Соколов В. Д.: О "Войне и мире"

О "Войне и мире"

Лев Толстой - большой писатель. И очень даже многогранный. Каждый, кто читал его, находит в нем что-то свое. Хотя и не каждый способен или отважится отгранить свои впечатления в отчетливую форму. А вот один мой товарищ по Литинституту это мог. Он говорил, что такой юморной книги как "Война и мир" он еще не встречал. Обхохочешься, животики надорвешь со смеху. Куда там попали Швейк или "Трое в лодке" и лишь "Золотой теленок" можно поставить где-то рядом.

1. Никто с ним не соглашался, и я в том числе. Но в отличие от нас, которые только пыхтели от такого мнения или, особенно дамы, просто брезгливо отворачивали свои изящные носяры, он так и сыпал цитатами.

Служил на Кавказе один барин. Звали его Жилин. И вот решил он съездить к матери, повидать старуху перед смертью, да и жениться надо бы было. А по дороге попал в плен к абрекам. Убежал. Его поймали. Посадили в яму. Он снова убежал. Его снова поймали, посадили в яму, да еще и колодок навесили. А он снова убежал и на этот раз его русские солдаты подобрали и отвезли в родную крепость.

-- Вот и домой съездил, женился! - сказал он товарищам. - Нет, уж видно не судьба моя.

-- Вот такой фатализм. И разве не высмеивает в этом рассказе Л. Толстой фатализм? - спрашивал наш приятель. Возразить было нечего.

Или взять "Войну и мир". О Жюли Карагиной, вдруг по случаю наследства разбогатевшей Л. Толстой писал: "Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там". Когда Друбецкой сделал ей наконец предложение, устроившая помолвку Анна Михайловна "сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом".

Вообще все эпизоды с ухаживанием Бориса Друбецкого за Жюли - поток сплошного юмора. "Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису, и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами — Жюли и княжной Марьей

...

[Борис был из тех молодых людей, которые ] углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского и им открывала свои альбомы, исполненные грустных изображений, изречений и стихов.

Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбоме два дерева и написал: "Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les ténèbres et la mélancolie" - сельские деревья, ваши темные ветви простирают надо мной меланхолическую тень.

В другом месте он нарисовал гробницу и написал:

La mort est secourable et la mort est tranquille

Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile (такая же сентиментальная чушь, не стоящая перевода)

Жюли сказала, что это прелестно.

-- Il y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la mélancolie! — сказала она Борису слово в слово выписанное ею место из книги.

-- C'est un rayon de lumière dans l'ombre, une nuance entre la douleur et la désespoir, qui montre la consolation possible  ⁴.

На это Борис написал ей стихи:

âme trop sensible,

Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,

Tendre mélancolie, ah! viens me consoler,

Viens calmer les tourments de ma sombre retraite

Et mêle une douceur secrète

A ces pleurs, que je sens couler.

Жюли играла Борису на арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух "Бедную Лизу" и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в море равнодушных, понимавших один другого".

...

Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое-то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса.

[Видя такую нерешительность поклонника Жюли сделала резкий демарш с намеком на разрыв, и под угрозой] остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого [Борис быстро закончил свои ухаживания счастливым для избранницы образом]...

Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали все для блестящей свадьбы".

Французский язык - во втором томе, употребляемый гораздо реже, является там одним из источников стилистического юмора. Напыщенный, высокопарный, манерный он всегда во втором томе противостоит простому и ясному русскому языку. Современный русский читатель многое теряет при чтении "Войны и мира" от незнания французского языка.

"Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по-русски, но quoique 'etranger, Russe de coeur et d'âme (хотя и иностранец, но русский душой и сердцем)".

В высшем русском обществе во время нашествия Наполеона "было положено говорить только по-русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований". Во время одного из таких раутов зашел разговор об одной девушке.

"-- Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека. ]

-- Штраф! Штраф! Штраф!

-- Но как же это по-русски сказать?.."

А, когда пьяницу и жулика Лаврушку, который попал по пьяни в лагерь Наполеона, французы отпустили, писатель иронично комментирует эпизод "l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naître [птицу, возвратили ее родным полям]".

Но особое удовольствие моему приятелю доставляло перечитывать эпизоды со Стивой Облонским. Проснувшись после ссоры с женой, Стива с удовольствием вспоминает своей сон: Алабин давал обед на стеклянных столах, да, - и столы пели: Il mio tesoro, и не Il mio tesoro, а что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины". А причиной ссоры была его измена, и не столько сама измена, сколько то, как он ответил на эти слова жены... Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощения, оставаться даже равнодушным - все было бы лучше того, что он сделал! - его лицо совершенно невольно ("рефлексы головного мозга", - подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой".

С тех пор, время от времени, перечитывая классика, я все более и более нахожу пассажей, скорее говорящих в пользу его мнения, чем В. Вулф (ну эта тетка вообще была с юмором на "вы", и даже забабахала такую глупость, что Диккенс менее значительный писатель, чем Л. Толстой, только из-за своего неуместного юмора), или Б. Шоу, который, как ни странно, так же отрицал наличие юмора у нашего классика или даже Т. Манн, юмор которого как раз негромкий и приглушенный очень напоминал юмор создателя великой эпопеи.

