III.
Когда Тургеневъ (по свидетельству г. П. Боборыкина) говорилъ такъ основательно и благородно, что его талантъ нельзя равнять съ дарованiемъ Толстого и что "Левушка Толстой - это слонъ!" то мне все кажется - онъ думалъ въ эту минуту особенно о "Войне и Мире". Именно - слонъ! Или, если хотите, еще чудовищнее, - это ископаемый сиватерiумъ во плоти, - сиватерiумъ, котораго огромные черепа хранятся въ Индiи, храмахъ бога Сивы. И хоботъ, и громадность, и клыки, и сверхъ клыковъ еще рога, словно вопреки всемъ зоологическимъ приличiямъ.
Или еще можно уподобить "Войну и Миръ" индiйскому же идолу: - три головы, или четыре лица, и шесть рукъ! И размеры огромные, и драгоценный матерiалъ, и глаза изъ рубиновъ и бриллiантовъ, не только подо лбомъ, но и на лбу!! И выдержка общаго плана и до тяжеловесности даже неизсякаемыя подробности; четыре героини и почти равноправныхъ (въ глазахъ автора и читателя), три героя (Безухiй, Болконскiй, Ростовъ, Наташа, Марiя, Соня и Елена). Психическiй анализъ въ большей части случаевъ поразительный именно темъ, что ему подвергаются самые разнообразные люди: Наполеонъ, больной подъ Бородинымъ, и крестьянская девочка въ Филяхъ на совете; Наташа и Кутузовъ; Пьеръ и князь Андрей; княжна Марiя и скромный капитанъ Тушинъ; Николинька Болконскiй и оба брата Ростовы... Заметимъ тутъ, кстати, что и между двумя братьями этими - Николаемъ и Петей, - заметна большая разница при первой ихъ встрече съ боевою опасностью: Николай, оказавшiйся позднее офицеромъ храбрымъ и надежнымъ, робеетъ и пугается въ первомъ сраженiи; шестнадцатилетнiй Петя ничуть. Я заметилъ эту разницу при первомъ чтенiи и спрашивалъ себя: потому ли это только, что автору не хотелось повторяться или есть на это въ самыхъ действующихъ лицахъ физiологическая причина? И я нашелъ, что есть. У Пети воображенiя, энтузiазма больше; Николай тупее и и много положительнее; если молодой человекъ не совсемъ трусъ по природе, то сильное воображенiе, воински настроенное, до того можетъ овладеть имъ, что о собственной опасности ему и не думается, геройская фантазiя заглушаетъ природное чувство страха: - у Николая воображенiе было слабо и пе могло заменить привычки; ему необходимо было "обстреляться". Такихъ замечанiй можно сделать множество.
Кто у насъ такъ хорошо, такъ возбудительно и такъ страшно, такъ гомеричееки и въ то же время такъ современно описывалъ мелкiя и кровавыя битвы? Гоголь - въ Тарасе Бульбе? Да, но это только гомерически, а не современно; душою этихъ далекихъ и грубыхъ людей мы жить не можемъ, какъ живемъ душою штатскаго Пьера, Андрея, энергическаго идеалиста, и обыкновеннаго, но хорошаго русскаго офицера - Николая Ростова.
въ беломъ мундире танцуетъ съ обезумевшей отъ успеха Наташей и где, "черезъ каждые три такта вальса на повороте, какъ бы вспыхиваетъ развеваясь бархатное платье" Елены Безуховой?
У кого мы это еще найдемъ? - Только у Маркевича въ "Четверти века" и "Переломе". Но ведь и тутъ первый путь былъ проложенъ Толстымъ (безъ отрицательнаго оттенка).
