45. Н. Н. Гусев — Л. Н. Толстому
11 октября 1910 г. Корепино*.
Корепино. 11 окт. 1910.
Дорогой Лев Николаевич,
Ваше последнее письмо, полученное мною еще две недели назад, так просто и задушевно написанное, возбудило во мне желание поделиться с вами не теми или другими мыслями, а рассказать вам, как любящий сын любящему отцу, все про всю свою жизнь, — не только внутреннюю, но и внешнюю. Кажется, никогда еще ваше любовное отношение ко мне не было мне так дорого и никогда ваша личность не была так близка, как теперь. Недавно прочитал «Три дня в деревне», а теперь читаю так добросовестно и интересно составленную Павлом Ивановичем вашу биографию. На сон грядущий перечитываю иногда «Войну и мир». И все это мне близко и дорого.
Внешняя обстановка моей жизни такова. Живу я вместе с двумя другими ссыльными — юноша, из Екатеринбурга 20 лет, бывший революционер-террорист, чуткий ко всему хорошему, и пензенская барышня. Эти люди ближе мне всех других ссыльных. Всех административных ссыльных в Корепине теперь только 12 человек, а именно, кроме вышеупомянутых: 4 поляка — все рабочие, люди малоразвитые, кроме одного, — эстонец — горький пьяница, из типа некоторых из ваших прохожих, — латыш, человек семейный, очень трудолюбивый и гордый своим трудолюбием, — молоденький еврейчик, тихий и скромный человек, и недавно поженившиеся сын состоятельного самарского купца и пензенская девушка, высланная за «содействие партии анархистов-коммунистов», в сущности же всегда далекая от политики, а ныне, с выходом замуж, совсем забывшая о ней и думать. Должен, впрочем, сказать, что вообще очень, очень мало кого из ссыльных действительно серьезно занимают политические вопросы. Если бы вы могли видеть этих, «изобличенных» в разных «преступных деяниях» гонимых людей, вы поразились бы, до какой степени все это совершенно невинный, в правительственном смысле, народ.
Серьезное и близкое душевное общение существует лишь между нашей квартирой и поженившейся парой. Все пятеро — одних взглядов — ваших, причем, во внешних формах это выражается в нашей жизни в вегетарианстве, стремлении к физическому труду и игнорировании начальства с его запрещениями ссыльным свободного передвижения.
Ближайшее наше начальство — урядник и «полицейский служитель для надзора за ссыльными» — таково его официальное название. Отношения у нас с ними неплохие. За 74 версты живет пристав, иногда приезжающий и в наши края. Близкое соприкосновение с полицейским миром ясно показало мне все развращающее действие власти, — как она развивает в людях властолюбие и жестокость. Что касается здешних крестьян, то это люди в большинстве своем очень добродушные, ласковые, терпимые и выносливые и упорные в труде. Особенно добродушны старики и девки. Серьезных духовных запросов я не заметил ни в одном человеке, ни из старых, ни из молодых. К нам молодые ходят только поплясать. Двое молодых берут книги, но не знаю, что они из них выносят. Бегали ко мне за мелкими посредниковскими книжонками и ребятишки-школьники, но учитель, дьякон, узнав об этом, запретил им, сказав, что если вы будете брать у него книги, то вас всех сошлют.
Недели две уже, как у нас стала настоящая зима. Снегу нанесло уже с поларшина. С наступлением зимы жизнь ссыльных становится очень похожею на тюремное заключение, при чем границами тюрьмы служат границы волости.
— немецкого — с начала ссылки, а английского не очень давно. По-немецки некоторые страницы «Круга чтения» в переводе Шкарвана читаю совершенно свободно, причем, я не довольствуюсь приблизительным пониманием смысла, а добираюсь до точного значения всякого смутного слова. По-английски прочитал страниц 20 Диккенсовой «Christmas Carol»1 и, хотя не мог бы еще читать Джорджа, однако уже знаю, что значит и как произносится Single tax2.
Из книг меня интересуют теперь только те, которые наводят на новые мысли, а не сообщают только сведения. Я только недавно ясно понял разницу между знанием и мышлением«Опытов» которого я недавно прочел по рекомендации Клечковского. Мне кажется, это был замечательнейший мыслитель. В «Круг чтения» вошло только одно его изречение («Я люблю мужиков: они недостаточно учены, чтобы рассуждать превратно»)3, между тем, многие из его мыслей по глубине и силе достойны стать рядом с мыслями величайших мыслителей всех времен. О различии между мудростью и ученостью я прочел у него, между прочим, следующее:
«... Мы все богаче, нежели сами думаем, но нас приучают к займу и милостыне; нас приучают пользоваться больше другими, чем самими собой. Ни в каком отношении человек не умеет удержаться в пределах своих потребностей: ни в страсти, ни в богатстве, ни в могуществе, — он схватывает больше, чем, может быть, для него необходимо; его жадность не знает умеренности. Я нахожу, что то же самое происходит и по отношению к жажде знаний: человек отмеривает себе больше, чем может сделать и преодолеть...»
