VII.
Въ этихъ трехъ изображенiяхъ смерти превосходно и со всею возможною, доступною человеческому уму, точностью соблюдены все те оттенки и различiя, изъ которыхъ одни зависятъ отъ рода болезни или вообще пораженiя организма, а другiя отъ характера самого умирающаго и отъ идеаловъ, которыми онъ жилъ.
Проскухинъ ничемъ не боленъ, смерть его внезапная, въ тревоге и смятенiи битвы. У него, конечно, есть постоянная мысль о смерти потому, что кругомъ его бьютъ людей, но негь никакой подготовки чувствъ къ разлуке съ жизнъю. Проскухинъ къ тому же вовсе не идеаленъ ни въ какомъ смысле; онъ и не религiозенъ, не православенъ по чувствамъ, какъ другой офицеръ Михайловъ, описанный гр. Толстымъ въ томъ же очерке. Михайловъ, ушибленный до крови въ голову камнемъ, думаетъ, что онъ убитъ, и восклицаетъ мысленно: "Господи! прiими духъ мой!" Проскухинъ, напротивъ того, воображаетъ, что онъ только контуженъ, и о Боге и душе своей вовсе не вспоминаетъ.
Можно вообразить съ приблизительною удачей смятенiе мыслей и чувствъ во время сраженiя у дюжиннаго человека, не труса, но и не особенно храбраго и никакого высокаго идеала въ душе своей не носяшаго. Это можно испытать въ часы военныхъ опасностей, совершенно независимо отъ того, чемъ для насъ кончится сраженiе: смертью ли, раной ли, или благополучно.
Но мы решительно не знаемъ, что чувствуетъ и думаетъ человекъ, переходя эту неуловимую черту, которая зовется смертью. Изобразить смену чувствъ и мыслей у раненаго или контуженнаго человека - есть художественная смелость; изобразить же посмертное состоянiе души есть уже не смелость, а безсильная претензiя - и больше ничего.
Я потому и нахожу, напримеръ, что въ изображенiи последнихъ дней и минутъ князя Андрея - не только поэзiи, но и правды больше, чемъ въ смерти Проскухина и Ивана Ильича, что въ этихъ последнихъ двухъ смертяхъ гр. Толстой решительнее позволяетъ себе заглядывать за страшную и таинственную завесу, отделяющую жизнь земную отъ загробной, а въ описанiи кончины кн. Андрея онъ очень искусно избегаетъ этого.
Проскухинъ убитъ, "не видитъ, не слышитъ" и т. д.
У Ивана Ильича, напротивъ того, въ самыя последнiя минуты и страха никакого не было потому, что и смерти не было.
Вместо смерти былъ светъ. "Кончена смерть", сказалъ онъ себе. "Ея нетъ больше. Онъ втянулъ въ себя воздухъ, остановился на половине вздоха, потянулся и умеръ".
Конечно, такой изворотъ въ художественномъ смысле несравненно умнее, глубже и тоныпе, чемъ решительныя уверенiя, что Проскухинъ ничего не думалъ и не ви-делъ.
Здесь, въ изображенiи последнихъ минутъ Ивана Ильича, художникъ искусно оставляетъ читателя въ недоуменiи: что такое этотъ светъ и т. п.? Быть можетъ, это затемненное сознанiе, нечто въ роде полубреда... И быть можетъ, это предчувствiе иной, несравненно более ясной личной жизни, чемъ эта жизнь духа, еще связанная земною, известною намъ плотью.