И въ изображенiи этого бала въ Петербурге, и позднее - въ описанiи московскаго бала въ "Карениной" (того бала, где Анна неожиданно отбиваетъ Вронскаго у Китти), и въ картине скачекъ придворныхъ (во второмъ же романе) мы увидимъ только поэзiю правды и не отыщемъ ни тени отрицанiя, насмешки, недоброжелательства, какъ увидимъ всегда эту тень у Тургенева, когда онъ переступаетъ порогъ настоящей гостиной; въ большую же бальную залу онъ никогда и не дерзалъ вступать съ полной свободой и безпристрастiемъ, подобно Толстому и Маркевичу. Или, какъ третiй примеръ необычайной широты и богатства содержанiя въ "Войне и Мире", возьмемъ еще отношенiе автора къ религiозному чувству. Настоящихъ, набожныхъ православныхъ людей изъ высшаго круга изъ числа главныхъ лицъ романа, строго говоря, только трое: старый Кутузовъ, Николай Ростовъ по временамъ и княжна Марiя постоянно. Я оставлю пока и Николая Ростова и Светлейшаго въ стороне, а сравню только по этому поводу княжну Марiю съ Лизой Калитиной изъ "Дворянскаго Гнезда". Лиза - это, конечно, самая прелестная и благородная изъ героинь Тургенева; ея чистый, святой образъ останется вечнымъ украшенiемъ нашей словесности; но все-таки и по этому поводу приходится опять отдать Толстому преимущество въ деле творчества, а Тургеневу еще разъ воздать нравственную честь за безпристрастiе его оценки: "Толстой - это слонъ". (Известно, что слонъ можетъ хоботомъ своимъ и большое бревно поднять легко и бросить въ сторону и бабочку снять бережно съ цветка).
Про Лизу Калитину мы знаемъ, что она веровала и боялась Бога; она говорила Лаврецкому: "Мы все умремъ..." Мы знаемъ разсказы ея няни о мученикахъ, на крови которыхъ расцветали цветы; мы съ умиленiемъ помнимъ восклицанiе маленькой Лизы: "Желтый фiоль?" по поводу этой священной крови и этихъ чудныхъ цветовъ! Мы чувствуемъ именно то, что чувствовалъ благородный Лаврецкiй, когда она, уже монахиней, прошла, опустивъ голову, мимо него съ одного клироса на другой... Мы благодарны Тургеневу за то, что онъ ничего не сталъ въ этомъ случае анализировать, а сказалъ только, что есть въ жизнц положенiя, о которыхъ нейдетъ распространяться; на нихъ можно "толъко указатъ и пройти мимо!.." Я не забылъ этихъ словъ, и теперь безъ книги пишу ихъ на память, а когда подумаю о нихъ, мне и теперь - черезъ 28 летъ - плакать хочется... Но... (опять - это "но", все въ пользу Толстого... Что делать!) Но мы видимъ въ Лизе все только извне, мы видимъ ее такъ, какъ виделъ Лаврецкiй, ибо Тургеневъ анализируетъ душу почти всегда только у одного главнаго своего героя, у того, который ближе всехъ къ нему самому по душевному строю; а для анализа Толстого нетъ преградъ ни въ темпераменте человека, ни въ возрасте, ни въ половыхъ различiяхъ, ни даже въ зоологическихъ, ибо на мгновенiе онъ и на то указываетъ, что почувствовалъ быкъ, что подумала собака, что сообразила лошадь. Можно разве заметить одно, что нацiональное начало больше, чемъ все остальное, можетъ ему сопротивляться, ибо французовъ въ "Войне и Мире" онъ анализируетъ гораздо слабее, чемъ своихъ. У Наполеона, напр., ничего человеческаго уже не видно, а только - гордость, жестокость и тщеславiе. Такъ ли это?
Лизу Калитину мы видимъ очами Лаврецкаго; религiозность княжны Марiи мы сами знаемъ ближе, потому что вместе съ авторомъ не разъ проникаемъ въ самыя недра души ея, видимъ не только чистоту ея православныхъ принциповъ, но иногда присутствуемъ и при внутренней борьбе ея чувствъ и помысловъ. Прiезжаетъ въ Лысыя Горы молодой Курагинъ свататься за нее; невестка княгиня Лиза и компаньонка m-lle Бурьенъ одеваютъ ее получше, но имъ не удается сделатъ княжну красивее; напротивъ того, она стала еще хуже.
