По поводу последней повести графа Л. Н. Толстого "Казаки".
(Письмо к редактору "Времени").
"Время", No 3, 1863
____
Лихорадочно-напряжонное состоянiе нашего общества всехъ выбиваетъ изъ колеи, въ особенности литераторовъ. Романисты пускаются въ полемику, публицисты пишутъ романы, историки - драмы, лирическiе поэты - статьи по хозяйственной части и очень можетъ быть, что экзекуторы скоро начнутъ стихи писать. Я не критикъ, но по желанiю вашему пишу и посылаю къ вамъ критическiя заметки поповоду только-что прочитанной мною повести "Казаки", соч. графа Л. Н. Толстого.
Кто не читалъ самой повести, тотъ лучше сделаетъ, если прочтетъ ее прежде чемъ станетъ читать письмо мое. Я не стану излагать содержанiе повести и буду кратокъ повозможности; скажу вамъ тоже что сказалъ бы я и самому автору, еслибъ постарому увиделся съ нимъ и еслибъ онъ спросилъ моего мненiя.
Повесть "Казаки", есть произведенiе замечательнаго художника и въ тоже время не есть художественное произведенiе.
Еслибы оно было таковымъ, я не решился бы взять на себя случайную роль судьи его. До уровня съ великими произведенiями искуства могутъ подниматься только великiе критики.
Еслибъ оно было таковымъ, я пришолъ бы отъ него въ такой восторгъ, что ничего бы написать не былъ въ состоянiи, да и самый восторгъ постарался бы скрыть отъ глазъ литературной братiи: никто не нашолъ бы въ немъ затаеннаго чувства патрiотической гордости и никто бы не поверилъ его искренности, - до такой степени въ наши трудные дни потребность наслаждаться искуствами заглушена иными потребностями, которые вопiютъ, и требуютъ удовлетворенiя.
Напрасно сталъ бы я уверять, что отъ наслажденiй умственныхъ точно также плодятся идеи, какъ плодятся люди отъ наслажденiй чувственныхъ.
Мне на это скажутъ: мы и съ теми-то идеями, которыя кой-какъ добыли, не знаемъ куда деваться, какъ провести ихъ въ жизнь и проч., и проч.
Напрасно я сталъ бы возражать, что отъ частныхъ или индивидуальныхъ идей еще далеко до идеи общей, всепокоряющей и всепроникающей, но что безъ первыхъ не будетъ и последней, какъ безъ мелкихъ ручьевъ, и стоковъ не образуется ни одной большой реки.
Что такое идеи! скажутъ мне: - идеи добываются фактами, а не вашими искуствами. Но... произведенiе искуства тотъ же фактъ, точно такъ же какъ и всякое явленiе природы и точно такъ же достойно глубокаго изученiя.
Когда новое явленiе природы поражаетъ естествоиспытателя, онъ наслаждается имъ или безсознательно какъ и всякiй смертный, или сознательно, т. -е. изучаетъ его, находитъ ему место въ ряду другихъ явленiй, старается понять значенiе его для науки или для общества... Онъ можетъ долго и добросовестно изучать его, но спорить съ нимъ не можетъ. Точно такое же отношенiе критика къ истинно-художественному поэтическому созданiю: онъ можетъ изучать его, но спорить съ нимъ не можетъ.
Да и кто бы могъ онъ оспаривать! Если произведенiе принадлежитъ лирическому поэту, носитъ на себе печать его личности (субъективное произведенiе), то поэтъ уже не поэтъ, если можно его оспаривать; да и есть ли возможность оспаривать человека, который иронически смеется или горько плачетъ, если только вы верите въ искренность его смеха, въ непритворности слезъ его. Темъ душевнымъ настроенiемъ, которыхъ печать лежитъ на лирической поэзiи, можно сочувствовать или не сочувствовать, можно покоряться, или не покоряться ихъ магическому влiянiю, но не спорить: если же это поэтъ объективный, романистъ, повествователь, драматургъ, вы будете иметь дело съ его произведенiемъ, - до личности поэта вамъ и дела нетъ. Когда Гоголь напечаталъ свою переписку съ друзьями, съ нимъ можно было спорить, соглашаться и не соглашаться съ нимъ, но когда онъ напечаталъ свою повесть "Шинель", отъ нея повеяло такою жизнью, такою правдой, что изучать можно, даже находить кой-какiе недостатки можно, но есть ли возможность спорить съ такимъ произведенiемъ, въ которомъ невидать самого производителя, съ такимъ производителемъ, котораго мысль стала живымъ и яснымъ фактомъ. Промелькни эта мысль помимо факта, и споръ возможенъ - ибо мысль о жизни еще не жизнь, мысль о смерти - не смерть. Авторъ можетъ думать одно, читатель другое; онъ можетъ стоять на одной точке зренiя, я на другой.