Не надо забывать, при этомъ сужденiи, что между "Севастопольскими Очерками" и "Смертыо Ивана Ильича" прошло для гр. Толстого целыхъ тридцать летъ умственной работы и разнороднаго житейскаго опыта, и тогда будетъ понятно, что въ последней повести онъ постарался избежатъ своей прежней грубой решительности. Иванъ Илыiчъ просто "умеръ", и только. Это лучше и съ точки зренiя научной точности. Мы не имеемъ никакого рацiональнаго права утверждать, что душа не безсмертна и что после того онеменiя, оцепененiя и охлажденiя тела, которое мы зовемъ смертью, душа тоже ничего не чувствуетъ. И прибавимъ даже, что чемъ мы строже будемъ относиться къ научной точности, темъ менее мы будемъ иметь рацiональнаго права отвергать то, чего мы не знаемъ по опыту. Здесь, именно здесь, по вопросу о посмертномъ состоянiи человека, - и вера, и метафизическiя склонности наши вступаютъ въ полныя права. Незнанiемъ точной науки въ этомъ случае очищено поле не только для сердечныхъ верованiй, но и для философическихъ предпочтенiй. Боль сердца нашего и его жажда безсмертiя прiобретаютъ на этомъ поле, очищенномъ и уступленномъ добросовестною, феноменальною наукой - рацiональныя права. Разумъ мой, нигде съ этою феноменальною наукой на этомъ пути не сталкиваясь, имеетъ, такъ-сказать, разумное право следовать указанiямъ чувства, которое такъ нередко бываетъ лишь правдивое предчувствiе будущей разсудочной истины.
И такъ, въ этомъ смысле полунаучной, или даже и совсемъ научной точности, самая смерть Ивана Ильича лучше, вернее смерти Проскухина.
Умеръ, и только. Но все-таки этотъ "черный мешокъ" и этотъ "светъ" на яву--опять нечто въ роде безсильной попытки...
Несравненно лучше взялся за дело гр. Толстой въ описанiи медленнаго и почти безболезненнаго умиранiя кн.
Андрея. Я сказалъ, что тутъ и правды, и поэзiи больше, чемъ въ смертяхъ Ивана Ильича и Проскухина.
Прежде скажу о правде, или о точности. Я сказалъ, что хорошо, что, изображая самыя последнiя минуты Ивана Ильича, авторъ оставилъ насъ въ недоуменiи - какой онъ светъ на мгновенiе увидалъ, и въ какомъ состоянiи былъ въ эти минуты умъ умирающаго, въ полусознанiи или полубреде; что это лучше, чемъ решительное и грубое определенiе посмертнаго состоянiя Проскухина. Но все-таки, это состоянiе недоуменiя моего для меня гораздо хуже, чемъ то несравненно более ясное впечатленiе, которое оставляетъ во мне картина последнихъ часовъ и минутъ князя Андрея. Здесь тоже сказано просто, коротко и ясно: "Когда происходили последнiя содроганiя тела, оставленнаго духомъ, княжна Марья и Наташа были тутъ.
- Кончилось?! сказала княжна Марья.
"Куда онъ ушелъ? Где онъ теперь?!."
въ самую последнюю минуту ограничился наиболее естественнымъ прiемомъ: онъ поставилъ себя въ эту минуту на место Наташи и кн. Марьи, а не на место самого умирающаго или умершаго. Такъ-то оно вернее!
Андрея въ полузабытьи, - прямее, чемъ въ изображенiи какого-то чернаго мешка и какого-то света, удовлетворяетъ требованiямъ психическаго реализма. Кн. Андрей спитъ или полуспитъ и полубредитъ, онъ во сне видитъ, что онъ умеръ, и просыпается... Эго правдоподобно и содержитъ вместе съ темъ далекiй и глубокiй намекъ на нечто мистическое, на пробужденiе вечной души, после телесной смерти.
