Гусев Н. Н. - Толстому Л. Н., 30 ноября — 3 декабря 1903 г.

2. Н. Н. Гусев — Л. Н. Толстому

30 ноября — 3 декабря 1903 г. Рязань*.

30 ноября 1903 — 3 декабря

Дорогой, милый Лев Николаевич,

Давно пора написать Вам, но до сих пор не мог собраться по недосугу, нездоровью и отсутствию подходящего настроения. А нужно сообщить Вам то, что наверное будет Вам интересно.

8-го ноября был мой призыв. По телесным недостаткам меня, наверное, не взяли бы на службу. Я знал это и, руководствуясь этим, долгое время не думал отказываться: не к чему. Иногда, впрочем, закрадывалось в меня сомнение, но я думал: призыв еще не скоро, тогда решу дело. Месяца за 2 во мне началась усиленная работа относительно этого вопроса, и я то приходил к выводу, что обязательно нужно отказываться, то думал, что можно и не отказываться. Последнее было для меня легче, и потому я более склонялся в пользу этого решения.

И если бы призыв делался так, чтобы чиновники ходили по домам и осматривали призываемых, может быть, я и не отказался бы. Но за 2 недели до своего призыва я заинтерсовался картиной призыва, прошел к воинскому присутствию и стал наблюдать все, что видел. Картина была очень тяжелая. Несколько сотен молодых парней, почти все пьяные, с гармониками, с ухарским видом стояли, ходили, пели развратные песни, десятками, по волостям, входили в присутствие брать жребий и выходили назад. Полиция самоуверенно расхаживала между ними, во все вмешиваясь и соблюдая «порядок». Жены и матери, ясно понимая значение для себя этого ужасного набора, с надеждой и отчаянием смотрели на злосчастные двери присутствия, где в эту минуту решалось такое важное для них дело. И нигде, ни в одном разговоре, нигде не услышал я ни одного слова, которое бы давало возможность думать, что кто-нибудь из этих будущих угнетателей своих братьев понимает значение этого рокового призыва! Никто. Словно как будто в этом присутствии делалось какое-то таинственное дело, посредством которого эти люди, сами того не сознавая, перерождались, делаясь теми «солдатами», «слугами царю и отечеству», которых мы знаем. Впечатление было ужасно тяжелое. Я еще несколько раз приходил смотреть это зрелище, и впечатление все усиливалось, росло и тяжелым гнетом ложилось на душу. Вот и я, думалось мне, приду вместе с этими бедными, не понимающими, что делают, людьми, опущу руку и возьму этот преступный конверт, которым зачислят меня в убийцы под № таким-то, а затем чиновники и доктора, твердо уверенные, что делают полезное и необходимое дело, будут осматривать меня, гожусь ли я к этому ремеслу, а я буду стоять спокойно и ничем, ни одним словом или движением, не обнаружу, как я ненавижу их сложную махинацию убийства, насилия и лжи. Потом спокойно вернусь домой и буду читать Толстого о любви к людям и беззаконии насилия.

Долго оставаться в таком двойственном положении нельзя было, и во мне вдруг, во время разговора с одним из моих друзей, вдруг созрело и вылилось твердое решение отказаться. И как только я решил, мне стало легко и спокойно. Это было всего за неделю до моего призыва. На другой день я объявил о моем решении домашним и стал готовиться к отказу. Я думал, что меня, как Акулова1 в прошлом году сошлют в Якутскую область, и я стал готовиться к этому: доставал денег, отбирал книги, списывал Ваши произведения, ликвидировал свои занятия, прощался с друзьями. До самого призыва настроение было очень хорошее, хотя приподнятое. Прощание с друзьями и даже с некоторыми знакомыми было очень мне приятно, так как вызвало в них бо́льшую, чем всегда, любовь ко мне. Единственно смущали и даже раздражали меня малодушные слезы матери. Мне очень хотелось знать, как отнесутся военные власти к моему отказу, и вместе с тем хотелось предупредить их о нем, чтобы они не растерялись и знали, что им делать. Поэтому я еще накануне отказа сходил к воинскому начальнику и заявил о своем намерении. Воинский начальник сказал мне, что это дело ни его, ни всего воинского присутствия совершенно не касается, что меня будет судить суд.

