Прения о вере в Кремле

Я давно знал, что на святой неделе в Москве собирается в Кремль народ и что там на площади около вечерен между соборами бывают разговоры о вере. Случившись на Святой в Москве, я решился никак не пропустить этого случая и посмотреть и послушать это любопытное сборище. Приехав в Москву, я остановился у своего товарища по Московскому Университету и сотоварища по профессорству. Хотя мы были с ним профессорами совершенно разных, факультетов, я - русской словесности, он - физиологии и хотя мы с ним видались редко, мы поддерживали дружеские сношения письмами, и он просил меня, в мой приезд в Москву, остановиться у него.

Как и всегда бывает между близкими людьми, которые долго не видались, мы почувствовали, при свидании после 4-х лет разлуки, что то различие взглядов, которое и всегда было между нами, за это время очень усилилось, что мы далеко разошлись по расходящимся линиям от точки пересечения на которой мы встретились в университете. Почти каждый разговор, выходящий из области практической, тотчас же обнаруживал наше разобщение и приводил нас к несогласию и спорам. Картавцев всегда был матерьялистом и стал им еще больше; я же, подчинившись во время моего студенчества и в особенности во время поездки за границу общим тогда матерьялистическим взглядам, все более и более от них освобождался и даже начинал испытывать озлобление против того, что так глубоко обмануло меня.

Я не был матерьялистом, но и не мог бы сказать, чем я собственно был. Я не успел составить себе никаких определенных убеждений. Одно, чем я был очевидно в это время, это - врагом тех убеждений, в которых прошла моя молодость, и отрицателем их.

Разница наших с Картавцевым убеждений и частые споры не мешали хорошим отношениям.

Картавцев знал, что я очень интересуюсь Кремлевскими прениями, и хотя считал это самым пустым, ничего незначащим явлением -вымирающим остатком грубейших предрассудков, сам мне напомнил о Кремлевских сборищах и предложил вместе, вместо после обеденной прогулки пойти в Кремль. Святая была в этом году поздняя - нигде не было следов снега, деревья уже были одеты, и было так тепло, что нам было жарко даже в летних пальто.

- Вот как раз мы хорошо попали,-сказал мне Картавцев, когда мы, пройдя Соборы, вышли на площадь, - нынче довольно народа. И вот он, Пафнутий - бывший раскольничьим архиреем, теперь обращающий раскольников. Вот и Хомяков. Для вас представление нынче в полном сборе.

Издалека видна была толпа человек в сорок в чуйках, сибирках и пальто, теснившаяся около крыльца и лестницы Архангельского собора. На лестнице, на верху каменных ступеней стоял худощавый белокурый худой монах и, лежа почти на каменных перилах, горячо говорил что-то, обращая свою речь вниз. Это был отец Пафнутий. Рядом с ним и позади, как бы привилегированные лица, стояли три человека господ; один из них в цилиндре с замечательно строгим и значительным лицом.-

- Это Хомяков? - спросил я, указывая на него.

- Нет, это камергер Бунин, дурак большой, - отвечал Картавцев. - Хомяков внизу. Вон он. И я увидал маленького человечка в поддевке с золотой, выпущенной цепочкой, черного с сединой, с низким лбом, тонкими чертами плоского лица и общим выражением умной легавой собаки, сверх которого было еще выражение чего-то особенно ясного, веселого, тонкого и вместе с тем твердого. - Он стоял поодаль и прислушивался, очевидно легко не только понимая, но обсуживая все, что говорилось. Подле него стоял Москвич, господин очевидно гордившийся близостью своей с Хомяковым и только благодаря кротости Хомякова переносимый им.

Спорил с О. Пафнутьем человек в синей сибирке, белокурый, мрачный, широкий, прямой, не гибкий. И лицо, и платье его, и речь его были необыкновенно тверды и чисты. Речь шла, как я понял, о староверчестве.

Я застал еще, половину последнего возражения раскольника в сибирке.

- Потому что по тем книгам служили святые отцы. А без Святых отцов перемены делать в вере не положено.

Отчего же собору не созвали? - сказал он и отвернулся.

О. Пафнутий. Собор созывали.

Раскольник. Местный, да и то не весь. И слушать не захотели.

. Да какая же важность в этих книгах? Если бы были опечатки. Ведь сам ты понимаешь типографское дело, как печатают книги.

Раскольник. Мы очень хорошо понимаем.

О. Пафнутий. Ну, так для каждой корректуры надо собор собирать?

Раскольник. Тут не опечатки, а все дело изменили. Что ж, коли так. Ваши книги Никоновцы теперь возьмут переменять все. Разве хорошо будет?

Другой раскольник. Да что ж, ихнии книги уже менять не- чего. Они переводы поделали. Церкви прикрыли.

О. Пафнутий. В сторону не бросай. Не о церквах речь. А о книгах. Хорошо, книги. Ну, да разве в книгах вся сила? Не в книгах, а [в] Богослужении, в таинствах. А как же у вас совершаются таинства?

