ОПЯТЬ О ТОЛСТОМ9
Нам нужно остановиться еще на одной сказке гр. Толстого, точнее говоря, на одном эпизоде сказки «об Иване-Дураке и его двух братьях». Описывается, между прочим, в этой сказке счастливое царство Ивана-Дурака, которому дьявол все норовит какую-нибудь пакость сделать, но не может. Надумал, наконец, дьявол нагнать на Дураково царство «тараканского царя» войной, а у Ивана-Дурака, надо заметить, солдат нет.
«Перешел тараканский царь с войском границу, послал передовых разыскивать Иваново войско. Искали, искали — нет войска. Ждать, пождать — не окажется ли где? И слуха нет про войско, не с кем воевать. Послал тараканский царь захватить деревни. Пришли солдаты в одну деревню, выскочили дураки, дуры, смотрят на солдат — дивятся. Стали солдаты отбирать у дураков хлеб, скотину— дураки отдают и никто не обороняется. Пошли солдаты в другую деревню — все то же. Походили солдаты день, походили другой, — везде все то же: все отдают, никто не обороняется и зовут к себе жить: коли вам, сердешные, говорят, на вашей стороне житье плохое, приходите к нам совсем жить. Походили, походили солдаты, — нет войска; а все народ живет, кормится и людей кормит, и не обороняется, и зовет к себе жить. Скучно стало солдатам, пришли к своему тараканскому царю. — Не можем мы, говорят, воевать, отведи нас в другое место: добро бы война была, а это что — как кисель резать. Не можем больше тут воевать. — Рассердился тараканский царь, велел солдатам по всему царству пройти, разорить деревни, дома, хлеб сжечь, скотину перебить. — Не послушаете, говорит, моего приказа, всех, говорит, вас расказню. — Испугались солдаты, начали по царскому указу делать. Стали дома, хлеб жечь, скотину бить. Все не обороняются дураки, только плачут. Плачут старики, плачут старухи, плачут малые ребята. — За что, говорят, вы нас обижаете? Зачем, говорят, вы добро дурно губите; коли вам нужно, вы лучше себе берите. — Гнусно стало солдатам. Не пошли дальше, и все войско разбежалось».
иллюстрациями к ней, так как самое изложение теории не вошло в сочинения гр. Толстого. Это, конечно, большое неудобство, однако переносное все-таки. Как бы там ни было, а художественная форма изложения несравненно роднее и свойственнее гр. Толстому, чем форма логического развития мысли; поэтому хотя бы в одном приведенном эпизоде из сказки об Иване-Дураке теория непротивления зду выражена с полною ясностью. Мало того, она выражена здесь в некоторых отношениях, может быть, лучше, чем в напечатанной диссертации об ней. Достойно, например, внимания, что картина насилий солдат тараканского царя ограничивается отбиранием у дураков хлеба и скотины и потом, по новому приказу царя, сожжением домов и истреблением скотины. Всякий, хотя бы только читавший «Войну и мир», например, знает, что нашествие иноплеменников этими чертами насилия не исчерпывается: иноплеменники обрушиваются не только на хлеб, дома и скотину, они, кроме того, оскорбляют, бьют и убивают людей, насилуют женщин, надругаются над святынями. В теоретическом рассуждении о непротивлении злу можно бы было все эти детали укрыть, закутать в какую-нибудь общую фразу, так что прорехи теории не сразу, может быть, бросились бы в глаза. Иное дело художественная картина. Тут воочию видите, что изображение нашествия иноплеменников не полно, и тотчас понимаете, почему оно не полно. Нельзя же в самом деле было вставить в картину такую подробность: «тараканцы» насилуют «дур», а те, к удовольствию гр. Толстого, не противятся этому злу, а «дураки» только смотрят, да приговаривают: «оставайтесь, сердешные, совсем у нас». Так солгать на жизнь, на человеческое чувство не мог бы не только Толстой, а и самый мелкотравчатый художник. Точно так же Толстой рассказывает, что «не обороняются дураки, только плачут». Но художественный такт тотчас подсказал ему, что это картина безобразная, что это ложь и клевета на человечество, и он немедленно прибавляет: «плачут старики, плачут старухи, плачут малые ребята». Еще бы все только плакали при таких обстоятельствах! все, то есть и молодые, и среднего возраста люди...
Вы понимаете теперь, что я хочу сказать, говоря, что в некоторых отношениях сказка об Иване-Дураке лучше передает теорию непротивления злу, чем самое изложение этой теории. Художественная картина должна отражать жизнь, как она есть или может или должна быть, по взгляду автора; во всяком случае жизнь в ее цельности, с плотью и кровью, а не абстракцию какую-нибудь. Развивая свои взгляды в форме теоретического изложения, художник может с успехом прибегать к разным сознательным и бессознательным уверткам мысли, тогда как в художественной картине этот успех уверток почти невозможен, если только автор действительно большой художник. Скажем так: теоретическое изложение идеи непротивления злу есть как бы адвокат идеи, — оно старается предъявить ее с наилучшей, с казовой стороны, выдвинуть вперед ее достоинства и скрыть ее недостатки. Я не говорю, разумеется, чтобы гр. Толстой, излагая свою теорию, злонамеренно вводил читателей в заблуждение. Нет, и с заправским адвокатом случается, что, защищая неправое дело, он искренно увлекается потоком ли своего красноречия, предвзятою ли точкою зрения и сам плохо видит отрицательные стороны защищаемого дела. Продолжая эту аналогию, можно сказать, что жизнь есть прокурор, обвинитель теории непротивления злу, а художественное произведение, сказка об Иване-Дураке, уподобляется резюме председателя суда. Я, конечно, не буду настаивать на этой аналогии, которая, как и всякая аналогия, только наводит на мысль, но ровно ничего не доказывает. Суть в том, что, иллюстрируя свою теорию сказкой, Толстой сводит на очную ставку теорию и жизнь и, в силу своего художественного такта, не может не обнаружить изъяны теории. Почему, в самом деле, в картине тараканского нашествия упущены такие черты, как оскорбления и убийства людей, изнасилование женщин, поругание храмов и других святынь? Гр. Толстой не посмел «покорись беде, и беда тебе покорится».
— нашествие иноплеменников — и удостоверяет, что оно должно прекратиться, если несопротивление этому страшному злу будет полное. Отчего же, спрашивается, Толстой так робко прячет, скрадывает целый ряд возмутительных видов насилия и тут же рядом с такою смелостью доводит свою излюбленную мысль до ее логического конца, ибо, если теория справедлива, то действительно так и должно быть; иноплеменники понасильничают, пожгут, пограбят и, не встречая сопротивления, уйдут. Я думаю, вот отчего Толстой зараз так робок и так смел. Нашествия иноплеменников случались в истории нередко, и сопровождались они всякого рода насилиями. Это несомненно житейский факт, и пред лицом самой жизни гр. Толстой в качестве большого и, следовательно, правдивого художника, не смеет. Благополучного же окончания нашествия иноплеменников никогда не бывало, и потому здесь у теоретика своя рука владыка, он может фантазировать, как ему угодно и сколько угодно, то есть может у него не дрогнуть рука написать неправду.
Это не мешает, однако, нам, посторонним людям, видеть, что нам предъявляют самую вопиющую неправду. Мы очень хорошо знаем, что при всяком нашествии иноплеменников известная часть побежденного населения не противится злу, правда, не с такою любезною предупредительностью, как желательно гр. Толстому, но все-таки не противится. И, однако, никогда еще не бывало, чтобы тараканцы, монголы или какие-либо другие победители оставляли в покое непротивящихся потому, что им «гнусно стало». В самом благоприятном случае, когда тараканцы даже в самом деле удалялись, они устраивали у побежденных свои порядки и налагали на них дань. И, разумеется, никогда не отказывались от дани, пока им ее соглашались платить. Вообще едва ли не самое фантастическое в фантастической картине нашествия тараканцев есть именно то, что они ушли, потому что им «гнусно стало». И если бы нужно было приискать, не говорю, опровержение, а опять-таки иллюстрацию к опровержению теории непротивления злу, так лучшей, пожалуй, не найдешь. Гр. Толстой смело выбрал такую позицию, с которой, на основании многовекового исторического опыта и самых элементарных соображений «от разума», особенно ясно видно, что непротивление злу до добра не доводит.
умеющее без долгих теоретических рассуждений различить добро и зло. С другой стороны, однако, гр. Толстой так жестоко резонерски расправляется именно с живым непосредственным чувством, что его собственные понятия о древе познания добра и зла остаются в совершенном тумане. Не будет, кажется, ошибкой сказать, что для гр. Толстого «мир» есть добро уже потому, что он мир, а «война» есть зло уже потому, что она война, совершенно независимо от того, во имя чего ведется война и в чем состоят отношения, освящаемые миром. С этой точки зрения можно бы было приделать к тараканскому нашествию конец, удовлетворяющий теории непротивления злу и в то же время все-таки гораздо более житейски вероятный, чем тот, который мы видим в сказке об Иване-Дураке. А именно: тараканцам нисколько не «гнусно», и они спокойно остаются в Дураковом царстве, но прекращают свои, так сказать, острые насилия, обращая их в хроническое, спокойное владычество: «дураки» работают на тараканцев, кормят, поят, одевают их, платят дани и оброки. Добро это или зло, по мнению гр. Толстого? Я решительно не знаю. С одной стороны, добро уже то, что дураки не сопротивляются злу, а что они рабы — это ровно ничего не значит; ибо вот и в рассказе «Вражье лепко, а божье крепко», как вы помните, все добро зело в рабских отношениях, так что даже злой раб наказывается вольностью; то же и в рассказе «Ильяс» добро устанавливается тем, что герой поступает в батраки и только об том и думает, как бы услужить хозяину. Таким образом, предположенный мною конец нашествия тараканцев мог бы, повидимому, вполне удовлетворить гр. Толстого. Эта идиллия не хуже тех, которые он сам нарисовал. С другой стороны, однако, что же делают в этом идиллическом царстве тараканцы, свалившие с себя всю работу на дураков? что делают хозяева Алеба и Ильяса, имеющие таких прекрасных рабов и батраков?
В сказках и рассказах их деятельность остается в тумане, ибо нельзя же назвать деятельностью то, что хозяин Алеба принимает гостей и показывает им свои стада; а хозяин Ильяса опять же принимает гостей и сидит с ними «на пуховых подушках, на коврах». Правда, они еще, кроме того, душеспасительные разговоры ведут, но все-таки они только «велят» делать то или другое, — поймать «бесценного барана», зарезать барана к обеду и пр. — а сами делают неизвестно что. Известно только, что они хорошие, прекраснейшие и даже частью богоугодные люди. Притом же, если они потомки «тараканцев», которым не сопротивлялись «дураки», то они составляют необходимую составную часть идиллии непротивления злу. Словом, все прекрасно. С другой стороны, однако, это как раз именно тот общественный слой, который гр. Толстой в своих теоретических статьях громит за тунеядство, за житье на счет народного труда, труда «дураков»; тот общественный слой, в котором он старается будить совесть... С точки зрения некоторых теоретических статей гр. Толстого (по поводу московской переписи, о назначении наук и искусств, о народном образовании, о счастии), он должен был бы разгромить тунеядствующих хозяев Алеба и Ильяса или осмеять их хуже того «чистого господина», который в сказке об Иване-Дураке так смешно (?) «работает головой» (мимоходом сказать, какие это грубые, даже в чисто художественном отношении, страницы!). С точки же зрения теории непротивления злу эти тунеядцы составляют логически неизбежный и необходимый элемент идиллической картины.
Очевидно, гр. Толстой не совсем свел концы с концами своих теорий; он попал в ложный круг, в котором вертится, как белка в колесе, а следом за ним лезут в это колесо и его почитатели и — натурально не подвигаются ни на шаг вперед, а только пробегают 80 000 верст вокруг самих себя...
Хорошее дело будить совесть «тараканцев» (не мешало бы только помнить, что хозяева Алеба и Ильяса тоже тараканцы или потомки тараканцев), и гр. Толстой всегда это хорошее дело делал; но ныне он припутывает к нему много совсем посторонних и притом до уродливости неправильных соображений, в которых и сам запутывается. Многое припутывает и много забывает. Забывает, например, что совесть не единственный столп, на котором покоится нравственный мир. Кроме голоса совести, который определяет или должен определять отношение «тараканцев» к «дуракам», есть еще голос чести, который определяет отношения «дураков» к «тараканцам». Когда-то гр. Толстой хорошо понимал это. Даже в его философско-исторических комментариях к «Войне и миру», в которых так много зародышей теории непротивления злу, можно прочитать следующие, например, строки:
«Благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменится презрением и жалостью»10.
«грациозные» формы взаимных отношений между людьми, которые выращиваются искусственно как тепличные растения или сохраняются, как бы в замаринованном виде, от далекого прошлого и не имеют в настоящем никакого живого, подлинного смысла. Нет, голос чести требует признания человеческого достоинства по существу, и, повинуясь ему, «дураки» должны были бы не плакать перед тараканскими зверствами, а именно, как с похвалою рассказывает гр. Толстой о русских в 1812 году, «поднять первую попавшуюся дубину и гвоздить ею». У «дураков» гр. Толстого совершенно атрофировано чувство чести, и потому они совсем неверно поняли свое положение. Не в том дело, что «сердешным» тараканцам есть нечего, — это поистине «дурацкое» разумение. Голодного накормить следует, но переносить наглые оскорбления отнюдь не следует, тем более что в огромном большинстве случаев наглыми оскорбителями являются не нуждающиеся и обремененные, не голодные, а сытые...
Примечания
9 «Опять о Толстом». — Под таким названием опубликована статья из «Дневника писателя» в журнале «Северный вестник» (1886, № 7, июль). Печатаем первый раздел этой статьи по тексту Сочинений Н. К. Михайловского, т. VI, изд. редакции «Русского богатства», СПБ, 1897, стр. 399—405.
10 «Война и мир», т. IV, часть третья, глава I.