33. Н. Н. Гусев — Л. Н. Толстому
16 ноября 1909 г. Корепино*.
Корепино 16 нб. 09.
Дорогой Лев Николаевич,
Сегодня получил от Александры Львовны письмо, в котором она, по вашему поручению, спрашивает, не желаю ли я, чтобы вы похлопотали, чтобы меня перевели в Чердынь? — Мой решительный ответ: нет! и по следующим причинам.
Первое, мне никак не хотелось бы пользоваться протекцией для улучшения своего материального положения. Я знаю, что всякое привилегированное положение вызывает в тех, кто не имеет возможности пользоваться этой привилегией, чувства зависти и недоброжелательства. В крапивенской тюрьме, где ко мне относились как к важной особе, пускали не в очередь гулять, начальник приглашал к себе на квартиру и пр., я отчасти испытал это. «Пан и в аду останется паном» — так с горечью говорит об этом народная мудрость.
Недавно я читал статью «Акатуевский рудник», в которой, между прочим, прочитал, что один политический арестант прочел уголовным арестантам написанные известным революционером Мельшиным очерки каторжной жизни1. Вот что я там прочел:
«... Признаюсь, я искренно разделял негодование арестантов, когда Славинский имел нетактичность прочесть им столь же художественные, сколь и неверные и пристрастные рассказы о них самих. Я говорю об очерках «Из мира отверженных» Мельшина... Чтение это кончилось крупным скандалом, так как многие из присутствующих лично знали и хорошо помнили автора.
«Из мира отверженных» арестанты становились все мрачнее и мрачнее. Наконец, молодой казак Халезин не выдержал. Грубо обругавшись (это был единственный раз, когда я слышал непечатную брань в Акатуе), он высказал одним духом то, что накипело у всех на душе.
«Ишь расписал, как мы урки крадем! А почто не описал, как мы за него работали, как мы на работе надрываемся, как грыжи наживаем? Описал он, как мы соль таскаем, а почто не описал, как ваш брат за наш счет отъедается? Не описал, как вы, здоровые, в больнице сидите на фунтовых порциях да на молоке отъедаетесь. Наш брат из-за вас и больной в больницу не попадет, — шумим мы, вишь, вашу милость беспокоим. Почто не описал, как из-за вашей милости больные по камерам на нарах гниют?»...
Такова судьба всякого привилегированного положения — возбуждать зависть, даже ненависть к тому, кто им пользуется. От чистого сердца скажу вам, что привилегированное положение, которое я все-таки в известной мере занимаю, ничего не причиняет мне, кроме страданий, и у меня нет ни малейшего желания увеличивать эти привилегии. Напротив, хотелось бы как равный с равным общаться с последним нищим и босяком, до чего мне еще, к сожалению, так бесконечно далеко.
Но и, кроме того, самая перемена деревенской жизни на городскую была бы для меня, кажется мне, переходом от лучших условий жизни к худшим. Общение с городскими жителями, с интеллигенцией, было бы для меня легче, но несравненно менее плодотворно. Живя бок о бок, всего через сени, с теми людьми, которые встают до света и весь день напряженно работают, я не могу отделаться от чувства стыда за свою и прошлую, и теперешнюю жизнь. Как рад бы я был, если был я мог, как равный, войти в эту великую трудовую семью, что мне едва ли когда удастся. Но удастся или нет, я никогда не перестану себя считать виноватым перед этими людьми и свою жизнь хуже и ниже ихней.
На весну (которая начинается здесь в середине мая) и на лето у меня целый ряд планов, которые лелею с радостью и со страхом за свою слабость.
— и кончится вся моя школа труда и терпенья.
Верьте, дорогой Лев Николаевич, что, пиша это, нисколько не рисуюсь, а высказываю редко кому высказываемые свои заветные мысли и мечты. Так что как ни благодарен вам за то, что вы среди множества своих дел и мыслей, не забываете обо мне, позвольте мне отказаться от вашего доброго предложения.
Материально я не нуждаюсь.
