XIV.
Еще настаиваю на вопросе: "до такой ли степени верны своей эпохе - Пьеръ Безухiй и Андрей Болконскiй, до какой верны своему времени Левинъ и Вронскiй? Они, какъ и все лица "Войны и Мира", могутъ быть психологически верны въ общемъ смысле, безъ отношенiя къ эпохе; но я не знаю, верны ли они исторически во всехъ оттенкахъ ихъ изображенiя. Можно усомниться прежде всего въ томъ, такъ ли ужъ были тонки и сложны въ мысляхъ своихъ реальные образцы того времени - Пьеръ Безбородко (положимъ) или Андрей Волхонскiй... Что они говорили не совсемъ темъ языкомъ, которымъ говорятъ Безухiй и Болконскiй - въ этомъ почти нетъ сомненiя. Иначе остались бы какiе-нибудь следы въ русской литературе начала этого века, въ мемуарахъ и другихъ писъменныхъ памятникахъ. Положимъ, многiе и теперь у насъ думаютъ и говорятъ сложнее глубже и гораздо смелее, чемъ пишутъ и печатаютъ. Положимъ, между ясною для себяи умною собственной мыслью и уменьемъ или даже решенiемъ передать ее ппсьменно другимъ проходитъ много времени даже и у писателей опытныхъ, а не только у людей умныхъ, но мало пишущихъ; однако, все-таки приходится предположить такую несоразмерность: русскiе литераторы, поэты и мыслители первой четверти нашего столетiя проще, малосложнее, поверхностнее, бледнее въ своихъ мысляхъ и писанiяхъ, чемъ двое светскихъ людей того же времени, изъ которыхъ одинъ (Пьеръ) безъ выдержки, обо всемъ пробуетъ думать, но ни на чемъ остановиться не можетъ, и ничего, кроме масонскаго дневника не пишетъ; а другой (Андрей), хотя и съ выдержкой, и думаетъ тоже очень много, но такъ непривыченъ къ связности и твердости мысли, что при встрече съ семинаристомъ Сперанскимъ пораженъ ученою, западною связно-стью его мышленiя. Конечно, правъ былъ Громека, когда въ эпилоге[2] своемъ говорилъ Левину ("на этотъ разъ какъ бы прямо графу Толстому): "я теперь какъ во сне и не "могу хорошенько этого разобрать, но я помню, что наяву "я зналъ, что и Болконскiй и Безухiй были оба - вы: Болконскiй - сухой вы; а Безухiй--тоже вы, но вы, когда вы "бываете добрымъ и открытымъ всему мiру". Назвать сухимъ кн. Андрея, положимъ, такая же ошибка и неправда, какъ назвать Вронскаго безсодержательнымъ (какъ назвалъ его тотъ же Громека), но Громека правъ въ томъ, что гр. Толстой заставилъ своихъ двухъ главныхъ героевъ 32-го года думать почти-что своими думами въ "стиле" 60-хъ годовъ; обоихъ этихъ светскихъ людей, выросшихъ отчасти на своей тогдашней русской словесности, или скудной или подражательной, отчасти на французской литературе, богатой, но напыщенной, онъ заставилъ думать мыслями человека генiальнаго, во-первыхъ; во-вторыхъ, лично весъма оригинальнаго и, вдобавокъ, уже пережившаго (более или менее) Гёте, Пушкина, Гегеля, Шопенгауера, Герцена, славянофиловъ и, сверхъ всего, двухъ весьма тоже тонкихъ въ психическомъ анализе предшественниковъ своихъ - Тургенева и Достоевскаго.
Здесь, впрочемъ, надо остановиться и сказать вотъ что. Я не сочувствую необдуманной привычке нашихъ критиковъ безпрестанно ставить наравне эти имена. И все только эти имена... Это несправедливо: "Тургеневъ, Толстой, Достоевскiй; Достоевскiй, Тургеневъ, Толстой; Толстой, Достоевскiй, Тургеневъ". Толстого, правда, необходимо упомянуть: онъ--венецъ реальной школы, онъ - самое выешее и полное ея проявленiе. Но почему же, напримеръ, не сказать иногда: "Толстой, Маркевичъ, Писемскiй?". Или: "Толстой, Кохановская, Маркевичъ?"... Равная слава, равный успехъ вовсе еще не ручаются за равное достоинство. Я бы посоветовалъ (кстати сказать) молодымъ начинающимъ критикамъ сызнова самимъ проверить все это, а не ронять, какъ-будто нечаянно и по привычке во следъ за другими, сь перана бумагу эти три, вовсе не равноправныя имени.
Упомянувъ сейчасъ о Достоевскомъ и Тургеневе по поводу анализа, я вовсе не желаю равнять ихъ съ Толстымъ; я хотелъ только сказать, что хотя гр. Толстой и высоко превзошелъ ихъ обоихъ на этомъ пути, но ведь они раньше его стали этимъ заниматься. Въ особенности важенъ тутъ Тургеневъ, более схожiй съ нимъ по выбору среды и по роду таланта, (а не по размерамъ его, конечно). Разу-меется, анализъ Тургенева гораздо однороднее и односто-роннее, чемъ анализъ Толстого; это, за немногими исключе-нiями, все толъко одно и то же--самолюбивое раскаянiе, до-сада на себя и нерешительность умнаго и впечатлительнаго, но слабаго человека. Самоосужденiе героя или его тоска. Анализъ Достоевскаго довольно однороденъ въ своей болезненной, пламенной, изступленной исковерканности.
Вспомнимъ для примера начало "Записокъ изъ подполъя".
"Я человекъ больной. Я злой человекъ. Непривлекательный я человекъ. Я думаю, что болитъ у меня печень. Впрочемъ, я ни шиша (Сколько злости въ этомъ "шише"!) не смыслю въ моей болезни и не знаю наверное, что у меня болитъ. Я не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторовъ уважаю. Къ тому же я еще и суеверенъ до крайности; ну, хоть на столько, чтобы уважать медицину. (Я достаточно образованъ, чтобы не быть суевернымъ, но я суеверенъ). Нетъ-съ, я не хочу лечиться со злости" и т. д. и т. д. Безсильное раздраженiе все возрастаетъ и возрастаетъ. И несколько более, несколько менее, этотъ однообразный мотивъ слышенъ даже и въ техъ произведенiяхъ Достоевскаго, въ которыхъ онъ пытается стать более объективнымъ.
Анализъ же Толстого здравъ, спокоенъ, разнороденъ и трезвъ. Нельзя ихъ и съ этой стороны равнять; но я сказалъ, что самъ Толстой все-таки читалъ смолоду и Тургенева и Достоевскаго; а Пьеръ Безухiй и кн. Болконскiй не читали еще въ начале этого века ни "Лишняго человека", ни "Бедные люди" и "Униженные"; не знали еще ни Онегина, ни Печорина, ни Гегеля, ни Шопенгауера, ни Ж. Санда, ни Гоголя.
Ну, правдоподобно ли, чтобы они, эти люди временъ Консульства и Имперiи, думали почти въ томъ же стиле, въ какомъ думаемъ мы теперь, мы, обремененные иногда донельзя всеми речами и мыслями нашихъ предшественниковъ, переболевшiе всеми болезнями ихъ, пережившiе все увлеченiя ихъ?.
Что-то не верится!
и невозможнымъ разъяснить существующее. Вообразимъ, что гр. Толстой написалъ "Войну и "Миръ", но не временъ Александра I, а тоже "Войну и Миръ" временъ более къ намъ близкихъ, временъ севастопольской осады и придунайской борьбы съ турками. Во время этихъ битвъ гр. Толстому было самому уже далеко за 20 летъ; и онъ въ этихъ 50-хъ годахъ съ одной стороны уже былъ весьма известнымъ писателемъ, а съ другой принималъ личное участiе въ войне. Онъ зналъ отлично, какъ думали тогда миогiе люди и какъ выражались; зналъ, до чего доходила именно въ то время придирчивость и болезненная утонченыость психологическаго анализа въ самой жизни, даже между друзьями. (См. "Детство, Отрочество и Юность", отношенiя Николая Иртеньева съ кн. Неклгодовымъ, и многiя другiя сочиненiя того времени). Онъ могъ бы лнчно засвидетельствовать, что въ 50-хъ годахъ разрывы и ссоры, напримеръ, между тонко развитыми прiятелямъ происходили гораздо реже изъ-за политическихъ взглядовъ, чемъ нынче, и гораздо чаще изъ-за того, на что жаловался Щигровскiя Гамлетъ Тургекева, говоря, что "кружокъ" - это нечто ужасное; что въ кружке "каждый считаетъ себя въправе запускать грязную руку въ чужую внутренность". (Прошу извинить, если я слово въ слово не припомню) и т. д. Гр. Толстой знаетъ по опыту, что политическое броженiе Россiи съ начала 60-хъ годовъ, разстроивъ глубоко наше общество, произвело, однако, съ этой стороны значительное личное въ нась "оздоровленiе", какъ любилъ выражаться Аксаковъ. Мы съ техъ поръ несравненно меньше стали придираться къ "натуре" ближняго и стали строже къ оттенкамъ его "направленiя". Образованные, умные и тонкiе люди годовъ по-реформенныхъ стали такъ, сказать, "тенденцiознее", чемъ люди дореформенные; но они зато сделались трезвее въ личныхъ отношенiяхъ. На черте этого общественнаго и личнаго перелома высится въ нашей памяти кровавая трагедiя трехлетней борьбы нашей на берегахъ Дуная и въ Крыму. Я самъ служилъ тогда военнымъ лекаремъ и пережилъ все это юношей. Я уверенъ, что гр. Толстой помнитъ, какая несоразмерная разница была тогда между самолюбивою "Гамлетовскою" тонкостью и шаткостью однихъ и простотой, несложностью другихъ, какъ ниже, такъ и выше первыхъ въ обществе стоявшихъ, между "Рудиными", Олениными, "Лишними людьми", съ одной стороны, и между теми Волынцовыми, князьями Н. (светскiй соперникъ несчастнаго и умнаго Чулкатурина въ ("Лишнемъ человеке") и Вронскими того времени, которые начальствовали въ Крыму надъ "простыми русскими людьми" и вместе съ ними гибли за родину. Передъ "Каратаевыми" этого времени действительно выучилиеь смиряться люди высшаго класса, но не Волынцовы (см. "Рудинъ"), не Николаи Ростовы или Вронскiе 50-хъ годовъ, которые, любя этихъ Каратаевыхъ, охотно ихъ при случае секли и звали подъ часъ "скотами", смирялись же передъ "народомъ" во времена нашеи съ графомъ молодости Лаврецкiе, Аксаковы, подъ часъ даже более западные Рудины и Бельтовы...
Для меня въ высшей степени сомнительно, напримерь, могъ ли гр. Безухiй въ 12-мъ году поклоняться Каратаеву и вообще солдатамъ именно такъ, какъ онъ поклоняется имъ. Вотъ что онъ думаетъ после Бородина:
"О, какъ ужасенъ страхъ, подумалъ Пьеръ, и какъ позорно я отдался ему! А они... они все время до конца были тверды, спокойны"... Они, въ понятiи Пьера, были солдаты,-- те, которые были на батарее, и те, которые, кормили его, и те, которые молились на икону. Они - эти странные, неведомые ему доселе люди, они ясно и резко отделялись въ его мысли отъ всехъ другихъ людей.
"Солдатомъ быть, просто солдатомъ. Войти въ эту общую жизнь всемъ существомъ, проникнуться темъ, что делаеiъ ихъ такими. Но какъ скинуть съ себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешняго человека? Одно время я могъ быть этимъ. Я могъ бежать отъ отца, какъ я хотелъ. Я могъ еще после дуэли съ Долоховымъ быть посланъ солдатомъ". И въ воображенiи Пьера мелькнулъ обедъ въ клубе, на которомъ онъ вызвалъ Долохова, и благодетель въ Торжке. И вотъ Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходитъ въ Англiйскомъ клубе. И кто-то знакомый, близкiй, дорогой, сидитъ вь конце стола. Да это онъ! Это благодетель. "Да ведь онъ умеръ?" подумалъ Пьеръ. "Да, умеръ, но я не зналъ, что онъ живъ. И какъ мне жаль, что онъ умеръ, и какъ я радъ, что оыъ живъ опять!" Съодной стороны стола сидели Анатоль, Долоховъ, Несвицкiй Денисовъ и другiе такiе же (категорiя этихъ людей такъ же ясно была во сне определена въ душе Пьера, какъ и категорiя техъ людей, которыхъ онъ называлъ они), и эти люди, Анатоль, Долоховъ, громко кричали, пели; но изъ-за ихъ крика слышенъ былъ голосъ благодетеля, неумолкаемо говорившiй, и звукъ его словъ былъ такъ же значителенъ и непрерывенъ, какъ гулъ поля сраженья, но онъ былъ прiятенъ и утешителенъ. Пьеръ не понималъ того, что говорилъ благодетель, но онъ зналъ (категорiя мыслей также ясна была во сне), что благодетель говорилъ о добре, о возможыости быть темъ, чемъ были они. И они со всехъ сторонъ, съ своими простыми, добрыми, твердыми лицами окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьеръ захотелъ обратить на себя ихъ вниманiе и сказать. Онъ привсталъ, но въ то же мгновенiе ноги его похолодели и обнажились"......................
"Наитруднеишее дело есть подчиненiе свободы человека законамъ Бога", говорилъ голосъ. Простота есть покорность Богу; отъ Него не уйдешь. И они просты. Они не говорять, "но делаютъ"...
Да это вовсе не гр. Безухiй 12 года; это самъ Л. Н. Толстой 50-хъ и 60-хъ годовъ. Это авторъ севастополъскпхъ и кавказскихъ разсказовъ перваго перiода.
Ие верю я, чтобы гр. Безухiй думалъ объ народе въ этомъ именно стиле. Жалеть народъ, принимать живое участiе сердца въ его нуждахъ и горестяхъ, разумеется, могли добрые и образованные люди того времени; особенно, если у нихъ при этомъ были и либеральныя, въ западномъ духе, наклонности. Но восхищаться именно такъ, съ такимъ явно славянофильскимъ оттенкомъ, съ какимъ восхищается Пьеръ "простыми людьми" - едва ли онъ могь въ то время.
Мне кажется, что если и приходилось въ то время кому-нибудь изъ нашихъ наиболее тонкихъ, умныхъ и образованныхъ людей умиляться при виде народной простоты и нетребовательности, это умиленiе, вероятно, принимало какой-нибудь во французскiй вкусъ пасторальный или полуклассическiй характеръ. Мелькнуть могло и тогда, конечно, что-нибудь подобное будущему славянофильскому оттенку въ народолюбiи, - но только мелькнуть. У Пьера же въ уме все это до того ясно, определенно, отчетливо, что гораздо больше похоже на речи самого автора, или на речи Достоевскаго о "народе богоносце", чемъ на мысли либерала времени Александра І-го. Самъ гр. Толстой только къ концу 60-хъ годовъ и, после славянофиловъ, додумался до этого отчетливаго и прекраснаго выраженiя свопхъ "народническихъ" чувствъ и доросъ до возможности создать почти святой характеръ Каратаева, - а мы вдругъ поверимъ, что герой его (не будучи даже, подобно своему творцу, генiальнымъ художникомъ) могъ такъ ясно понимать все это полвека тому назадъ! (Полвека, считая назадъ отъ 60-хъ годовъ, когда гр. Толстой писалъ и псчаталъ "Войну и Миръ").
Не верится!
въ эпоху Крымской войны. Къ 50-мъ годамъ сила государственнаго патрiотизма много понизилась, но все другiе психическiе и умственные запасы общества возросли донельзя. Я нахожу, что съ техъ поръ качествепно даже ничего не прибавилось у насъ. Все уже было въ запасе, въ теорiи; даже и нигилизмъ - нынешняго, а не старо-французскаго оттенка.
Все было въ запасе, все было уже разнообразно и горельефно: и тонкость ума, и своеобразно уже созревшее воображенiе (первые стихи Фета, высокiя фантастическiя и патетическiя страницы Гоголя: Страшная месть, Римъ, "Россiя-Тройка" и т. д.), и озлобленное безверiе, и ненависть къ своему русскому, доходившая до радости напшмъ пораженiемъ въ Крыму.
Нужны были только: воля и распространенiе; пужна была возможность вольнее расходовать эти разнообразные и огромные психическiе запасы...
Воля эта была дана. И теперь мы пожинаемъ и пшеницу, и плевелы, столь густо засеянные нами въ 40-хъ и 50-хъ годахъ.
Во времена Кутузова и Аракчеева все было у насъ съ виду уже довольно пестро, но бледно; все было еще барельефно; ко времени Крымской войны - многое, почти все выступило рельефнее, статуарнее на общегосударственномъ фоне; въ 60-хъ и 70-хъ годахъ все сорвалось съ пьедестала, оторвалось отъ, вековыхъ стенъ прикрепленiя и помчалось куда-то, смешавшись въ борьбе и смятенiи!
Этою ускоренною, современною сложностью душевнои жизни веетъ одинаково и отъ "Войны и Мира" и отъ "Карениной". Но въ последнемъ произведенiи это у места. Не знаю - у места ли въ первомъ.
Примечания
"Последнiя произведенiя гр. Л. Н. Толстого".