Графъ Л. Н. Толстой не лирикъ и не совершенно объективный писатель; что бы онъ ни писалъ, во всехъ его произведенiяхъ мелькаетъ его личность, выступаетъ собственная мысль его: такъ иногда онъ самъ себе мешаетъ, впутывая самого себя въ свои произведенiя.
Когда я читалъ повесть его "Казаки", когда передо мной раскрывалась великолепная картина Кавказа, казацкой станицы, домашняго и воинственно-служебнаго быта казаковъ, я не могъ не чувствовать, что изъ-за рамы этой картины выглядываетъ самъ художникъ и учитъ меня какъ понимать ее. Такъ стало-быть есть такiя места въ произведенiи, которыя сами по себе, безъ помощи художника, были бы неясны. Если такъ - то картина не дорисована, не дописана и еще не имеетъ права казаться вполне художественнымъ произведенiемъ, а если все само собой ясно, то кчему же подсказывать!
Наше время особенно богато литературными произведенiями, вызывающими на споръ.
Еслибъ произведенiе графа Л. Н. Толстого не дышало такою жизнью, не было такъ поразительно свежо, не заключало въ себе такъ много правды, словомъ не носило бы на себе печати сильнаго таланта, не стоило бы и спорить съ авторомъ.
Съ иными спорить трудно, потомучто поневоле веришь имъ, потомучто они стоятъ выше васъ и видятъ дальше васъ; съ иными трудно спорить, потомучто большинство стоитъ за нихъ: мысль ихъ нравится молодому поколенiю. Съ иными легко, потомучто за нихъ меньшинство или более или менее люди отсталые.
Трудность и легкость спора зависитъ также и отъ самаго произведенiя. Жизнь, изображаемая авторомъ, стоитъ или за его убежденiя или безпрестранно, помимо воли его, противоречитъ имъ.
съ авторомъ, противоречитъ его мысли, превращая ее въ какой-то парадоксъ, ничемъ необъясненный и ничемъ еще недоказанный.
Цивилизацiя не удовлетворяетъ насъ. Не поискать ли этого удовлетворенiя въ простоте полудикой жизни, на лоне природы? вотъ задушевная мысль, проводимая авторомъ.
Она не нова. Пушкинъ проводилъ ту же мысль въ своей поэме "Цыгане", но Пушкинъ, какъ великiй художникъ, выбралъ изъ среды кочующаго племени такiе идеальныя личности, что сравнительно съ образованнымъ Алеко они кажутся и человечнее, и даже глубже его въ пониманiи человеческаго сердца. Утомленному борьбой или скучающему въ бездействiи юноше сладко примкнуть къ такой широко-вольной, безмятежной жизни. У Пушкина мысль не расходится съ теми образами, которые возникаютъ у васъ въ душе при чтенiи его произведенiя. Графъ Л. Н. Толстой остался веренъ природе, людямъ и будничной жизни; онъ неспособенъ что-нибудь идеализировать и вывелъ на сцену далеко не такихъ людей, съ которыми легко на долго мириться человеку сколько-нибудь развитому. Въ той среде, въ которую онъ переноситъ васъ вместе съ своимъ героемъ, Оленинымъ, теже условiя, теже мелкiе расчеты, теже награды за подвигъ. И нетолько читатель, самъ герой Оленинъ колеблется: - то, при малейшемъ напоминанiи ему о московской жизни, чувствуетъ, что на него пахнуло той гадостью, отъ которой онъ отрекся; то въ самой станице (напримеръ въ обществе казачекъ, на имянинахъ у Устеньки) многое находитъ дотого пошлымъ и отвратительнымъ, что ему бежать хочется.
Поверитъ ли после этого читатель письму Оленина, въ которомъ онъ пишетъ къ своимъ на родину. "Вы не знаете что такое счастье, что такое жизнь! Надо испытать жизнь во всей ея безискуственной красоте" и пр. Что это: минутный порывъ или фраза? Ни то ни другое не заключаетъ въ себе силы, насъ убеждающей, а между темъ все что говоритъ Оленинъ, вся его жолчь и омерзенiе къ свету, къ полуобразованной московской среде, до такой степени противоречитъ всей его московской жизни, всему тому что онъ чувствовалъ покидая эту жизнь, тому что самъ авторъ говоритъ о немъ въ начале повести, что поневоле вообразишь, что за Оленина говоритъ самъ авторъ. Ведь могъ же авторъ сладить со всеми остальными характерами, отчего же онъ не сладилъ только съ Оленинымъ? Не оттого ли, что онъ менее равнодушенъ къ нему, чемъ ко всемъ остальнымъ?..