***
Сегодня Александра Львовна прислала мне, по вашему поручению, книгу «Русской мысли» и вашу статью о Струве2. Еще не успел прочитать — писал письма, боясь опоздать к отправке почты. Как я вам благодарен! Если захотите еще порадовать меня, лучшего ничего для меня не может быть, как если пришлете что-нибудь из ваших статей или писем.
Живу я по-прежнему, то есть очень хорошо. Нового во внешней моей жизни не произошло ничего. Отношения с администрацией, кажется, повернулись в лучшую сторону. С ссыльными со всеми с самого начала ссылки у меня установились хорошие отношения.
Вчера один из ссыльных в небольшой компании прочитал вашу «Сказку об Иване-дураке». Это было вечером. К ужину приходит один из моих сожителей, молодой хохол, крестьянин Полтавской губернии, 20 лет, он тоже присутствовал при чтении. Это ограниченный, но чрезвычайно добродушный и отзывчивый парень. Приходит в восторг от сказки. — «Ну уж и книжка! Я сколько перечитал прокламаций, у нас их пудами разбрасывали, ни в одной так понятно не сказано». И он с восторгом вспоминал различные эпизоды сказки. Потом вспомнил тех партийных ораторов, которые в большом количестве приезжали в их обширное село, в 700 дворов, в 3 верстах от города. «После каждого митинга так разожгут народ, что без того не обойдутся, чтобы кого-нибудь разгромить. Обязательно после каждого митинга кого-нибудь шли громить». Он вспоминает об этих самозванных учителях с раздражением.
В результате разгромов было выслано из ихнего села 46 человек, больше всего в наш уезд.
Через каждые 2 недели по вторникам пригоняют новых и новых ссыльных. Приезжают большею частью полураздетые, истомленные долгим сиденьем в тюрьме и мучительным странствованием по этапам. Особенно тяжела, по общему отзыву всех, пермская пересыльная тюрьма. В ней в комнате в 21 × 8 аршин помещается обыкновенно 100—120 человек. Воздух такой душный, что в летнее и осеннее время выбивают стекла и сидят голые, в чем мать родила.
«Человек есть существо, ко всему привыкающее», — сказал Достоевский. Послушаешь рассказ иного несчастного, посидевшего года 2 в тюрьме, бывшего и в карцере, который зимой не топят, а летом нарочно поливают водой, чтобы была сырость, бывшего и голодным и битым до потери сознания, — и удивляешься, как это человек остался жив, как он может, добродушно улыбаясь, как о чем-то постороннем, рассказывать тебе это?.. И видишь, что не имеешь права жаловаться, что не перенес и сотой доли тех страданий, которые выпадают другим.
Ну, пока прощайте. На особом листке посылаю радостное известие, прочитанное в газете моим сожителем3.
Очень люблю вас и всю Ясную Поляну. Кланяюсь Софье Андреевне.
Ваш Н. Гусев
***
Сызрань
— враг вражды и насилия. Приказчик арестован («В. С.»)3.
Примечания
* На конверте помета Л. Н. Толстого: «Надо отвечать» и помета секретаря В. Ф. Булгакова: «Б<ез> О<твета> (Л. Н. не успел)».
1 Л. Мельшин. «В мире отверженных» — цикл автобиографических очерков П. Ф. Якубовича об Акатуйсткой каторге. Впервые были опубликованы в журнале «Русское богатство» в 1895—1898 гг. под псевдонимом: Л. Мельшин. Петр Филиппович Якубович (1860—1911) — русский писатель и поэт, революционер-народоволец. Был арестован в 1884 г. в Петербурге за революционную деятельность и приговорен к смертной казни, замененной 18 годами каторги, которую отбывал на Карийской каторге и в Акатуе. Книга Мельшина сохранилась в Яснополянской библиотеке с многочисленными пометами писателя.
2 «Роковые вопросы» («Русская мысль», № 10, 1909 г.), вызванную статьей Л. Н. Толстого «Неизбежный переворот».
3 «Современное слово», 5 ноября 1909 г. под заглавием «Сызрань» приклеена на отдельном листе писчей бумаги и приложена к письму.