***
«... Из того, что люди стали более учеными, они не сделались менее глупыми. Я люблю и уважаю знание, как и тех, которые им обладают, и, правильно применимое, оно есть самое благородное и могущественное приобретение людей; но в тех людях (а их бесчисленное множество), которые основывают лишь на нем свое значение и силу, которые свой разум основывают на памяти, которые прячутся в тени других и ничего не умеют без книги, — ученость в таких людях я ненавижу больше глупости. В моей стране и в мое время ученость очень полезна для кошельков, а не для улучшения душ»...
***
«Я нахожу нравы и разговоры наших крестьян ближе к предписаниям истинной мудрости, чем разговоры и нравы наших философов: простой человек более мудр, потому что он мудр настолько, насколько это для него нужно»...
***
«На свете страшно развилась болтливость, и я почти не видал человека, который бы не говорил скорее больше того, чем следует, чем меньше».
***
«Сколько я видел людей, отупевших от чрезмерной преданности науке».
***
Анаксимен писал Пифагору: «Как могу я развлекаться изучением тайн звездного неба, когда перед моими глазами постоянно рабство и смерть?»
***
«Если бы мы умели поставить в должные и правильные границы наши житейские потребности, то нашли бы, что большая часть употребительнейших наук не находит себе приложения, и даже в тех, которые приложимы, столько излишнего и столько тонкостей, что лучше их оставить в стороне, и, следуя наставлению Сократа, ограничить курс наших наук самыми полезными»4.
***
«Энний говорит: бесплодна та мудрость, которая не приносит пользы самому мудрецу».
***
«Мы слишком надеемся на других, вследствие чего наши силы ослабевают. Я не люблю несостоятельное и вымоленное знание. Если мы, благодаря учености других, и можем сделаться учеными, то все-таки не сделаемся мудрыми, потому что таковыми делает нас только собственная мудрость».
***
Чтение истинных великих мудрецов я очень полюбил. Это истинное питание моей души — вдумываться в мысли этих, по большей части, одиноких, непонятых людей.
Главное, тяжелое и неразрешенное сомнение моей личной жизни состоит в том, хорошо или дурно я делаю, отдаваясь почти исключительно умственным занятиям в ущерб физическому труду? К умственным занятиям я чувствую непреодолимое влечение, из чего, конечно, вовсе еще не следует, что эти занятия хороши и нужны мне, потому что много есть непреодолимых влечений, с которыми религиозный человек должен вступить в борьбу. Я, несмотря на все усилия мысли, до сих пор не мог решить вопрос: прав или нет Леонид Семенов в том, что отрекся от образованности и считает ее лишь гордостью?.. Знаю, повторяю, только одно: что меня страшно притягивают плоды духовной деятельности человечества; то есть в самом строгом смысле этих слов, знаю только то, что ровно ничего не знаю. Такое состояние неведения в важнейшем для меня вопросе не очень приятно, но выйти из него я никак не могу.
Вопросы общей жизни человечества получили для меня, кажется, больше значения, чем раньше. Меня очень интересовали результаты недавнего международного социалистического конгресса в Копенгагене. Что могут предложить эти люди, пользующиеся такой огромной популярностью и считающиеся самыми передовыми, для улучшения общей жизни людей?.. Пришлось, однако, горько разочароваться. В 9 № «Русского богатства» есть об этом интересная статья Сталинского. То, что говорилось на конгрессе, послужило для меня яркой иллюстрацией постоянно проводимой всеми мысли, что практическая деятельность ради определенных предполагаемых последствий, не говоря о ее нравственной неудовлетворенности, не достигает и тех практических целей, к которым стремится. Ища остального о «народных выступлениях в самых активных формах» (что, хотя неопределенно и смутно, но показывает, что они понимают всю огромность зла, производимого войной, и невозможность борьбы с ним легальным путем), то германские социалисты провалили это предложение под тем предлогом, что применение этого средства «лишило бы германскую социал-демократию ее легального характера и вызвало бы судебные преследования», что помешало бы росту партии. Из-за предполагаемых нежелательных последствий люди обрекают себя на примирение с царствующим злом.
Ну, простите за скудость письма. Рад буду, если напишете. Целую ваши руки, кланяюсь С. А. и А. Л.
Ваш Н. Гусев
Сегодня, 12-го утром, 17° мороза.
Примечания
* «выписать отчеркнутое».
1 Ч. Диккенс. «Гимн рождеству».
2 Г. Джордж. «Единый налог».
3 «Круг чтения». Изд. «Посредник», 1906 г. Т. 1. С. 501 (день 29 ноября). В ПСС (Т. 41. С. 352) эта цитата имеет подпись: Монтескье (день 27 мая). В первое издание «Круга чтения» в 1906 г. вошло 6 изречений Монтеня (в томе 1 их два), а не одно, как пишет Н. Н. Гусев.
4 Цитаты: «Из того, что люди стали более учеными... а не для улучшения души»; «Я нахожу нравы и разговоры наших крестьян... насколько это для него нужно»; «сколько видел людей... науке»; «Анаксимен писал Пифагору... рабство и смерть?»; «Если бы мы умели... самыми полезными» — отчеркнуты Толстым.