У Пушкина Алеко - сильный характеръ, и читатель имеетъ полную возможность подозревать, отчего онъ не ужился съ обществомъ; у графа Толстого герой безъ всякой силы. Это маленькiй себялюбецъ, скорее избалованный жизнью, чемъ огорченный ея противоречiями, маленькiй Гамлетикъ, способный только на минутныя увлеченiя. Отъ чего бы кажется ему бежать? Отъ самого себя? Но отъ себя убежать решительно некуда. Куда ни приди, везде будешь чужой. Авторъ, великiй аналитикъ и тонкiй психологъ, не довольно проникъ въ радости и страданiя своего Оленина и не дорисовалъ его. Онъ ниразу не отнесся къ нему съ иронiей, ниразу не выдвинулъ на светъ главную черту его характера. Это безпрестранный надзоръ его за собою ради страшнаго самолюбiя и самообереганiя; авторъ щадитъ его, какъ отецъ щадитъ ребенка, щадитъ, имея въ рукахъ своихъ тончайшее изъ орудiй - анализъ.
Пушкинъ казнитъ своего Алеко; графъ Толстой также хотелъ казнить своего героя, но не договорилъ последняго слова. Договорить его онъ бы не решился, ибо повредилъ бы нетолько герою, но и къ собственной мысли своей сталъ бы въ противоречiе.
Еслибы Алеко ужился между идеальными пушкинскими цыганами, онъ могъ бы еще быть счастливъ; онъ самъ нарушилъ это счастье, самъ убилъ свою свободу нарушая свободу другихъ. Но что сталось бы съ Оленинымъ, еслибъ онъ женился на казачке Марiане, какую роль сталъ бы онъ играть между казаками? Что бы сталъ делать всю жизнь, еслибъ его не убили абреки? Ревновать къ жене, ходить на охоту или отъ скуки пьянствовать?
Авторъ хотелъ казнить героя своего за то только, что онъ не родился въ станице, за то, что у него ничего съ казаками нетъ общаго, за то, что онъ не можетъ равнодушно убивать абрековъ, воровать ногайскихъ коней, лазить въ окошки къ девкамъ и целовать ихъ не думая что онъ и зачемъ онъ? Словомъ авторъ казнитъ его не за какое-либо преступленiе противъ свободы, какъ казнитъ Пушкинъ своего Алеко, а просто за то только, что онъ развитее казаковъ. Но казня своего героя авторъ въ сущности спасаетъ его отъ той несвойственной ему животной жизи, которая бы досталась ему на долю, еслибъ онъ остался между казаками мужемъ первобытной женщины.
Все что нашолъ Оленинъ истинно прекраснаго въ станице, все это есть и въ среде образованной: красота есть; свободолюбивыя, никакихъ условiй не признающiя, безкорыстныя девушки - есть; хорошiя трудолюбивыя хозяйки, созидающiя довольство - также есть. Людей ничего не признающихъ кроме страстей своихъ, людей непокоряющихся никакимъ светскимъ условiямъ - также можно найти. Нашлись бы и такiе, которые никогда не гордились и не гордятся своимъ знакомствомъ съ аристократами и не чувствуютъ, подобно Оленину, ни малейшаго удовольствiя, когда подходитъ къ нимъ на бале князь Сергей и говоритъ ласковыя речи.
Оленинъ далеко не представитель лучшихъ людей нашего времени. Онъ человекъ явно отживающаго поколенiя, нечто вроде бледнаго отраженiя лучшихъ людей пушкинской эпохи. Наши передовые люди, воставая на все что ложно и гнило въ нашей цивилизацiи, не пойдутъ наслаждаться на лоне природы или искать отрады у дикихъ. Они лучше, подражая графу Льву Николаевичу Толстому, будутъ учить мальчиковъ, чемъ гоняться за какимъ-то счастьемъ вне вякой цивилизацiи.