Въ необычайной поэтичности изображенiя последнихъ дней жизни и тихой, трогательной кончины Андрея Болконскаго также множество правды и психологической, и медицинской. Обе правдивости станутъ еще яснее, если опять сравнить эту смерть со смертiю Ивана Ильича. Впрочемъ, здесь я, сравнивая обе эти смерти, - не одной только работе и не одному только творчеству хочу отдать предпочтенiе предъ другою работой или творчествомъ, а самому кн. Андрею предъ Иваномъ Ильичемъ. Работа или творчество (за указаинымъ прежде исключенiемъ "мешка" и "света") одинаково прекрасны въ обоихъ случаяхъ; но самъ Иванъ Ильичъ - это одинъ изъ ничтожныхъ героевъ гр. Толстого; Андрей же Болконскiй - самый поэтическiй изъ всехъ героевъ. Ивана Ильича самъ авторъ жалеетъ только какъ страдальца, но онъ презираетъ его характеръ, его жизнь, его идеалы... Кн. Болконскаго онъ любитъ; онъ видимо восхищается имъ, не скрывая его недостатковъ.
Кн. Андрей умираетъ тихо, на рукахъ двухъ любимыхъ и любящихъ его женщинъ; умираетъ медленно отъ глубокой и обширной раны, полученной въ мiровой битве подъ великимъ и славнымъ Бородинымъ.
Иванъ Ильичъ кончается тоже доволыю медленно, но жестоко и ужасно во всехъ отношенiяхъ. И здесь, какъ я говорилъ уже, сохранена авторомъ строго и медицинская, и нравственная правда. Многiя хроническiя страданiя брюшныхъ органовъ причиняютъ жесточайшiя боли. Мне кажется, что гр. Толстой хотелъ указать на образованiе внутренняго нарыва, когда онъ упомянулъ о внезапно начавшейся подъ конецъ стреляющей и винтящей - жестокой боли. Это не наружное нагноенiе огнестрельной и открытой раны это совсемъ иной процессъ, истинно ужасный! Видалъ я и самъ такихъ умирающихъ. Нравственное состоянiе Ивана Ильича тоже истекаетъ и изъ рода болезни, и изъ собственнаго характера его. Его озлобленiе на людей, его непримиримость, его бешеный ропотъ на Бога, о которомъ онъ вообще видимо вовсе и не думаетъ, а вспоминаетъ о Немъ на минуту лишь для того, чтобы и Его укорить за свои страданiя - все это естественно. Этотъ человекъ никогда не искалъ ничего высшаго, идеальнаго ни въ религiи, ни въ любви къ женщине, ни въ области мысли для мысли, ни даже въ политике. Доволенъ онъ былъ на земле сравнителъно малымъ, среднимъ - во всемъ. Доволенъ не вследствiе победы смиренiя и страха Божiя надъ гордымъ умомъ, надъ страстнымъ сердцемъ, надъ могучею фантазiей, какъ бываетъ нередко доволенъ и среднимъ, и малымъ, и даже горестнымъ и низкимъ человекъ, богатый дарами природы, подъ долгимъ давленiемъ аскетическихъ идеаловъ и религiозныхъ чувствъ. Нетъ! Иванъ Ильичъ былъ, какъ многiе, просто-напросто доволенъ своею буржуазностiю! Онъ не думалъ ни о чемъ высокомъ, страшномъ, широкомъ, чудовищномъ, идеальномъ, - и событiе страшное, высокое, чудовищное въ своемъ роде - смерть безсмысленная, неожиданная, неотвратимая и, по самой причине своей (легкому ушибу) въ высшей степени обидная, захватила его врасплохъ. Въ загробную жизнь онъ, видимо, не веритъ, хотя и причастился кой-какъ по предложенiю жены; ибо кто веритъ въ эту жизнь, тотъ объ ней часто и здоровый думаетъ, заставляетъ себя даже нередко насильно думать о ней и причаститься очень радъ и здоровый. Больной Иванъ Ильичъ, къ несчастiю его, ни въ чемъ не симпатиченъ. Въ одномъ только всякiй можетъ (и даже пожалуй, что и долженъ) ему сочувствоватъ, - это въ его досаде на притворство и ложь окружающихъ, изъ которыхъ никто (кроме мужика Герасима) не умеетъ ему прямо сказать: "да, ты умираешь! Готовься!"
