VI.
Къ области душевнаго анализа относятся и все те места въ романахъ Толстого, где его действующiя лица видятъ и слышатъ что-нибудь во сне и въ полу-сне дремоты и пробужденiя или думаютъ что-нибудь въ полусознательномъ состоянiи болезни и предсмертнаго изнеможенiя. Или, наконецъ, наяву и въ полномъ сознанiи воображаютъ что-нибудь полуфантастическое.
На долю кн. Андрея Болконскаго выпали у автора все главные случаи физически-болезненной и предсмертной психологiи.
Сначала раненый въ голову подъ Аустерлицемъ, кн. Андрей лежитъ на поле сраженiя и смотритъ на небо, - "далекое, высокое и вечное". Къ нему подьезжаетъ Наполеонъ и, заметивъ, что онъ лежитъ навзничь съ брошеннымъ подле него древкомъ знамени, говоритъ:
- Вотъ прекрасная смерть!
Болконскiй знаетъ, что это Наполеонъ, котораго онъ прежде очень высоко ценилъ. "Но въ эту минуту Наполеонъ казался ему маленькимъ, ничтожнымъ человекомъ сравнительно съ темъ, что происходило теперь между его душой и этимъ высокимъ, безконечнымъ небомъ, съ бегущими по немъ облаками" .. и т. д. "Онъ желалъ только, чтобъ эти люди (которые подъехали) помогли ему и возвратили бы его къ жизни, которая казалась ему столь прекрасною: потому что онъ такъ иначе понималъ ее теперь". И т. д.
Прекрасно! Но позволю себе здесь мимоходомъ только заметить: во 1-хъ, не слишкомъ ли все это ясно и сознательно для такого именно рода пораженiя въ голову? И вообще - нетъ ли иногда у гр. Толстого нарушенiя какой-то перспективы въ изображенiи внутреннихъ нашихъ процессовъ. Не слишкомъ ли смело (съ точки зренiя реалистической точности) онъ представляетъ умственному оку нашему на одномъ и томъ же уровне и въ однихъ и техъ же размерахъ чувства сильныя и определенныя и чувства мимолетныя, чуть заметныя; мысли ясныя, резкiя и мысли смутныя, едва и заслуживающiя даже названiя мыслей? Когда я читаю описанiя, подобныя сейчасъ приведенному, где человекъ, чуть живой, неспособный даже слова выговорить какъ следуетъ, начинаетъ лежа навзничь съ расшибленной головой и глядя на безконечность неба, отрекаться отъ военнаго героизма и строить новую теорiю прекрасной и гуманной жизни, тогда какъ все это могло лишь въ высшей степени туманно мелькнуть передъ нимъ, такъ мелькнуть, что онъ этого бы никогда после и не вспомнилъ бы; когда я читаю это место, то мне сейчасъ представляется рисовальщикъ, который, рисуя въ анатомическомъ театре съ препарата какую-нибудь ткань нашего тела, доступную невооруженному глазу (напримеръ, хоть кожу на руке), - вздумалъ бы въ несколькихъ местахъ представить ее срезанною и въ эти отверстiя или ранки вставилъ бы въ одинаковомъ масштабе и на томъ же уровне мельчайшiя ячейки и тончайшiя волокна, доступныя только самому сильному микроскопу.
И потому - несмотря на всю высокую поэзiю этого места, вся психологiя его представляется мне не столько состоянiемъ самого раненаго кн. Болконскаго, сколько состоянiемъ автора, силящагося вообразить себя въ его положенiи и воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы еще лишнiй разъ, осудить великое и сверхчеловеческое учрежденiе войны. Если бы князь Андрей думалъ это гораздо позднее, тогда когда рана его стала уже заживать, - было бы, я думаю, вернее.
Еще немного погодя, но все въ тотъ же день, очнувшись опять уже въ французскомъ госпитале, Болконскiй глядитъ на образокъ, которымъ благословила его сестра, и думаетъ о томъ, что такое Богъ.