которой перечислялись льготы призываемых, началась жеребьевка. Сначала вызывали людей привилегированных сословий, потом нас, мещан. Из мещан меня вызвали очень скоро. Я стоял близко к столу. — «Гусев Николай Николаевич, без льгот!» — Я протискался, выхожу и начал: «По религиозно-нравственным убеждениям принимать участие в военной...» Меня прервали. «Вы все-таки возьмите билет» — «Нет, я не могу». «Ну вы возьмите за него». Предводитель дворянства, в расшитом золотом мундире и штанах, стоявший неподвижно, выпятив грудь, грациозно подошел, взял конверт, разорвал и крикнул: «Пятьдесят!.. девять!» Я думал, что все кончилось и отошел к стороне, ожидая, что меня сейчас возьмут. В это время воинский начальник протянул мне билет (он сдается новобранцу на руки и предъявляется при осмотре). Я не смотрел вовсе на него и потому не заметил этого его движения. Раздосадованный этим он крикнул: «Не желаете брать билет?» — «Нет!» — крикнул я, как эхо, и опять стою, жду, что меня возьмут. Но все было спокойно, начальство безмолвствует и полиция стоит, не шелохнется. Видя это, я спокойно вышел на улицу к ожидавшим меня друзьям. Как передавали мне, исправник, бывший одним из членов комиссии, как только я вышел, показал себе на лоб и сказал: «У него тут не ладно» (желая сгладить впечатление). Я ожидал, что в тот же день придет полиция и арестует меня, но этого не случилось. Вечером я ушел из дома, прихожу домой поздно, смотрю, нет ли у ворот архангелов — нет. Ночь всю проспал, не просыпаясь, утром проснулся — что за чудо? цел! Я был очень рад тому, что мне дана была, как я думал, отсрочка. Друзья смотрели на меня как на восставшего от мертвых. Так прошло несколько дней — меня никто не тревожил. «Отсрочка» эта сначала радовала меня, а потом начинала тяготить: неприятно было находиться в таком неопределенном положении. Но в это время я узнал, что воинское присутствие поступило со мной следующим образом: оно просто означило меня не явившимся к отбытию службы и дало бумагу полиции: в числе прочих не явившихся отыскать и меня и узнать причины неявки. Затем они намерены были привести меня в присутствие, осмотреть, засвидетельствовать негодность к отбытию службы и — отпустить. Один из членов комиссии положительно сказал своему знакомому: мы не будем возбуждать преследования против него, может быть, только жандармерия возбудит. Так и до сего дня неизвестно, будет ли меня кто-нибудь преследовать или нет.

На днях я услыхал, что полиция разыскивает мое место жительства. Узнав об этом, я сам пошел в участок. Прихожу, разыскал пристава и спрашиваю, зачем я им нужен. «Вы потрудитесь придти ко мне сюда 9-го числа часикам к 9 утра». — «А что будет дальше?». «А затем я препровожу Вас в воинское присутствие». Я помолчал и говорю: «Ну, а если бы я не явился?» — «Тогда я вынужден был бы вас арестовать. Так что, если Вы даете мне слово честного человека, что явитесь, то я отпущу вас». Мне понравилась такая постановка вопроса (на честное слово), и я дал это слово.

Очевидно, что меня только осмотрят, больше едва ли что будет; если и будет какое-нибудь наказание (по-видимому, пустое), то его наложат позднее. Что будет дальше — я напишу Вам, а если мне нельзя будет, то кто-нибудь из друзей.

Слух о моем отказе по городу распространился довольно широко. За исключением нескольких человек, понимающих причины его и сочувствующих ему, большинство относится неодобрительно. Социалисты смотрят с жалостью, как на бесполезную трату сил; либералы — прямо с какой-то враждою — им особенно непонятно, что я отказался, зная, что мне и так не идти, они называют это комедией «напрасно». Даже некоторые богатые, но простые и добродушные люди сочувствуют мысли — не убивать людей, но они не видят связи собственного положения с этими убийствами, и если бы я вполне выяснил им мой взгляд на войско и его значение, может быть, перестали бы сочувствовать.

