Виноградов В.: О языке Толстого
Глава вторая

Часть: 1 2 3 4 5 6 7
Заключение

ГЛАВА ВТОРАЯ

Роман Толстого «Война и мир» двуязычен: в нем русский язык сталкивается и смешивается с французским. Это двуязычие свойственно не только стилю документов эпохи и системам диалогической речи, но и самому авторскому повествованию. Толстой видел в этом двуязычии симптом стилистической достоверности исторического романа, залог его соответствия стилю изображаемого времени и воспроизводимой среды: «Занимаясь эпохой начала нынешнего века, изображая лица, русские, известного общества, и Наполеона, и французов, имевших такое прямое участие в жизни того времени, я невольно увлекся формой выражения того французского склада мысли больше, чем это было нужно. И потому, не отрицая того, что положенные мною тени, вероятно, неверны и грубы, я желал бы только, чтобы те, которым покажется очень смешно, как Наполеон говорит то по-русски, то по-французски, знали бы, что это им кажется только оттого, что они, как человек, смотрящий на портрет, видят не лицо со светом и тенями, а черное пятно под носом»8. Вообще говоря, французский язык в романе, действительно, накладывает «тени» в отношении к русскому языку, как к «свету». Поэтому необходимо изучить и описать принципы этого соотношения и смешения двух языков. Но так как основным языковым фоном романа является русский повествовательный, научно-описательный и философско-публицистический стиль автора, то на нем, прежде всего, и следует сосредоточить внимание.

Конечно, статическое описание, каталог социально-языковых категорий, из которых складывается авторская речь «Войны и мира», не может дать полного представления о целостной системе повествовательного стиля в историческом романе. Дело в том, что язык автора в «Войне и мире» не однороден и не однопланен. Он включает в себя элементы «чужой речи» — формы стиля эпохи и изображаемых персонажей. Он образует многослойную структуру разных стилистических планов, колеблющихся между двумя сферами — стилями современного автору литературного языка 60-х годов и речевыми стилями начала XIX в. Таким способом создается частичная иллюзия воскрешения стиля, «духа» эпохи, внушается ощущение «историчности» повествования. Однако, и до изучения разных субъектно-экспрессивных вариаций языка повествования, до анализа его смешения с формами чужой, «непрямой» речи можно учесть основной лексико-синтаксический фонд авторской речи в «Войне и мире».

1

На фоне общелитературных форм русского языка 50—60-х годов повествовательный язык Толстого выделяется своей яркой стародворянской, русско-французской окраской. В авторской речи романа «Война и мир» чрезвычайно рельефно выступают те черты дворянских русско-французских стилей, которые были так характерны для системы русского литературного языка первой половины XIX в. (вернее, первой его трети). Лексика, фразеология и синтаксис толстовского языка, чуждаясь буржуазных неологизмов последующей эпохи, носят резкий отпечаток светско-разговорной и литературно-деловой речи европеизированного стародворянского круга. Конечно, тут осуществлено пестрое и сложное смешение стилей светско-бытового языка дворянской среды (например, языка писем, записок, дневников, деловых сообщений и т. п.) с литературно-художественными стилями пушкинской и послепушкинской эпохи. Свободный от книжных вульгаризмов и от семантически преобразованных церковно-славянизмов буржуазных стилей, язык Л. Толстого пестрит галлицизмами. И в этом отношении он старомоден, так как даже такие «европейцы», как Тургенев, уже освободили свой повествовательный стиль от стародворянских «европеизмов» конца XVIII — первой трети XIX вв. В «Войне и мире» это обилие и пестрота галлицизмов соответствовали стилю изображаемой эпохи.

В сущности, оттенок литературного архаизма был непосредственно присущ русско-французскому стилю дворянской речи в 50—60-х годах. Ср., например, речь Вареньки Нехлюдовой (в «Юности»): «Тетенька в невинности души находится в адмирации перед ним и не имеет довольно такту, чтобы скрывать от него эту адмирацию» (гл. XL — «Дружба с Нехлюдовыми»).

Вот разнообразные примеры лексико-фразеологических и семантических галлицизмов в повествовательном языке «Войны и мира»: «быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением» (position sociale; IX, 5); «... Ростов делал эти соображения» (IX, 350); «замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай» (IX, 166); «Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею» (X, 23); «тузы, дававшие мнение в клубе» (X, 14); «Казалось, что в этот вечер из каких-то слов, сказанных Борисом о прусском войске, Элен вдруг открыла необходимость видеть » (X, 91); «Вся фигура Сперанского имела особенный тип» (X, 164); «Он имел репутацию ума и большой начитанности... своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала» (X, 162); «Сперанский... сделал сильное впечатление на князя Андрея» (X, 167); «Вера находилась в самодовольном увлечении разговора» (X, 215); «Жюли... находилась во всем разгаре светских удовольствий» (X, 299); «наступил последний шанс замужества» (ib.); «... в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина» (X, 353); «Он рад был на некоторое время освободиться от развлечения, в нем мысль о Курагине» (XI, 39); «Люди этой партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности» (XI, 42); «Жюли... делала прощальный вечер» (XI, 175); «Все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось» (XII, 16) и мн. др.9.

Ср. примеры однородной фразеологии в ранних произведениях Л. Толстого — в «Юности»: «Я был в расположении духа пофилософствовать» (гл. XXIX — «Отношения между нами и девочками»); «Я... сделал себе уже ясное понятие об их взаимных отношениях» (гл. XL — «Дружба с Нехлюдовыми»); в повести «Семейное счастье»: «говорил тронутым голосом, которому старался дать шутливый тон», и т. п.

«Войны и мира» к атмосфере русско-французской речевой культуры первой половины XIX в. Например: «Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали все для блестящей свадьбы» (X, 314); «У Анны Павловны 26-го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного» (XII, 3); «И отделавшись от молодого человека, не умеющего жить, она [А. П. Шерер] возвратилась к своим обязанностям хозяйки дома» (IX, 12) и т. п.

Сферы повествовательного стиля и «внутренних монологов» персонажей в «Войне и мире» настолько сближены, что фразы и образы могут свободно перемещаться из сознания героев в авторское повествование или, наоборот, переходить из авторского рассказа в речь персонажей. Например:

«Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своею рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своею жизнью, трепеща как звездами своими куполами в лучах солнца» (XI, 323).

И тот же образ, приспособляясь к фразе Наполеона: «Une ville occupée par l’ennemi ressemble à une fille qui a perdu son honneur», переходит во внутренний монолог императора: «Вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца» (XI, 324).

Таким образом, осуществляется стилистический контакт между языком автора и языком персонажей из высшего круга; выражается единство и общность культурной традиции и, вместе с тем, воссоздается стиль эпохи. Ср., например, характер галлицизмов в дневнике Марии Болконской: «Он был в капризе и упрямстве» (XII, 286); «, не давая сладости, — только развивает жадность» (XII, 287) и др.

Еще ярче отражения этого русско-французского стиля в подстрочных авторских переводах, например, французских писем Жюли Курагиной к Марии Болконской: «рассеяния, которые меня окружают» (les distractions qui m’entourent); «эта война лишила меня одного из отношений самых близких моему сердцу» (cette guerre m’a privée d’une relation des plus chères à mon coeur; 109—110); или ответных писем Марии Болконской: «книга, которая делает столько шуму у вас» (qui fait si grande fureur chez vous; 114); «дают им характер преувеличения» (leur donnent un caractère d’exagération; 114) и т. д.

Ср. также в русском письме Марии Болконской: «Она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание» (X, 231).

Ср. в «Утре помещика»: «сделать счастие »; «легче сделать собственное счастие, чем счастие других», и т. п. Ср. в речи князя Андрея Болконского: «Я прошу вас через год сделать мое счастие» (X, 226).