Онъ говоритъ себе: "Какъ бы счастливъ и покоенъ я былъ, ежели бы могъ сказать теперь: Господи, помилуй меня!.. Но кому я скажу это? Или это сила--неопределенная, непостижимая, къ которой я не только не могу обращаться, но ко-торой не могу выразить словами, - великое все или ничего; или это тотъ Богъ, который вотъ здесь зашитъ въ этой ладонке княжной Марьей? Ничего, ничего нетъ вернаго, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величiя чего-то непонятнаго, но важнейшаго".
Еще позднее, раненый второй разъ уже смертельно подъ Бородинымъ, кн. Андрей, изстрадавшiйся и слабый, бредитъ, то засыпая, то пробуждаясь, то снова собираясь заснуть ночью въ избе. Онъ видитъ "белаго сфинкса", - это лежитъ, тоже раненый, капитанъ Тимохинъ, согнувъ колено, покрытый белой простыней, и потомъ, рядомъ съ этимъ неподвижно лежащимъ сфинксомъ, является въ дверяхъ "другой, стоящiй белый сфинксъ" - Наташа въ ночной кофточке и юбке...
Эго изображенiе полусна и полу-пробужденiя, попеременнаго перехода изъ горячечнаго бреда въ состоянiе правильнаго сознанiя - дотого прекрасно, дотого глубоко и правдиво, что я не нахожу подходящихъ словъ для выраженiя моего изумленiя! Изо всей этой удивительной страницы я бы выбросилъ только одно - это опять попытку неудачнаго и натянутаго звукоподражанiя: "и пити, пити-пити и тити, и пити-пити-бумъ, ударилась муха"...
Признаюсь, я даже понять не могу, что это такое? Муха ли большая въ самомъ деле бьется о потолокъ избы, или это потребность самого больного повторять одно и то же безсмысленное слово? Последнiй случай встречается нередко; я самъ изъ своей давней врачебной практики помню, что одинъ впечатлительный 14-летнiй мальчикъ, даже и не въ бреду, а только въ жару лихорадочномъ чувствовалъ потребность повторять безпрестанно небывалыя слова, и это его очень утешало. Это непонятное, эстетически безтактное и ни съ чемъ предыдущимъ и последующимъ несвязанное: "пити-пити и тити"--по-моему просто ужасно... Однажды мне пришлось читать громко "Войну и Миръ" двумъ очень молодымъ, но умнымъ и развитымъ мужу и жене изъ крестьянъ; я это место (и все подобныя ему) пропускалъ. Мне было неловко и стыдно передъ ними въ этихъ местахъ за автора и за произведенiе, которое ихъ обоихъ интересовало и восхищало дотого, что по окончанiи чтенiя они безпокоились о судьбе Пьера, какъ о живомъ человеке. Молодая жена говорила: "ну, слава Богу, что Пьеръ устроился; только бы съ его безхарактерностью--не разорился бы онъ"! А мужъ возражалъ: --"Ну, нетъ, теперь Наташа не дастъ ему разориться". О крепостномъ праве они оба и забыли, хоть сами были дети крепостныхъ, дотого графъ Толстой сумелъ заставить ихъ полюбить своихъ дворянъ. И вотъ, утешаясь вместе съ ними, молодея самъ, какъ читатель, подъ влiянiемъ ихъ сердечной свежести, - я, уже не разъ и прежде читавшiй эту дивную, но шероховатую книгу, зналъ заранее, что вотъ-вотъ близится какой-нибудь непрiятный камень преткновенiя и сбраеывалъ его, почти не запинаясь, съ прекраснаго, цветущаго пути. Съ великой радостью увидалъ я, что въ Анне Карениной никакихъ этихъ уродливыхъ звукоподражанiй уже нетъ. Конечно, авторъ самъ понялъ, что они вовсе неуместны и непрiятны. Я говорю - самъ понялъ, потому что самые лучшiе критики наши (насколько мне помнится) за это и за все подобное не дерзали укорять графа Толстого.
Но верхомъ совергшенства въ этой области психическаго анализа надо считать разсказъ о тихой смерти князя Андрея въ Ярославле. Здесь и поэзiя и правда соединилисъ въ такой прекрасной мере, выше которой подняться невозможно. Предсмертные дни князя Андрея и самая смерть его, по моему мненiю, превосходятъ неизмеримо все, что въ этомъ роде есть у графа Толстого. Эти страницы лучше бреда въ деревне, на ночлеге, уже потому одному, что тутъ никакая чепуха, въ роде "пити-пити", никакая несносная муха не суется разрывать прекрасную кружевную ткань чувствъ, которой мы восхищаемся.