Но я очень рад, что смог подняться духом настолько, чтобы дух этот властно, ни с чем не сообразуясь и ничего не боясь, заявил себя. И среди своих друзей, понимающих меня, я встретил такое же отношение к себе и своему поступку: хотя им и тяжело было думать, что придется расстаться со мной, но все-таки они не жалели меня, а радовались за меня. И случай этот дал мне испытать так много хорошего и истинного, что я очень рад, что все случилось так, как случилось. Не испытывая еще гонений, я уже начинал чувствовать правду того, что сказано: «блаженны изгнанные за правду».

И думалось мне: предполагал ли я 2 года тому назад, когда брал в руки «Краткое изложение Евангелия» — брал только потому, что это была «нелегальщина», а то я нисколько не заинтересовался бы этой книгой, — предполагал ли я тогда, что мысли, изложенные в ней, станут моими мыслями и изменят все течение моей жизни и придадут ей новое направление?..

***

Читаю «Так что же нам делать», и, можно сказать, теперь только понимаю, как следует. Когда я прежде читал и перечитывал его, то больше работал умом, то есть старался усвоить те новые для меня мысли. Теперь же, когда мысли эти стали уже моими, я воспринимаю сердцем то, что написано кровью сердца. Какое глубокое, свободное, сильное ощущение божеское стремится в душу.

Вообще, хотя по основательности, глубине, точности, краткости — «В чем моя вера» и «Так что же нам делать» уступают позднейшим произведениям, но они особенно ценны тем, что в них отразилось переходное настроение Ваше, то состояние восторга, в котором Вы находились, познав истину (которая делает людей свободными).

Остающиеся у меня Ваши статьи я — простите — стал давать другим, и если позволите мне не возвращать их Вам еще некоторое время, то и еще, и еще найдутся читатели... «С. с.»2 — целое откровение. Не говоря уже о Ваших письмах и дневниках (особенно письмо к министрам) как по характеру сообщаемых сведений, так и по прекрасному освещению их Чертковым (особенно производят впечатление статьи о избиении французских рабочих и о суде над павловцами (№ 3)3. Газета эта безусловно необходима нашему интеллигенту, привыкшему к ложке меда и бочке дегтя социалистических изданий.

Французские книги тоже прошу оставить на некоторое время. Но если Вам нужно что-нибудь, я немедленно доставлю.

***

4 — какая глубина, сила и образность мысли!

Привет всем моим знакомым.

Попросите кого-нибудь написать мне (Рязань, Ильинская, д. Доброхотова). Получили ли Вы мое письмо — мне хочется знать это.

Н. Гусев

* Л. Н. Толстой ответил на это письмо 11 декабря 1903 г. (ПСС. Т. 74. С. 255).

1 Николай Силантьевич Акулов (рожд. 1882 г.), помощник железнодорожного машиниста. В октябре 1902 г. отказался от отбывания воинской повинности, за что был сослан в Якутскую область. В сентябре 1902 г. он был у Л. Н. Толстого в Ясной Поляне, о чем есть запись писателя в настольном календаре 11 сентября 1902 г.: «Пришел Акулов — ему на призыв».

2 «Свободное слово» — периодические издания, выходившие в Англии в организованном там В. Г. Чертковым издательстве того же названия; «Листки Свободного слова» — вышло 25 номеров (1898—1902 гг.) и журнал «Свободное слово» — вышло 18 номеров (1901—1905 гг.). Цель их — издание запрещенных в России произведений, писем и извлечений из дневников Л. Н. Толстого, а также статьи разных авторов, пропагандирующие основы его мировоззрения.

3 — февраль 1902 г.) и в № 3 (март 1902 г.) журнала «Свободное слово».

4 — Василий Кесарийский — христианский церковный деятель. С 370 г. — епископ Кесарии Каппадокийской. Автор многих проникновенных религиозных писаний, некоторые из которых были переведены на славянские языки. Они служили источником для знакомства с античными мыслителями, которых он много цитировал.

Раздел сайта: