Гусев Н. Н. - Толстому Л. Н., 30 ноября 1909 г.

34. Н. Н. Гусев — Л. Н. Толстому

30 ноября 1909 г. Корепино.

Корепино. 30 нб. 09.

Милый, дорогой Лев Николаевич!..

меня к задуманному мной и Владимиром Григорьевичем делу изложения ваших книг. После вашего благословения я пристальней возьмусь за это дело.

Я только что прочитал книжки: П. А. Буланже «Жизнь и учение Конфуция» и Ольденберга «Будда». Как полно исчерпали вы в «Круге чтения» все то, что есть ценного и в конфуцианской, и в буддийской литературе (причем, ваши переводы буддийских изречений несравненно лучше переводов Ольденберга и его русского переводчика). Поистине, книга эта — «Круг чтения» — есть Библия будущего, как назвал ее Наживин.

Мне кажется, что несмотря на свой возвышенный и чистый характер, ни конфуцианство, ни буддизм не могут быть религиями нашего времени. Конфуцианство потому, что в своем практическом осуществлении оно, по мыслям основателя, неразрывно связано с государственностью. Конфуций признает «право» во всей его силе, вплоть до наказаний, и сам всю жизнь старался занять какую-нибудь важную государственную должность.

Буддизм же, несмотря на то, что его учение о нравственности не менее возвышенно, чем христианское, насколько я мог понять из хотя и не очень умной, но все же написанной с большим знанием предмета книги Ольденберга, по самому своему характеру существенно отличается от христианства. Буддист, «совершенный», представляется одинаково отрешившимся как от зла, так и от добра; как от ненависти, так и от любви. «У кого любовь, у того и страдание; кто не имеет любви, не имеет никакого страдания». Вместо молитвы, как средства против нашей слабости, слияния с Непостижимым Началом всего, которого религиозный человек чувствует себя частью и Источником своей жизни, — буддизм знает одно средство борьбы с внутренним злом — самоуглубление, понимаемое часто в смысле уничтожения всякой деятельности души.

«Если учеников спросят, как Будда обыкновенно проводит время дождей, они должны отвечать: «Углубленный в бдительность относительно вдыхания и выдыхания пребывает обыкновенно Возвышенный во время дождей». Эта «бдительность относительно вдыхания и выдыхания» состоит в следующем. «Совершенный» садится в уединенной комнате и еще чаще в саду «с скрещенными ногами, с выпрямленным туловищем, окружая лицо свое бдительным мышлением. Он вдыхает и выдыхает с сознанием. Когда он делает глубокое выдыхание, он знает: я делаю глубокое выдыхание. Когда он делает неглубокое выдыхание, он знает: я делаю неглубокое выдыхание». В такой позе пребывают долго совершенно неподвижно, постепенно, в известном порядке освобождаются от элементов «наслаждения и злых чувств», от «обдумывания и взвешивания», от радости и страдания. Будда называет такое упражнение «превосходным и богатым радостями; оно прогоняет злое, проявляющееся в человеке».

на добро, вливающую в душу силы на борьбу как со своим внутренним злом, так и со злом, заблуждением, порочностью всего мира?.. В первые дни моего корепинского плена, в минуты грусти, когда невольно душа отдавалась сожалениям о прошлом, а настоящее представлялось унылым и безрадостным, — не раз вспоминал я о старом, известном мне лекарстве против уныния — молитве. Хотя я знал то значение, которое вы приписываете молитве, знал и самую молитву вашу, раньше я редко молился; и когда спрашивал себя, отчего это так, то всегда давал себе только один ответ: духовное мое развитие не дошло до той ступени, на которой люди чувствуют потребность слияния с Богом, приводящую их к молитве. Но когда постигли меня тяжелые испытания, я вспомнил об этом великом средстве борьбы с нашей слабостью, известном мне благодаря вам, и каждый раз, как я прибегал к нему, получал радость и подкрепление. И с тех пор ежедневная молитва утром вошла в мое обыкновение, и когда что-либо помешает в этом, чувствую лишение чего-то важного и существенного.

***

Теперь, дорогой Лев Николаевич, опишу я вам отношение ко мне нашей администрации, как местной, так и уездной. Последнее проявилось сегодня в довольно неожиданной для меня форме.

В 109 верстах от нас живет некто ссыльный Шашков, наш единоверец, приятель Наживина, высланный с Кавказа. Срок ссылки его кончается 17 декабря. Давно уже звал он меня к себе повидаться; я для него интересен не только как единоверец, но и своими отношениями к вам; а вас он очень любит. Получив на прошлую почту от него вновь пригласительное письмо, я решил во что бы то ни стало повидаться с ним. Не желая делать неприятность уряднику, иду к нему и объявляю о своем намерении. Так и так; я хотел бы отправиться вот туда-то; вы ничего не имеете против этого? — «Нет, Николай Николаевич, никак не могу. Пристав мне и так выговоры делал за то, что я давал проходные. Я бы обязательно сделал, тем более для вас, но никак не могу».

— «Как же, — говорю я ему, — в такой-то волости ссыльне по 2, по 3 месяца не только дома не живут, а даже в другой уезд уезжают?»

Он долго мялся, ходил вокруг да около, не выясняя мне причины своего отказа, но, наконец, сказал мне: «Ну, я вам уж прямо скажу, Николай Николаевич. Был я недавно у пристава, и он мне насчет вас строго-настрого наказал, чтобы вас ни на шаг из Корепина не отпускать. Если только узнают, что вы ушли, меня со службы долой».