"Севастополь въ мае месяце, 1855 г."). И въ томъ и въ другомъ изображенiи гораздо меньше и поэзiи и правды, чемъ въ изображенiи последнихъ дней и минутъ князя Андрея. Чтобы было яснее - я выпишу все три примера почти сполна и попрошу ихъ перечесть и сравнить внимательно.
1. Смерть Проскухина.
"Въ это мгновенiе, еще сквозь закрытыя веки, глаза его поразилъ красный огонь, и съ страшнымъ трескомъ что-то толкнуло его въ середину груди; онъ побежалъ куда-то, споткнулся на подвернувшуюся подъ ноги саблю и упалъ на бокъ".
"Слава Богу, я только контуженъ," - было его первою мыслью, и онъ хотелъ руками дотронуться до груди, но руки его казались привязанными, и какiя-то тиски сдавили голову. Въ глазахъ его мелькали солдаты, и онъ безсознательно считалъ ихъ: "одинъ, два, три солдата, а вотъ, въ подвернутой шинели, офицеръ",-- думалъ онъ. Потомъ молнiя блеснула въ его глазахъ, и онъ думалъ, изъ чего это выстрелили: "изъ мортиры или изъ пушки? Должно быть, изъ пушки. А вотъ еще выстрелили, а вотъ еще солдаты: "пять, шесть, семь солдатъ идутъ, идутъ все мимо". Вму вдрутъ стало страшно, что они раздавятъ его. Онъ хотелъ крикнуть, что онъ контуженъ, но ротъ былъ такъ сухъ, что языкъ прилипъ къ нёбу и ужасыая жажда мучила его. Онъ чувствовалъ, какъ мокро было у него около груди: это ощущенiе мокроты напоминало ему о воде, и ему хотелось бы даже выпить то, чемъ это было мокро. "Верно я въ кровь разбился, какъ упалъ", подумалъ онъ, и, все более и более начиная поддаваться страху, что солдаты, которые продолжали мелькать мимо, раздавятъ его, онъ собралъ все силы и хотелъ закричать: "возьмите меня!" Но вместо этого застоналъ такъ ужасно, что ему страшно стало слушать себя.
Потомъ какiе-то красные огни запрыгали у него въ глазахъ, а ему показалось, что солдаты кладутъ на него камни; огни все прыгали реже и реже, камни, которые на него накладывали, давили его больше и больше. Онъ сделалъ усилiе, чтобы развинуть камни, вытянулся и уже больше не виделъ, не слышалъ, не думалъ и не чувствовалъ. Онъ былъ убитъ на месте осколкомъ въ середину груди.
"Смерти Ивана Ильича".
Съ этой минуты начался тотъ, три дня не перестававшiй, крикъ, который такъ былъ ужасенъ, что нельзя было за двумя дверями безъ ужаса слышать его. Въ ту минуту, какъ онъ ответилъ жене, онъ понялъ, что онъ пропалъ, что возврата нетъ, что пришелъ конецъ, совсемъ конецъ, а сомненiе такъ и не разрешено, такъ и остается сомненiемъ.
- У! уу! у!-- кричалъ онъ на разныя интонацiи. Онъ началъ кричать: "не хочу!" и такъ продолжалъ кричать на букву "у".
Все три дня, въ продолженiе которыхъ для него не было времени, онъ барахтался въ томъ черномъ мешке, въ который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Онъ бился, какъ бьется въ рукахъ палача приговоренный къ смерти, зная, что онъ не можетъ спастись, и съ каждой минутой онъ чуветвовалъ, что, несмотря на все усилiя борьбы, онъ ближе и ближе становился къ тому, что ужасало его. Онъ чувствовалъ, что мученiе его и въ томъ, что онъ всасывается въ эту черную дыру и еще больше въ томъ, что онъ не можетъ пролезть въ нее. Пролезть же ему мешаетъ признанiе того, что жизнь его была хорошая. Это-то оправданiе своей жизни цепляло и не пускало его впередъ и больше всего мучило его.
Вдругъ какая-то сила толкнула его въ грудь, въ бокъ, еще сильнее сдавило ему дыханiе, онъ провалился въ дыру, и тамъ въ конце дыры засветилось что-то. Съ нимъ сделалось то, что бывало съ нимъ въ вагоне железной дороги, когла думаешь, что едешь впередъ, а едешь назадъ, и вдругъ узнаешь настоящее направленiе!
"Да, все было не то", сказалъ онъ себе, "но это ничего". Можно, можно сделать "то". Что жъ "то?" спросилъ онъ себя и вдругъ затихъ.
Это было въ конце третьяго дня, за два часа до его смерти. Въ это самое время гимназистикъ тихонько прокрался къ отцу и подошелъ къ его постели. Умирающiй все кричалъ отчаянно и кидалъ руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистикъ схватилъ ее, при-жалъ къ губамъ и заплакалъ.
Въ это самое время Иванъ Ильичъ провалился, увидалъ светъ, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это еще можно поправить. Онъ спросилъ себя: что же "то?" - и затихъ прислушиваясь. Тутъ онъ почувствовалъ, что руку его целуетъ кто-то. Онъ открылъ глаза и взглянулъ на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла къ нему. Онъ взглянулъ на нее. Она съ открытымъ ртомъ и съ неотертыми слезами на носу и щеке, съ отчаяннымъ выраженiемъ, смотрела на него. Вму жалко стало ее.
"Да, я мучаю ихъ", подумалъ онъ. "Имъ жалко, но имъ лучше будетъ, когда я умру". Онъ хотелъ сказать это, но не въ силахъ былъ выговорить. "Впрочемъ, зачемъ же говорить, надо сделать", подумалъ онъ. Онъ указалъ жене взглядомъ на сына и сказалъ:
"прости", но сказалъ "пропусти" и, не въ силахъ уже будучи поправиться, махнулъ рукой, зная, что пойметъ тотъ, кому надо.
Жалко ихъ, надо сделать, чтобы имъ не больно было. Избавить ихъ и самому избавиться отъ этихъ страданiй. "Какъ хорошо и какъ просто", подумалъ онъ. "А боль"? спросилъ онъ себя. "Ее куда?" "Ну-ка, где ты, боль"?
Онъ сталъ прислушиваться.
"Да, вотъ она. Ну что жъ, пускай боль".
"А смерть? Где она?" Онъ искалъ своего прежняго привычнаго страха смерти и не находилъ его. --Где она? какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти былъ светъ.
Для него все это произошло въ одно мгновенiе, и значенiе этого мгновенiя уже не изменялось. Для присутствующихъ же агонiя его продолжалась еще два часа. Въ груди его клокотало что-то, изможденное тело его вздрагивало. Потомъ реже и реже стало клокотанье и хрипенье.
- Кончено! - сказалъ кто-то надъ нимъ.
Онъ услыхалъ эти слова и повторилъ ихъ въ своей душе. Кончена смерть, сказалъ онъ себе. Вя нетъ больше.
Онъ втянулъ въ себя воздухъ, остановился наполовине вздоха, потянулся и умеръ.
(Съ небольшими пропусками).
Князь Андрей не только зналъ, что онъ умретъ, но онъ чувствовалъ, что онъ умираетъ, что онъ уже умеръ наполовину. Онъ испытывалъ сознанiе отчужденности отъ всего земного и радостной и странной легкости бытiя. Онъ, не торопясь и не тревожась, ожидалъ того, чтб предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствiе котораго онъ не переставалъ ошущать въ продолженiе всей своей жизни, теперь для него было близкое и, по той странной легкости бытiя, которую онъ испытывалъ, почти понятное и ощущаемое........................
Прежде онъ боялся конца. Онъ два раза испыталъ это страшное, мучительное чувство смерти, конца, и теперь уже не понималъ его.
..................
"Любовь? Что такое любовь?" - думалъ онъ.
"Любовь мешаетъ смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все связано одною ею. Любовь есть Богъ, и умереть - значитъ, мне, частице любви, вернуться къ общему и вечному источнику". Мысли эги показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего-то недоставало въ нихъ, что-то было односторонне-личное, умственное, - не было очевидности. И было то же безпокойство и неясность. Онъ заснулъ.
Онъ виделъ во сне, что онъ лежитъ въ той же комнате, въ которой онъ лежалъ въ действительности, но что онъ не раненъ, а здоровъ. Много разныхъ лицъ ничтожныхъ, равнодушныхъ являются передъ княземъ Андреемъ. Онъ говоритъ съ ними, споритъ о чемъ-то ненужномъ. Они собираются ехать куда-то. Князь Андрей смутно припоминаетъ, что все это ничтожно и что у него есть другiя, важнейшiя заботы, но онъ продолжаетъ говорить, удивляя ихъ, какiя-то пустыя остроумныя слова. Понемногу, незаметно, все эти лица начинаютъ исчезать, и все заменяется однимъ вопросомъ о затворенной двери. Онъ встаетъ и идетъ къ двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Отъ того, что онъ успеетъ или не успеетъ запереть ее, зависитъ все. Онъ идетъ, спешитъ, ноги его не двигаются, и онъ знаетъ, что не успеетъ запереть дверь, но все-таки болезненно напрягаетъ все свои силы. И этотъ страхъ есть страхъ смерти за дверью стоитъ оно. Но въ то же время, какъ онъ безсильно, неловко подползаетъ къ двери, это что-то ужасное, съ другой стороны, уже надавливая, ломится въ нее. Что-то нечеловеческое - смерть - ломится въ дверь, и надо удержать ее. Онъ ухватывается за дверь, напрягаетъ последнiя усилiя, - запереть уже нельзя - хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и надавливаемая ужаснымъ дверь отворяется и опять затворяется.
Еще разъ оно надавило оттуда. Последнiя сверхъестественныя усилiя тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умеръ.
"Да, это была смерть. Я умеръ - я проснулся. Да, смерть - пробужденiе", вдругъ просветлело въ его душе, и завеса, скрывавшая до сихъ поръ неведомое, была приподнята передъ его душевнымъ взоромъ. Онъ почувствовалъ какъ бы освобожденiе прежде связаныой въ немъ силы и ту странную легкость, которая съ техъ поръ не оставляла его.
Съ этого дня началось для князя Андрея вместе съ пробужденiемъ отъ сна - пробужденiе отъ жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чемъ пробужденiе отъ сна относителъно продолжительности сновиденiя.
Ничего не было страшнаго и резкаго въ этомъ, относительно медленномъ, пробужденiи.
Последнiе дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марiя и Наташа, не отходившiя отъ него, чувствовали это. Оне не плакали, не содрогались и, последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за нимъ (его уже не было, онъ ушелъ отъ нихъ), а за самымъ близкимъ воспоминанiемъ о немъ, - за его теломъ. Чувства обеихъ были такъ снльны, что на нихъ не действовала внешная, страшная сторона смерти, и оне не находили нужнымъ растравлять свое горе. Оне не плакали ни при немъ, ни безъ него, но и никогда не говорили про него между собой. Оне чувствовали, что не могли выразить словами того, что оне понимали.
Оне обе видели, какъ онъ все глубже, медленно и спокойно опускался отъ нихъ куда-то, туда, и обе знали, что это такъ должно быть, и что это хорошо.
это), но только потому, что онъ полагалъ, что это все, что отъ него требовали; но когда ему сказали, чтобъ онъ благословилъ его, онъ исполнилъ требуемое и оглянулся, какъ будто спрашивая, не нужно ли еще что-нибудь сделать.
Когда происходили последнiя содроганiя тела, оставленнаго духомъ, княжнаМарiя и Наташа были тутъ.
- Кончилось?! - сказала княжна Марiя, после того, какъ тело его уже несколько минутъ, неподвижно, холодея, лежало предъ ними. Наташа подошла, взглянула въ мертвые глаза и поспешила закрыть ихъ. Она закрыла ихъ и не поцеловала ихъ, а приложилась къ тому, что было ближайшимъ воспоминанiемъ о немъ.
"Куда онъ ушелъ? Где онъ теперь?.."
И только...