быть, с моей перед вами виной за рукопись. Письма-то мне передают, а вы напишите просто, я пойму. Известный вам писарь Новиков.
13/IV 96 г.