"деликатность", въ высшей степени унижающая наше достоинство какимъ-то воображенiемъ, что больному горькая правда непременно отравитъ последнiе его дни и часы, не знаю когда и кемъ введена въ обычай. Верно одно то, что этотъ малодушный обычай доказываетъ глубину безверiя в среде нашего по-дурацки просвещеннаго большинства. Человекъ самъ верующiй, напротивъ того, побоится не сказать умирающему, что онъ долженъ умереть. Онъ помнитъ изреченiе: "въ чемъ застану - въ томъ и сужу", и, какъ ни жалко и ни больно будетъ огорчить близкаго страдальца, онъ подавитъ въ себе эту жалость; онъ сочтетъ обязанностью своею хоть усиленiемъ страха подвинуть его къ покаянiю и серьезному богомыслiю... Въ монастыряхъ, въ этихъ спасительныхъ хранилищахъ христiанскихъ преданiй - никогда не стесняются говорить людямъ заранее прямо, что ихъ ожидаетъ смерть...
Но въ той, буржуазно-деловой, душевно-опустошенной среде, въ которой вращался Иванъ Ильичъ (среде - увы! слишкомъ намъ знакомой!) не позволяется съ христiанскимъ мужествомъ приготовлять людей къ смерти...
Негодуя на это, Иванъ Ильичъ былъ правъ; хоть и это правдивое негодованiе у него происходило тоже не отъ обладанiя высшимъ какимъ-нибудь идеаломъ (которымъ обладаетъ и мужикъ Герасимъ: "все помирать будемъ)" - а просто отъ раздраженiя на всехъ и на все.
Смерть Ивана Ильича - это отвратительная и верно-изображенная проза смерти человека прозаическаго и дюжиннаго. Смерть князя Андрея - это также съ неменьшею правдой изображенная поэтическая кончина человека, еще и въ здоровомъ состоянiи идеально всегда настроеннаго.
Князя Андрея, я сказалъ, гр. Толстой любитъ и даже какъ будто восхищается имъ. Выше, полнее, идеальнее кн. Андрея гр. Толстой не изображалъ никого. Я не говорю, что онъ его идеализировалъ; ничуть; я говорю, что Болконскiй самъ у него вышелъ идеальнымъ. Это правдиво, глубоко и необычайно тонко изображенный идеалистъ, характера твердаго и энергическаго. Онъ выше всехъ другихъ главныхъ молодыхъ героевъ, и въ "Войне и Мире", и въ "Карениной". Николай Ростовъ - просто хорошiй человекъ; онъ не уменъ; у него сильныя убежденiя сердца, но неть уже никакихъ стремленiй ума. Благородный и мыслящiй Пьеръ безобразенъ своею тучностыо и неловкостыо; онъ смешонъ; онъ безхарактеренъ, и самое безстрашiе его на половину происходитъ отъ задумчивости и разсеянности. Левинъ - умомъ такой же идеалистъ и "искатель", какъ кн. Андрей, но гораздо безтолковее его; онъ къ тому же не имеетъ его внешней тонкости, ловкости, красоты, физическаго изящества и вообще какъ-то грубее, нескладнее его, менее во всецелости своей поэтиченъ.
Болконскаго; онъ несравненно больше его "terre a terre". Вронскiй поэтиченъ только со стороны, объективно поэтиченъ; субъективно, умомъ своимъ, онъ не слишкомъ идеаленъ. Если онъ идеалистъ въ сердечныхъ чувствахъ своихъ, то это не столько по натуре, сколько благодаря тонкому воспитанiю и рыцарскому духу, еще не угасшему въ среде нашей военной знати. Ограничивъ съ этой стороны силы Вронского, и безъ того богатыя, авторъ обнаружилъ этимъ прiемомъ своимъ великiй художественный тактъ и удивительное чувство меры. Решившись придать столь сильному характеру Вронскаго еще и умъ Левина или кн. Андрея, - надо было бы писать и романъ уже совсемъ иной; пришлось бы изображать романъ изъ молодости великаго, генiальиаго человекъ, который подавлялъ бы своими душевными силами все окружающее, и неудобно было бы вести вровень съ его исторiей скромную, помещичью и моральную исторiю Левина. (И такъ какъ есть - на половине Левина и Китти все-таки немножко поскучнее, чемъ на половине Анны и Вронскаго).