Понятно, что сюда тесно примыкают и галлицизмы диалогической речи, свойственной персонажам высшего дворянского круга. (Эта общность языковой традиции еще ярче подчеркивает русско-французские элементы в повествовательном стиле «Войны и мира».) Например, в речи Анны Павловны Шерер: «Он исполнит свое призвание задавить гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея» (IX, 5); в речи князя Василия: «императрица принимает живой интерес во всем этом деле» (X, 84) и др.; в речи Марии Болконской: «ее положение теперь не розовое» (IX, 128); «я сделаю счастие бедной Amélie» (IX, 281) и т. п.; князя Андрея: «всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение» (X, 166); в речи Наташи: «Ты не поверишь, какое особенное чувство я к тебе имею после разлуки» (XII, 293); в речи графини Ростовой: «глазах других молодых людей» (X, 192); Николая Ростова: «ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено» (XII, 27); в речи Пьера: «революция уже сделала свое время» (IX, 380) и т. п.

В самых подстрочных авторских переводах французского текста не редки фразеологические и синтаксические галлицизмы (иногда преднамеренные). Например: «Генуа и Лукка стали не больше как (ne sont plus que) поместьями фамилии Бонапарта» (IX, 3); «продолжает свои вторжения» (continue ses envahissements; IX, 361); «он сделает свой въезд завтра» (il fera son entrée demain; XI, 368, — слова капитана Рамбаля); «я из хороших источников знаю» (je sais de bonne source: XII, 5) и т. п.10.

Однако, не подлежит сомнению, что в русских диалогах персонажей из высшего общества Толстой сознательно усиливает французский колорит речи, обнажая прием калькирования французских фраз. В некоторых случаях автор даже комментирует такие кальки. Например, в речи Пьера: «Вы негодяй и мерзавец, и не знаю, что́ меня воздерживает от удовольствия разможжить вам голову вот этим, — говорил Пьер, — выражаясь так искусственно потому, что он говорил по-французски» (X, 364).

«искусственным» здесь называется слово воздерживать, как казалось, например, В. Шкловскому11. Толстой подчеркивает искусственность всей калькированной, буквально переведенной с французского фразы: «и не знаю, что̀ меня воздерживает от удовольствия разможжить... голову». Архаизм же воздерживать в этом смысле употреблялся Л. Толстым от автора, т. е. в повествовательном стиле: «Он [Друбецкой] говорил: «ваше сиятельство», видимо, не столько для того, чтобы польстить своему собеседнику, сколько для того, чтобы воздержать его от фамильярности» (текст «Русского Вестника», IX, 409).

Этот же прием нарочитого калькирования французской семантической системы еще обнаженнее применяется в «Анне Карениной» для создания впечатления французского разговора. Например: «Алексей сделал нам ложный прыжок», — сказала она [Бетси] по-французски» (VII, 255).

«Я не могу быть католичнее папы, — сказала она. — Стремов и Лиза Меркалова — это сливки сливок общества» (VII, 256).

«Положим, я забросила свой чепец через мельницу, но другие поднятые воротники будут вас бить холодом, пока вы не женитесь» (VIII, 83) и мн. др.

Художественное использование различий между двумя национальными типами языкового мышления в «Войне и мире» тонкими семантическими нитями связано с приемами воспроизведения стиля эпохи и его общественно-политических колебаний во время войны с французами. Еще Пушкин писал в «Рославлеве»: «Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, и гостиные наполнились патриотами... Все закаялись говорить по-французски...».

Искусственный славянофильский патриотизм высшего общества в эпоху «нашествия французов» в романе Толстого символизируется переходом «большого света» от французского языка к употреблению ломаного русско-французского языка. Л. Толстой с поразительным искусством использовал с целью литературно-исторического воспроизведения культурного стиля эпохи прием нарочитого калькирования французской семантики, фразеологии и синтаксиса.

Характерен стиль «патриотических» писем Жюли Курагиной-Друбецкой. Например, таким инфантильно-искаженным «русским» (т. е. механически отражающим французский строй) языком она изливала свою ненависть к французам: «Я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить...». Ср. также: «Все восторжены через энтузиазм к нашему обожаемому монарху»; «Мы, несчастные вдовы живых мужей, делаем разговоры» и т. п. (XI, 104).

Ту же самую картину представляет и устная речь Жюли Друбецкой: «Вы никому не делаете милости» (XI, 175); «Что за удовольствие быть так caustique» (XI, 175). Любопытно, что выражение «удовольствие быть» комментируется, как галлицизм:

«Другой штраф за галлицизм, — сказал русский писатель, бывший в гостиной. — «Удовольствие быть» — не по-русски» (XI, 175). На это последовала реплика Жюли: «За галлицизмы не отвечаю... у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по-русски».

Л. Толстой тонко изображает в Жюли комическую борьбу между привычкой думать и говорить по-французски и внушенной себе патриотической необходимостью заменять все эти французские слова, образы и обороты соответствующими русскими словами.

«Quand on... Нет, нет, — обратилась она к ополченцу, — не поймаете. Когда говорят про солнце — видят его лучи, — сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру» (XI, 175).

Ср.: «Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme.

— Штраф! Штраф! Штраф!

— Но как же это по-русски сказать?» (XI, 178).

Таким образом, даже в пределах этой языковой традиции, Толстой создает сложную стилистическую перспективу, уходящую в глубь истории, к концу XVIII — началу XIX вв. Возникают разнообразные стилистические вариации русско-французских дворянских стилей, воплощенные в образах разных представителей дворянской среды начала XIX в. И между их речью и языком автора образуется извилистая, подвижная качественная и хронологическая грань. Ср. авторское употребление бытовых архаизмов, воспроизводящих обстановку начала XIX в.: «шумя своею белою бальною робой, убранною плющем и мохом» (IX, 11); «Старик сидел в пудроманте» (IX, 120); «писались брульоны» (IX, 287). Любопытны также авторские комментарии к языку изображаемого общества: «Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими)» (IX, 3)12.

—70-х годов встречается также длинный ряд синтаксических пережитков русского литературного языка конца XVIII — начала XIX вв. с его галлицизмами.

1) Таково, например, обособленное употребление деепричастий независимо от общности субъекта действия с главной синтагмой. Например, в «Войне и мире»: «Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше» (X, 8); «Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками» (X, 246) и др. Любопытны поправки в тексте изд. 1873 г.: «Когда Пьер вошел в калитку, его обдало жаром», вместо: «Пройдя в калитку, Пьера обдало жаром» (в изд. 1869 и 1886 гг.; XI, 476); «Когда он покончил дела, было уже поздно», вместо: «Покончив дела, было уже поздно» (в изд. 1869 и 1886 гг.; XII, 349).

Ср. в «Анне Карениной»: «Взглянув в эти глаза, каждому казалось, что он узнал ее всю» (VII, 259); в письме Анны Карениной: «Зная вашу дружбу к нему, вы поймете меня» (VIII, 70). В ранних произведениях Толстого — в рассказе «Рубка лесу»: «Перейдя не глубокий, но чрезвычайно быстрый ручей, нас остановили»; в «Детстве, отрочестве и юности»: «Она пробыла там не долго, но, выходя оттуда, у нее плечи подергивались от всхлипываний» (гл. VI — «Исповедь») и др.

2) К той же сфере русско-французского синтаксиса литературной речи XVIII — первой половины XIX вв. относится скрещение причастных (или прилагательно-обособленных) и союзно-относительных конструкций. Например, у Пушкина: «Всегдашние занятия Троекурова состояли... в продолжительных пирах, и в проказах, ежедневно притом изобретаемых и жертвою коих бывал обыкновенно какой-нибудь новый знакомец» («Дубровский»); «Пугачев стрелял по крепости, особенно по Спасскому монастырю, занимающему ее правый угол и коего ветхие стены едва держались» («История Пугачева») и др.

В «Войне и мире» можно без особенного труда отыскать такие конструкции: «Подольский полк, стоявший перед лесом и большая часть которого находилась в лесу за дровами...» (IX, 486); «Люди этой партии, большею частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говарили, что̀ говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых» (XI, 41).

3) Характерна также в языке «Войны и мира» синтаксическая взаимообусловленность, гибридизация, относительных и изъяснительных предложений. Например: «Ростов... имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится» (IX, 174); «пойдет ли он по старой, прежней дороге, или по той новой, на которой он твердо верил, что найдет возрождение к иной жизни...» (X, 84). Ср.: «К которым вы предполагаете, что я принадлежу? — спокойно... проговорил князь Андрей» (IX, 295) и т. п.