рассказывал мне о том разговоре, который он имел насчет меня с приставом:

— «Ну, как у тебя тут Гусев живет?» — «Ничего, — говорю, живет хорошо, ваше скородие». — «Ты смотри, за ним присматривай получше». — «Ваше скородие, да чего присматривать-то? Ведь он человек самый безобидный. Он не то, что человеку зло сделать, он и клопа задавить боится». — «Ну, не может быть». — «Верно, ваше скородие. Я у них каждый день 2—3 раза бываю, никогда ни в чем плохом не замечал. А уж умница какой — у нас в Корепине таких ссыльных и не бывало». Тут батька наш, отец Алексей, тоже меня поддержал насчет вас. Пристав послушал, говорит: «Ну, теперь верю». «Да он, — говорит, — у тебя убежит». — «Ваше скородие, — говорю, — рубите мне голову шашкой (при этих словах урядник ударил себя кистью руки по шее), что не убежит: не такой человек».

Несмотря на это высокое обо мне мнение, посещение пристава только укрепило в уряднике мысль о том, что ему никак невозможно пускать меня из Корепина. Зная его доброе отношение ко мне, я не хотел делать ему неприятность. Оставалось одно: писать прошение исправнику о разрешении съездить в Бондюг. Я так и сделал. Но дело в том, что, как мне было известно, в Чердынском полицейском управлении самое влиятельное лицо — секретарь Кашин. Вот этому-то секретарю Кашину я и написал письмо, прося его содействовать получению мною от исправника просимого разрешения. В письме я обра ался к нему просто как к человеку, излагал ему цель моей поездки и просил его, если возмоно, прислать мне разрешение с блиайшей почтой ввиду скорого окончания Шашковым срока ссылки. Результат этого моего письма был для меня совершенно неоиданный.

Я отправил письмо 25-го с знакомым крестьянином, ехавшим в город, прося его передать лично. Он приехал в город 27-го и в тот е день передал письмо по назначени. В тот е день Кашин долоил исправнику и исправник разрешил ему написать мне проходное; на другой день к приставу был послан нарочный с бумагой о том, чтобы отпустить Гусева в гости, и велено было ему с первой почтой отправить инструкци уряднику (почта, уезая из города, остается на станциях не больше 1½—2 часов). Сегодня, 30-го, урядником нашим получено было предписание пристава: отпустить меня на побывку в Бондг, но в сопроводении страника, «и об исполнении сего мне донести».

Итак, я получил все, что хотел, с необыкновенной для русской канцелярии быстротой и дае с принятием экстренной меры посылки нарочного. Подействовала ли в этом случае известность моей высылки или просто полицейский чиновник этот (Кашин) в первый раз в изни увидал человеческое к себе отношение со стороны ссыльного — не зна. Вероятно, и то, и другое. Моет быть, я дерзну обратиться к властям подобным е образом с просьбой о переводе меня поблие к городу.

Следу у недел не дите от меня письма, потому что уеду к Шашкову.

В заклчение выпишу вам из книги Ольденберга один рассказец, который очень меня трогает.

История о мудром зайце

(Рассказ Будды о самом себе)

«И был я в другой изни зайчиком и ил в лесу на горе; ел я траву и корни, листья и плоды и никому не делал никакого зла. Обезьяна, шакал, молодая выдра и я или в одном месте и с утра до ночи всегда были вместе. Я поучал их обязанностям и учил их распознавать добро от зла. В праздник, во время полнолуния, я сказал им: «Сегодня праздник, пусть дары ваши будут готовы, чтобы отдать их достойному». И они отвечали мне: «Пусть будет так». И по силе, по возмоности приготовляли дары и сообраали, кто достоин получить их. А я сел и искал в уме своем: «Если я найду достойного, что я дам ему? У меня нет ни кунутного семени, ни бобов, ни рису, ни масла. Сам я живу травой; нельзя же ему дать травы. Если придет ко мне достойный человек и будет просить у меня поесть, то я отдам ему сам себя; не должен он уйти голодным».

И угадал Сакка, царь богов, мысли мои и пришел к моей норе в виде брамана, чтобы испытать меня, что я дам ему. Когда я увидал его, я радостно сказал ему: «Это хорошо, что ты пришел искать у меня пищи. Я дам тебе благороднейший дар, какого никогда никто не давал тебе. Иди, собери веток и разложи костер; я сам себя изжарю, и ты можешь съесть меня». — И он сказал: «Пусть будет так», и начал весело собирать ветки и сложил их в большую кучу. В середину костра положил он горящие уголья, и скоро костер запылал. Когда костер разгорелся, я прыгнул вверх и бросился в пламя. Как свежая вода охлаждает мучения зноя, как она дает освежение и радость, так и пламя, в которое я бросился, освежало точно холодная вода, все мои мучения. И так отдал я браману и кожу, и мех, и мясо, и связки, и кости, и сердце, и мускулы — все мое тело, со всеми его членами».

Ну, прощайте пока, дорогой, любимый Лев Николаевич. Кланяюсь Софье Андреевне.

Сейчас приехал новый ссыльный, от которого я узнал, что разрешение мне на поездку в Бондюг было отправлено исправником приставу с нарочным.