IV.
Несколько раньше я говорилъ о выборе эпохи, и сказалъ, что одно другого стоитъ - изобразить такъ прекрасно 12-ый годъ, годину всенароднаго трiумфа, или жизнь современнаго намъ высшаго круга съ безпримернымъ безпристрастiемъ, тонкостiю и глубиною. Теперь я хочу поговорить не о выборе эпохи, а о томъ, насколько общее "веянiе" двухъ этихъ изображенiй верно и соответственно духу самихъ эпохъ.
Чутье этого "духа" и этого "веянiя" - одно изъ самыхъ невыразимыхъ словами, но вместе съ темъ одно изъ самыхъ сильныхъ нашихъ чувствъ. Факты, главныя событiя могуть быть переданы вполне верно и точно; люди этой эпохи и этой местности будутъ въ книге поступать въ болышинстве случаевъ именно такъ, какъ поступали они въ жизни, но воздухъ, такъ сказать, общiй будетъ у одного писателя вполне верный времени и месту, а у другого - неверный или менее верный; эту разницу можно найти иногда и у одного и того же автора въ двухъ разныхъ его произведенiяхъ.
Разница эта происходитъ иногда оттого, напримеръ, какимъ языкомъ разсказываются событiя, приключенiя действующихъ лицъ, оттого, какими выраженiями передаются чувства героевъ и т. д. Мне даже иногда кажется, что именно отъ этого, повидимому только внешняго прiема и зависитъ весь тотъ неуловимый, но поражающiй "колоритъ" или "запахъ" времени, места и среды, о которыхъ я говорю, та общая всему произведенiю психическая музыка, на которую я указываю. Для полной иллюзiи, для полнаго удовлетворенiя мне недостаточно того, что мне разсказано, для меня важно и то, какъ оно разсказано и даже кемъ,-- самимъ ли авторомъ, напр., или человекомъ того времени, той местности, той нацiи и веры, того сословiя, которыя авторомъ изображаются. Въ последнемъ случае, при удачномъ прiеме, иллюзiю сохранить гораздо легче, чемъ въ первомъ, когда авторъ отъ себя разсказываетъ не о своей среде. Впрочемъ, инымъ писателямъ до того удается овладеть духомъ чуждой среды, что и разсказъ - прямо отъ своего имени - остается веренъ этому духу, - веренъ не только по содержанiю, по сюжету, не только по главному направленiю мысли, но и по стилю, по языку, и вообще по темъ внешнимъ прiемамъ, которые вполне соответствуютъ внутреннему психическому строю изображаемаго.
и документовъ, чемъ у Пушкина (я этого не знаю, но могу допустить); быть можетъ, онъ слышалъ и разсказовъ больше, чемъ Пушкинъ. Воображенiе графа Салiаса, напрактикованное целымъ тридцатилетiемъ наблюдательности мелочной, ненасытной, тяжеловесной въ своихъ тонкостяхъ (ибо таково оно у всехъ главныхъ и лучшихъ предшественниковъ его), - воображенiе это не въ силахъ было удовлетвориться темъ высокимъ и чистымъ, "акварельнымъ" прiемомъ, на которомъ остаиовился трезвый генiй Пушкина, и авторъ "Пугачевцевъ" сообщилъ намъ великое множество подробностей, бытъ можетъ (не знаю), и верныхъ, быть можетъ, только очень наглядныхъ и распреяркихъ, какъ о быте барства въ XVIII веке, такъ и о техъ зверскихъ свирепостяхъ, которымъ можетъ предаваться нашъ русскiй "народъ-богоносецъ", когда надъ нимъ не поднятъ государственный бичъ! Все это очень наглядно, очень подробно, все правдоподобно, а можетъ быть даже очень верно и точно. Последняго, какъ сказано, я не знаю.
Помнится мне, напр., что-то въ роде этого: Пугачевъ съ товарищемъ, решившись поднять бунтъ, въ дикой радости скачутъ во весь опоръ по степи и кричатъ: "Держисъ, Москва! Вдарю подъ жилки!" (кажется - въ такомъ роде, книги у меня теперь нетъ). Оно можетъ быть и такъ: не ударю, а "вдарю!". Но вотъ въ чемъ беда, - отъ этого ужъ до смерти надоевшаго намъ за столько летъ звуко-подражанiя и передразниванiя все-таки меньше веетъ XVIII векомъ, чемъ отъ чистаго, простого и краткаго старо-дворянскаго разсказа о "Капитанской дочке!" Читая Пушкина, искренно веришь, что это писалъ Гриневъ, который самъ все это виделъ; читая гр. Салiаса, такъ и хочется закрыть книгу и сказать себе: "Знаю я все это! "Ваше скоро-дiе!"-- "Тп-рру" (на лошадь)... и т. д. Давно, давно знакомыя, несколько корявыя мелочи Тургенева (въ первыхъ вещахъ особенно) и столькихъ, столькихъ другихъ, не исключая, къ сожаленiю, даже и самого Толстого!! ("Васясо!" то-есть, ваше сiятельство", - смотри: "Утро молодого помещика"; или "ожигъ, - жигъ-жигь!"... это точатъ саблю, - "Война и Миръ").
Отъ разсказа Гринева веетъ XVIII векомъ; отъ "Пугачевцевъ" гр. Салiаса пахнетъ бо-ми и 70-ми годами нашего времени; ужъ не вееть, а стучитъ и долбитъ несколько переродившейся до-нельзя разросшейся натуральной школой.
Отъ излишней придирчивости, подробности и даже тонкости наблюденiя выходитъ грубо.
Можно то же самое чувство испытать и пря сравненiи двухъ небольшихъ повестей изъ народнаго быта самого графа Льва Толстого: одной прежней и одной новой. Новыя (после Карениной написанныя) въ этомъ смысле, въ смысле веянiя народнымъ духомъ - несравненно выше и правдивей, не говоря уже о томъ, что оне гораздо изящнее. Я прошу не верить мне на слово, а потрудиться просмотреть только хоть начало ярко раскрашенной и рельефно расковыренной, деревянной "Поликушки" и начало бледно и благородно-фарфоровыхъ "Чемъ люди живы", "Упустишь огонь"... или арабскаго разсказа "Вражье лепко".
"веянiя" этого простонароднаго несравненно больше, чемъ въ "Поликушке". Если вообразить себе, что трогательную (по содержанiю) исторiю Поликея собрался разсказывать добрый и умный крестьянинъ того времени, то, разумеется, надо ожидать, что онъ разскажетъ ее скорее такъ, какъ гр. Толстой разсказалъ объ "Ангеле" у сапожника или о неугасающей "Свечке", чемъ такъ: "Карета была заложена, но ямщикъ мешкалъ, - онъ зашелъ въ ямскую избу. Въ избе было жарко, душно, темно и тяжело, пахло жильемъ, печенымъ хлебомъ, капустой и овчиной. Несколько человекъ ямщиковъ было въ горнице; кухарка возилась у печн; на печи, на овчинахъ, лежалъ больной.
- Дядя Xведоръ, а дядя Xведоръ! - сказалъ молодой ямщикъ... (и т. д.).
- Ты чаво, шабала, Федьку спрашиваешъ?-- отозвался одинъ изъ ямщиковъ"... и т. д. Смотри "Три смерти" гр. Л. Толстого; т. II. ("Вдарю подъ жилки!" - "Ожигъ-жигъ-жигъ!" - "Ваше скородiе!" - "Васясо!" и т. д.). Тутъ и до "Толды-колды" гораздо меньше остается, чемъ отъ великаго до смешного!
По этому поводу мне вспоминается превосходная критическая статья Евгенiя Маркова о поэзiи Некрасова. Статья эта, по совокупности своихъ достоинствъ, по неподражаемой верности своихъ критическихъ толкованiй (весьма Некрасову невыгодныхъ) - такое же въ своемъ роде совершенство, какъ статья Белинскаго о Пушкине. По-моему, после статьи Белинскаго о Пушкине мало можно сказать сушественнаго и новаго о характере Пушкинскаго генiя (да и не сказали даже на самомъ празднестве 1880 года), и после статьи Евгенiя Маркова тоже почти нечего строго-правдиваго изречь о топорномъ и неискреннемъ дарованiи Некрасова. Евг. Марковъ, между прочимъ, отозвавшись презрительно о мелочной сатире Некрасова и противопоставивъ ему сатириковъ действительно великихъ, - противопоставляетъ потомъ его лженароднымъ стихосплетенiямъ стихи и песни действительно народныя и указываетъ на то, какъ эти последнiя всегда нежны и милы, какой въ ихъ ласкательности светитъ примиряющiй лучъ.
И правда, что, если бы о "Морозе-Красномъ носе" вздумалъ бы написать трогательную поэму не исковерканный модной злостью и дурными привычками "натуральной школы" петербургскiй редакторъ, а скромный и полуграмотный прасолъ Кольцовъ, такъ и "Даръюшку, Дарьюшку" его не такъ, какъ Некрасовскую, пожалели бы люди съ прямымъ чувствомъ и съ неиспорченнымъ вкусомъ. А иоэзiи настоящей у Кольцова была бы бездна!
"обязательно" и "безразлично"), если бы такая умная, но еще, слава Богу, не "интеллигентная" девушка захотела разсказать намъ что-нибудь о себе или о своей подруге, то ея разсказъ больше бы напоминалъ намъ прелестныя первыя повести Марка Вовчка, чемъ "Записки Охотника", скорее последнiе разсказы гр. Толстого, чемъ его первыя повести.
Она скорее ужъ начала бы такъ: "Я родомъ-то издалека, свой край чуть помню; увезли меня оттуда по шестому году. Вотъ только и помню я длинную улицу да рядъ избушекъ дымныхъ; въ конце улицы, на выгоне, две березы..." (М. Вовчекъ: "Игрушечка").
Чемъ такъ: "Въ одномъ богатомъ селенiи, весьма значительномъ по количеству земли и душъ (и т. д.), у скотницы родилась дочь. Это обстоятельство, въ сущности весьма незамечательное, имело, однако..." ("Деревня", пов. Григоровича 40-хъ годовъ).
Вотъ что я позволю себе назвать "веянiемъ" или "невеянiемъ" эпохи или среды.
Не только, что разсказано, но и какъ разсказано? Какими внешними прiемами мне сообщено? Вотъ вопросъ.
"Войны и Мира", я найду, что "Анна Каренина" имеетъ свои преимущества, именно со стороны здраваго и хорошаго реализма.
Если я спрошу себя:
- Такъ ли чиста внешняя работа въ "Войне и Мире", какъ въ "Анне Карениной"?
Мне хочется сказать: "Нетъ, не такъ чиста".
- Такъ ли точенъ и зрелъ психическiй анализъ въ полу-эпопее, полу-хронике "Войны", какъ въ современномъ романе, столь искусно раздвоенномъ на два пути?
- Такъ ли общее веянiе "Войны и Мира" верно духу и стилю жизни 12-го года, какъ веянiе "Анны Карениной" верно духу и стилю нашего времени?
Мне кажется, что не такъ верно. И наконецъ:
- Можно ли сказать о "Войне и Мире" то, что сказалъ объ "Анне Карениной" русскiй ценитель, котораго слова я приводилъ выше, то-есть, что по этому второму роману "можно изучать самую жизнь?"