"Княжна Марiя осталась одна. Она не исполнила желанiя Лизы и не только не переменила прически, но и не взглянула на себя въ зеркало. Она, безсильно опустивъ глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся мужъ, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдругъ въ свой, совершенно другой мiръ"... Ее позвали къ чаю.
"Она очнулась и ужаснулась тому, о чемъ она думала. И прежде чемъ идти внизъ, она встала, вошла въ образную и, устремивъ глаза на освещенный лампадой черный ликъ большого образа Спасителя, простояла предъ нимъ несколько минутъ со сложенными руками. Въ душе княжны Марiи было мучительное сомненiе. Возможна ли для нея радость любви, земной любви къ мужчине? Въ помышленiяхъ о браке княжне Марiи мечталось и семейное счастье, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ея мечтою была любовь земная. Чувство было темъ сильнее, чемъ более она старалась скрывать его отъ другихъ и даже отъ самой себя. "Боже мой, говорила она, какъ мне подавить въ сердце своемъ эти мысли дьявола? Какъ мне отказаться такъ навсегда отъ злыхъ помысловъ, чтобы спокойно исполнятъ волю Твою?" И едва она сделала этотъ вопросъ, какъ Богъ уже отвечалъ ей въ ея собственномъ сердце... "Не желай ничего для себя, не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должны быть неизвестны тебе; но живи такъ, чтобы быть готовою ко всему. Если Богу угодно будетъ испытать тебя въ обязанностяхъ брака, будь готова исполнить его волю". Съ этою успокоительною мыслью (но все-таки съ надеждой на исполненiе своей запретной земной мечты) княжна Марiя вздохнувъ перекрестилась и сошла внизъ, не думая ни о своемъ платье, ни о томъ, какъ она войдетъ и что скажетъ. Что могло все это значить съ предопределенiемъ Бога, безъ воли котораго не падаетъ ни одинъ волосъ съ головы человеческой."
Графъ Толстой умеетъ съ равнымъ успехомъ изображать не только разные роды страстныхъ чувствъ, но и работу мысли при различныхъ верованiяхъ. Вспомнимъ только, для сравненiя съ этимъ ходомъ настоящихъ православныхъ мыслей княжны, те поэтическiя и туманныя мечты какого-то филантропическаго пантеизма, въ которыхъ умиралъ ея даровитый и несчастный братъ.
Да и это ли толькоi Какiе контрасты: пожаръ Москвы и детскiя игры, детскiя милыя выдумки въ доброй семье Ростовыхъ; эти столь различныя и одинаково интересующiя насъ пары; морозы въ поле и балы во дворцахь, императоры и мужики въ лаптяхъ, деревенскiя охоты, военныя попойки, солдатская болтовня!.. Целомудрiе и чувственность, съ одинаковой правдой выраженныя. Этотъ толстый и дряхлый воинъ Кутузовъ, который то молится, то хитритъ, то плачетъ, то накануне Бородина читаетъ себе спокойно французскiй романъ и шутитъ съ попадьей! И, почти ничего не делая, всего достигаетъ!.. Это изумительно!
И еще - одна оригинальная манера автора: прiостановивъ иногда надолго и ходъ действiя и работу своей внешней наблюдательности, раскрывать внезапно предъ читателемъ какъ-бы настежь двери души человеческой и, приставивъ къ глазамъ его (иной разъ чутъ не насильно) какой-то свой собетвенный психическiй микроскопъ, погрузить его (читателя этого) въ мiръ фантазiи то наяву, то въ полусне, то во сне, то въ разгаре сраженiя, то на одре медленной и кротко-примиряющей смерти.
нить свою по мере приближенiя къ концу странной, ни на что другое не похожей, но великой эпопеи!..
неуместномъ резонёрстве!