Том третий. Часть третья
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей... Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов... Лицо Кутузова становилось все озабоченней и печальнее.
Из всех разговоров Кутузов понимал только одно – защищать Москву дальше не было «никакой физической возможности». Бенигсен настаивал на защите Москвы, и Кутузов понимал, что в случае неудачной защиты он свалит всю вину на него, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае удачи – припишет все заслуги себе. Однако в данный момент Кутузов думал о том, как он мог допустить Наполеона до Москвы. Но разговоры вокруг него становились все более свободными, надо было на что-то решаться, чтобы их прекратить, и он поехал в Фили.
На следующий день в избе мужика Андрея Севастьянова собрался совет, на котором присутствовали генералы Кутузов, Ермолов, Кайсаров, Барклай-де-Толли, Уваров и др. Все собравшиеся в избе генералы ждали Бенигсена, который «доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиций». Появившийся через два часа Бенигсен открыл совет вопросом: оставлять ли Москву без боя или защищать ее? Кутузов принял решение и приказал отступать. Отпустив генералов, главнокомандующий долго сидел в одиночестве и думал над тем же страшным вопросом: «Когда же, наконец, решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
***
Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12-го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие скрытого патриотизма...
Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите... Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа...
***
Элен возвратилась вместе с двором из Вильно в Петербург, где оказалась в несколько затруднительном положении. В Петербурге она пользовалась покровительством некоего вельможи, занимавшего одну из самых видных должностей в государстве, а в Вильно сблизилась с одним молодым иностранным принцем. Теперь они оба оказались в Петербурге и оба предъявили на нее свои права. Элен «поставила себя в состояние правоты, в которую она искренно верила», она не стала ни оправдываться, ни хитрить, а на первые же упреки вельможи заявила, что во всем виноваты эгоизм и жестокость мужчин и что никто не имеет права требовать у нее отчета в ее привязанностях и дружеских чувствах. Она предложила вельможе жениться на ней, хотя прекрасно понимала, что это невозможно.
В один из дней Элен приняла католичество. Все, что она делала в это время, доставляло ей удовольствие, но при этом она ни на минуту не упускала своей цели. Элен была была неглупой женщиной и прекрасно понимала, что «обращение ее в католичество имело своею основною целью выжать из нее денег в пользу иезуитских учреждений». Но прежде чем жертвовать, она поставила условие помочь ей освободиться от мужа. При этом Элен пыталась оказать давление и на своего второго любовника, заявив и ему, что единственный способ обрести на нее права – это жениться на ней. Оба лица были поражены ее предложением выйти замуж при живом муже, но уверенность Элен, что все это легко и просто, подействовала на них. И уже в скором времени графиня Безухова «с простой и добродушной наивностью» рассказывала своим близким и друзьям, что и принц, и вельможа сделали ей предложение, что она любит их обоих и боится огорчить одного из них.
По Петербургу мгновенно распространились слухи не о том, что Элен хочет развестись со своим мужем, а о том, что графиня находится в недоумении, кого из двух женихов ей выбрать. Все рассуждали о том, кто из двух претендентов на руку Элен лучше, то есть вопрос о муже и разводе в общественном сознании уже не стоял – расчет Элен оказался верным. На вопрос графини, кого из двоих женихов предпочесть, все давали разные советы. Дипломат Билибин, один из постоянных посетителей салона Элен, посоветовал ей выйти замуж за старого графа-вельможу, который мог в скором времени умереть, и тогда принцу было бы не унизительно жениться на вдове высокопоставленного государственного мужа.
Мать Элен, не одобрявшая решения дочери, попыталась убедить ее, что выходить замуж при живом муже не позволяет религия. Элен насмешливо ответила ей, что религиозные предрассудки – ерунда и что ее положение в свете значит гораздо больше. В начале августа Элен приняла окончательное решение и написала письмо Пьеру, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж и просила уладить все формальности с разводом. Это письмо было доставлено Пьеру в тот момент, когда он находился на Бородинском поле.
***
В конце Бородинского сражения Пьер, сбежав с батареи Раевского, с толпами солдат дошел до перевязочного пункта, а затем пошел дальше, затерявшись в толпе солдат. Всеми силами своей души он хотел избавиться от страшных впечатлений и оказаться в нормальных условиях жизни. Пройдя три версты по Можайской дороге, Пьер сел на ее краю. Гул орудий уже затих, но он все не мог оправиться от пережитого, вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он тут пробыл.
В середине ночи рядом с ним разместились трое солдат и стали разводить огонь. Запах пищи вывел Пьера из задумчивого состояния и он поднялся. Солдаты предложили ему поесть, и Пьер подсел к огню и стал есть. Приготовленное солдатами кушанье казалось Пьеру самым вкусным из всего того, что он когда-либо ел. Солдаты, расспросив Пьера, кто он, откуда и куда направляется, проводили его к Можайску, и он возвратился на постоялый двор, в избу, из которой утром отправился на Бородинское поле.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из-под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой-то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше», – подумал Пьер, опять закрываясь с головой...
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Дорогой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.
На следующий день Пьер возвратился в Москву. Почти у заставы он встретил адъютанта, который сообщил, что Растопчин хочет его видеть и просит срочно приехать. Пьер, не заезжая домой, поехал к главнокомандующему. В приемной он подошел к группе чиновников, в которой заметил своего знакомого. Обсуждался вопрос, защищать или оставлять Москву. Пьеру дали прочитать новую афишу Растопчина, в которой содержался призыв к защите Москвы.
На приеме у графа Растопчина Пьер узнал, что многих его собратьев-масонов арестовали под предлогом того, что они распространяли французские прокламации. Растопчин, расспросив Пьера о его намерениях, посоветовал ему уезжать из Москвы.
не понимал и старался поскорее от них избавиться. Утром Пьер, несмотря на то, что его в гостиной ждали человек десять, вышел через черный ход и ушел из дома.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видел больше Пьера и не знал, где он находится.
***
Ростовы до 1 сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе. После того, как Петя поступил в полк, графиню не покидало чувство страха. Она ясно осознавала, что оба ее сына находятся на войне и могут быть убиты, и совсем потеряла покой. Чтобы ее успокоить, граф перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который сформировался под Москвой. В последних числах августа пришло второе письмо от Николая, который находился в Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Несмотря на то, что во второй половине августа большинство знакомых Ростовых выехало из Москвы, графиня ничего не хотела слышать об отъезде до тех, пока не вернется Петя.
Петя приехал 28 августа. Шестнадцатилетний офицер не мог как прежде выносить опеки матери и по возможно- сти старался ее избегать. Больше всего ему нравилось общаться с Наташей.
В последних числах августа все, кто еще не успел выехать из Москвы, спешно готовились к отъезду. Каждый день в Москву ввозили и развозили по домам тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод с жителями и имуществом выезжали через заставы. Ростовы также готовились к отъезду. Все были в хлопотах, и только Петя с Наташей всем надоедали и мешали, целый день бегая по дому и беспричинно смеясь.
Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом-мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда-то, что вообще происходит что-то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.
31 августа к дому Ростовых подъехали подводы с ранеными. Наташа предложила разместить их в доме. После обеда все домашние Ростовых принялись укладывать вещи и готовиться к отъезду, но как они не старались, к ночи еще не все было уложено. В эту ночь в дом привезли еще одного раненого – князя Андрея Болконского, но никто из Ростовых об этом не знал.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву...
Граф Илья Андреевич вышел утром на крыльцо посмотреть, все ли готово к отъезду. У крыльца стояли экипажи, и дворецкий разговаривал со стариком-денщиком и бледным офицером с перевязанной рукой. Офицер обратился к Ростову с просьбой «приютиться» на его подводах. Об этом же попросил графа и старик-денщик. Илья Андреевич согласился и приказал очистить для раненых две телеги. Однако графиня, узнав что в подводе размещают раненых, пришла в ужас. Она позвала мужа к себе и обвинила его в том, что он хочет погубить всю семью. В это время приехал Берг – уже полковник с Владимиром и Анной на шее.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что-то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
Рассказывая о последних событиях на фронте, Берг делал ударение на своих личных заслугах перед Отечеством. Петя рассказал Наташе, что графиня отказалась дать подводы под раненых.
– По-моему, – вдруг закричала почти Наташа, – обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по-моему, это такая гадость, такая мерзость, такая... я не знаю! Разве мы немцы какие-нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно- почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже... Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка... Маменька, ну что нам-то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе... Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому-нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь...
– Яйца... яйца курицу учат... – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо....
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы...
Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Когда Ростовы уже собирались отъезжать, Соня обратила внимание на одну коляску, стоявшую неподалеку от подъезда. Горничная сказала ей, что в ней находится князь Андрей Болконский. Соня выскочила из кареты, побежала к графине и сообщила ей, что с ними едет раненый князь Андрей. Не представляя, как воспримет это известие Наташа, они решили не говорить ей об этом.
Когда подводы Ростовых объезжали Сухареву башню, Наташа заметила Пьера.
– Смотрите, ей-богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане...
Он шел по улице с опущенной головой и серьезным лицом. Рядом с ним шагал маленький безбородый старичок, по внешнему виду похожий на лакея.
Узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, Пьер быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что-то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью...
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.
***
Пьер, после своего исчезновения из дома, два дня жил на квартире у Баздеева. Проснувшись на следующий день после своего приезда в Москву, он долго не мог понять, где он находится. Пьер ощутил чувство безнадежности: все смешалось, рушилось и не было никакого выхода. Никем не замеченный он вышел из дома и отправился в дом Иосифа Алексеевича Баздеева, чтобы разобрать его письма и бумаги. Он попросил Герасима, слугу Баздеева, достать ему крестьянское платье и пистолет. Герасим в тот же вечер достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на следующий день найти пистолет. В то время, когда Пьер в кучерском кафтане ходил с Герасимом покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил покидавших Москву Ростовых.
***
1-го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу... К десяти часам утра 2-го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска арьергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2-го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26-го августа и по 2-е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода...
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их...
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
***
Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей...
– депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье... Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты-кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все-таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи.
***
2-го сентября французы, размещавшиеся в Москве, достигли того квартала, в котором в это время жил Пьер. В последние дни он находился в состоянии, близком к сумашествию. Всем его существом овладела одна мысль – принять участие в народной защите Москвы и убить Наполеона.
Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
во французского офицера, но Пьер выбил у него пистолет и он промахнулся. Забыв о своем намерении скрыть знание французского языка, Пьер принялся по-французски уговаривать офицера простить пьяного человека. Француз выслушал его молча, с мрачным видом, но затем улыбнулся и протянул руку. Он представился как мосье Рамбаль, капитан 13-го летного полка, великодушно простил слугу и пригласил Пьера (которого приняли за француза) к ужину.
Пьер попытался сказать капитану, что он не француз, но французский офицер не понял, как можно отказываться от такого высокого звания. Безухов не хотел разговаривать с французом и собирался уйти, но доброжелательность и любезность француза подкупили его и он разговорился.
В беседе французский офицер выразил восхищение храбростью русских солдат и стойкостью русского народа. Когда Пьер заметил, что он был в Париже, француз начал вспоминать свою родину. Он искренне предложил Пьеру свою дружбу, «с легкостью и наивной откровенностью французов» рассказал о своем детстве и юности, об истории своих предков, родственных и семейных отношениях, а затем принялся рассказывать о своих отношениях с женщинами.
Пьер с любопытством слушал его.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему-то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что-то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные Ею слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос... и что-то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему...
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все-таки просит продолжать... Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда-то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Пьер с французом вышли на улицу. Замечая окружающие его красоту и спокойствие, Пьер испытал чувство умиления. Но в этот момент он вспомнил о своем намерении убить Наполеона, и ему стало так плохо, что он был вынужден прислониться к забору, чтобы не упасть. Не простившись со своим другом, он вернулся в свою комнату и мгновенно заснул.
***
На зарево первого занявшегося 2-го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1-го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села...
Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома...
его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить...
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась... Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из-под одеяла, зябла на голом полу...
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что-то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она увидит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него?.. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы...
особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени...
Он улыбнулся и протянул ей руку.
– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрагиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него.
– Простите меня!
– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.
– Простите...
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сделала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрагиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза...
С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.
***
Пьер проснулся 3-го сентября с твердым намерением осуществить задуманное – убить Наполеона. Подпоясав кафтан и надвинув шапку он вышел на улицу.
Тот пожар, на который так равнодушно смотрел он накануне вечером, за ночь значительно увеличился. Москва горела уже с разных сторон. Горели в одно и то же время Каретный ряд, Замоскворечье, Гостиный двор, Поварская, барки на Москве-реке и дровяной рынок у Дорогомиловского моста.
Проходя по одной из улиц Пьер услышал плач женщины. Остановившись, он огляделся и увидел, что в стороне от тропинки, на траве, были свалены кучей домашние вещи. На земле, возле сундуков, сидела немолодая худая женщина, плакавшая навзрыд. Две девочки, лет десяти-двенадцати, недоуменно смотрели на мать. Женщина, увидев Пьера, бросилась к нему в ноги и сквозь рыдания объяснила, что ее меньшая дочь осталась в горевшем доме. Пьер пообещал помочь и вышел на Поварскую улицу, которая была застлана тучей черного дыма. На улице собрался народ. Посередине улицы стоял французский генерал и что-то говорил окружавшим его людям. Пьер нашел девочку в саду под скамейкой и, схватив ее, побежал назад к большому дому.
– старика, старуху и красивую молодую женщину.
Пока Пьер пытался найти мать девочки, к армянской семье подошли двое французов. Один из них начал срывать ожерелье с шеи молодой женщины, другой снял со старика сапоги. Пьер отдал ребенка стоящей рядом женщине и бросился на помощь.
Пьер был в том восторге бешенства, в котором он ничего не помнил и в котором силы его удесятерялись. Он бросился на босого француза и, прежде чем тот успел вынуть свой тесак, уже сбил его с ног и молотил по нем кулаками. Послышался одобрительный крик окружавшей толпы, в то же время из-за угла показался конный разъезд французских уланов. Уланы рысью подъехали к Пьеру и французу и окружили их. Пьер ничего не помнил из того, что было дальше. Он помнил, что он бил кого-то, его били и что под конец он почувствовал, что руки его связаны, что толпа французских солдат стоит вокруг...