Раскольник. По старому закону, как у Святых Отцов.

О. Пафнутий. Вот то-то и нет. А я тебе скажу, как. Я был в Валахии и в Австрии. Совершаются тайны обманно. Литургия совершается без антиминса,. Я был сам. К ним Дьякон 6еглый пришел, принес антиминс. А потом сознался на духу, что тряпочка с щепками, а не антиминс.

Раскольник. Да, тебе говорить хорошо, когда ты к этому приставлен. . .

Раскольник нахмурился, отвернулся, запахнул халат и, оглянувшись, но избегая взглядов, пошел достойно и медленно из толпы. Другой, черный купец, занял его место и стал отвечать О. Пафнутию. Он доказывал, что это несправедливо, что если есть одна такая церковь, то большинство церквей правильны.

На это О. Пафнутий стал доказывать ему, что если и церкви правильны, то неправильно рукоположение. Хомяков вступил здесь в спор, уже обращаясь к О. Пафнутию, и блестяще опровергал его мнение в том, что церковь зиждется внешним устройством. Разговор был интересен, но было не то, чего я искал и ожидал - беседы народной. Я прислушивался и искал глазами первого купца раскольника в сибирке. В его речах было более всего того народного, чего я ждал найти. Купец этот отошел к собору, и около него собралась кучка народа и шла беседа. Я пошел к этой кучке. Какой то маленькой человечек с прямыми волосами, уже старый, в пальто, запустив руки в карманы, говорил с купцом. Он говорил тихо и робко, как бы не уверенный в своих словах.

- Известное дело, - говорил купец, - дары духа святого-любовь.

Господин в пальто. Так я и полагаю, что вопрос тут не в книгах и не в отступлении от преданий, а в том, что[бы] отказаться от царствующей церкви, признать ее дьявольским порождением, или признать ее.

Господин в пальто. Это будет судить Бог.

Купец. Ну, а Лютеране тоже?

Господин в пальто. Тоже. Потому что...

Господин в пальто, все более и более интересовавший и привлекавший меня по мере того, как он говорил, не мог продолжать, его перебил высокий офицер, недавно подошедший.

- А я думаю, - сказал офицер с торжествующей вперед улыбкой, входя в самую середину кучки и отъискивая достойного собеседника. Он взглянул на господина в пальто; но, очевидно, не сочтя его достойным, обратился к высокому купцу.

- А я думаю, что Богу некогда этими пустяками заниматься. Я считаю, что если человек будет работать, трудиться да никого не обижать, то он хоть ни во что не веруй, все будет хороший человек....

Купец запахнулся и, наморщив лоб, стал рассеянно смотреть за Москву реку на золотившиеся купола церквей.

не крестись.

Купец не слушая медленно сталь выходить из толпы; чуть заметное сокращение губ показывало презрение.

- Ведь вот он думает, что он знает, какие книги у начетчиков надо читать, он и слушать меня не хочет, - обратился офицер к господину в пальто, - когда я дело заговорил.

- То есть, если я так понял ваши мысли, - робко взглядывая на офицера, сказал господин в пальто, - вы полагаете что разговоры о вере ни к чему не ведут и что, если я так понял ваши мысли, нужны дела, а не вера.

- Ну, разумеется, - с презрением сказал офицер, обращаясь к Картавцеву, которого он, очевидно, счел более достойным беседы. - За веру старую держутся, а не понимают того, что все это одно невежество.

- То есть почему же нам не судить об этих предметах? Если есть предрассудки, ошибки, то из рассуждений наших они окажутся.

Офицер. Праздное занятие.

- Извините. Вопрос, занимающий нас, самый не праздный. Мы, положим, хотим молиться Богу. И вот одна церковь, положим, тут православная, а тут староверческая - в какую мне идти?

Господин в пальто. То есть никакой религии не нужно?

Офицер. Пожалуй, что и не нужно.

Офицер. Надо так воспитывать, чтобы искоренять предрассудки, а не вселять их.

Господин в пальто. А может быть это не предрассудки?

. Значит, стриженый - бритый.

Господин в пальто. Я говорю: стриженый - бритый. Я, положим, говорю, что религия - дело, вы говорите - пустяки. Но я не один говорю, со мной вместе все люди говорят и говорили.

- А, пустое, одно невежество! - сказал офицер, очевидно не зная, что отвечать. И то, что он был разбит, было замечено всеми. Картавцев, хоть и видел, что офицер плох, нашел нужным, однако, придти на помощь ему.

. Господин офицер мог ответить вам, что на вашей стороне грубое человечество, а на его стороне наука.

Господин в пальто. Но массы.

Картавцев

Картавцев говорил, сначала боясь, что собеседник не поймет его, но по мере того, как он говорил, мы видели ясно, что Господин в пальто не только понимает, но умеет слушать и понимать. Он формулировал сам речь Картавцева, как бы резюмируя ее. ;

- Вы говорите, что в истории человечества происходит ход от веры к безверию, и что ход этот состоит в уничтожении предрассудков посредством науки.