4) Влияние французского синтаксиса сказывается и в своеобразном, более самостоятельном, лишенном равночленного синтаксического отношения употреблении причастий. С точки зрения норм русского литературного синтаксиса такие явления пришлось бы рассматривать, как анаколуфы. Например, в «Войне и мире»: «Необычайно странно было Балашеву после близости к высшей власти и могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще привыкшему по своей службе к почестям, видеть тут, на русской земле, это враждебное, а главное непочтительное отношение к себе грубой силы» (XI, 16).

связь его с французским языком. Например: «Наташе, видимо, понравились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми» (XI, 303); «Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уже давно прошедшее воспоминание, волновала капитана» (XI, 372)13.

6) Кроме того, в приемах организации синтаксических групп у Толстого бросается в глаза своеобразие употребления предлогов, обусловленное французским влиянием.

Например: «Барклай... делается еще осторожнее для решительных действий» (XI, 102); [Петя] «во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, с которою всегда имел особенную, почти влюбленную, братскую нежность» (XI, 299); «Анна Михайловна... говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился» (X, 188). «В обоих случаях русские были в превосходных силах» (XII, 166) и мн. др.

7) Влиянием французского языка, повидимому, объясняется и пристрастие Толстого к конструкциям с предлогами с (avec) и в («дополнениями») при посредстве предлогов с и в. Например: «Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей» (IX, 153); «Ростов... чувствовал себя веселым, смелым, решительным, с той упругостью движений, уверенностью в свое счастие и в том расположении духа, в котором все кажется легко, весело и возможно» (IX, 342); «Под самыми образами на первом месте сидел с Георгием на шее, с бледным, болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай-де-Толли» (XI, 274) и т. п.

«Каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом» (IX, 297); «Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова» (X, 22); «графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах» (X, 30) и др. Ср. также: «невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа...» (XI, 30).

Любопытны примеры колебания между конструкциями с предлогом с «И он шамкающим ртом и масляными глазами, глядя куда-то вдаль, рассказал всю свою историю...» (XI, 374). Ср. в изданиях 1868 и 1886 гг.: «Она взглянула... тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое место портрета» (XI, 409). Не редко также включение в синтагму с предлогом с другой синтагмы того же строения: «m-lle Georges с оголенными, с ямочками, толстыми руками» (X, 338).

Все эти иллюстрации наглядно характеризуют связь языка романа «Война и мир» с русско-французскими стилями литературной речи первой половины XIX в. В этих стилях традиционно растворялись элементы различных диалектов — областных, простонародных, охотничьего, игрецкого. Игрецкий жаргон окрашивает речь некоторых персонажей «Войны и мира» (Денисова, Долохова). Однако, в авторской речи он не играет никакой роли.

2

В стародворянском языке французская струя легко уживалась с фамильярно-бытовым русским просторечием и областной стихией устной речи.

И в повествовательном стиле Толстого уже в первых его повестях и рассказах всплывает на поверхность областная, поместно-дворянская и деревенская крестьянская лексика. В языке Л. Толстого эти диалектизмы носят отпечаток южнорусского говора. Например, в «Метели» (1856): «показываются камола, облитые водой»; в «Утре помещика»: «на застрехе густо накисла черная, гниющая солома»; «около двери рубленого, крытого свежей соломой мшеника» и т. п.; в рассказе «Три смерти»: «птицы гомозились»; в повести «Семейное счастье»: «бабы с граблями на плечах и свяслами на кушаках»; «опыхающее жневье»; в «Казаках»: «мальчишки и девчонки играли в лапту, зажигая мяч высоко в ясное небо»; в рассказе «Севастополь в декабре»: «размахивая руками и осклизаясь под гору»; в «Детстве, отрочестве и юности»: «кузов кареты с важами и чемоданами» («Отрочество», гл. II — «Гроза»). Ср. в рассказе «Три смерти»: «коляска с своими седоками, чемоданами и важами»; «С обеих сторон мягкой дороги, по которой мерно покачивался фаэтон, резко зеленела сочная уклочившаяся рожь, уж кое-где начинавшая выбивать в трубку» («Юность», гл. XXII — «Задушевный разговор с моим другом»). Ср. в «Войне и мире»: «уже зелень уклочилась» (X, 243). Ср. во II т. «Мертвых душ» Гоголя: «У мужиков давно уже колосилась рожь, высыпался овес, кустилось просо, а у него едва начинал только итти хлеб в трубку» и т. п.

Язык «Войны и мира» включает в строй повествования большое количество таких поместно-областных выражений. Например: «гумны, зеленя» (X, 152); «вся стая, свалившись, погнала по отвершку по направлению к зеленям» (X, 255); «с вечера стало замолаживать» (X, 243); «тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана» (ib.); «отъемное место» (X, 244); «тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу» (X, 246); «Напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом» (X, 251). Ср. в «Анне Карениной»: «утренняя роса еще оставалась внизу на густом подседе травы» (VII, 208); «Сама собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины в поперечь волку» (X, 252); «он... ошмурыгивал » (XI, 250); «и гудели ночные крики народа в кабаке... на перекосок, да улице» (XI 378); «некоторые строили домики из калмыжек пашни» (XI, 249); «у него уже стояли одонья» (XII, 256); «с запахом полыни и горчавки в волосах» (XII, 256) и др.

Противопоставление деревенского, областного и городского языка подчеркнуто автором в «Анне Карениной», в диалоге между Облонским и Левиным:

«— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьевич, — этот ваш тон презрения к нашему брату, городским... Поверь, что я все расчел... и лес очень выгодно продан... Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьевич, желая словом — обидной — совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше...

Левин презрительно улыбнулся. — «Знаю, — подумал он, — эту манеру не одного его, но и всех городских жителей, которые, побывав раза два в десять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они все уже знают...» (VII, 143—144).

К числу особенностей простонародного стиля, отражающих влияние крестьянской речи, должны быть отнесены:

1) Частое употребление форм несовершенно-многократного вида вроде: угащивать («Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона... и князя»; X, 19; «Лицо, которым как новинкой угащивала в этот вечер Анна Павловна своих гостей, был Борис Друбецкой»; X, 86); танцовывать («Иногда танцовывали даже pas de châle лучшие ученицы»; X, 48); делывать («Денисов... быстро стал ходить по комнате, не глядя на Ростова, что̀ он делывал в минуты душевного волнения»; X, 127) и др.

2) Формы моментального, однократного вида на онуть ануть: щелконуть (IX, 7); «толконув лошадь» (IX, 154) и т. п. Ср. в языке Николая Ростова: «Ох, как я его» (IX, 228).

К той же струе крестьянского и поместно-областного языка примыкают и такие союзы, как покуда: «Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес» (IX, 200).

3

Промежуточный стилистический слой, своеобразную цементирующую массу между русско-французскими элементами литературного языка и провинциальной, областной лексикой образуют общая повседневная разговорная речь и национально-бытовое просторечие. Это просторечие в языке Толстого (так же, как в языке Дружинина, Тургенева, Гончарова) не имеет заметной примеси буржуазных нововведений (вроде ухажер, назойливый, подоплека, уснастить и т. п.).

Повествовательный стиль «Войны и мира» густо насыщен элементами разговорного языка и просторечия14. Например: «За холодной, ключевой, кричит: девица, постой!» играл дядюшка, сделал опять ловкий перебор, оторвал и шевельнул плечами» (X, 266); «Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо» (XI, 67, — из детского языка); «Дубина народной войны... гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие» (XII, 120); «Как бессознательно собаки загрызают забеглую » (XII, 123); «Слышны были явственно их не-русские крики на выдиравшихся в гору лошадей» (XII, 130); «Кутузов с огромною свитой недовольных им, шушукающих за ним генералов» (XII, 186); «Он был в детской и держал на своей огромной, правой ладони проснувшегося, грудного сына и тетешкал его» (XII, 272) и т. п.

Преимущественно с помощью этих повседневно-бытовых разговорных и просторечно-языковых средств, подкрепленных приемом постоянных повторений, Л. Толстой создает тот стиль реалистической «грубой преизбыточности», который таким противникам послепушкинской реалистической школы, как К. Леонтьев, казался полным «какофонии и какопсихии», «извороченным туда и сюда» «шишками», «колючками» и «ямами натурализма»15.

4

В ряду тех профессиональных диалектов, которые были неразрывно связаны с поместно-областной стихией речи, едва ли не первое место занимал охотничий диалект. Гоголь в «Мертвых душах» свободно вводит его в сферу повествовательного стиля (ср. «Записные книжки» Гоголя). С. Т. Аксаков расширяет его литературные функции, укрепляя жанр охотничьих очерков. Тургенев, применяя охотничий язык, следует уже установившейся литературной традиции.

Охотничий диалект заметно окрашивал повествование об охоте (гл. VI и VII) уже в «Детстве» Л. Толстого (выжлятник, отрыскать, разомкнуть, сомкнуть, гончих, прикормка, второчить смычки, порскать, вывести в голос, застукать и др.16«Казаках» широко использована лексика областного охотничьего диалекта (ср. кобылка, посидеть — караулить зверя; пружок — силки для фазанов; лопнуть — выстрелить и т. п.).

В романе «Война и мир» охотничий диалект играет существенную роль в описании усадебно-дворянского быта. Повесть об охоте Ростовых насыщена лексикой и фразеологией охотничьего диалекта. Например: «Русак уже до половины затерся (перелинял)» (X, 243); «Собака, подняв правѝло (хвост), стала тереться о ноги Николая» (X, 244); «подали... голос по лисе» (X, 255); «перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми...» (X, 244); «доезжачие уже не порскали, а улюлюкали» (X, 249); «(пробежал) волк» (X, 250); «волк... мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку» (X, 250); «прибылые (молодые) и матерые (старые) волки» (X, 251); «бросился на волка и схватил его за гачи» (ляжки задних ног; X, 252); «собаки стали спеть к ней» (X, 255) и др.

В диалоге: «Ну, племянничек, на матерого становишься, — сказал дядюшка: — чур не гладить (протравить)» (X, 247); «Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису» (X, 249); «На выводок натекли, — прошептал он» (ib.); «Не надо, соструним» (X, 254); «Ругай, на̀ !» (X, 260); «Она вымахалась, три угонки дала одна» (X, 260).

Любопытно художественное использование семантических отличий охотничьего диалекта от общеразговорного языка:

«— Николенька, какая прелестная собака Трунила! она узнала меня, — сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.

«Трунила, во-первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту» (X, 247).

Так же в «Анне Карениной»:

«То-то, пустобрех», думал он [князь Щербацкий], применяя в мыслях это название из охотничьего словаря к знаменитому доктору и слушая его болтовню о признаках болезни дочери» (VII, 102). Ср. в «Войне и мире» описание атаки, с точки зрения Николая Ростова, в терминах и образах охотничьего диалекта.

5

К областным диалектам примыкает также диалект пчеловодов. Специальный пчеловодческий диалект тесно связан с крестьянским языком. В этой обстановке он был использован Л. Толстым еще в «Утре помещика» (1856) — при описании посещения Нехлюдовым пчельника Дутлова17.

В «Войне и мире» пчеловодческий язык становится источником образов и метафор, материалом для риторических аналогий и сравнений. Например: «трутневое население армии» (XI, 44); «Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой трутней этих, не оттрубив еще над прежнею темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса» (XI, 44; ср. XII, 3).

Пчеловодческая терминология широко применяется для сравнения оставленной жителями Москвы с «домирающим обезматочившим ульем»18. «Из летка не пахнет...»; «Пчеловод открывает нижнюю ... Вместо прежних висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шопотом труда тянущих вощину, — сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья» (XI, 327—328) и т. д.

Любопытно, что большая часть развернутых аналогий, сравнений и метафорических параллелизмов в стиле «Войны и мира» основана на образах и семантике поместно-областных диалектов.

6

В тот же круг поместно-областных диалектов входит и коннозаводческий жаргон. Б. М. Эйхенбаум отметил, что в 40—50-е годы, на ряду со старым охотничьим диалектом, уже давно проникшим в литературу, «начал широко развиваться и входить в быт особый «иппологический» жаргон (ср. пьесы М. Стаховича)»19. В языке Л. Толстого этот жаргон имеет в основном поместно-областную окраску (до «Анны Карениной» и обработки «Холстомера»).

Таковы в «Детстве, отрочестве и юности» отголоски «ездового», коннозаводческого диалекта, слагавшегося на крестьянской областной основе: «лошадка... шла легкою, игривою ходой» (гл. VII — «Охота»); в «Казаках»:

«Оленин охлепью, на красивом, невысохшем, глянцевито-мокром, темносером коне, под’ехал к воротам»20; «Он с удовольствием чувствовал, как, поджимая зад, попрашивая поводья и содрогаясь каждым мускулом, красивый конь... отбивал шаг по засохшей глине двора»; в «Набеге»: «добрые черноморки дружно натягивали уносы»21.

«Иппологический» жаргон обнаруживается и в составе повествовательного языка «Войны и мира»: (IX, 157); «... офицером, выпустившим во весь мах свою кровную лошадь» (IX, 343); «Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать; когда понадобится» (X, 281) и т. п. Но в «Войне и мире» этот диалект соприкасается и смешивается с кавалерийским диалектом военного языка.

7

К этой цепи, составленной из стилистических форм литературного «аристократического» языка и из серии областных диалектов, в творчестве Толстого присоединяется еще широкая система профессиональных диалектов, игравших громадную роль в обиходе дворянского быта, — система диалектов военного языка.

Л. Толстой еще в 50-е годы определился, как оригинальный военный писатель. Насыщенность языка Л. Толстого элементами военно-профессиональной речи отмечалась в критике 50—60-х годов. Защитник «пушкинского начала», пурист Дружинин упрекал Толстого: «Вы сильно безграмотны, иногда безграмотностью нововводителя и сильного поэта, переделывающего язык на свой лад и навсегда, иногда безграмотностью офицера, пишущего к товарищу и сидящего в каком-нибудь блиндаже»22. О языке «Войны и мира» писалось: «Читая военные сцены романа, постоянно кажется, что ограниченный, но речистый унтер-офицер рассказывает о своих впечатлениях в глухой и наивной деревне»23.

Военный язык входит в словесную композицию «Войны и мира» в своих разных профессионально-диалектических вариациях. Тут и отражения языка военной науки и разных практических диалектов военного ремесла, и образцы стиля официальных реляций, и фразеология разговорных стилей военной среды. Например, в ранних военных рассказах Толстого: «Граната была распудрена, дослана, и Антонов, прильнув к станине и приставив к затыльнику свои два толстые пальца, уже командовал хобот вправо и влево» («Рубка лесу»).

В «Войне и мире»: «законы облического движения, обхода» и т. п. (XI, 41); «фланговый марш» (XII, 67); «Сзади орудий стояли передки, еще сзади коновязь и костры артиллерии» (IX, 214); «безумно оставить незанятою командующую местностью высоту» (XI, 200); «отогнуть наше левое крыло» (XI, 187) и т. д.

Военный язык служит и для воссоздания стиля эпохи, для воспроизведения официальных отчетов и газетных сообщений, современных изображаемым событиям. Например: «В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке» (X, 32).

Любопытно, что в подстрочном переводе немецких военных документов (диспозиций) сохраняется военно-канцелярский стиль эпохи. Например: «выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни» (IX, 317) и др.

Военная терминология реляции иногда иронически переводится на обычный бытовой язык: «Французы, не атакуя с фронта, обошли наш левый фланг справа и ударили (как пишут в реляциях) на Подольский толк... Ударили, значило то, что французы, подойдя к лесу, выстрелили в опушку, на которой виднелись дроворубы, три русские солдата» (IX, 486).

Военный язык в его письменном выражении и его книжных стилях находился под сильным влиянием официально-делового языка, с его канцелярскими оборотами. Понятно, что эта струя делового языка, с ее архаическими особенностями, должна была обнаружиться и в языке «Войны и мира», тем более, что с официально-деловым языком Толстой встречался в тех исторических сочинениях и военных книгах, которые служили ему источниками для исторического романа.

8

Стародворянский деловой язык, включая в себя формы канцелярской лексики, фразеологии, синтаксических конструкций, в то же время корректировал их стилистическими нормами общелитературной речи и носил заметную печать той же русско-французской языковой культуры. Военный деловой стиль зависел от этих традиций «светского» делового языка, и больше в сфере лексики и фразеологии, чем в сфере синтаксиса, где композиционные нормы общеканцелярской стилистики, с ее развернутыми периодами, были очень устойчивы.

На связь языка «Войны и мира» с архаическим строем канцелярских, официально-деловых стилей глухо указывала современная критика. «Сын Отечества» (1870, № 3) писал: «... что за язык в последнем романе г. Толстого? Речь его, там, где идет рассказ от лица самого автора, сплетается часто из нагроможденных одно на другое предложений в такие безобразные периоды, с таким частым повторением одних и тех же слов, что напоминает невольно средневековую латынь или писание наших старых приказных. Неужели после стройной и изящной речи Пушкина и Лермонтова можно опять воротиться к языку докарамзинского периода?». В этой тираде заслуживает внимания глухое указание на связь языка Толстого с архаически-канцелярским, официально-деловым стилем. Деловой стиль, с его архаизмами, но без специфических оттенков чиновничьего диалекта, рельефно выделяется, например, уже в рассказе Толстого «Рубка лесу» (1853—1855) — при классификации преобладающих типов солдат: «ко всем превратностям судьбы, могущим постигнуть его», и т. п.

В «Войне и мире» встречаем такие обороты: «В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие — в которых преобладает форма. К числу таковых в противуположность... ...» (XI, 126). Уклон к официально-деловому стилю особенно заметен в связи с употреблением военного языка. Например: «В письме этом князь Андрей представлял отцу неудобства его положения вблизи от театра войны, на самой линии движения войск...» (XI, 105).

Вот разнообразные примеры наиболее ярких лексических и фразеологических канцеляризмов в языке «Войны и мира»: «Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их» (X, 40); «Князь Андрей... старался вникнуть в характер управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном» (XI, 39); «Кроме этих, поименованных лиц, русских и иностранцев... было еще много лиц второстепенных...» (XI, 40); «Люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых» (XI, 41); «Он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя» (XI, 88); «вопреки опасений княжны Марьи» (XI, 134); «договорить ей то, что̀ она имела сказать» (XI, 141); «толки... об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче» (XI, 142); «Генерал этот... осуждает по всем пунктам будущее поле сражения» (XI, 103) и т. п.

Даже такие канцелярские архаизмы, как оборот с творительным падежом при глагольных формах есть и суть, встречаются в авторской речи: «В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей)» (XII, 66); «Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так называемых правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся в кучу» (XII, 121) и т. д.24.

Вместе с тем, в языке «Войны и мира» широко представлены формы отвлеченных имен существительных на ние, по типу деловых стилей XVIII — начала XIX вв. Например: «помогая в деле принимания и занимания разговором гостей» (IX, 43); «Петру мало было сочувствования кучера» (X, 153); «Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом следили только за направлением флюгера царской милости» (XI, 44); «... ухаживал за Анной Павловной по случаю назначения попечителем женского учебного заведения» (XI, 128) и т. п. Ср. образования официально-архаического типа: «В воздаянии ему [Багратиону] таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову» (X, 15).

Не подлежит сомнению, что примесь этого старомодного делового стиля в языке «Войны и мира» также приближает авторскую речь Толстого к языку изображаемой эпохи. Однако, и в этом направлении крайние пределы археологических отражений стиля эпохи резко отличаются от авторской речи и не просачиваются в нее.

«Метафизический», т. е. публицистический и научно-деловой, стиль, конца XVIII — начала XIX вв., со свойственным той эпохе официально-канцелярским и церковно-славянским колоритом, находит яркое выражение в речи франкмасонского ритора при вступлении Пьера в братство свободных каменщиков. Достаточно привести несколько наиболее наглядных лексико-фразеологических примеров: «главнейшая цель и купно основание» (X, 76); приуготовлен, приуготовлять (X, 77); «учинять их способными к восприятию оного» (ib.); «не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения»; «сия храмина»; «качества, подобные изобразуемой [вещи]» (X, 78) и т. п. — и указать на некоторые синтаксические обороты: «предание потомству некоего важного таинства... от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого» (X, 76); ср. глагол на конце предложения: «если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен» (X, 77) и т. п. Ср. в речи великого мастера: «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых» (X, 82).

Еще более архаические черты канцелярского стиля той эпохи обнаруживаются в языке письма Кутузова к старому князю Болконскому: «Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был» (X, 32).

Любопытна также смесь официально-канцелярской струи архаического типа с просторечием и с элементами великосветского стиля в устной речи Кутузова. Например, отражения немецкого синтаксиса в официально-канцелярском слоге: «И из всего этого чистенько, на французском языке, составь memorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели» (IX, 150). Ср. в речи графа Кочубея: «Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено» (X, 163).

Конечно, живое функционирование элементов канцелярской речи в языке Толстого глубже и шире откроется лишь при анализе синтаксических конструкций, так или иначе связанных со стилистикой делового или журнально-публицистического языка. А это удобнее сделать после выделения других социально-языковых категорий в составе авторской речи «Войны и мира». С канцеляризмами в ближайшем историческом родстве находились церковно-славянизмы.

9

Для определения объема и функций церковно-славянского языка в стиле «Войны и мира» необходимо, прежде всего, отделить те композиционные части романа, в которых изображается церковная служба, приводятся тексты церковной литературы (вроде «письма преосвященного») или рассказывается о масонском увлечении пророчествами апокалипсиса. Согласно художественному методу Л. Толстого, здесь не только цитируются тексты церковной службы, апокалипсиса или масонской литературы, но отрывки их окрашивают своей экспрессией, своими образами даже повествовательный стиль романа, сближающийся с сферой мысли и внутренней речи тех героев, которые воспринимают эту церковно-книжную речь. Таким образом, в этом случае церковно-славянская речь характеризует не столько язык автора, сколько культурный стиль изображаемой эпохи, Например:

«— Миром господу помолимся.

«Миром, все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братскою любовью — будем молиться», думала Наташа.

— О свышнем мире и о спасении душ наших!

«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», молилась Наташа» (XI, 73).

«Она всею душой участвовала в прошении о духе правом, об укреплении сердца верою, надеждою и о воодушевлении их любовью. Но она не могла молиться о попрании под ноги врагов своих...» (XI, 76).

«он — l’Russe Besuhof, имеющий значение звериного числа 666, и его участие в великом деле положения предела власти зверю, глаголящему велика и хульна, определено предвечно...» (XI, 80).

Исторически целесообразны также архаизмы церковно-книжного и канцелярского характера в дневнике Пьера. Церковно-славянизмы здесь идеологически связаны с религиозными основами масонского мировоззрения: «заблуждаясь гордостью» (X, 176); «Господи великий, помоги мне ходить по стезям твоим» (X, 180); «удаляться от суеты» (X, 180); «возбуждает... алкание» (X, 181); «в распадении гнева» (X, 182)25.

За пределами круга масонских образов и рассказов «божьих людей» церковно-славянский язык сравнительно редко дает себя знать и, по большей части, является в «европейском» обличье, т. е. без яркого колорита славянской официальной церковной книжности. Картина несколько изменяется, если перейти к эпико-публицистическим «заставкам» и концовкам повествования, к публицистическому стилю Л. Толстого, но и здесь библейские образы, играющие большую организующую роль уже с конца второго тома, или переведены в общую систему отвлеченно-литературного языка или же использованы, как прямые цитаты из церковно-славянской библии. Например: «... проклятие все тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны» (X, 237).

авторской речи. Например: «В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой, в грубом рубище, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство» (X, 236); «... мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола» (XI, 136). Ср. также в речи князя Андрея: «Оставим мертвым хоронить мертвых» (X, 211); «А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла» (XI, 209) и т. п.

Однако, литературно-книжные церковно-славянизмы, особенно такие, которые были семантически деформированы буржуазными стилями половины XIX в., не играют заметной роли в авторской речи «Войны и мира». Л. Толстой предпочитает пользоваться живыми «библеизмами», приспособляя их к нормам своего светско-дворянского стиля.

10

Отсутствие в описательном и научно-публицистическом стиле «Войны и мира» той искусственно-книжной терминологии, тех специальных слов и выражений — естественно-научных и политико-экономических, которые были характерны для публицистической речи интеллигенции 60-х годов, свидетельствует о борьбе Толстого с литературно-интеллигентским журнально-публицистическим языком своей эпохи. Язык Чернышевского, язык «нигилистов» был пародирован Толстым в «Зараженном семействе». «Следы специальной работы Толстого над изучением жаргона «новых людей», — пишет Б. М. Эйхенбаум, — сохранились в черновых рукописях в виде листка, на котором выписаны характерные выражения, вроде: не гуманно, устой жизни, , общественная среда и т. п.»26. Л. Толстой в эпилоге «Войны и мира» открыто выражает свое пренебрежение к «так называемым передовым людям» 60-х годов: «В наше время большинство так называемых передовых людей, т. е. толпа невежд, приняло работы естествоиспытателей, занимающихся одной стороной вопроса, за разрешение всего вопроса». Отрицательное отношение к демократическим стилям литературного языка второй половины

XIX в., насыщенным специальными терминами естественных, философских и общественных наук, было свойственно дворянам-аристократам и роднило их с представителями старого поколения.

«нигилистов». Например, в письме Б. М. Маркевича к И. С. Тургеневу (от 9 декабря 1868 г.): «Едва ли мыслимо выработать себе «оригинальную» физиономию, если по воле провидения или, говоря более современно, по недостатку известной доли фосфора в мозгу...»27; в письме И. С. Тургенева к П. В. Анненкову (от 2/14 сентября 1871 г.): «Кстати, если ваш Павел уж очень забунтует, попробуйте укротить его словами: «А вот постой, женю тебя на Цебриковой! — или, говоря ее слогом: с Цебриковой!»28.

Ср. фразеологию Базарова в «Отцах и детях» Тургенева: «Посмотрите, к какому разряду млекопитающих принадлежит сия особа»; «Достаточно одного , чтобы судить о всех других» и т. п. Ср. у Добролюбова: «Среди выродившихся субъектов человеческой породы замечателен был бы экземпляр»29; ср. у Чернышевского в «Что делать?»: «Да, особенный человек был этот господин, экземпляр очень редкой породы», и т. п.

Этой естественно-научной окраске публицистического языка «нигилистов» Л. Толстой противопоставляет философско-публицистический язык, насыщенный математическими и физическими терминами. Б. М. Эйхенбаум в своей работе о Л. Толстом разъяснил общественно-бытовые основы и индивидуальные источники общей публицистической фразеологии «Войны и мира»: «Все эти параллелограммы сил, квадраты расстояний, алгебраические уравнения и т. д. — вся эта «урусовщина» использована Толстым против разночинцев-«реалистов» с их дарвинизмом и с их стремлением сделать историю отделом естествознания»30.

«Войны и мира» широко применяются (для образования метафор, сравнений, развернутых аналогий и параллелизмов) термины и фразеологические обороты из области физики, математики, механики и астрономии31.

Например: «Чем ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (как будто нравственное чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел в квадратах расстояний) он думал о своем доме» (X, 239). Ср.: «... сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско» (XI, 268); «Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма» (XI, 208); «На всех лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства...» (XI, 227); «Сила стремительности его [войска], с приближением к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела, по мере приближения его к земле» (XI, 267); «Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей» (XII, 116).

Еще выразительнее и шире использованы фразеология и терминология математики для освещения законов истории. «Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно-малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса» (XI, 264). Ср.: «абсолютная непрерывность» (XI, 265); «прерывные единицы»; «Только допустив бесконечно-малую единицу для наблюдения — дифференциал истории, т. е. однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно-малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории» (XI, 265—266); «Из 73-х тысячной французской армии... осталось 36 тысяч... Вот первый член прогрессии, которым, математически верно, определяются последующие» (XII, 160) и т. п. Характерны композиционно развернутые математические сравнения и аналогии, к которым Л. Толстой постоянно прибегает, раскрывая свое понимание законов истории и критикуя современные исторические теории; например, сравнение военного устройства с фигурой конуса (XII, 318—319). С математической терминологией и фразеологией соприкасаются формулы механики: «Сила (количество движения) есть произведение из массы на скорость» (XII, 122); «Дух войска — есть множитель на массу, дающий произведение силы» (XII, 122); «Ежели многие, одновременно и разнообразно-направленные, силы действуют на какое-нибудь тело, то направление движения этого тела ее может совпадать ни с одною из сил; а будет всегда среднее, кратчайшее направление, то, что̀ в механике выражается диагональю параллелограмма сил» (XII, 81—82) и т. п.

Бледнее и единичнее — астрономические образы. Например: «Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место, на черном небе» (X, 372).

Кроме того, несколько раз, в формах аналогии, сравнения и метафорического параллелизма, применены из сферы естествознания термины ботаники.

«Войне и мире» охотно пользуется «модными» общеинтеллигентскими терминами публицистики 60-х годов, но почти всегда иронически. Таково, например, применение выражений — направление, партизаны направлений (ср. в языке Н. А. Добролюбова: «партизаны законности», — «Когда же придет настоящий день?»), начала, в таких примерах:

«Бицкий... один из тех людей, которые выбирают направление как платье — по моде, но которые поэтому-то кажутся самыми горячими » (X, 205—206); «Он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала» (X, 206); «Толки и рассуждения о правах женщин, об отношениях супругов, о свободе и правах их, хотя и не назывались еще, как теперь, вопросами» (XII, 267—268) и др.

Публицистический язык Толстого испытывал влияние научных стилей да только в области словаря. Не подлежит сомнению, что воздействие математического языка на Л. Толстого обнаруживается как в лексике и фразеологии публицистического стиля, так и в его синтаксисе. Система построения синтаксических единств, соотношение отдельных синтаксических целых, порядок логического движения речи — все это в стиле Л. Толстого нередко напоминает язык математических доказательств. Характерно, что даже типичный для толстовского языка союз ежели в эпилоге «Войны и мира» уступает место союзу если. Поэтому необходимо дополнить обзор основных социально-языковых категорий авторской речи в «Войне и мире» характеристикой хотя бы наиболее существенных особенностей толстовского синтаксиса того времени.

«Я люблю то, что называется неправильностью, что есть характерность». Поэтому Толстой не подчиняет строй своей речи ни узким и однообразным логико-грамматическим, ни интонационно-мелодическим нормам и навыкам, как, например, Гончаров или Тургенев. В языке Толстого трудно даже заметить приоритет каких-либо грамматических категорий слов или пристрастие к определенным частям речи, вроде глагола, как в прозе Пушкина, или прилагательных и наречий, как у Тургенева, или имен существительных, как у Гончарова. Толстой в равной мере пользуется всеми этими категориями, как бы синтезируя объективную предметно-глагольную основу речи с субъективно-качественными ее квалификациями и определениями. Бросается в глаза лишь бедность предметных наречий в языке Толстого. Кроме того, поражает обилие предложных конструкций, иногда носящих отпечаток западноевропейского (преимущественно французского) аналитизма мысли.

Синтаксическое строение сложных групп слов в языке Л. Толстого подходит под то определение «неорганической фразы», которое было предложено К. Аксаковым. Аналитически развертывающаяся цепь предложений у Толстого не замкнута. Внутри ее можно заметить следы ассоциативных разрывов, своеобразных «анаколуфов». Создается иллюзия, что синтаксический период, синтаксическая фраза, в стиле Толстого не движется по заранее обдуманной и замкнутой логической схеме, как в книжном языке, а непосредственно отражает ход мысленно произносимой, как бы импровизируемой монологической речи.

Например: «И трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он » (XII, 76); «Из всего, что̀ мог сделать Наполеон: зимовать в Москве, итти на Петербург, итти на Нижний Новгород, итти назад, севернее или южнее, тем путем, которым пошел потом Кутузов, ну, что бы ни придумать, глупее и пагубнее того, что̀ сделал Наполеон, т. е. оставаться до октября в Москве, предоставляя войскам грабить город, потом колеблясь оставить гарнизон, выйти из Москвы, подойти к Кутузову, не начать сражения, пойти вправо, дойти до Малого Ярославца, опять не испытав случайности пробиться, пойти не по той дороге, по которой пошел Кутузов, а пойти назад на Можайск по разоренной Смоленской дороге — глупее этого, для войска ничего нельзя было придумать, как то и показали последствия» (XII, 83).

Аналитический принцип развертывания синтаксической цепи у Л. Толстого ведет к включениям и присоединениям синтагм, поясняющих или расчленяющих уже высказанные мысли. Например: «Два доктора молча — один был бледен и дрожал — что-то делали над другою, красною ногой этого человека» (XI, 254); «Они оба были бледны и в выражении их лиц — один из них робко взглянул на Пьера — было что-то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни» (XII, 157).

Все это придает толстовскому синтаксису колорит «живого, произносимого слова».

Понятно, что сближение повествования с сферами сознания и речи персонажей ведет к проникновению разговорных конструкций и их экспрессивных нюансов в область повествовательного синтаксиса.

«Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про все это вспоминал» (X, 10—11).

И в самом объективно-авторском синтаксическом строе повествования иногда легко заметить сильную примесь разговорных элементов, иногда придающих рассказу своеобразный оттенок размышления вслух. Например: «В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе оттого он был особенно не доволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе» (IX, 260).

Несомненно, что и публицистический стиль «Войны и мира», с его постоянными лексическими повторами, распространенными аналогиями, сравнениями, с сложными и разнообразными формами симметрического построения и параллелизма, с его анафорами, антитезами и однородными замыканиями, с его системой развернутых периодов, обостренной приемами математически-последовательного, подчеркнуто «логизованного» сцепления мыслей, рассчитан на иллюзию произнесения, устного проповедничества, связан с своеобразными декламативными тенденциями. Об этом говорят и своеобразные синтаксические «подхваты», повторения опорных синтаксических пунктов, нарушающие прямой ход и динамическую последовательность письменного изложения. Здесь господствует та же «неорганическая» фраза. Например: «Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, , чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей, и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин» (XI, 5).

«Ней, шедший последним шедший последним, Ней, с своим 10-ти тысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками» (XII, 163).

Синтаксис Толстого, как уже сказано, изобразителен. Высказывание нередко растягивается в длинный период. Элементы его, присоединяясь друг к другу и сцепляясь, символизируют своей конструкцией не только общий ход мысли, но и ее экспрессивные оттенки и связанные с нею ассоциации. Вот характерный пример присоединительно-противительного периода, рисующий столкновение противоречивых событий, набегание их одно на другое и невозможность для главнокомандующего придерживаться одного, наперед обдуманного плана: «События и время не ждут... Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье... И вслед за адъютантом интендант опрашивает, куда везти провиант, а начальник гошпиталей — куда везти раненых; а а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально-противуположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите...» (XI, 270) и т. д.

— и в то же время принцип аналитического разложения сложного, составного понятия, события на его элементы — ведут к своеобразному анафорическому построению сложных периодов в зачине или в конце развития какой-нибудь темы, или при обобщенном изображении какого-нибудь события, а также в характеристических описаниях. Обычно в одной части периода — по принципу присоединительно-анафорического накопления и сцепления — образуется цепь однородных придаточных предложений; в другой — по принципу антитезы — чаще всего коротко, лаконически, как бы отрывисто обозначается тема, делается вывод или описывается контрастирующее с предшествующим изложением событие. Например: «Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; , что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, — несмотря на все это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска» (IX, 181). «На узкой плотине Аугеста, столько лет мирно сиживал в колпаке старичок-мельник с удочками, в то время, как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую воду; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, — теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно так же убитыми» (IX, 354).

Но, конечно, этим характеристическим кругом периодов область применения анафорических конструкций не исчерпывается. Синтаксический анафоризм, система повторов, в языке Толстого является отражением и частным проявлением того общего стилистического приема повторений, который играет громадную роль в репертуаре изобразительных и риторических средств толстовского языка. Б. М. Эйхенбаум говорит даже о «законе периодически возвращающихся повторений» в «Войне и мире»32.

Естественно, что общий прием анафорического развертывания синтаксической цепи получает особенное значение в языке рассуждений и в системе публицистической речи Толстого, которая смешивает «устные» конструкции с письменно-канцелярскими. Здесь повторения однородных элементов в перечислительном движении мыслей напрягают силу риторического воздействия и могут сопровождаться разнообразными средствами лексико-семантической симметрии в форме контрастов, антитез, параллелизмов, градаций, тавтологий. Например: «Понятно, , что причиной войны были интриги Англии...; понятно, что членам английской палаты казалось, было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие; , что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу; что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной Понятно, что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но — потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно... Нельзя понять... Для нас — потомков » (XI, 4)33.

В «метафизическом» стиле «Войны и мира» логический строй рассуждения и систематика определений и оценок основных понятий нередко осложняются также развернутыми аналогиями, сравнениями или прерываются серией патетических вопросов, образующих восходящую лестницу анафорических конструкций34.

Изображение мелькающих и непрестанно сменяющихся в сознании смутных мыслей, переживаний и видений связано с частым употреблением разделительно-перечислительного периода, члены которого вводятся посредством повторных союзов то то (с соблюдением симметрического анафоризма). (Например: «, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтобы испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения» (IX, 175).

Вместе с тем, в кругу приемов синтаксической симметрии характерны (особенно для научно-делового стиля Л. Толстого) своеобразные формы логизированного синтаксиса. Речь строится по типу логических определений, умозаключений в их разных формах. Возникают разные типы логико-синтаксической симметрии, иногда с заметным налетом канцелярско-делового стиля. Например: «Ежели бы Кутузов решился то... Ежели бы Кутузов решился оставить дорогу... то... Ежели бы Кутузов решился отступить по дороге... то» (IX, 205).

Стремление к «характерности», точности, комплексной полноте, логической определенности и последовательности изложения в языке Толстого ломает условные преграды «красивости» слога. Запретное скопление относительных слов и однородных союзов, вроде который, что, в соседних предложениях принято Толстым в норму его синтаксической системы.

Любопытен совет Дружинина Толстому: «Главное только — избегайте длинных периодов. Дробите их на два и на три, не жалейте точек. С частицами речи поступайте без церемонии, слова: что, марайте десятками. При затруднении берите фразу и представляйте себе, что вы ее кому-нибудь хотите передать гладким разговорным языком».

Скопление под ряд нескольких союзов что, из которых часто один следственный (так что«Войне и мире»: «Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что все это точно было» (IX, 239); «Ему так живо казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что чтобы понять, откуда мог происходить этот запах» (X, 149); «Он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал» (X, 167).

так что может образоваться цепь изъяснительных союзов что, в некоторых случаях в комбинациях с относительным местоимением что. Чаще всего и в этом случае возникает система последовательных включений логических изъяснений, чувств и мыслей друг в друга. Например: «Она только повторила, что что̀ она сказала, что она не помнит, что̀ что у нее нет горя, кроме того, которое он знает — горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном» (X, 308). «Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что » (XI, 135).

Такая же последовательная цепь относительных конструкций с союзным словом который не менее характерна для языка Толстого. Например: «Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строганова, которых он сам шутя называл comité du salut public» (X, 159).

«неправильные» конструкции, такие присоединительные связи относительных предложений, которые в нормы логизованной книжной речи обычно не допускаются. Например: «Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира, и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступление» (XI, 3).

«Обломове» Гончарова: «Он подумал немного и начал писать. «Квартира, которую я занимаю во втором этаже дома, в котором вы предположили произвести некоторые перестройки... Известясь... что что занимаемая мною квартира...» Обломов остановился и прочитал написанное. «Не складно, — сказал он, — тут два раза сряду что, а там два раза который...» (ч. I, гл. VIII). Ср.: «Написав несколько страниц, он ни разу не поставил два раза , слог его лился свободно и местами выразительно и красноречиво» (ч. II, гл. V).

Здесь отмечены лишь наиболее крупные и резкие признаки синтаксической системы Толстого 50—60-х годов, отражающейся в словесной композиции повествовательных, военно-описательных и философско-публицистических частей «Войны и мира». В 70—80-е годы синтаксическая система Толстого подвергается ломке и перестройке. Вопрос о стилистической телеологии, о семантическом базисе синтаксической системы Толстого и об ее эволюции выходит из рамок исследования языка романа «Война и мир». Но и без того ясно, что синтаксический строй «Войны и мира» представляет сложное сочетание литературно-книжных, канцелярско-деловых, патетико-риторических, ораторских и разговорных конструкций.

Примечания

8 Толстой «Войны и мира».

9 Ср. редакционные поправки: «Он в любви к теории ненавидел всякую практику» (изд. 1868 и 1886 гг.), в изд. 1873 г. исправлено: «из любви» (XI, 412); в изд. 1869 и 1886 гг.: «Пьер думал невозможным » (XII, 153), в изд. 1873 г.: «думал, что невозможно» (XII, 372) и т. п.

10 В автороком переводе французских фраз галлицизмы лишь постепенно смягчались и выправлялись. Например: «Вена находит основания предлагаемого договора до такой степени вне возможного» (изд. 1868 г.) — tellement hors d’atteinte (X, 383); потом исправлено: «до того невозможными». «Надо, чтобы ты знал, что это женщина» (изд 1868 г.) — il faut que vous sachiez que c’est une femme (X, 390); исправлено: «Знай, что это женщина». «Я объясняю Пьеру твою интимность с этим молодым человеком» (votre intimité avec ce jeune homme); исправлено: «твою близость к этому молодому человеку» (X, 390). «Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы» (изд. 1868 и 1873 гг.) — je ne m’attendais pas à moins gu’a vous trouver aux portes de Moscou; в изд. 1886 г.: «Я ожидал найти вас, государь, , у ворот Москвы» (XI, 440). «Графиня, милосердие всякому греху!» (изд. 1869 г.) — Comtesse, à tout péché miséricorde; поправлено в изд. 1866 г.: «На всякий грех есть прощение» (XI, 456) и т. п.

11 Шкловский «Война и мир», стр. 217.

12 Ср. в письме П. Киреевского к Н. М. Языкову от 10 января 1833 г.: «В Москве теперь царствует болезнь, известная под именем грипа или гриба», — «Известии Академии Наук», 1935, № 1, стр. 31.

13 Ср. явный синтаксический галлицизм в очерке «Севастополь в мае»: «Весьма хорошенькая девушка, лет двадцати, с бледным и нежным белокурым личиком, как-то особенно мило-беспомощно смотревшим из-под белого чепчика, , шла потупившись».

14 Ср. просторечно-разговорные элементы в ранних произведениях Толстого — в повести «Два гусара»: «Походка у нее была широкая с развальцем , как говорится»; в повести «Люцерн (Из записок князя Нехлюдова)»: «Толпа загоготала от радостного смеха»; в рассказе «Севастополь в декабре»: «перебуваются».

15 К. Леонтьев, например, писал: «Когда Пьер «тетешкает» (непременно тетешкает. Почему же не просто «няньчит»?) на большой руке своей (эти руки!) того же ребенка, и ребенок вдруг марает ему руки — это ничуть не нужно... это грязь для грязи... натурализм сам для себя» («О романах гр. Л. Н. Толстого», стр. 103).

16 Ср. статью: Н., Охотничий язык Л. Н. Толстого и его комментаторы, — «Литературная Газета», № 57 (548), от 15 октября 1935 г.

17 «А вот я читал в книжке, — начал Нехлюдов, отмахиваясь от пчелы... — Что коли вощина прямо стоит, по жердочкам, то пчела раньше роится. Для этого делают такие ульи из досок... с перекладин...

— Оно точно, батюшка Митрий Миколаич, — сказал старик с отеческим покровительством, глядя на барина, — точно в книжке пишут. Да может, это так дурно писано, что вот, мол, он сделает, как мы пишем, а мы посмеемся потом. И это бывает. Как можно пчелу учить, куда ей вощину крепить? Она сама по колодке норовит, другой раз поперек, а то прямо. Вот извольте посмотреть, — прибавил он, оттыкая одну из ближайших колодок и заглядывая в отверстие, покрытое шумящей и ползающей пчелой по кривым вощинам: — вот эта молодая; она, видать, в голове у ней матка сидит, а вощину она и прямо и вбок ведет, как ей по колодке лучше... вот нынче она с калошкой идет...». Ср. описание посещения пчельника в «Анне Карениной» и пчеловодческие образы и метафоры в «Воскресении».

18 Ср. применение того же пчелиного образа к описанию опустения Москвы в басне Крылова «Ворона и лисица», однако, без всякой профессиональной окраски:


Часы не тратя, собралися,
И вон из стен Московских поднялися,
Как из улья пчелиный рой.

19 Эйхенбаум

20 Ср. у В. И. Даля: «Охлябь нар. вост. — айдако́м, верхом без седла, на голой лошади или на одном потнике» («Толковый словарь», изд. 2-е, т. II, стр. 800).

21 «Унос — в упряжи четверней вынос, постромки передней пары» (Даль, Толковый словарь, изд. 2-е, т. IV, стр. 542).

22 См. «Л. Толстой. Памятники творчества и жизни», ред. В. И. Срезневского, т. II, М., 1920.

23 Зелинский

24 Любопытно, что в ранних изданиях «Войны и мира» были более широко распространены архаические для 60-х годов конструкции типа: быть представлену (XI, 403); быть веселу осьмнадцать (XI, 406); таковой (XI, 411, 418, 452); , противустоять, противуречить и т. п.; гошпиталь и др.

25 «Хороши также полуцерковные, духовные углубленности и тонкости масонского дневника, который ведет Пьер. Многие оттенки тут уже потому вполне естественны даже и для начала XIX века, что они близки по стилю своему к староцерковному, чисто православному стилю» («О романах гр. Л. Н. Толстого», стр. 144).

26 «Л. Толстой. Памятники творчества и жизни», т. II, стр. 214.

27 «Звенья», № 5, стр. 295. Курсив Б. Маркевича. Разрядка моя. — В. В.

28 «Звенья», № 5, стр. 280

29 См. статью Добролюбова «Благонамеренность и деятельность». Повести и рассказы А. Плещеева, — «Современник», 1860, № 7.

30 «Л. Толстой. Памятники творчества и жизни», т. II, 358.

31 Ср. ироническую экспрессию, сопровождающую применение физиологических и биологических терминов в «Анне Карениной»: «Вместо того, чтобы оскорбиться, отрекаться, оправдываться... его лицо совершенно невольно (рефлексы головного мозга, подумал Степан Аркадьевич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой» («Анна Каренина», гл. I); в речи Голенищева о новых людях: «прямо говорят: ничего нет; évolution, подбор, борьба за существование» (VIII, 30). Ср. в «Войне и мире» изложение естественно-научной точки зрения: «разум и воля суть только отделения (sécrétion) мозга» (XII, 326).

32 Эйхенбаум Б. М., Лев Толстой, кн. II, стр. 377.

33 Любопытен сложный пример развернутой на трех страницах, симметрически построенной по принципу анафорических соответствий системы предложений в апологии Кутузова (XII, 183—185). Ср.: «историческое лицо, деятельность которого так неизменно и постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти году» (XII, 183). Ср. далее: «..Кутузов... не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек... Но этот самый человек... , этот придворный человек... Он, тот медлитель Кутузов... Он, тот Кутузов... Он один» и т. д. (XII, 184—185).

Часть: 1 2 3 4 5 6 7
Заключение

Раздел сайта: