XV.
Итакъ, вообразивши нечто весьма вообразимое, но уже на деле невозможное - хронику-эпопею 40-хъ и 50-хъ годовъ, написанную граф. Толстымъ,-- я прихожу къ такому убежденiю: эта песущесгвующаяэiюпея-хроника была бы реальнее "Войны и Мира"; ея лица, разговоры этпхъ лицъ были бы вернее времени своему; степень ихъ тонкости - уже неподражательной, какъ въ 12-мъ году, а своеобразной и большею частiю отрицательной или хоть придирчивой къ мелочамъ, - была бы соответственна эпохе. Разсказъ самого автора (оставаясь именно такимъ, какимъ мы его видимъ въ "Войне и Мире" 12-го года) былъ бы сходенъ съ темъ, какъ думали, говорили и писали уже тогда у насъ почти все, и Тургеневъ, и другiе, и самъ Толстой.
А характеръ или стиль авторскаго разсказа всегда отражается такъ или иначе и на лицахъ действующихъ и на событiяхъ. Подобно тому какъ одинъ и тотъ же ландшафтъ иначе освещается на заре, иначе полдневнымъ солнцемъ, иначе луной и иначе бенгальскимъ огнемъ, такъ точно одни и те же событiя, одни и те же люди различнымъ образомъ освещаются различными, побочными даже прiемами автора.
Время Крымской войны было много сознательнее и психически - сложнее эпохи 12-го года; понятно, что и речь автора, более выпуклая и махровая, была бы въ гармонiи съ эпохой.
Мне бы, вероятно, не понравилась и тутъ (т. -е. въ романе изъ жизни 50 годовъ) эта слишкомъ ужъ знакомаго рода махровость; но я сказалъ бы себе: такъ пишутъ нынче все лучшiе таланты, - такъ они пишутъ, и они имеютъ успехъ, и слава ихъ выросла на моихъ собственныхъ глазахъ; яисамъ всегдаэтому когда-то (въ 50-хъ годахъ) подчинялся безусловно. И подчинялся не я же одинъ, и не горсть какихъ-нибудь другихъ людей, исключительныхъ по вкусамъ, а подавляющее большинство авторовъ, критиковъ и читателей. На моихъ же глазахъ уменыналось число техъ людей, которые, подобно той московской даме, говорили: "Gogol c'est un genre; a y вашихъ (т. -е. у моихъ тогда) все это ни къ селу, ни къ городу". Число ихъ все уменьшалось и уменьшалось, и теперь давно уже, когда дело коснется до всехъ этихъ шероховатостей стиля, претыканiй языка и ненужностей мысли, самые "многовещанные витiи нашей критики - яко рыбы безгласны". (Хотя бы Н. Н. Страховъ).
До того велика сила привычки даже и у мыслящихъ людей!
Сообразивши все это, я призналъ бы, что этотъ воображаемый мною романъ-эпопея 40-хъ--50-хъ годовъ по форме соответствуетъ своей эпохе вполне, - я почувствовалъ бы, что отъ него веетъ тою жизнью, которую изображаетъ художникъ. Освещенiе же, приданное гр. Толстымъ эпохе Наполеона и Кутузова, отчасти слишкомъ ярко, отчасти слишкомъ отрицательно по манере. Оно слишкомъ вдобавокъ лично, субъективно, по-Толстовки индивидуально для того, чтобы отраженiю казаться вернымъ. Надо бы проще, акварельнее.
Съ одного моего 40-летняго знакомаго снялъ однажды фотографiю въ глуши и безъ удобствъ - одинъ неопытный фотографъ. Черты лица, выраженiе глазъ было очень верно; но на портрете вместо 40 летъ ему вышло около 60-ти. Отчего это? У него, какъ у человека, уже пожившаго и страстями и мыслiю, были тонкiя черточки на коже лица, но чтобы ихъ видеть, нужно было очень близко подойти къ нему. Вечеромъ онъ казался даже моложе 40 летъ. Фотографiю сняли яркимъ днемъ на яркомъ солнце, и все тонкiя морщины стали очень углубленными и очень черными, а все светлыя места слишкомъ выпуклыми и белыми. Вотъ от-чего.
Гр. Толстой слишкомъ яркимъ солнцемъ своего современнаго развитiя осветилъ жизнь гораздо менее развитую, чемъ наша теперешняя - во всехъ почти отношенiяхъ: въ отношенiи умственной тонкости, придирчивости анализа и своей и чужой души, въ отношенiи фантастическаго творчества[3] и философской сознательности; въ отношенiи грубостей, излишествъ и ненужностей внешняго, плотского, такъ сказать, наблюденiя; наконецъ - въ отношенiи самого яснаго и сознательнаго пониманiя такихъ народныхъ типовъ, какъ Платонъ Каратаевъ.
Основной рисунокъ веренъ; краски слишкомъ густы и ярки. Остовъ похожъ; не совсемъ, я думаю, похожа плоть; сомнителенъ ритмъ и родъ кровообращенiя; ячейки и волокна микроскопическiя слишкомъ многочисленны и разнообразны; оне то слишкомъ крупны и зернисты, то слишкомъ ужъ малы и нежны.
Еще два слова о тонкостяхъ, углубленностяхъ и сложностяхъ.
Тонкость во времена Алексаидра І-го у насъ была светская, самой высокой пробы; была еще тонкость дипломатическая; была подражательная тонкость въ литературныхъ вкусахъ и была естественная тонкость во вкусахъ сердечныхъ, особенно въ высшемъ кругу - въ хорошемъ дворянскомъ. (Ниже дворянства она еще тогда не спускалась).
Эти стороны у гр. Толстого изображены верно. Не знаю, сочинены ли авторомъ насмешливыя и даже отрицательныя письма дипломата Билибина, или они документальны; но ведь эти письма писаны, во 1-хъ, дипломатомъ, а во 2-хъ, по-французски. Здесь родъ тонкости и родъ отрицанiя дышатъ своимъ временемъ Это не тонкость чисто русской психологической придирчивости позднейшаго времени; не тонкость кружевной и развитой фантазiи лучшихъ русскихъ художниковъ 50-хъ и 70-хъ годовъ; не тонкость, скажемъ такъ - реалистической грубости, общей всемъ намъ со временъ Гоголя, Тургенева, Григоровича и т. д...
Это тонкость иная: ядовито-светская, французская тонкость; эти письма могь писать действительный дипломатъ того времени, какой-нибудь "Балабинъ", напримеръ. Тутъ отрицанiе даже иного запаха, чемъ то спецiально-русское отрицанiе, къ которому насъ до того прiучила за 40 последнихъ летъ наша литература, что большинство читателей его даже и не замечаетъ, какъ я уже говорилъ.
Отрицанiе Билибина - это острый и тонкiй ядъ прямого и крупнаго осужденiя; это злая, но спокойная критика нашпхъ стратегическихъ действiй того времеии; издевательство надъ ошибками и недобросовестностыо нашихъ генераловъ. Это не реалистическiе помои нашего времени, не лично-психическiя придирки, не безполезныя и обременительныя "подмечанiя".
Эти письма или "документальны" или сочинены превосходно.
Хороши также полу-церковныя, духовныя углубленности и тонкости масонскаго дневника, который ведетъ Пьеръ. Многiе оттенки тутъ уже потому вполне естественны даже и для начала XIX века, что они близки по стилю своему къ старо-церковному, чисто православному стилю. И въ то время эти тонкiе оттенки уже давнымъ-давно не были у насъ новостью; они свойственны и древнимъ аскетическимъ писателямъ...
Не знаю также, документальны ли или превосходно придуманы ответы пленныхъ русскихъ офицеровъ Наполеону после Аустерлица." Но они безусловно похожи на то время.
Наполеонъ говоритъ князю Репнину:
- Вашъ полкъ честно исполнилъ долгь свой!
- Похвала великаго полководца есть лучшая награда солдату,-- отвечалъ Репнинъ.
Наполеонъ улыбаясь смотритъ на 19-летняго поручика Сухтелена и говоритъ:
- Молодъ же онъ сунулся биться съ нами!
- Молодость не мешаетъ быть храбрымъ, - отвечаетъ Сухтеленъ.
Это похоже.
Тогда образованные люди любили считать себя героями и, разъ испытавши свою храбрость, уже не думали о томъ: "нужна ли военная доблесть" и т. п., какъ думаетъ, напримеръ, Оленинъ въ "Казакахъ" и многiя другiя лица у Толстого. Въ этомъ смысле и Андрей Болконскiй и Денисовъ вернее своему времени, мне кажется, чемъ Пьеръ, который, мне все сдается, ужъ слишкомъ по "нынешнему философствуетъ и колеблется; ужъ слишкомъ схоже съ темъ, какъ могъ колебаться самъ авторъ и другiе люди гораздо позднейшаго времени.
Онъ не только мне представляется уже слишкомъ развитымъ, слишкомъ самосознательнымъ, онъ почти генiаленъ при всей своей несносной иногда безхарактерности. Что же это такое, если въ жизни были уже тогда подобные люди,-- почему же въ литературе тогдашней ничего не выражается подобнаго? Не слишкомъ ли глубоки и черны морщины и не слишкомъ ли ярки белыя, выпуклыя места на его портрете?
(объективнаго рода) имеетъ эту власть какъ бы действительнаго сотворенiя живыхъ людей. Хотимъ или не хотимъ, но мы вынуждены помнить ихъ, какъ действительныхъ людей. Невозможно забыть, невозможно не признавать ихъ. Невозможно забыть Печорина, Чичикова, Обломова, Рудина, Базарова, Платона Каратаева и Вронскаго; Наташу Ростову, Дарью Александровну Облонскую и ея мужа; или у Писемскаго - Калиновича, Питерщика и пылкаго стараго масона его; или у Маркевича - Троекурова, Ольгу Ранцову, Киру, отца Ранцовой и Ашанина. Надо сказать, что, со стороны обилiя безукоризненно живыхъ лицъ и художественно выдержанныхъ характеровъ, эта самая русская литература последняго сорокалетiя (почти 50-ти летiя!) чрезвычайно богата и высока. Я долженъ съ этимъ согласиться и долженъ признать, сверхъ того, что разве одна англiйская можетъ соперничать съ нашей въ этомъ отношенiи. Да и то едва ли! Нападая на то, что мне въ нашей литературе не нравится, я не имею права забывать ея достоинствъ. Я скажу даже больше - моя строгость къ реалистической школе нашей пропсходитъ отчасти и отъ уваженiя къ ея силамъ. Что силы эти велики - доказывается уже темъ однимъ, что въ лице ея главныхъ представителей мы впервые одержали верхъ на литературномъ поприще надъ прежними учителями нашими, надъ европейцами; западные литераторы только со временъ Тургенева и Толстого стали изучать насъ.
Изучать они теперь могутъ литературу нашу, не только какъ школу особаго рода, но и какъ верное отраженiе особой жизни. По совокупноети романовъ и повестей нашихъ можно составить очень ясное представленiе и объ жизни русскаго общества въ XIX веке. Точность, верность действительной жизни - это спецiальная сила нашей литературы. Всякiй это знаетъ.
Замечу, однако, что, отдавая эту справедливость нашей новейшей литературе, я вовсе не хочу подъ конецъ труда моего вдругъ отступиться отъ всехъ моихъ на нее критическихъ жалобъ; я началъ съ того, что признавался, какъ часто отдыхалъ отъ ея дурныхъ и ненужныхъ привычекъ на многихъ произведенiяхъ иного рода, и готовъ кончить опять темъ же. Но не надо забывать и того, что на эти стилистическiя и психологическiя мысли навелъ меня вопросъ совершенно другого порядка: вопросъ объ исторической реальности характеровъ Пьера и кн. Андрея, объ ихъ историческомъ правдоподобiи, или все о той же точности и верности отраженiй жизни. И вотъ главнаго-то этого, исходнаго для меня вопроса, я, и после этихъ долгихъ разсужденiй, никакъ не берусь окончателъно решить!