И такъ, - даже и Вронскiй, въ совокупности своихъ качествъ, приключенiй и своихъ наклонностей и стремленiй, - менее поэтиченъ, чемъ кн. Андрей. Придерживаясь прежней терминологiи, можно сказать, что идеальность и поэтичность Болконскаго и объективна, и субъективна, т. -е. и намъ, читателямъ, и Наташе, и Пьеру онъ представляется красивымъ, очень храбрымъ, очень умнымъ, тонкимъ, образованнымъ, деловымъ, благороднымъ и любящимъ все прекрасное. И гордость, и честолюбiе его, и некоторые капризы его, и даже сухость съ женой (столь скучною) - все это нравится намъ. И собственный внутреннiй мiръ его исполненъ идеалъныхъ и высокихъ стремленiй: къ серьезной дружбе, къ романической любви, къ патрiотизму, къ честной, заслуженной славе и даже къ религiозному мистицизму, который, къ сожаленiю, не успелъ только принять более определенной и ясной (догматической) формы.
Вотъ каковъ князь Андрей у Толстого.
Перебирая мысленно всехъ лучшихъ героевъ нашей литературы со времень Онегина и до Троекурова (у Маркевича) включительно, вспоминая Печорина, Рудина и т. д., нельзя не притти къ тому выводу, что, по совокупности и изящныхъ, и высокихъ свойствъ, - кн. Андрей, принимаемый какъ живой, действительный человекъ (и безъ отношенiя къ эпохе), выше и полнее ихъ всехъ! За исключенiемъ разве физической силы и здороваго духа, какъ я уже упоминалъ, ибо съ этой стороны Вронскiй и Троекуровъ превосходятъ его.
И вотъ этотъ человекъ, исполненный надеждъ и дарованiй, раненъ смертельно въ страшной битве за родину... И онъ медленно и кротко умираетъ на рукахъ преданной сестры и недавно еще такъ страстно любимой имъ Наташи!
"ходульностью".
Кн. Андрей долженъ былъ такъ идеально умирать!
Но гр. Толстой реалистъ: онъ помнитъ, что какъ бы ни былъ идеаленъ въ предсмертныхъ помыслахъ своихъ человекъ, чистота и постоянство такихъ помысловъ зависятъ много и отъ рода болезии, отъ которой онъ умираетъ. Кн. Андрей умираетъ, изнуряемый медленно наружнымъ нагноенiемъ, - быть можетъ у него несколько были повреждены и кишки. Служа военнымъ врачемъ во время Крымской войны, я виделъ самъ, какъ большею частiю тихо и мирно гасли люди и отъ обширныхъ нагноенiй, и отъ хроническаго пораженiя кишокъ. Равнодушiе, какая-то отрешенность отъ всего окружающаго... Такъ угасаетъ и князь Андрей, думая о мiровой любви, о смерти и о Боге (такъ, по крайней мере, какъ онъ Бога могъ понимать, при своемъ филантропическомъ пантеизме).
Правда, хотелось бы, очень хотелось бы на этомъ светло-голубомъ, небесномъ и безконечномъ фоне его слишкомъ общихъ мечтанiй начертать твердые и ясные контуры догматическаго христiанства. Больно, что ихъ нетъ - этихъ начертанiй на слишкомъ бледной и безбрежной лазури его внутренняго мiра! - Очень больно, что нетъ у насъ уже возможности помочь перерожденiю этого гуманнаго и туманнаго пантеизма въ тотъ твердый и архитектурный спиритуализмъ, который составляетъ отличительный характеръ настоящаго (церковнаго) христiанства! Прiятно, что къ этой "кончине живота" можно приложить почти все трогательные эпитеты церковнаго моленiя: - и "мирная кончина", и "безболезненная" и, конечно, ужъ "не постыдная", а "честная и славная!" Но оченъ обидно, что главнаго изъ этихъ эпитетовъ "кончина живота христiанская" - произнести нельзя! Конечно, жаль, и больно, и обидно.
