Гусев Н. Н. - Толстому Л. Н., 9 марта 1910 г.

39. Н. Н. Гусев — Л. Н. Толстому

9 марта 1910 г. Корепино*.

Корепино. 9 марта 1910.

После, как всегда шумно и суетливо проведенного почтового дня, сажусь писать вам, Лев Николаевич, — человеку, столь неравному мне по годам, положению, духовным силам, а главное, по силе религиозного сознания, но перед которым именно поэтому и хочется всегда выступать с обнаженной душой, — сажусь писать о происшествии, случившемся со мною третьего дня.

Я дал одному ссыльному не здешней волости, бывшему у меня в гостях, две ваши статейки: привет заключенным за отказ от военной службы1 и о государстве. У ссыльного этого был обыск, и хотя он не сказал, что взял это у меня, об этом догадались по некоторым данным, после чего и ко мне явился 7 марта пристав, сделал обыск и забрал 16 ваших статей, напечатанных на ремингтоне, и 2 печатные книжки. Я полагал, что меня сейчас же заберут, но мне почему-то дали отсрочку.

Теперь положение мое такое. Большинство ссыльных и я сам полагают, что в самом непродолжительном времени меня арестуют и предъявят обвинение по 132 статье за распространение преступных изданий, по которой полагается наказание — заключение в крепость до 3 лет (по этой статье судили Молочникова). Писарь же и некоторые ссыльные думают, что ни ареста, ни суда не будет, «а только переведут вас отсюда куда-нибудь, куда Макар телят не гонял, где ни почты нет, ни народ по-русски не говорит» (в Чердынском уезде есть на западе такие деревушки — верст на 200 от города и верст 80 от волости, населенные пермяками, где нет иного сообщения как по рекам на лодках).

Мужики жалеют («ты до нас хорош был», «вот оно, паря, дело-то какое»), товарищи ахают, барышни сначала расплакались, а теперь возмущаются, — а я не могу вам сказать до какой степени не только равнодушен ко всем возможным ухудшениям моего внешнего положения, но есть в глубине души какой-то голосок, который приветствует эти ухудшения и желает их.

Как ни дороги мне мои письменные сношения с людьми, я не могу не вспоминать и декабристов, попавших из достаточной барской обстановки в жизнь, полную лишений и унижений; и «не нашего» Егора Рожкова (см. книгу Наживина «Что такое сектанты»), за отказ от каторжной работы брошенного в темный карцер, в кандалах, пораженного цингой и пожираемого вшами; и сотни, и тысячи других мучеников всех веков за правду, как бы они ее ни понимали. Попасть в то полное лишений положение, в каком находились они, для того, чтобы хоть немного приобщиться к тому, что они переживали, великое счастье, и это право еще не отнято у нас, как говорил Сутковой.

Во все время обыска и допроса, на котором я, по сложившейся привычке, отказался давать какие-либо объяснения, я испытывал совершенно новое чувство. Только что перед этим я прочитал из дневника Шевченко следующее восхитившее меня место, написанное им перед окончанием его 10-летнего томления в солдатском мундире:

«... Мимо, пройдем мимо, минувшее мое, моя коварная память. Не возмутим сердца любящего друга недостойным воспоминанием. Забудем и простим темных мучителей наших, как простил милосердный человеколюбец своих жестоких распинателей».

Слова: «прости им, не ведят бо, что творят»2 я знал, слышал, читал, говорил, но до сих пор они или оставались для меня звуками, лишенными всякого содержания, или же, в лучшем случае, приводили в умиленное состояние любви к гонящим, но я не понимал их во всем их значении, не понимал того, что действительно наши мучители — люди темные«Как незаконными?» — «Так, с нравственной точки зрения». — «Ну, нравственность!» — он махнул рукой с совершенно таким же выражением, с каким Пилат глядит на Иисуса на картине Ге: «Истина! Вот ужо повесят тебя с твоей истиной».