Я люблю, я обожаю даже "Войну и миръ" за гигантское творчество, за смелую вставку въ романъ целыхъ кусковъ философiи и стратегiи, вопреки господствовавшимъ у насъ тожс такъ долго правиламъ художественной сдержанности и аккуратности; за патрiотическiй жаръ, который горитъ по временамъ на ея страницахъ такъ пламенно; за потрясающiя картины битвъ; за равносильную прелесть въ изображенiяхъ какъ "искушенiй" света, такъ и радостей семейной жизни; за подавляющее умъ читателя разнообразiе характеровъ и обще-психическую ихъ выдержку; за всеоживляющiй образъ Наташи, столь правдивый и столь привлекательный; за удивительную поэзiю всехъ этихъ сновъ, бредовъ, полу-сновъ и предсмертныхъ состояыiй. За то, наконецъ, что лучшiй и высшiй изъ героевъ поэмы, кн. Андрей - не профессоръ и не ораторъ, а изящный, храбрый воинъ и твердый идеалистъ. Я поклоняюсь гр. Толстому даже за то насилiе, которое онъ произвелъ надо мной самимъ темъ, что заставилъ меня знать какъ живыхъ и любить какъ близкихъ друзей такихъ людей, которые мне кажутся почти современными и лишь по воле автора переодетыми въ одежды "Бородина", лишь силой его генiя перенесенными на полвека назадъ въ исторiю. Но, припомнивъ вместе съ этимъ въ совокупности все сказанное мною,-- я чувствую себя въ праве думать: это именно то, о чемъ я говорилъ раньше,-- "три головы, множество рукъ, глаза изъ рубиновъ и бриллiантовъ - только не подо лбомъ, а на лбу, у огромнаго, золотого, драгоценнаго кумира"...
Конечно, это ничсго не значитъ со стороны достоинства во всецелости, какъ я уже не разъ говорилъ; но это значитъ очень много со стороны точности и строгаго реализма.
Великолепный и колоссальный кумиръ Брамы индiйскаго стоитъ по-своему олимпiйскаго Зевса. И есть не только минуты, но и года, и века такiе, что дивный Брама будетъ нравитьея уму и сердцу нашему гораздо больше, чемъ Зевсъ, правильно-прекрасный, положимъ, но который все-таки человекъ, какъ все. Но вотъ въ чемъ разница: можно восхищатъся кумиромъ Брамы или Будды, можно судить по немъ о мiросозерцанiи индiйскихъ художниковъ и жрецовъ, но нельзя еще по этому величавому изваянiю судить о действительной наружности жителей Индiи; а по Зевсу, Лаокону и гладiатору можно хоть приблизительно воображать внешность красивыхъ людей древней Грецiи и Рима. Вотъ въ чемъ разница - для моихъ первоначальныхъ целей очень важная! Сила Толстого,-- даже и въ немощахъ его замечательная. - увлекла меня слишкомъ далеко отъ этихъ целей; я, неожиданно самъ для себя, оставилъ въ стороне вопросы общественноы нашей жизни и почувствовалъ неудержимую потребность отдать (прежде всего самому себе) ясный отчетъ въ моихъ эстетическихъ взглядахъ на труды нашего знаменитаго реалиста. Я не могъ не сознавать, что, разсматривая ихъ и съ этой стороны, я думаю и ощущаю нечто такое, чего я отъ другихъ не слыхалъ.
Повторяю - относительно характеровъ въ "Войне и мире" это не уверенность, это только сомненiе, вопросъ.
контурахъ своихъ, оказались бы реальными и вполне возможными, не только во времена нашей съ графомъ молодости, но и въ начале XIX века.
- Какой же это фильтръ?
Фильтръ это вотъ какой:
1) Упростить (мысленно; усебя самого на уме) вообще языкъ Толстого; сделать его больше похожимъ на языкъ Пушкинской прозы или на языкъ самого Толстого въ небольшой повести "Кавказскiй пленникъ" и въ другихъ, очищенныхъ отъ натурализма разсказахъ его.
2) Уничтожить вообще излишнiя подглядыванiя въ душу действующихъ лицъ.
школы): "чуждый", "чуждый", "руки", "руки"; "торопливо", "всхлипыванiя", "сочный ротъ", "сочный ротъ", слишкомъ ужъ частое "трясенiе нижней челюсти" у разныхъ лицъ и при разнородныхъ волненiяхъ и т. д.
4) Въ частности отвергнуть возможность поклоненiя Каратаеву и вообще простому народу въ стиле, слишкомъ похожемъ на славянофильскiй стиль подобнаго поклоненiя въ 40-хъ и 60-хъ годахъ.