Но и самое сожаленiе этого рода доказываетъ только, до чего Толстой можетъ стать иногда "властителемъ нашихъ думъ" и до чего въ хорошемъ смысле реальны у него самыя идеалъныя его лица.
невозможно и не наслаждаться генiемъ автора, "благоговея богомольно передъ святыней красоты".
Подобнаго, равнаго этому описанiю смерти кн. Болконскаго, и въ томъ же роде, мы не найдемъ ничего ни въ "Анне Карениной", ни въ какомъ-либо другомъ изъ сочиненiй гр. Толстого. Нетъ у нсго другого описанiя смерти, равнаго этому по высоте поэзiи.
"Карениной" - есть две смерти: смерть Николая Левина отъ чахотки и самоубiйство Анны.
Неудачное посягновенiе Вронскаго ыа свою жизнъ ограничилось лишь обморокомъ отъ кровотеченiя, и потому о немъ здесь не нужна и речь.
Разсказъ о смерти Николая Левина можетъ считаться безукоризненно-точнымъ, какъ образецъ наблюденiя чисто внешняго надъ умирающимъ известнаго рода. На смерть чахоточнаго это все очень похоже. Все наблюденiе ведется отъ лица Константина Левина, и въ душу самого Николая Левина авторъ на этотъ разъ не проникаетъ. Какъ художеетвенный прiемъ - это очень похвально въ данномъ случае. Анализомъ внутреннимъ Толстой занимался уже много въ другихъ случаяхъ, и читателя это могло бы, наконецъ, утомить, темъ легче, что самъ-то Николай Левинъ, сколько ни жалей его любящiй его съ детства братъ, намъ-то все-таки не особенно интересенъ. Это одинъ изъ техъ несносныхъ, неисправимыхъ и потерянныхъ (чаще всего по собственной вине) русскихъ людей, которыхъ въ наше время такъ много и къ которымъ относиться терпеливо (и то до известнаго предела) можно только по наивысшему чувству христiанской любви; но нравиться кому же они могутъ?
Что касается до насильственной и внезапной смерти Анны, то тутъ и речи, конечно, не могло быть о процессе умиранiя собственно. Долгая и подробная речь идетъ лишь о техъ размышленiяхъ и чувствахъ, последовательность которыхъ привела, наконецъ, героиню къ последнему решенiю. И эта последовательность, какъ я уже говорилъ, выдержана до изумительнаго совершенства.
Но вся точность эта, по-моему, испорчена заключительными словами, когда Анну уже потащило за спину колесо вагона: "И свеча, при которой она читала, исполненную тревогъ, обмановъ и зла, книгу, вспыхнула более яркимъ, чемъ когда-нибудь, светомъ, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла".
Что такое эти слова? - Эта свеча и т. д.? Красивое иносказанiе, и больше ничего! Ловкiй оборотъ для прикрытiя полнаго незнанiя и непониманiя действительности въ такую минуту. - Какая свеча?--Какъ это она и ярче вспыхнула, и затрещала? И въ какомъ смыеле навсегда потухла? - вникнувъ хоть немного въ самое дело, снявши поэтичную оболочку красивыхъ словъ, - ничего и вообразить здесь нельзя...
"Обманъ" этихъ последнихъ словъ нельзя назвать даже и "возвышающимъ насъ". Ведь въ словахъ: "свеча навсегда потухла" заключается прямой намекъ на отрицанiе личнаго безсмертiя. - Ибо не только человекъ, всемъ сердцемъ верующiй въ безсмертiе души, но и тотъ, кто только допускаетъ въ уме возможность этого безсмертiя, не можетъ никакъ вообразить, что после смерти стало темнее, стало ничего не видно. - Напротивъ того, - независимо даже отъ безусловнаго подчиненiя нашего догматическимъ указанiямъ христiанства, однимъ разумомъ такой человекъ, признающiй безсмертiе души, долженъ неизбежно дойти до предположенiя, что мы после смерти видимъ и понимаемъ все несравненно яснее и неизмеримо шире прежняго. Что-нибудь одно изъ двухъ: или нетъ безсмертiя, и тогда, конечно, - все мракъ и "нирвана", или есть безсмертiе, и тогда душа освобождается отъ стесняющихъ ее узъ земной плоти; другими словами - видитъ, слышитъ и понимаетъ все лучше и яснее.
предположенiе разума о более ясномъ посмертномъ пониманiи - ничуть не противоречитъ и ученiю церкви о загробныхъ наградахъ и наказанiяхъ, о вечномъ блаженстве и вечныхъ мукахъ, - ибо и блаженствовать въ высшей степени нельзя безъ высшаго самосознанiя, и мученiе, чтобы достичь наисильнейшей степени, должно быть вполне сознательнымъ. А если такъ, то какое же "возвышенiе духа" мы найдемъ въ "обмане" техъ лишнихъ, хоть съ виду и поэтическихъ словъ ("свеча" и т. д.), которыми авторъ прикрылъ ловко и красиво что-то... неверiе ли свое или непоследовательность своей мысли... не знаю?
И безъ того "все такъ дурно" въ жизни, не только по мненiю Анны, доведенной своею страстью до отчаянiя, но, видимо и по слишкомъ ужъ строгому мненiю автора... И вдругъ и тамъ--или нетъ вовсе ничего, или есть, но гораздо темнее.
Итакъ, въ этихъ словахъ: "свечка", "мракъ" - нетъ ни строгой точности, ни настоящей поэзiи. Настоящую поэзiю не сорвешь съ явленiя, какъ одежду или маску: она есть сущность прекраснаго явленiя.
Когда графъ Толстой отъ своего лица нарисовалъ намъ страшный сонъ князя Андрея, когда оно (смерть) ломилось въ припертую дверь, - эту поэзiю, и трогательную, и ужасную, насильно, такъ сказать, не оторвешь отъ самаго дела. Это оно страшно и загадочно, какъ сама смерть, и фантастично, какъ сновиденiе. Здесь - и поэзiя, и точность, и реальность, и возвышенность!..
"Свечка" Анны - это "мешокъ" и "светъ" Ивана Ильича наяву; это что-то въ роде неясной, не особенно счастливой аллегорiи... А "навсегда потухла" - это то же, что въ смерти Проскухина - "ничего не виделъ, не слышалъ" и т. д.
старцу - мы ведь ничуть ни разумомъ, ни сердцемъ не обязаны.
Вотъ еще, между прочимъ, почему я, говоря о смерти князя Андрея, сказалъ, что и въ "Анне Карениной" ничего равнаго этимъ страницамъ нетъ.
Въ описанiи смерти Николая Левина много правды, но мало поэзiи; въ изображенiи последней минуты Анны нетъ твердой правды, и поэзiя последнихъ словъ - поэзiя обманная; это именно то, что зовется риторикой - красивая фраза безъ определеннаго и живого содержанiя.
Въ изображенiи смерти кн. Андрея есть все...
Въ главахъ вступительныхъ моихъ я говорилъ, что вообще поэзiи и грандiозности въ "Войне и мире" гораздо больше, чемъ въ "Карениной". Эта мысль моя приложима, какъ нельзя лучше, и къ этому частному вопросу: какъ и где лучше изображена смерть въ романахъ Толстого. Все изображенiя смертей и предсмертныхъ минутъ въ "Войне и мире" въ своемъ роде превосходны и верны действительности вообще (съ ихъ внешней стороны особенно). Такова мгновенная смерть Пети Ростова въ пылу боевого одушевленiя; такова и простая, православная, почтенная и кроткая, хотя и довольно обыкновенная кончина добраго старика графа Ростова. Очень хороша была бы и смертъ стараго князя Болконскаго, пораженнаго апоплексiей оттого, что Бонапартъ "осмелился" притти въ Россiю, - если бы не случилось тутъ автору погнаться еще разъ за темъ несноснымъ звукоподражанiемъ, отъ котораго въ "Карениной" онъ, слава Богу, совсемъ отказался. Напримеръ: "Го-го бои!" - говоритъ умирающiй старикъ; это, извольте верить - значитъ "душа болитъ!" - И дочь догадывается!
"го-го", конечно, настолько же неуместно и претенцiозно, какъ и намеренiе уверить насъ, что после смерти все темно; но оно вдобавокъ еще и ужасно нескладно и безъ надобности какофонично. Но сама по себе апоплексiя надменнаго патрiота екатерининскихъ временъ отъ изумленiя и гнева, что французы какiе-то осмелились вступить даже въ Смоленскую губернiю - это и верно и возвышенно.
Даже смерть отъ родовъ молодой жены кн. Андрея изображена у автора съ особаго рода высокимъ трагизмомъ, въ жизни весьма нередкимъ. Сама по себе эта молодая женщина не располагаетъ къ себе сердце читателя. Такъ какъ мужъ ея, напротивъ того, почти съ перваго появленiя своего, становится любимцемъ нашимъ, и сочувствiе наше къ нему все растетъ и растетъ - то княгиня Лиза возбуждаетъ у насъ некоторое нерасположенiе къ себе уже темъ однимъ, что она не понимаетъ мужа и во всемъ какъ бы помеха ему; характеръ ея какой-то среднiй и ничтожный; она ниже всехъ другихъ молодыхъ женщинъ "Войны и мира". Лживая, порочная и грубая сердцемъ "Эленъ Безухова" - и та, по крайней мере, крупнее ея во всемъ. Она безпрестанно возмущаетъ нравственное чувство читателя; княгиня Лиза даже и этого рода сильнаго впечатленiя не производитъ; мы только тяготимся ею изъ участiя къ ея даровитому мужу. И вотъ эта дюжинная, но красивая и вовсе не злая, а только пустая женщина гибнетъ неожиданно, исчезаетъ мгновенно со сцены жизненной, произведя на светъ ребенка отъ того самаго мужа, которому она такъ надоела. Никто не винитъ, конечно, кн. Андрея; но всякiй понимаетъ, какъ ему было больно и даже совестно, когда онъ виделъ этотъ жалобно раскрытый ротикъ, который точно будто хотелъ сказать: "За что вы это со мной сделали?". И этотъ, тоже неожиданный прiездъ мужа съ войны, - мужа, который самъ былъ такъ долго при смерти отъ раны! Этотъ роковой зимнiй вечеръ въ богатомъ княжескомъ именiи!.. Да - это истинный трагизмъ! Это поэзiя жизненной правды!
Не могу воздержаться еще, чтобы не напомнить здесь и объ Анатоле Курагине. Его смерть не описана; мы только знаемъ, что онъ умеръ, вероятно, отъ последствiй ампутацiи. Но мы вместе съ Болконскимъ видимъ этого глуповатаго красавца и безстыднаго повесу рыдающимъ, какъ дитя, на ампутацiонномъ столе, после Бородина, где и онъ не хуже другихъ бился за родину. И вместе съ княземъ Андреемъ не только прощаемъ ему, но даже любимъ его, жалеемъ всемъ сердцемъ въ эту великую минуту.
"Войне и мире", и все оне изображены - и разнообразно, и превосходно. Этого рода возвышеннаго гораздо меньше въ "Карениной".
Что касается до другого вопроса, до вопроса о большей, по-моему мненiю, органической связности душевнаго анализа съ развитiемъ самаго действiя въ "Анне Карениной", то объ этомъ надо говорить еще разъ особо, сверхъ того, что я сказалъ выше.