Тщетно пытался я во все время обыска и допроса найти доступ к его душе. Он был очень корректен, в пределах приличия соглашался со мной, но видно было, что то, чем я живу, для него не существует. И так же неминуемо, как из душевной жизни Христа вытекала приготовленная ему не понимавшими его людьми Голгофа, так же неминуемо из душевной жизни этих темных людей вытекают все те жестокие дела, которые они делали, делают и будут делать. При таких условиях осуждать их, сердиться на них так же немыслимо, как осуждать падающий камень, раздробивший голову, или волка, терзающего овцу, или сердиться на слепого за то, что опрокинул зажженую свечу и зажег дом. И у меня нет осуждения «темным мучителям нашим».

***

Читая на днях книжку Канта «О педагогике», я нашел в ней место о методе обучения истории и географии, так поразительно сходящееся с вашими мыслями об этом предмете. Кант говорит (§70):

«Первоначальное научное объяснение всего лучше приспособить к географии, как математической, так и физической. Рассказы о путешествиях, поясняемые гравюрами и картами, приводят затем к политической географии. От современного состояния земной поверхности переходят затем к прежде бывшему и доходят таким образом до древнего описания земли, древней истории и т. д.».

***

Сестра-учительница пишет мне3«Во всех народных школах теперь ввели солдатскую гимнастику, которой обучает у нас урядник. Ребятам наука эта не нравится».

***

Недавно встретился я у ссыльного с архангельским мужиком, отбывшим здесь трехлетний срок ссылки, вернувшимся на родину, а затем вернувшимся сюда обратно и промышляющим здесь портняжным ремеслом. Без всякого повода с моей стороны, он начал нападать на мои взгляды и высказывать свои. «По вашему, мирному пути люди после пойдут. Сначала надо добиться свободы». — «Какой свободы?» — «Свободы печати, собраний и пр.» — «Для чего она вам?» — «А без нее и пропаганды вести нельзя; попробуйте-ка хоть вы ваши взгляды пропагандировать — вас сейчас заберут» и т. д.

Говорил он все это с тем твердым непоколебимым убеждением в истинности своих слов, с каким набожная старушка говорит о причастии или раскольничий начетчик о двуперстном знамении. Возражать ему было невозможно. Я слушал его и думал: какие усиленные приемы гипнотизации нужно было употребить социалистической интеллигенции, чтобы убедить архангельского мужика, что нужно ему и всему трудовому народу — не освобождение земли, не уничтожение податей, не избавление от солдатчины, не освобождение от суеверий и внушений, а нужна свобода печати и другие свободы, нужные интеллигенции для воздействия на народ, подобного тому, которое производится теперь церковью, государством и правящими классами.

Да, жестокое духовное порабощение народа интеллигенцией уже началось, и все данные за то, что оно будет все усиливаться.

***

Посылаю вам вырезку о народных суевериях в Тобольской губернии4.

***

то можно и поправить самому. И способ поправления я знаю.

Прошу передать мой сердечный привет и лучшие пожелания Софье Андреевне, Татьяне Львовне с Михаилом Сергеевичем и Танечкой, Александре Львовне, Варваре Михайловне и Душану Петровичу. Хотелось бы хоть в малой мере быть достойным их всегдашнего доброго отношения ко мне.

Целую ваши руки. О всяких переменах внешней жизни буду все-таки стараться извещать при первой возможности.

Ваш Н. Г.

Очень радуюсь выздоровлению Александры Львовны.

* На конверте помета Л. Н. Толстого: «Гусева. Трогательное». Л. Н. Толстой ответил 18 марта 1910 г. (ПСС. Т. 81. С. 152).

1 Л. Н. Толстой. «Обращение к заключенным за отказ от воинской повинности» (ПСС. Т. 79. С. 64—66).

2 Евангелие от Луки. Гл. 23. Ст. 33—34.

3

4

Раздел сайта: