Лев Толстой: Лавров П. Л.: Старые вопросы.

Каждая эпоха борьбы за прогресс имеет свои вопросы. На эти вопросы направляется главная сила мысли участников борьбы. Эти вопросы возникают все снова и снова в полемике противников. Их не перестают и не должны переставать освещать с разных сторон борцы за прогресс и против него. Повторение одних и тех же аргументов, иногда даже в одной и той же форме, при этом является делом не только обыденным, но и совершенно неизбежным. Лишь небольшое меньшинство человечества убеждается в новых воззрениях, в новых теоретических и практических истинах путем логической аргументации. Огромное большинство должно быть лишь приучено к этим воззрениям и истинам их повторением: оно живет и мыслит под влиянием привычки, и, пока привычки его не изменятся, оно остается недоступным логическому рассуждению; когда же в область его привычек вошел новый элемент, он тем самым уже становится правдоподобным, что к нему все более привыкают. Таким образом, борцам за прогресс в области существенных вопросов эпохи приходится не только убеждать меньшинство все более точными выработанными аргументами, но приходится и намеренно повторяться, намеренно возвращаться к тем же самым аргументам и положениям, чтобы они вошли наконец в привычный обиход мысли большинства. Это повторение, как неизбежное, не может ни утомлять, ни надоедать.

они вошли как элемент сам собою разумеющийся, на который не приходится тратить сил; необходимо, чтобы общее настроение дозволяло даже незнакомым с ними прямо воспринимать результаты, к которым пришла ранее того прогрессивная доля человечества в этой области, и усваивать эти результаты как нечто подходящее к привычному строю мысли и не нуждающееся ни в повторении, ни в приспособлении. Конечно, личности небольшого меньшинства, живущего искренними и продуманными убеждениями, всегда будут решать каждая для себя эти вопросы и более или менее мучиться над ними, но и они решат их легче под влиянием общей подготовленности к определенному способу решения; большинство же, живущее всегда гораздо более привычками и переимчивостью и весьма мало логикою, в подобных случаях не теряет вовсе времени на эти вопросы, когда-то очень жгучие, вызывавшие целые внутренние драмы, а теперь вошедшие в область трюизмов. Проповедники прогресса не имеют ни нужды, ни охоты останавливаться на прежней аргументации относительно этих вопросов. Они мимоходом упоминают об их окончательном решении в прежнее время и скорее переходят к той группе вопросов, повторение разбора которых требуется дайною эпохою.

Тем не менее история постоянно рядом с новыми задачами представляет переживание старого, а при патологическом состоянии общества это старое, давно, по-видимому, сошедшее со сцены и смешивающееся с размалеванными фигурами декораций, вдруг снова лезет на первый план, усложняет новую драму истории своими избитыми мотивами, требует себе доли волнений, вызываемых теперь совсем новыми задачами, и борцам за прогресс приходится повторять и перебирать аргументы, которые в настоящую эпоху не имеют уже ни малейшего живого значения. У людей, живущих привычками, поднимается воспоминание о представлениях, которые казались совсем стушевавшимися, и борцам за новое приходится, отрываясь от своего настоящего дела, разделываться с этими представлениями. Даже люди, живущие убеждениями, посвящают более надлежащего количества времени на то, чтобы избавиться от этих привидений прошлого, и среди жгучих вопросов современности приходится каждому уделять время и труд на возвращение к азам мысли, без усвоения которых нельзя разбирать и новые задачи сфинкса истории.

Это возвращение к старым вопросам и утомительно, и тягостно. Это повторение азов, над которыми бились деды, вызывает некоторый стыд у внуков. Кажется возмутительным, что самые бесспорные завоевания прежних периодов прогресса как бы становятся непрочными. Чувствуешь досаду пред этою переборкою гнилого хлама. Большею частью находишь лучшим предоставить эту болезнь мысли собственному естественному течению, которое должно само собою выделить из мира мысли болезненные элементы. Но иногда нельзя отказаться от задачи пересмотра старья. Патологическое состояние общественной мысли не может не обратить на себя внимания. Оно выказывается опасными симптомами у самых замечательных натур. Становится обязательным позаботиться о средствах воспрепятствовать распространению заражения. Скучный труд повторения азов становится неизбежным.

Русскому социализму второй раз приходится обратиться к работе этого рода¹.

Продукт роста научной мысли - научный социализм предполагал как неизбежные посылки пользу знания для борьбы за свои задачи и противоположение научной мысли мысли религиозной. Почти три столетия были употреблены передовым человечеством на то, чтобы установить значение знания в жизни вообще и роль науки по отношению ко всякой религии. Эти завоевания можно было считать поконченными и только отмечать их, не возвращаясь уже к их укреплению. Для рабочего социализма Западной Европы и не встречалось в этом сомнения. В привычки мысли западных передовых людей вошло и то, что они должны опираться на возможно широкое знание и должны устранить возможно тщательнее из своего построения элемент религиозный. Когда слова "Манифеста коммунистов" положили основание организации всемирной социалистической партии рабочих² пользы знания для социалиста вызвало бы в 70-х годах возмущение и насмешку в самой скромной секции Интернационала.

Но у нас было иначе. В 1873 году в первую книжку русского социально-революционного обозрения³ пришлось с некоторым стыдом внести статью, доказывающую пользу знания для русского социалиста-революционера; пришлось с еще большим стыдом слышать, что эта статья встретила весьма серьезную и энергичную оппозицию, помещать возражения⁴ и давать дальнейшие пояснения по этому предмету; пришлось терпеливо выслушать анекдот - достоверный или апокрифический, не знаю,-- что один из крупных представителей русского либерализма, князь Васильчиков, будто бы сказал, когда его спросили мнение о первой книге "Вперед!": "Я открыл ее, нашел, что там доказывается польза знания, и не счел нужным читать далее".

Но казалось, что о религиозных тенденциях не придется уже толковать русским социалистам. Православная церковь воспитала в России христианское идолопоклонство и религиозную магию, но не дала никакой пищи религиозному чувству. Последнее проснулось лишь в расколе, но так как раскол развился как раз одновременно с приливом в Россию западных идей, то русская интеллигенция осталась ему чуждою. Она росла под влиянием идей реалистических и критических. Все учителя русской мысли или прямо принадлежали к антирелигиозным тенденциям, или, в своих главных произведениях, под влиянием привычного обихода мысли, скрывали (как Гоголь) свои верования. Официальная религиозность, конечно, имела всегда свои органы, но ее представители вызывали насмешки и презрение, если они были искренни, вызывали отвращение, когда было основание считать их лицемерами. Русский социализм в обоих своих главных учителях⁵ считали этот вопрос не привлекающим внимания читателей, не заслуживающим траты времени и средств.

Но и с этим мертвецом пришлось считаться. В средине 70-х годов пришло в эмигрантский лондонский монастырь⁶ странное известие о мистической секте среди русских революционеров⁷. Известие оказалось верным. Это был один из естественных отпрысков отрицания науки. Весьма уважаемые личности были захвачены этой эпидемией. Но она была непродолжительна. Социалистическая литература оставила ее в стороне, и она излечилась сама собою {Так как я находил всегда несколько неловким обращаться к бывшим сторонникам этой группы, заслуживающим полного уважения, с вопросом о ходе мысли, который создал это учение и разрушил его, то я знаю историю этого эпизода весьма смутно.}.

С начала 80-х годов явления переживания религиозного элемента в России стали повторяться чаще и получать более определенную форму, причем опять-таки нельзя было сомневаться ни в искренности лиц, захваченных этим стремлением, ни тем более в отсутствии у них всякого лицемерного заигрывания с официальными властями в видах личной выгоды. Представители этого направления принадлежали и к стареющему и к молодому поколению. Одни носили давно уважаемые имена в литературе и науке, другие только что завоевали себе известность и влияние. Всюду поражала большею частью фантастическая смесь православия с философским идеализмом, народничества с идейными хитросплетениями, доступными лишь небольшому меньшинству⁸наука прикрывал рассуждения, бывшие научными лишь в эпоху Фомы Аквииата; в других скептицизм относительно науки и ее методов высказывался с достаточною решительностью. Но всего печальнее было не это явление. При патологическом состоянии русского общества неизбежны были и случайные патологические приемы мысли. Всего печальнее было то, что растущая молодежь, воспитанная в недавние эпохи на трезвой мысли Белинского, Герцена, Чернышевского, Добролюбова, приучалась толпиться около кафедр восторженных проповедников, стушевывавших противоречия пауки и религии; приучалась смотреть на религиозные стремления п на метафизические положения учителей этой школы как на естественные и правомерные элементы здоровой человеческой мысли; приучалась зачитываться произведениями, которые при всем таланте их авторов прежде не были бы даже разрезаны. Теперь читателей подкупала, очевидно, искренность авторов, их решимость стать в оппозицию с существующим порядком в тех случаях, когда их религия не совпадала с официальным учением, их любовь к народу, иногда их смелый протест был против правительственного террора⁹. Приветствуя всякую оппозицию существующему порядку, новое поколение готово было не обращать внимания, из какого источника истекает эта оппозиция: из ясной ли критики реального мира и реального общества или из противопоставления существующему порядку оружия, которое не только не может победить его, но может служить или к его укреплению, или к замене его еще худшим строем, давно уже пережитым прогрессивным человечеством. Обычный обиход мысли начинал заражаться вредными элементами. На страницах самых любимых писателей начинали проскакивать места, напоминающие распространение этого заражения. За границу стали являться молодые люди и девицы, которые мирили свое революционное направление, свой социализм, с развращающею проповедью смирения и "непротивления злу". Наши товарищи в России пишут нам о том, что мистическое заражение грозит распространиться среди молодежи. Молчать более не приходится. С тяжелым чувством оставляем живые вопросы русского социализма, уяснения повсеместной классовой борьбы труда с капиталом, русской задачи низвержения возмутительного политического строя, чтобы вернуться к азам современной мысли, к разбору аргументов современного мистицизма.

одного автора, но самого замечательного по своему таланту, самого влиятельного как по этому самому таланту, так и по своей глубокой искренности. Я говорю о гр. Л. Н. Толстом и его двух произведениях: "Исповедь" (1879) и "В чем моя вера?" (1884) {Цитаты из первого сделаны по женевскому изданию Элпидина 1884 г., из второго - по литографированному экземпляру, доставленному нам из России. Всюду, где указана страница далее 80, цитата относится ко второму труду.}.

Мои слова будут обращены не ко Льву Николаевичу Толстому. Его убеждать я не намерен, так как он находится в том настроении духа, когда человек перестал быть доступным каким-либо аргументам извне. Со всеми искренними почитателями нашего великого беллетриста я позволяю себе желать, чтобы он, прошедший, по собственному свидетельству, чрез столько различных фазисов внутренней жизни, вышел собственными силами, собственным внутренним процессом, в еще дальнейший и для нас более здоровый фазис. Я позволю себе надеяться, что это для него еще возможно. Но при настоящем состоянии его духа считаю всякую аргументацию с ним бесполезною.

Я обращаюсь к обычным читателям этого издания, к той русской молодежи, которая одушевлена трезвым исканием правды в области мысли и в области жизни; [которая] помнит, что правда в мысли может быть достигнута лишь путем логических и критических приемов; помнит, что правда в жизни может опираться лишь на понимание условий жизни и на решимость воплотить в жизни это понимание. Моя статья будет для многих, может быть, скучным повторением вещей давно известных, элементарных. Я искренне желаю, чтобы большинство моих читателей вовсе не нуждалось в этих азах критической мысли, но самый предмет не позволяет мне употребить иных приемов. Я сначала изложу беспристрастно эволюцию мысли гр. Л. Н. Толстого, как он ее сам передает, и учение, к которому он окончательно пришел. Лишь после того я попробую подвергнуть его критике, причем придется рассмотреть, насколько обычные логические приемы дозволяют вместе с автором переходить от одного фазиса его эволюции к другому; каково вообще логическое значение его учения и могло ли бы это учение в его целости служить убежденному человеку руководством в жизни. Наконец, я постараюсь указать, какие элементы правильного наблюдения и мышления можно открыть в учении нашего великого беллетриста и как эти самые элементы, расположенные в правильной перспективе и при устранении всего им противоречащего, приводят к той самой теории жизни, которая не раз была уже выставлена на страницах этого издания¹⁰