Об иронии

"Война и мир", можно сказать, пропитан юмором, а точнее, иронией. Уловить его нелегко, как нелегко (речь идет не о том очевидном юморе, примеры которого мы привели выше) уловить и толстовскую философию (хотя в отличие от юмора с философией Лев Николаевич лез в каждую бочку затычка) и его эпизм (который сказывается отнюдь не в размерах "Войны и мира", а в особом духе романа). Но чтобы уловить юмор писателя вовсе не нужно быть семи пядей во лбу или обладать каким-то исключительным чувством вкуса. Нужно просто читать писателя по-особому.

Есть в немецком языке такое слово gelassen. Значений масса. Если посмотреть в словарь, то прежде всего подается "невозмутимый, спокойный, рассудительный". Но gelassen - это еще и "отвязанный", чтобы не сказать "отмороженный" ("а нам все по барабану"). А еще и "безвольный, апатичный". Вот эти два последних значения как раз и приближают нас к идее, как нужно читать Л. Толстого, чтобы увидеть его юмор.

Но все же до перехода к примерам еще раз задержимся на слове gelassen. Любителем его употребления был немецкий философ Хайдеггер. Вот как объясняет смысл этого понятия один из его комментаторов Бибихин:

"gelassen от глагола lassen — 1) оставлять, бросать, переставать, 2) дать (возможность) делать что-то, позволить, разрешить, не мешать. Весь этот куст значений присутствует в Gelassenheit — в состоянии, в котором человек оставляет «вещи в покое», сам остается в покое, оставляет все идти своим ходом (имеется в виду скорее не «оставим кесарю кесарево», а недеяние даосов, познавших путь мира — дао). Вещи и дела мира наконец оставляют человека в покое не потому, что человек изымается из переплетения цепей, а благодаря тому, что человек занимает другую позицию по отношению к ним. В отрешенности наличествует отпущенность, отвязанность (от злобы дня), «отволенность» (когда можно избавиться от необходимости хотеть и применять волю для достижения), таким образом, отрешенность — это еще и освобождение от хотения и желаний".

К сказанному добавим, что gelassen - это значит также быть предоставленным течению. Ты плывешь по реке, а она уж сама тебя вынесет, куда надо. Но плывешь не безвольно, а пошевеливая веслом, как бы сообразуя свою волю и намерения с течением. Вот так и надо читать Толстого, не напрягая своего внимания (вдумчивое чтение - это скорее проникновение в чужую мысль методом взлома: нашел отмычку, отпер ларец, а одновременно и замок попортил) и уж ни в коем случае не вычитывая оттуда, что пытаешься вложить в читаемый текст: так по большей части читают критики и литературоведы.

3. Юмор Толстого особой природы: эпической.

в сражении на следующий день и какая его может ожидать слава: "хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди — отец, сестра, жена, — самые дорогие мне люди, — но, как ни страшно и ни неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей..".

А "эти люди" в данный момент, когда князь размышляет рядом с ними о своем о высоком, дразнят старого повара по имени Тит:

" - Тит, а Тит?

-- Ну, - отвечал старик.

-- Тит, ступай молотить, - говорил шутник.

-- Тьфу, ну те к черту, - раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг".

Ну чем тебе не ирония, да еще и с почти символической начинкой: пока кн Андрей готовится к великой славе, готовит, образно говоря, большую ложку, ему предлагают молотить, то есть заняться черновым воинским трудом. Но куда-там: Андрей посылает насмешников, как и Тит, к черту:

"И все-таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!"

Так Толстой иронизирует над своим героем. Действительно, животики надорвешь, читая роман.

4. Приглядимся повнимательнее к толстовскому юмору, чтобы вывести из него хоть какую-нибудь полезную мораль для читателей и подражающих писателей. Обычно юмор, а тем более сатира и ирония - это насмешка человека над человеком. Тот кто смеется, ставит себя при этом выше, по уму, положению, счастью, богатству - да мало ли найдется уровней, по которым люди схлестывются пУзами? Иногда юмор переходит все границы приличия и превращается в злой сарказм ("Вот так делаешь, делаешь, да и обделаешься ненароком"), а иногда спускается до веселых дружеских подзуживаний.

Здесь юморист ставит себя выше подюмариваемого не вообще, а в каком-то либо одном отношении, может даже пустяковом. Так, раньше было хорошим тоном смеяться над милыми чудачествами ученых ("А ведь не такая она и глупая эта девушка [которая связывая платки, лицевую сторону одного связала с изнанкой другого], как ты на нее жалуешься" - якобы сказал Мебиус своей жене), которых не только уважали, но которыми все восхищались и перед которыми преклонялись.

"Цель жизни нашей для него

Была заманчивой загадкой,

Над ней он голову ломал

И чудеса подозревал"

-- иронизирует уже поживший поэт над своим молодым собратом, а прикинув, что по юности он и сам без конца бренькал про "разлуку и печаль, и нечто и туманну даль", можно сказать, что он иронизирует и над собой молодым.

Иронизирует ли Лев Толстой над своим героем? Вроде бы да. Получив пулю в бок, вместо славы, Андрей Болконский вдруг посмотрел на свои суетные мысли с высоты "высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого" и вроде бы переродился. Но все мы знаем, что все суета сует, и что конец у всех один, однако жить с такой мыслью невозможно. И стоило князю услышать, как ночью барахтались у окошка две девчонки, как вся его умудренность жизнью пошла прахом и даже его единомышленник-дуб наплевал на нирвану и пустил сквозь старую кору молодые побеги, так сказать, символизируя возвращение в мир суетных мыслей (теперь уже не о славе, а о любви) и стремлений.

То есть вся столь тщательно нагнетаемая ирония вроде бы идет насмарку. На самом деле она несколько притаилась и еще не показала всей своей глубины. Ощутить глубину иронии можно лишь, оценив весь жизненный путь толстовского героя. А именно его гибель под Бородиным. Андрей Болконский получает смертельное ранение в совершенно негероической тривиальной обстановке, получает просто выполняя свой долг, ведя себя так, как и должен был вести себя командир: спокойно, разумно, без выпендрежа, встретив смерть с полным достоинством.

Не знаю, предполагалась ли ирония самим Львом Толстым, но она получилась. Андрей Болконский приготовил большую ложку для славы, а ему пришлось молотить, то есть выполнять черновую военную работу, быть одним из тех безымянных рядовых на войне, которые гибнут без числа, но которые до конца выполняют свой долг, быть похожим на тысячи других Титов: Тушина, Тимохина, Дохтурова. Таким образом не Лев Толстой иронизирует над своим героем, а сам бог, или лучше сказать судьба, рок. Человек надеется на одно, а судьба приготовила ему совсем другое, и отвертеться от судьбы никак не получится. Одним словом, если и есть здесь ирония, то ирония судьбы, никак не меньше.

5. Юмора в "Войне и мире" столько, что если перечислить все юморные моменты, то покажется, будто эпопея пропитана юмором под завязку, комична от начала до конца. Но у читателя, смею заверить не только по собственному опыту, такого впечатления не создается. Так что называть "Войну и мир" юмористическим романом было бы перебором. Не в меньшей степени творение Льва Николаевича можно назвать патриотическим романом (на 1 кв см романной площади пафоса приходится не меньше чем юмора), лирическим, любовным... Все эти определения будут правильными и все мимо цели. Обычно у писателей юмор, пафос, философская составляющие разнесены по разным эпизодам. Поэтому можно выделить юмористические сцены или юмористическую линию, и пафосную, философскую и т. д. У Льва Толстого все не так.

Андрей Болконский и Пьер беседуют о предстоящей битве, обсуждают тактику и стратегию. Вот вам сугубо философский диспут о войне и ее движущих силах, очень важный для понимания толстовской философии истории. Мимо проходят два офицера Генштаба и вносят свою лепту в дискуссию:

"Der Krieg muß im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, – говорил один.

– О ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwächen, so kann man gewiß nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen.

– О ja, – подтвердил первый голос.

– Да, im Raum verlegen, – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum – то у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос".

Вот вам пожалуйста: философия разбавляется юмористической зарисовкой, а скорее саркастической, немецких офицеров из русского штаба (этот тип нашел свое законченное выражение в фигуре "озлобленного, решительного и самоуверенного" генерала Пфуля, "который доказывал, что все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено"), тут же плавно переходящей в высокий пафос:

"-- Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!

– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку пить: не такой день, говорят".

И какая эта сцена: философская, сатирическая, пафосная? Заметим только, что у Льва Толстого все не просто перемешано, но сплетено так тесно, что и швов не заметить. Ибо главная стилистическая линия "Войны и мира" и доминирующая над остальными - которая играет то юмористической, то пафосной, то философской составляющей - эпическая.

Философский аспект романа

6. Философия так же, как и юмор пронизывает насквозь "Войну и мир", но в отличие от юмора философия составляет суть романа, его движущий нерв. Именно философская идея и делает "Войну и мир" не просто романом, а эпосом. Но именно философия эпопеи как то проходит не то что мимо, а как-то боком при восприятии романа.

"Классическим примером большого писателя, художественные произведения которого стоят много выше его философии и совершенно ей не соответствуют, является Лев Толстой... Он написал вещи, не имеющие ничего общего с его философской теорией, скорее противоречащие ей".

Такую ересь напорол Лион Фейхвангер в своей статье, которая так и называется "Крамольные мысли о Льве Толстом", квинтэссенцию которых можно было бы выразить фразой: "Я не понял романа". Ну не понял и не понял. Ничего плохого в этом нет. Не поняли "Войны и мира" ни Томас Манн, ни Бернард Шоу, ни Горький, ни еще масса людей, писавших об этом творении и все потому, что не восприняли философской идеи произведения.

А она проста. Движущей силой истории являются не провидение, ни деяния великих людей, а желания и действия людей самых обычных. Причем каждый, действуя в силу своих побудительных мотивов, не думает ни о какой конечной цели исторического движения. А эта конечная цель заключена в итоге, который как раз является суммой миллионов этих частных поползновений.

Лев Толстой еще в университете увлекся дифференциальным и интегральным исчислением, и именно из математики позаимствовал идею целого как суммы бесчисленного множества бесконечно малых величин. Только допустив бесконечно-малую единицу для наблюдения - дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно-малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории".

Как видим, все очень просто и понятно. Но точно так же просты и понятны все гениальные философские идеи. Когда их выражают в форме обобщающего афоризма. Например, всего Канта можно выразить формулой "человек познает мир через призму своих познавательных способностей", всего Декарта его знаменитым cogito ergo sum, в котором ergo очень неадекватно передается русским "следовательно", всего Юма "нет ничего в нашем сознании, чего бы не было сначала в наших ощущениях", всего Гегеля "все в мире изменяется и все в нем взаимосвязано". Однако, когда начинаешь продумывать до конца, что же значат эти принципы, то оказывается, что они далеко не просты и не понятны. И последовательно домысленные до конца приводят к совершенно на первый взгляд парадоксальным выводам.