Въ нашей цивилизацiи много гнили, потомучто гнiетъ въ ней все отживающее, все ненужное живому, общественному организму, все привитое и ему несвойственное; въ этомъ смысле - чемъ больше гнили, темъ лучше. Догнивающее отпадаетъ, заменяясь новыми свежими элементами жизни. Мы навозъ, унаваживающiй почву для другихъ поколенiй, - говорилъ когда-то Белинскiй, и не приходилъ отъ этого въ отчаянье. Онъ не бежалъ отъ гнили ради эгоистическаго самосохраненiя, а врывался въ нее, нарушалъ покой ея, обдавая ее струями свежаго разъедающаго воздуха, заставлялъ ее еще больше гнить, чтобъ все видели, что это гниль, и вероятно онъ гордился темъ, что могъ на нее указывать, не меньше Лукашки, которому завидовали оттого, что ему удалось подстрелить Абрека.
Больная мысль человека, разбитаго жизнью, конечно очень искренно можетъ иногда пожелать той среды, где она надеяться на свое выздоровленiе, той среды, где по словамъ автора повести - люди живутъ какъ живетъ природа, умираютъ, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьютъ, едятъ, радуются и опять умираютъ, той среды, где нетъ никакихъ условiй, исключая техъ неизменныхъ, которыя положила солнцу, траве, зверю, дереву.
Но едвали такая жизнь дастъ полное успокоенiе разъ пробужденной, хоть и больной мысли. Живуча эта больная мысль! Если иногда и желаетъ она бежать, то разве потому только, что боиться здоровой мысли, чувствуетъ, что не въ силахъ догнать ее и заодно съ нею действовать.
Въ ту жизнь, которую рисуетъ въ немногихъ словахъ графъ Л. Н. Толстой, и я бы охотно на время погрузился, для того, чтобы окрепнуть физически и опять воротиться на борьбу съ гнилью насколько силъ хватитъ.
Я былъ также на Кавказе, также испыталъ на себе страсть къ полудикой женщине, также наслаждался природой, и несмотря на это, - когда покидалъ Кавказъ, - писалъ съ искреннимъ одушевленiемъ:
И душа на просторъ вырывается
Изъ-подъ власти кавказскихъ громадъ..
............................................
Душу, къ битвамъ житейскимъ готовую,
Я за снежный несу перевалъ, и проч.
Я, какъ видите, не разбиралъ критически самой повести, ни слова не сказалъ вамъ о лучшихъ сторонахъ ея, - ихъ оценятъ все, нетолько горячiе поклонники таланта Л. Н. Толстого, но и люди къ нему совершенно равнодушные. Красоты этого произведенiя превешиваютъ его недостатки; отъ всего расказа веетъ кавказскимъ воздухомъ. Это неподдельный, неподкрашеный, неромантическiй Кавказъ, съ романтическими героями. Каждый штрихъ, рисующiй тамошнюю природу, веренъ, а казаки? Лукашка, дядя Ерошка, хорунжiй! Да вы непременно ихъ сами встречали, если только когда-нибудь ломали походы тамъ, где
По камнямъ струится Терекъ,
Плещетъ мутный валъ...
Марiаны и Устеньки еще до-сихъ-поръ смутно мелькаютъ въ моемъ воображенiи. Ихъ образы стали для меня яснее после прочтенiя повести Л. Н. Толстого.
Мне остается сделать одно или два замечанiя, иначе я увлекусь, и начну хвалить повесть... изъ благодарности къ тому, кто волшебствомъ пера своего перенесъ меня на Кавказъ, и затронулъ мои воспоминанiя
Что прошло, то стало мило.
Первое замечанiе. Лучшiе эпизоды повести "Казаки", а именно тотъ, где казакъ Лукашка застреливаетъ ночью переплывающаго черезъ Терекъ абрека; тотъ, где является братъ убитаго за его теломъ, и тотъ, где наконецъ братъ этотъ является съ другими абреками мстить за смерть убитаго, погибаетъ и подстреливаетъ Лукашку - эти три эпизода составляютъ почти отдельную повесть; читая ихъ, забываешь и Оленина и все остальныя части. Эти эпизоды - повесть въ повести. Такая сложность разбиваетъ, двоить вниманiе читателя.
въ чемъ главная "суть" ихъ раскола, въ чемъ заключается та сила, которая связываетъ ихъ въ такое братство. Всего этого не видимъ изъ повести, несмотря на то, что авторъ, обнаруживая наблюдательность и близкое знакомство съ темъ краемъ, который взялся описывать, вдается въ длинныя, этнографическiя, почти научныя подробности. Вообще весь расказъ изобилуетъ теми мелочами, изъ которыхъ каждая сама по себе - прелесть, но совкупность которыхъ, какъ излишнее богатство, по временамъ утомляетъ нетерпеливаго читателя.
Я. ПОЛОНСКIЙ