Если, говорю я, профильтровать такимъ образомъ самую сущность разсказа, самый ходъ драмы и патрiотической и семейной; если на дне нашего душевнаго сосуда сохранитъ весь сюжетъ, все поступки и даже довольно значительную часть чувствъ, речей и думъ действующихъ лицъ,-- то-есть какъ они влюблялись, ошибались, радовались, гневались, боялись и т. д.; а на фильтре оставить и всю ту гущу, которая принадлежитъ русской натуральной школе вообще, и все те - и тончайшiе волосики или ниточки, и целые ненужные булыжники, которые принадлежатъ лично Толстому,-- то очень можетъ быть, что, при такой очистке, не только Андрей Болконскiй и все другiе, но и весьма сомнителъный Пьеръ Безухiй явятся такими же правдоподобными людьми для своего времени, какъ Вронскiй и Левинъ для своего.
Все-таки, за исключенiемъ слишкомъ славянофильскаго отношенiя къ Каратаеву, - самъ по себе Каратаевъ вполне реаленъ; онъ могъ быть и въ 12-омъ году; но отношенiе Пьера къ нему отзывается анахронизмомъ; оно преждевременно.
По этому новоду, я съ радостью даже готовъ и самъ себя заподозрить въ такого рода сложномъ и ошибочномъ душевномъ процессе:
не въ турецкомъ и не во французскомъ роде, а вся основана на другихъ, положимъ - на русскихъ мелодiяхъ. И меня это смущаетъ.
Я нарочно взялъ более резкую разницу, чтобы менее резкое стало яснее.
Обще-психическая музыка великаго романиста до того похожа на душевнуго музыку нашего времени вообще и до того не похожа на знакомые намъ аккомпанементы временъ Консульства и Имперiи, что невольно заставляетъ усомниться и въ безусловной верности поющихъ и играющихъ лицъ.
Вотъ въ чемъ мое неразрешенное сомненiе. Сомненiе и въ точности Льва Толстого; сомненiе и въ критичаской за-конности моихъ собственныхъ требованiй.
Еще примеръ.
"Корiоланъ" и "Юлiй Цезарь" могутъ действовать на современныхъ читателей или зрителей гораздо сильнее, чемъ "Эдипъ Царъ" или "Антигона" Софокла. Чувства, страсти, яркость образовъ, размеръ психическаго углубленiя - все это, можетъ быть, у Шекспира (сына времени болеф усложненнаго) гораздо ближе нашему психическому строю, чемъ у Софокла. Щекспиромъ мы можемъ восхищаться гораздо искреннее, и понимать его гораздо живее недрами души нашей. Однако, мы все-таки имеемъ право и чуять, и думать, и говорить, что "веетъ" отъ Софокла истинно античнымъ духомъ, звучитъ отъ Софокла истинно античною музыкой более, чемъ оть Шекспира въ "Корiолане" и "Цезаре".
Прошу позволить мне и еще одно сравненiе. Оно будетъ последнимъ.
Допустимъ, что гр. Алексей Толстой трилогiю свою (Іоаннъ, Феодоръ, Борисъ) построилъ на болеф точныхъ историческпхъ и бытовыхъ данныхъ, чемъ построенъ Годуновъ Пушкина. Я говорю - только допустимъ; я не знаю - такъ ли это. Допустимъ. Сверхъ того несомненно, что трилогiя гораздо сценичнее "Бориса Годунова". Она и при громкомъ чтенiи действуетъ гораздо снлънее на наши чувства, чемъ простая и не углубленная трагедiя Пушкина.
Но отъ этой самой простоты, неуглубленности, барельефности "Годунова" не веетъ ли несравненпо больше московскою стариной, - не слишкомъ выразительною и на деле, чемъ отъ яркой и выпуклой трилогiи Алексея Толстого? Неужели и это не ясно?
Вотъ все, что я хотелъ сказать.
слишкомъ своенравна. Но прошу читателей и судей моихъ простить эти недостатки за мою откровенность и прямоту.
[3] Фантастическое творчество было тогда у насъ только подражательное. Примеръ - Жуковскiй. Сильная оригинальность фантазiи впервые явилась у Гоголя.