II.
Два главныя произведенiя графа Толстого "Анну Каренину" и "Войну и Миръ" не только можно, но и должно другъ другу равнять. Сравнивая ихъ частноети и отдавая, при такомъ подробномъ разсмотренiи, преимущество то одному, то другому, необходимо признать, что сумма ихъ достоинствъ одинакова.
Въ "Войне и Мире" задача возвышеннее и выборъ благодарнее; но по этой-то самой причине, что въ "Анне Карениной" авторъ былъ больше предоставленъ самому себе и что ему здесь уже не помогало извне данное историческое величiе событiй, - а надо было, въ пестроте мелькающихъ явленiй современнаго потока, избрать самому нечто и "прикрепить" это избранное "долговечной мыслью", - хочется этому автору "Карениной" отдать преимущество предъ творцомъ народной эпопеи.
Трагизма, потрясающихъ сценъ, разумеется, въ "Войне и Мире" больше. И, сверхъ того, самый родъ трагизма лучше. Въ эпопее люди сражаются за отчизну (съ обеихъ даже сторонъ, ибо французы вели наступателъныя войны для преобладанiя Францiи, для выгодъ своей отчизны). Въ современномъ романе - война "охотниковъ" русскихъ за Сербiю является только въ дали и безусловио осуждается авторомъ. Есть два самоубiйства (неудачное и удачное), и есть мысли о самоубiйстве у Левина; это несравненно мрачнее и даже пошлее; но въ этомъ уже виновенъ не графъ Толстой, а современная жизнь. Это такъ же дано извне, какъ даны были ему извне для "Войны и Мира" пожаръ Москвы и Бородинскiй бой. Трудно и написать большой, правдивый и занимательный романъ изъ нынешней русской действительности, чтобы не было въ немъ хотя бы помысловъ о самоубiйстве, до того оно въ жизни стало, къ несчастiю, обычно.
"Войны и Мира", что тамъ трагизмъ - трезвый, здоровый, не уродливый, какъ у столъкихъ другихъ писателей нашихъ. Это не то, что у Достоевскаго - трагизмъ какихъ-то ночлежныхъ домовъ, домовъ терпимости и почти что Преображенской больницы. Трагизмъ "Войны и Мира" полезенъ: онъ располагаетъ къ военному героизму за родину; трагизмъ Достоевскаго можетъ, пожалуй, только разохотить какихъ-нибудь психопатовъ, живущихъ по плохимъ меблированнымъ комнатамъ.
И даже въ "Анне Карениной" оба самоубiйства, и Вронскаго и Анны, тонутъ въ такомъ обилiи здоровья, силы, телесной красоты, блеска, мира и веселья, что они не могутъ счишкомъ глубоко оскорбить сердце и вкусъ нормальнаго читателя.
Въ обоихъ романахъ неимоверная тонкость ума Толстого не смогла убить его здороваго чувства или, скажемъ, "чутъя"...
Историческая или, точнее сказать, прямо политическая заслуга автора въ "Войне и Мире" огромная. Многiе ли у насъ думали о 12-мъ годе, когда онъ такъ великолепно и неизгладимо напомнилъ о немъ? Весьма немногiе! И несмотря на то, что графъ довольно "тенденцiозно" и тео-филантропически порицаетъ войну то самъ, то устами добраго, но вечно-растеряннаго Пьера, онъ все-таки до того правдивый художникъ, что читателю очень легко ни его самаго, ни Пьера не послушаться и продолжать взирать на войну, какъ на одно изъ высшихъ, идеальныхъ проявленiй жизни на земле, несмотря на все частныя бедствiя, ею причиняемыя. (Бедствiя постоянно, - заметимъ кстати, - сопряженныя для многихъ и сь такими особыми радостями, которыхъ миръ не даетъ!).
А это въ нашъ векъ еще далеко не излеченнаго помешательства на "всеобщемъ утилитарномъ благоденствiи" - великая политическая заслуга!
"политическая" слову "историческая" заслуга, сейчасъ скажу. Подъ выраженiемъ "историческая" заслуга писателя подразумевается скорей заслуга точности, верности изображенiя, чемъ заслуга сильнаго и полезнаго влiянiя... Вотъ почему. - Насколько верно изображенiе эпохи въ "Войне и Мире" - решитъ еще не легко; но легко признать, что это изображенiе оставляетъ въ душе читателя глубокiй патрiотическiй следъ. При нашей же наклонности все что-то подозревать у самихъ себя, во всемъ у себя видеть худое и слабое прежде хорошаго и сильнаго - самые внешнiе прiемы гр. Толстого, то до натяжки тонкiе и придирчивые, то до грубости - я не скажу даже реальные, а реалистическiе или натуралистическiе - очень полезны. Будь написано немножко поидеальнее, попроще, пообщее - пожалуй и не поверили бы. А когда видитъ русскiй читатель, что графъ Толстой еще много повнимательнее и попридирчивее его, когда видитъ онъ, этотъ питомецъ "гоголевскаго" и "полу-гоголевскаго перiода", - что у Льва Николаевича тотъ герой (настоящiй герой) "засопелъ", тотъ "захлипалъ", тотъ "завизжалъ"; одинъ герой - оробелъ, другой - съинтриговалъ, третiй - прямо подлецъ, однако - за родину гибнетъ (напр., молодой Курагинъ); когда замечаетъ этотъ вечно колеблющiйся русскiй чтецъ, что гр. Толстой почти надъ всеми действующими лицами своими немножко и подсмеивается (кажется надъ всеми, за исключенiемъ: Государя Александра Павловича, Андрея Болконскаго и злого Долохова - почему-то...), тогда и онъ, читатель, располагается уже и всему хорошему, высокому, идеальному больше веритъ.
Русскому читателю нашего времени (особенно средняго положенiя въ обществе) мало того реализма, который говоритъ: тотъ слабъ, а тотъ коваренъ; одинъ жестокъ, другой смешонъ, безтактенъ, жалокъ и т. д. Это еще, положимъ, реализмъ, умеренный и правдивый; мы все немощны и грешны; но этого, я говорю, намъ мало... Намъ необходимо, чтобы кто-нибудь засопелъ носомъ и т. д. Нетъ нужды, что читатель самъ вовсе не такъ ужъ часто въ жизни замечаетъ, что люди сопятъ, плюются въ гневе и т. д. Но его "корифеи" ужъ такъ воспитали, что при бородавке онъ больше поверитъ благородству, при сопенiи больше будетъ сочувствовать любви и т. д., а если еще при этомъ кто-нибудь "нервнымъ движенiемъ налилъ себе рюмку водки", а потомъ не улыбнулся, а "осклабился", то доверiе будетъ полное!..
"Мертвыхъ душъ" (тутъ оно еще на месте) и почти до "Чемъ люди живы" гр. Толстого (здесь, слава Богу, уже ничего этого нетъ!..) Разве одни женскiе таланты - Евгенiя Туръ, М. Вовчокъ, Кохановская - избавились отъ этого... И я помню, до чего я еще въ 60 году вздохнулъ свободнее, когда услыхалъ милую, музыкальную, благоухающую (хотя и либерально-тенденцiозную) речь М. Вовчка. - О томъ же, да не такъ!
"Таковъ, Фелица, я развратенъ" въ эстетике, но не могу, подобно Державину, сказать далъше: - "но на меня весь светъ похожъ"... Напротивъ! Кто виноватъ, я или лучшiе наши писатели и публика, не знаю! Пусть буду я виноватъ въ моихъ "дамскихъ" съ этой стороны вкусахъ, но я не отказывался отъ нихъ въ теченiе 30-ти летъ[1]), - не откажусь, конечно, и теперь.
Но и графъ Толстой все-таки правъ, я это понимаю. Онъ правъ двояко: онъ правъ потому, что чувствовалъ долго непобедимую потребность такъ, а не иначе наблюдать, такъ, а не иначе выражаться; онъ не могъ перейти къ простому и чистому стилю последнихъ народныхъ разсказовъ, не насытившись предварительно всеми этими шишками и колючками натуральной школы, не превзойдя далеко другихъ (напримеръ, Тургенева) даже и на этой почве грубоватой преизбыточности. Не отслуживши до пресыщенiя одному стилю, трудно, а быть можетъ и невозможно, художнику вступитъ на новый путь.
и черезъ это больше верятъ и высокому и сильнее поражаются темъ, что у него изящно.