Ту же идею дифференциального исчисления очень эффективно изрешетил сомнениями Юм. Мы можем, говорил он, хотя бы мысленно, разделить любой предмет на 10 или 100 или 1000000000000000000... ставь сколько угодно нулей число мелких частей, а потом из этих 10, 100 или из 1000000000000000000... со сколько угодно нулями числам вновь собрать это целое. А вот если мы делим что-то бесконечно, то и собирать мы потом будем бесконечно, а значит, никакого целого и получить в принципе не можем. Математики брызгали слюнями, давили на термины - это такая фишка у специалистов: не можешь объяснить, задави кучей технических деталей - но так по существу до сих пор никакого противоядия скептическому доводу Юма не нашли. Но... но продолжают делить предмет на бесконечное число частей, а потом собирать из этих бесконечных частей вполне конечный предмет, и результаты оказываются вполне годными для практики.

"Войны и мира" проста и понятна, когда ее выражаешь в абстрактной форме, но заставляет чесать репу, когда думаешь, а как же практически можно рассмотреть людские атомы и собрать их в единое целое. Вот этим Лев Толстой и занимается на протяжении всего своего великого романа. То есть он свою идею обосновывает не теоремами и леммами как математики, не рассуждениями как философы, а художественными образами.

Как сказал князь Болконский в той же беседе с Пьером "Успех [в войне] никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.

– А от чего же?

– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате", то есть от патриотизма, от "той скрытой (latente), как говорится в физике, теплоты патриотизма, которая была во всех тех людях, которые" участвовали в Бородинской битве.

Эта скрытая теплота патриотизма - дифференциал истории - в каждом проявляется по-своему, в соответствии с его характером и частными интересами. При этом ни о каком патриотизме человек и думать не думает, а он просто прет сам собой (патриотизм сам собой, а человек сам собой, но получается, что дуют они в одну дуду).

С трудом выкарабкавшись из одной ситуации, он попадает в другую, помогая своему дружку похитить невесту. И снова он разжалован в рядовые, и снова в условиях войны с турками он проявляет себя, снова вылезает в люди, щеголяет по Москве в турецком костюме. Когда читатель встречает его в следующий раз - накануне Бородинской битвы, - Долохов снова успел набедокурить и снова разжалован в рядовые и снова из кожи вон лезет, чтобы быть замеченным, предлагая Кутузову идею создания партизанского отряда.

Долохов храбр до безрассудства. Но храбрость его - не храбрость Тушина, храбрость показная, бьющая на внешний эффект. Показателен эпизод, когда он "стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед", а оттуда стал призывать спускать на лет орудия, хотя лед "гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется". Что и случилось, но Долохов сумел "поставить себя", быть на виду, когда более разумный командир полка, пытавшийся воспрепятствовать затее был убит "и никто не взглянул на генерала, не только не подумал поднять его".

Война - это единственный способ нормального для Долохова способ существования, мирной жизни он физиологически не выдерживает. Однако в условиях Отечественной войны, а именно партизанской, где царит вольница и анархия и побеждает не более храбрый и умный, а более нахрапистый - "кто смел, тот и съел", безбашенный Долохов оказывается на самом законном для себя месте. Его безбашенность оказывается его latente теплотой патриотизма, его дифференциалом истории.

Совсем иначе по-тушински в выполнении своего долга проявляется патриотизм Андрея Болконского, иначе Пьера, который хотел убить Наполеона, но судьбой он был предопределен не для убийства, а для самопожертвования, иначе Наташи, в том безоглядном порыве, когда она начала сбрасывать вещи с подвод, чтобы освободить их для раненых. Никто из них не действует из чувства абстрактного патриотизма, а только следуя курсу собственной судьбы, но соединяясь, все эти частные патриотизмы и создают единый патриотизм всего общества, который и долбал Наполеона дубиной народной войны...

Вот на этой точке и хотелось бы остановиться. Жаль, что сам Лев Толстой вовремя не дал стоп своим философствованиям. Он пошел дальше и понес в народ такую пургу, что за нашего классика ей богу делается как-то неудобно, как в его глупом опровержении Шекспира. А именно, он вдруг стал утверждать, что человек не имеет свободы воли, что все его импульсы, то что в просторечии именуется внутренним голосом прилетает от бога. Таким образом, и Долохов, и Болконский и все остальные, ведомые собственной натурой, оказывается, выполняют заложенную в них богом программу. И, развивая свою мысль уже до полного абсурда, Л. Толстой открывает, что, оказывается, исторический путь определен богом и все совершается де по воле боге.

"Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.

Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу.

...

Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей (личных целей кого? провидения или людей? - ирон прим ред), содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто-либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния"

8. Еще одно философская идея, глубоко продумывавшаяся Л. Толстым - проблема свободы воли. Толстой на пару с Фетом был большим поклонником Канта, без конца читал этого немецкого педанта в профессорском парике и именно оттуда он почерпнул решение проблемы. Сама проблема состоит в том, что человеку кажется будто он абсолютно свободен в своих действиях: что хочу, то и ворочу. "Могу копать?" - "А что еще можешь?" - "Могу и не копать".

А глядя на человека со стороны "как на предмет наблюдения с какой бы то ни было точки зрения, - богословской, исторической, этической, философской, [и, добавили бы от себя, просто бытовой] - мы находим общий закон необходимости, которому он подлежит так же, как и все существующее".

Кант предложил рассматривать человека как бы состоящего из двух существ: внешнего и внутреннего. "Внешний человек" - это вовсе не то, как он одевается, какой социальный статус имеет, то есть каким он является в окружающий мир. "Внешний человек" (это мой термин, не очень удачный, согласен, но пока ничего другого придумать не могу) - это то, чтО он имеет внутри себя: воспоминания, мысли, чувства, желания. Но если - можно и нужно спросить - внешний человек - это то, что он имеет внутри себя, то какого же черта может быть и еще какой-то "внутренний человек"? Кант называет этого внутреннего человека тренцендентальной апперцепцией, чтобы за мудреным названием уйти от объяснения сути. Или Я это Я (=ego из cogito ergo sum)с большой буквы и курсивом, в отличие от "я" с маленькой буквы и в кавычках, которое мы обозначили как "внешнего человека" и которое есть эти самые воспоминания, желания... которые как раз и являются внешними по отношению к этому самому Я.

Я - трансцендентальной апперцепции - Кант не раскрывает, хотя очень много думает и рассуждает о ней. В первом приближении Я - это ощущение того, что Я это Я, и все эти мои воспоминания - это мои воспоминания, мои ощущения - это мои мои желания с ударением на мои. В конце концов Кант объявляет Я - идеей разума, которая не имеет никакого объекта, а является такой же химерой как природа или бог. Идея, которую человек ни в состоянии понять и от которой он не в состоянии избавиться.

Лев Николаевич Толстой обзывает "внешнего человека" сознанием, а Я не поняв, и именно не ощутив толстовской философии, невозможно до конца вникнуть в его эпопею. Причем Толстой - подчеркнем еще раз - не философ рассуждения, т. н. дискурса, а философ рассмотрения идей в художественных образах.

9. Что касается природы Я или разума, то здесь Толстой наплел всякой ереси (ну он посчитал разум якобы это Бог в человеке, то есть "внешний человек" - это то что человеку кажется, что он есть - существо свободное, которое может копать, а может и не копать, а внутренний - разум, Я, трансцендентальная апперцепция, назовите, как хотите, только в печку не ставьте - это как раз Бог, который в нас и который управляет нами).

В конце концов, как рассуждает Толстой, не так уж и важно. Его художественная философия состоит в том, что он рельефно выразил человеческую судьбу как противостояние этих двух начал: человек хочет одного, считает, что он действует по своим желаниям, а в действительности он ведом. Он думает, что он принадлежит царству свободы, а он с потрохами запродан царству необходимости. Болконский думает повелевать людьми, быть над ними, а выполняет свой долг и является честным винтиком общественного механизма, Николай Ростов думает заключить в объятиях целый мир, а оказывается жмотом и куркулем, обустраивающим исключительно свою личную жизнь.

"Пьер был тем отставным добродушно-доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.

Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из заграницы, кто-нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?

...

В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, "а я и теперь все недоволен, все мне хочется сделать что-то для человечества", - говорил он себе в минуты гордости".

Об идеализации

"Война и мир" - энциклопедия русской жизни начала XIX века. Так писалось во всех школьных учебниках и литэнциклопедиях и пишется до сих пор. Хотя толстовская энциклопедия уж очень кривовата. Целые пласты действительности в ней пропущены: практически отражен только мир высшей аристократии. Даже мелкое дворянство попадает под лупу писательского интереса мимоходом, невзначай, как невзначай попадали мелкие дворяне на аристократические балы и приемы. А уж до купцов, крестьян, лиц духовного сословия (что, конечно, учитывая тогдашнюю цензуру, извинительно), а тем более крестьян... руки не доходили. Если не считать, конечно, ряженых странничков, которые навещали княжну Марью.

По части реализма писатель так же недоработал. Чуть ли не каждый год выходит хотя бы по одному исследованию, где обращается внимание на неправильное отражение писателем русской жизни того времени в том или ином аспекте. Вот работка у литературоведов: что называется "не бей лежачего" - читай мемуары, воспоминания, письма современников, разбавляй их исторической статистикой и сравнивай тамошние факты с текстом романа, а потом составляй список разночтений. В литературоведении это называется анализом, а по жизни ломлением в открытую дверь.

Ибо то, что граф врет напропалую видели и густо упрекали его в этом уже современники. Князя Вяземского, который ко времени выхода "Войны и мира" значительно устарел и безнадежно состарился, но не оставлял своими брюзжаниями молодую литературную поросль (правда, никто его не слушал: даром, что был другом и единомышленником Пушкина), уже очень возмущала сцена, когда Александр I выходит говорить с народом, уплетая бисквит. "Обломок бисквита, довольно большой, который держал государь в руке, отломившись, упал на землю. Кучер в поддевке поднял его. Толпа бросилась к кучеру отбивать у него бисквит. Государь подметил это и велел подать себе тарелку с бисквитами и стал кидать их с балкона".

Враки, пыхтел стареющий князь на еще довольно молодого графа, клевета. Александр I "скорее бросился бы в воду, нежели бы решился показаться пред народом, и еще в такие торжественные и знаменательные дни, доедающим бисквит. Мало того: он еще забавляется киданьем с балкона Кремлевского дворца бисквитов в народ... Это опять карикатура, во всяком случае совершенно неуместная и несогласная с истиной".

Ну да, лениво отругивается Лев Николаевич. Как же враки, если я все это читал во многих местах и как будто вижу сцену своими персональными глазами. "Везде, где в книге моей действуют и говорят исторические лица, я не выдумывал, а пользовался известными материалами. Князь Вяземский обвиняет меня в клевете на характер (императора) А(лександра) и в несправедливости моего показания. Анекдот о бросании бисквитов народу почерпнут мною из книги Глинки, посвященной государю императору". И Лев Толстой в письме к Вяземскому даже грозился доставить ему книгу Глинки с нарочным, где красным карандашом должно было быть отчеркнуто это место, да за хозяйственными заботами запыхался и забыл выполнить обещание. Тем более трудно выполнимое, ибо такому месту у Глинки места не нашлось.

фактов с точной ссылкой на источник. А Лев Толстой только запутывал проблему, декларируя себя реалистом и правдописателем. Реалистом он может быть и был, а вот на воспроизведении исторической и бытовой точности деталей пойман не был. Поэтому и оценивать достоинства или недостатки его эпопеи по этой линии, думаю, пустая трата времени и энергии, которую лучше употребить на выяснении, кем Лев Толстой был, а на том, за кого только в угоду тенденциям времени он себя пытался, причем совершенно искренне, выдавать.

Когда-то еще студентом автор данной статьи пытался написать курсовую работу на тему "Жизнь русского общества начала XIX в на материале 'Войны и мира'" и потерпел полное фиаско. Я начал вычитывать из романа детали быта и общественных отношений и с удивлением обнаружил, что они, конечно, там есть, но вообще-то их, как и оригинальных метафор у Пушкина, кот наплакал. Куда Льву Толстому в этом плане до Бальзака, или Золя, или Драйзера, или хотя бы Салтыкова-Щедрина с его "Пошехонской стариной". Надо бы было брать именно последний роман как хороший источник для было предпринятого мною исследования.

По "Войне и мире" совершенно непонятно, как люди ели, одевались, проводили время. Что составляло предмет их повседневных забот. Вот князь Андрей едет к графу Ростову. Какого черта его туда понесло? Зачем? "По опекунским делам," - лаконично замечает автор. И все. Можно себе представить, как бы этот эпизод был развернут у Бальзака. Он бы подробно описал, кого и кто опекал, кто выигрывал и кто проигрывал в этих опекунских делах, какие крючки роились вокруг бумаг, и какие типы кормились данными делами. Ничего у Льва Толстого этого нет. "По опекунским делам", - и вся недолга. А там помолодевший старый дуб, а там молодая девчонка, которая всколыхнула в князе желание жить... Да хорошо и вольготно жилось дворянам на Руси, если только такими пустяками и была заполнена их жизнь. Хотя мы знаем, из того же Салтыкова-Щедрина, из воспоминаний о том же графе Толстом, как он бодался со своими крестьянами накануне реформы, что повседневная жизнь русского помещика, особенно мелкого и среднего - а такие составляли 95% от общего числа дворян - промазана медом отнюдь не была.

А что можно узнать из "Войны и мира" о реформах Сперанского, персонажа оставившего заметный след в романе, об их цели, содержании? Ровным счетом ничего, кроме того, что "там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша "

Однако читая роман, всех этих недочетов не замечаешь. Роман насыщен до краев. "Война и мир" - одно из тех великих произведений, которое можно читать и перечитывать всю жизнь и открывать все новые и новые смыслы, находить все новые и новые зацепки для приложения своего восхищения. Реальных бытовых деталей мало. Но этих деталей вполне хватает, чтобы дать исчерпывающую характеристику персонажам, скомпоновать по полной программе без недомолвок и отсылок к неизвестным обстоятельствам сцены, провести через гигантское произведение авторские идеи, обсосать и полностью развить их. Нет достаточного количества бытовых деталей, не отражены многие общественные отношения... Да так. Но этого, похоже, и не надо. Кстати, "Пошехонская сторона" обилием этих деталей давно ушедшего быта как раз утяжеляет повествование и надоедает.

12. Вместе с тем нельзя сказать, что Толстой не отражает реальность, а отталкиваясь от ее фактов создает свой новый, вымышленный мир, как сейчас модно представлять писательское творчество. Более подходящим мне кажется другое определение: в "Войне и мире" Толстой идеализирует действительность. Как это делали Пушкин, Тургенев, Бунин. Откуда и родились наши представления о той России, которую мы потеряли. Об идеализации всегда упоминают с привкусом отрицательности. Идеализация - это почти синоним приукрашивания. Лев Толстой ничего не приукрашивает и ничего не скрывает. Его идеализация, как и Пушкина, Тургенева, Бунина - это наоборот очищение повествования от второстепенного и наносного. Типа там

Сотри случайные черты

и ты увидишь мир таким, каков он есть на самом деле. Такая идеализация возможна лишь при ясности авторского взгляда и законченности отображаемого им мира. Другими словами идеализированный мир - это ушедшая натура. Рискнем на прогноз: чем дальше будет удаляться от нас времена, описанные в "Войне и мире", тем мощнее и чище будет звучать этот роман, входя в раж русского эпоса, единственного и неповторимого. А уж если Россия крякнет, то его значение вообще взлетит до небес, как значение "Шах-Намэ" или гомеровских поэм. Подлинный эпос - это всегда эпос, уходящий корнями в бесконечные, доисторические времена. И что для такого эпоса достоверность деталей или исторической эпохи? Мешающие и отвлекающие от сути дела обстоятельства.

13. Эпопея ли "Война и мир"? Думаю да. А где эпический герой? Ну ведь ни Пьер же Безухов, ни Болконский на эту роль не глядятся. Тут нам кое-кто из литературоведческой братии подсовывает решение, что де таким героем является русский народ. Самого Льва Толстого такое понимание пронимало до мозжечка. Он справедливо говорил, что народ состоит из тысяч Карпов, Платонов (не путать с Платоном Каратаевым), Эдуардов, у каждого из которых свой характер и свой судьба.

Поэтому народ не может быть героем. Героем может быть только лицо, воплощающее в себе народ, хотя, строго говоря, и от такой позиции наш классик был бы не в восторге ("жизнь народов не вмещается в жизнь нескольких людей, ибо связь между этими несколькими людьми и народами не найдена. [Эта] теория... есть гипотеза, не подтверждаемая опытом истории"). Но здесь мы вынуждены пойти против автора и утверждать - эпический герой есть лицо, воплощающее в себе народ. Такими лицами в "Войне и мире" являются богатыри, которые как Ахиллес и Гектор сцепились в новой Троянской войне - Кутузов и Наполеон.

Если бы нужно было дать краткий анализ этих образов, как сейчас модно делать в учебных материалах, то лучшего, чем сделал это Лермонтов, предварив в этом плане основной конфликт толстовской эпопеи, вряд ли удастся:

В шапке золота литого

Поджидал к себе другого

Из далеких чуждых стран.

За горами, за долами

Уж гремел об нем рассказ,

Захотелось им хоть раз.

И пришел с грозой военной

Трехнедельный удалец,—

И рукою дерзновенной

Но улыбкой роковою

Русский витязь отвечал:

Посмотрел — тряхнул главою.

Ахнул дерзкий — и упал!

"Войны и мира": юмор и сатира; философия; идеализация (эти три головы единого Змея Горыныча - эпичности). Оба образа написаны в улыбающейся манере (надо бы сказать "смеховой", но смех как-то не катит ко Льву Толстому): в ключе юмористическом (Кутузов) и саркастическом (Наполеон). Один богатырь, Наполеон, - высокомерный, гордый, суетливый. А главное насквозь показушный: он мнит, что именно он управляет судьбами мира. Другой, Кутузов - спокойный, уравновешенный, мудрый, ничего не делает, знай себе валяется в гамаке с мадам Жанлис в руках, настоящий русский герой - Илья Муромец и Емеля в одном лице.

14. Пожалуй юмористичность центральных фигур - замечательное художественное достижение писателя. Ибо рисовать богатыря в эпоху господства научных представлений пафосно было бы неуместно. Вернемся к уже упоминавшейся нами сцене с Лаврушкой. "Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами", когда ему привели пойманного казака Лаврушку, которого он пожелал лично допросить.

"Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам. Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон".

После этого император захотел "испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don (дитя Дона - здесь перевод отнимает много иронии от толстовского текста) известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно-победоносное имя. Известие было передано. Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь".

Не менее комичен и Кутузов, читающий накануне решающей битвы "Цыганского рыцаря" мадам Жанлис. От этого чтения Михаила Илларионовича отвлек к его великому неудовольствию для доклада какой-то генерал с важными бумагами.

шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа главнокомандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб-соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, а она дома... 'Очень хорошенькая', — прибавил адъютант с улыбкой".

Заметим, что Наполеон допрашивал Лаврушку на переходе из Вязьмы к Цареву-Займищеву и в том же Цареве-Займищеве происходила описанная сцена с Кутузовым. Хотя Наполеон и Кутузов не встречаются лицом к лицу, но постоянное параллельное их описание дает явный сигнал на противоборство этих богатырей Нового времени.

15. Юморность никак не препятствует писателю развернуть повествование на полный серьез. Странным образом именно увидевший Кутузова таким старческим бонвиваном Андрей Болконский, вдруг обретает уверенность в исходе войны:

"Князь Андрей после этого свидания с Кутузовым вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. 'У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, - думал князь Андрей, - но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, - это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое'".

И здесь при анализе главных персонажей романа, мы обратно касаемся его философского аспекта.

от исторической истины. Не стоит приводить примеры: их слишком много, и подавляющее большинство упреков по этой части справедливы. Меньшинство опять же "оправдывает" писателя таким макаром, что

Как друг ты мне нанес удар коварный сзади,

Так будь моим врагом хоть дружбы ради.

То есть Лев Толстой - писатель и имеет право так коверкать факты, как ему только втемяшится в голову, если это только совпадает с его мифическим художественным замыслом (ибо замысел всегда в голове писателя, и под эту статью можно подвести что угодно, а тем более трактовать in quamcumque partem).

Идеальное - в искусстве ли, в науке - это то, чего никогда не бывает и даже не может быть в действительности. Ну что такое идеальный тепловой процесс, допустим, изотермический? Это расширение или сжимание газа при постоянной температуре. И как такое возможно? Едва в сосуде, где находился сжатый газ, проделаешь дырочку, как он тут же с гиканьем и свистом помчится из сосуда, одновременно теряя температуру. Или наоборот, если будешь сжимать газ в замкнутом пространстве, то он обязательно будет нагреваться. То есть никакого изотермического процесса в природе по определению быть не может. Эта выдумка целиком и полностью на совести ученых.

Таким образом, факты и идеальное - есть две вещи несовместны. Какие-то факты помогают понять идеальное, а какие-то мешают. Тут уж как масть попрет. Но в любом случае смешно поверять гармонию идеального алгеброй фактов. Смешно критиковать или наоборот хвалить Льва Толстого за (не)соответствие изображенного им реальным историческим фактам. Факты зачастую не только не помогают, но прямо мешают пониманию идеального.

Итак, отчуждение от фактов - это первый признак идеального. Но настоящее идеальное - это отнюдь не произвольное, иначе всех троллей и пропагандонов можно было приписать в ту же категорию, куда пронырнули и Л. Толстой, Пушкин, Шекспир и Гете-Шиллер (знаменитый немецкий поэт, на всех памятниках изображаемый в виде двух фигур).

Идеальное - это хотя и не реальное, но отнюдь не произвольное. Для того же изотермического процесса тишайщим аббатом Мариоттом и скандалистом Бойлем установлен закон: произведение давления на объем есть величина постоянная. Какая, хрен, разница, казалось бы, постоянная или нет, если изотермических процессов в жизни никогда не встречается. Но вот выходит, что чем ближе при конструкции тепловых машин инженеры будут ориентироваться на идеальные тепловые процессы, тем более эффективными эти машины будут. О чем можно говорить, если не только Уатт или Ползунов с хоть какими-то начатками научных представлений, но и такие голимые практики как Ньюкомен и Севери и читать-то умевшие едва по слогам, инстинктивно ориентировались на тогда еще не открытый идеальный цикл Карно (два изотермических и два адиабатических процесса - замечание исключительно для педантов).

16. Раз уж мы указали на Толстого как на усердного читателя Канта, приведем рассуждение последнего о важности идеального для жизни.

16. Вот и русский и французский богатыри Льва Николаевича - это идеальные образы. И не нужно думать, что только игра писательского воображения, фантазия, не имеющая никакого отношения к реальности. Идеализация Льва Толстого заключается в том, что он философскую идею насыщает деталями, то определенным образом подобранными фактами, или, наоборот, так подбирает и компонует детали, что они раскрывают исповедуемую им излюбленную философскую идею: о том, что интеграл события (ход истории) определяют не отдельные великие личности, а сумма бесконечных дифференциалов (совокупная деятельность всех людей, каждого со своими намерениями и желаниями).

Разница между Кутузовым и Наполеоном в том, что русский полководец понимает это и не лезет со своими приказами и распоряжениями, а француз наш пострел везде поспел, все-то он понимает, все-то он видит и всем-то он руководит.

"Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на покрытой ковром лавке... Он не делал никаких распоряжений, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему.

...

в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти".

Заметим, что Кутузов не бездействует: он плывет по течению, но не безвольно, куда вынесет кривая, а слегка подруливая веслом, чтобы случайно не пронесло мимо или не напороло на корягу. Нелишне при описании такой линии поведения вспомнить уже упоминавшееся нами gelassen. Кутузов именно отдается на волю течения, встраивая в нее свою волю, а не противодействуя общему потоку. Не могу не привести конкретного примера такого руководства событий. Как раз перед тем, как отправиться к красивой попадье, с нетерпением ожидавшей его, он получает бумаги от одного из своих генералов.

Речь в этих бумагах шла, если кто читал весь роман, о том, что русские воины грабили помещиков и мещан, попросту говоря, мародерствовали на родной земле. Вот и направлялись жалобы на этих "защитников" к главнокомандующему. И что прикажете делать Кутузову? Конечно, мародерствовать нехорошо, но и он понимал, что при традиционном русском бардаке, если запретить солдатам брать то, что им нужно, они будут просто раздеты, разуты, необогреты, а их кони будут некормлены. И Кутузов не колеблясь отдает жалобы на третейский суд огня.

"В печку... в огонь! И раз навсегда тебе говорю... все эти дела в огонь. Пускай косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу".

17. А Наполеон? Все, что делалось, делалось и без его приказания, "и он распоряжался только потому, что думал, что от него ждали приказаний. [Он жил] в своем искусственном миру призраков какого-то величия, и (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что-то делает для себя) покорно исполнял ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена".

В результате Наполеона несет то же течение, что и Кутузова, но он барахтается, пытается переть против, и в результате все делается не так, как он хотел, и он попадает все равно не туда, куда он стремился. Вот как описывается деятельность французского полководца в Бородинском сражении:

"Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et énergique, он сам был тот же...

[Но] все те прежние приемы, бывало неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батареи на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer - все эти приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.

’aigles ennemis, и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что-то странное происходило с его войсками".

Такие идеализированные фигуры полководцев, очищенные от запутанных и запутывающего наплыва многочисленных, противоречивых фактов, гораздо больше дают понимания жизни и войны, чем самое скрупулезное и дотошное следование фактам. Тем более, что вопрос об отношении нарисованных персонажей к реальным историческим личностям - это вообще вопрос потусторонний для искусства. "Правда" художественной литературы - это не правда каждодневного опыта, а правда "жизни" - тех отношений, которую служат моделью для ее понимания людьми и правильной ориентации их в этом сложном и непонятном мире.

18. Кроме русского и французского в романе есть еще несколько богатырей, на одном из которых "богатыре немецком" тоже хотелось бы остановится. Если русский богатырь (заметим очень идеализированный не в том смысле идеализации, о которой мы тут ведем речь, а в смысле выдавания желаемого за действительное: увы! толстовско-кутузовская мудрость в реальной России может только сниться) пытается побеждать, отдавшись течению, а французский повелевать этим течением, то немецкий думает, что можно вывести теорию этого течения и по этой теории побеждать всех.

Хорошо этого богатыря просек Андрей Болконский. "Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи — науки, то есть мнимого знания совершенной истины...

Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории — приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории...

отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: 'Ich sagte ja, daß die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird'"

Любопытна и оценка, данная Болконским этому богатырю:

"Из всех лиц [бывших в штабе русской армии] более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково-самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного — приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее".