• Наши партнеры
    Lemmens-crane.ru - Купить кран консольный www.lemmens-crane.ru.
  • Гудзий Н.: Толстой о русской литературе

    ТОЛСТОЙ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ1)

    Для уяснения существа эстетических воззрений любого писателя, в том числе и Толстого, сама собой ясна необходимость рассмотрения всех суждений писателя об общих и частных явлениях искусства, бывших в поле его зрения. В разрозненных замечаниях и высказываниях художника о различных фактах эстетической действительности нетрудно усмотреть какую-то главную, руководящую точку зрения, даже в том случае, если взгляды художника не остаются неподвижными, а эволюционируют вместе с эволюцией его духовного облика. Это особенно справедливо в применении к Толстому, мировоззрение которого и в области эстетики, как и в других областях, характеризовалось большой органичностью и относительной устойчивостью, несмотря на те глубокие кризисы, через которые прошел его духовный путь.

    В системе эстетических взглядов Толстого суждения его о тех или иных фактах словесного искусства занимают, естественно, преимущественное место. Они заключены не только в таких трактатах, как «Что такое искусство?» или «О Шекспире и о драме», но и в статьях педагогического характера, в предисловиях к отдельным произведениям различных писателей, далее — в обширной переписке, в дневниках самого Толстого, а также в дневниках, записях и воспоминаниях тех лиц, которые были близки с Толстым, общались с ним или являлись его эпизодическими собеседниками. Систематизация всех, очень многочисленных высказываний Толстого о литературе и о писателях является, с одной стороны, естественным комментарием и конкретной иллюстрацией к его основному эстетическому трактату «Что такое искусство?», с другой стороны — прямым дополнением к этому трактату, поскольку из них извлекаются такие данные, которых в трактате мы не найдем. Существенно и то, что эти высказывания по времени или предшествовали появлению в свет статьи «Что такое искусство?» или следовали за ней. Это дает возможность в ряде случаев и доискаться генезиса основоположных мыслей Толстого об искусстве и проследить дальнейшее их развитие.

    В виду обширности задачи ограничиваем себя материалом исключительно русской литературы, при чем намеренно привлекаем не все высказывания Толстого на этот счет, а лишь наиболее существенные и определительные.

    менее авторитетно всё то, что со слов Толстого записано его слушателями и собеседниками — и не только потому, что мы не всегда можем быть уверены в полной адэкватности услышанного и записанного, особенно если запись делалась спустя более или менее продолжительное время после беседы Толстого или с Толстым, но и потому, что сам Толстой, естественно, более строго относился к тому, что он писал, чем к тому, что в зависимости от поводов, обстановки, случайностей настроения высказывал устно, часто походя и наспех. Однажды в беседе с близкими ему людьми — С. Д. Николаевым и Д. П. Маковицким — Толстой сам провел резкую грань между различными формами своих высказываний: «Я вас, друзей своих, прошу, когда меня не станет, помнить об этом: не придавайте большого значения тому, что я говорю в разговорах. Я иногда говорю зря, необдуманно, под впечатлением минуты... К письмам я отношусь с большей осторожностью, но вполне ответственным чувствую себя только за то, что отдаю в печать и что побывало у меня в корректурах». Та же мысль — еще более энергично — выражена Толстым в его дневнике 25 авг. 1909 г.: «Очень прошу моих друзей, собирающих мои записки, письма, записывающих мои слова, не приписывать никакого значения тому, что мною сознательно не отдано в печать. Всякий человек бывает слаб и высказывает прямо глупости, а их запишут и потом носятся с ними, как с самым важным авторитетом»2).

    Однако, при всей серьезности этого предостережения, мы не можем пренебрегать ни записями о суждениях Толстого, ни тем более письмами и записками Толстого, не предназначавшимися им самим для печати. Мы не должны лишь терять из виду факта неравноценности материала. Что же касается мыслей Толстого, записанных посторонними людьми, то в большинстве случаев достоверность и правдивость записей гарантируется, во-первых, авторитетом тех, кто их делал, во-вторых, тем, что в огромном большинстве случаев содержание этих записей не расходится в основном с материалом, который мы почерпаем из самих писаний Толстого. Существенно важно также и то, что записи, сделанные различными лицами, б. ч., не только не противоречат друг другу, но часто совпадают даже в подробностях. Это важное доказательство их точности и правдивости. А если принять в соображение, что в своих письменных высказываниях, особенно в письмах, обращенных к писателям, Толстой не свободен был иногда от условностей светского этикета, не позволявших ему вполне откровенно говорить о том, что он думал по поводу того или иного произведения автора — своего современника, то устные беседы с посторонними лицами о литературе и писателях, когда Толстой не был стеснен никаким этикетом, в ряде случаев окажутся отражающими подлинные его взгляды точнее и правильнее, чем лично занесенные им на бумагу приговоры и оценки3).

    Те мысли и эстетические убеждения Толстого, в частности его суждения о литературе, которые нашли себе выражение в трактате «Что такое искусство?», явились плодом долголетних упорных раздумий его на эту тему. Первое зерно, из которого вырос трактат, — в записи дневника 1851 г. Здесь размышления на тему о соотношении литературы народной и литературы для образованных классов, о том, что подлинно ценно в литературе то, что может «выпеться» из души писателя: «Ламартин говорит, что писатели упускают из виду литературу народную, что число читателей больше в среде народной, что все, кто пишут, пишут для того круга, в котором живут, а народ, в среде которого есть лица, жаждущие просвещения, не имеет литературы и не будет иметь до тех пор, пока (не) начнут писать для народа. Все сочинения, чтобы быть хорошими, должны, как говорит Гоголь, ...«выпеться из души сочинителя»: что же доступного может выпеться из души сочинителей, большей частью стоящих на высшей точке развития? Народ не поймет. Ежели даже сочинитель будет стараться сойти на ступень народную, народ не так поймет... У народа есть своя литература — прекрасная, неподражаемая, но она не подделка, она выпевается из среды самого народа»4).

    Вопрос о взаимоотношении литературы народной и литературы для образованных классов занимает Толстого и в период его работы в яснополянской школе. Так, в 1-м же номере основанного им журнала «Ясная Поляна» (1862 г.), в статье «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы», он рассказывает о своих попытках приобщить постепенно учеников к пониманию художественной литературы. После «Робинзона», который дался ученикам нелегко и вызвал у них скуку и почти отвращение, Толстой принялся за пушкинского «Гробовщика», казавшегося ему, как и прочие повести Пушкина, хорошо построенным, простым и понятным для народа. Но его постигло полное разочарование: «Гробовщик» произвел еще меньше впечатления, чем «Робинзон». Та же участь постигла и Гоголя, когда прочитана была «Ночь перед Рождеством». Единственно понятные и доступные народу книги — это книги, «писанные не для народа, а из народа, а именно: сказки, пословицы, сборники песен, легенд, стихов, загадок»... 5).

    В 4-м номере того же журнала Толстой высказывает убеждение в том, что всё, нами созданное в области музыки и поэзии, создано ложными путями, не имеющими никакого значения в сравнении с теми требованиями и достижениями, которые мы имеем в народном искусстве. «Я убедился — пишет Толстой, — что лирическое стихотворение, как, например, «Я помню чудное мгновенье», произведения музыки, как последняя симфония Бетховена, не так безусловно и всемирно хороши, как песня о «Ваньке-ключнике» и напев «Вниз по матушке по Волге», что Пушкин и Бетховен нравятся нам не потому, что в них есть абсолютная красота, но потому, что мы так же настроены, как Пушкин и Бетховен, потому что Пушкин и Бетховен одинаково льстят нашей уродливой раздражительности и нашей слабости»... Далее идет жалоба Толстого на то, что он годами бесплодно бьется над тем, чтобы уяснить своим яснополянским ученикам красоты Пушкина, в то время как сборник Рыбникова сразу же удовлетворил их поэтические требования. И — что самое важное — такое предпочтение сборника Рыбникова Пушкину сам Толстой, в результате сличения первой попавшейся у Рыбникова песни с лучшим произведением Пушкина, считает вполне законным6).

    «Ясной Поляны» за тот же год Толстой печатает полемическую статью «Прогресс и определение образования», где пишет: «Литература, так же, как и откупа, есть только искусная эксплоатация, выгодная только для ее участников и невыгодная для народа. Есть Современник, есть Современное Слово, есть ... есть сочинения Пушкина, Гоголя, Тургенева, Державина. И все эти журналы и сочинения несмотря на давность существования, неизвестны, ненужны для народа и не приносят ему никакой выгоды... Я убедился, в чем может убедиться каждый, что для того, чтобы человеку из русского народа полюбить чтение «Бориса Годунова» или «Историю» Соловьева, надобно этому человеку перестать быть тем, чем он есть, т. е. человеком независимым, удовлетворяющим всем своим человеческим потребностям»7).

    В этих суждениях — первые наброски тех мыслей, которые более полно будут развиты в трактате «Что такое искусство?». Явное предпочтение, отдаваемое Толстым искусству народному перед искусством образованных классов, не только потому, что первое доступнее для народа, чем второе, но и потому, что оно качественно выше, — это предпочтение непосредственно связано с пропагандой Толстым искусства всемирного и всенародного, так настойчиво проводимой в трактате об искусстве.

    Симпатии Толстого к народно-поэтическому творчеству сохранились им на всю жизнь. О них свидетельствуют и собственное признание Толстого, заявившего в составленном им самим списке авторов и произведений, определивших его литературное развитие, что былины и народные сказки оказали на него «огромное» влияние8), и частое обращение Толстого во вторую половину своей литературной деятельности к материалу народных легенд и сказок, откуда заимствовались не только сюжеты, но и стиль и язык, и, наконец, указания жены Толстого, его друзей и собеседников9). Оттуда же и расположение Толстого к поэзии Кольцова, Шевченка, Никитина, Сурикова, у которых он, видимо, ощущал близкое соприкосновение с народно-поэтической стихией10), и нелюбовь к Крылову, басни которого Толстому казались неудачной подделкой под народность11). Как очень показательный факт, лишний раз свидетельствующий об отсутствии у Толстого чувства истории, тут же должно быть приведено позднейшее его суждение о «Слове о полку Игореве». Толстой этот единственный по своему художественному значению памятник древней Руси считал, как и Краледворскую рукопись, подложным. «Это («Сл. о п. Иг.») сочинено — говорил он — на гомеровский эпический лад... 12). Мне не нравятся и Нибелунги, они не поэтичны. Старинные же былины очень люблю: Добрыня, Садко, Микула Селянинович, Илья Муромец...»13).

    Любовь Толстого к народной поэзии и народному творчеству, помимо причин идеологического свойства, объясняется тем, что в искусстве, как и в других отправлениях духовной жизни человека, он ценил прежде всего органическое и непосредственное выражение чувства, то, что может «выпеться из души». Всякая искусственность в искусстве, всякая условность и нарочитость, не оправданные потребностью в искреннем и от взволнованного и напряженного чувства идущем выражении, были для Толстого признаком дурного искусства. Оттого Толстой не любил вообще стихов, предпочитая им прозу. Рационалистическое отношение к искусству не мирилось у него с условностью и неизбежной деланностью стихотворной формы. Свидетельства о нерасположении Толстого к стихам многочисленны. Сам Толстой в письме к Озеровой о стихах писал следующее: «Я не люблю стихов вообще. Трогают меня, думаю — преимущественно — как воспоминания молодых впечатлений, некоторые, и то только самые совершенные, стихотворения Пушкина и Тютчева»14). В другой раз он высказался о стихах гораздо резче: «Писать стихи — это всё равно, что пахать и за сохой танцовать. Это прямое неуважение к слову»15). Ощущение стиха, как стиха, с присущими ему специфическими особенностями формы, не только не играли у Толстого никакой роли, но, наоборот, он ценил лишь те стихи, в которых это ощущение явственно не обнаруживалось. «Я воообще не люблю стихов — говорил он. — Стихи должны быть очень хороши, так чтобы в них не чувствовалась la facture (деланность), подыскивание рифм. У нас Пушкин, Лермонтов, Тютчев — три одинаково больших поэта»16). Прочитав «Иоанна Дамаскина» А. Толстого и оставшись недовольным прочитанным, Толстой на вопрос своей собеседницы: «вы не любите стихов?» ответил: «Нет, кроме самых больших талантов, как Пушкин, Тютчев. У Пушкина ; несмотря на то, что у него рифма и размер, чувствуешь, что иначе нельзя сказать; а здесь я чувствую, что то же самое можно сказать на тысячу различных ладов»17).

    Эта абсолютная адэкватность мысли и выражения ее считались Толстым непременным условием подлинного поэтического произведения. И стихи потому так часто его не удовлетворяли, что в них он, в большей степени, чем в прозе, склонен был усматривать наличность случайных, не оправданных необходимостью элементов. От стихов, как и от прозы, Толстой требовал — прежде всего — правдоподобия, точного соответствия действительности и точности языка. «За обедом — пишет В. Булгаков — стали говорить о стихах. Л. Н. высказался против стихосочинительства. «Я сегодня видел ландыш, совсем готовый бутон, должен вот-вот распуститься. Почему ландыш называют серебристым? Ничего нет похожего на серебро... Это сказано только для рифмы, для рифмы к «душистый». Эпитет должен рисовать предмет, давать образ, а это совершенно фальшивое представление. И так у всех поэтов, и у Пушкина тоже»18). В другой раз, в беседе с С. А. Стахович, Толстой указал, что Пушкин в стихе

    ... Его лошадка, снег почуя,
    Плетется рысью как-нибудь

    — употребил слово «как-нибудь» вместо «кое-как» — неправильно, исключительно для рифмы19). Также неудачен, но мнению Толстого, стих из пушкинской «Тучи»: И молния грозно тебя обвивала», потому что молния не «обвивает»20).

    Прочитав стихотворение Фета «В дымке-невидимке выплыл месяц вешний», Толстой указал автору на то, что разновременные явления, бывающие весной (одно в апреле, другое в мае) у него происходят одновременно. И Фет исправил стихи, прислушавшись к указанию Толстого21).

    Иногда Толстой в своих оценках стихов бывал явно придирчив и несправедлив. Не любя стихов Алексея Толстого, он не нашел у него ни одного хорошего стихотворения и в письме к Фету от 7 дек. 1876 г., упоминая об одной не из худших у А. Толстого пьес «Милый друг, тебе не спится...», приводит из нее строчку: «Не скрипят в сенях ступени» и спрашивает при этом: «Отчего же не сказано, что не хрюкают в хлеве свиньи?»22). Беспристрастное чтение стихотворения убеждает в том, что эта строка на месте во всех отношениях, и острота Толстого бьет мимо цели.

    Однако в иных случаях Толстой ценил стихи как раз за то, в чем он им, большей частью, отказывал: за возможность именно в стихах наиболее точно и образно выразить какое-нибудь ощущение или впечатление. Когда однажды в 1909 г. в обществе Толстого зашел разговор о стихах, он, сославшись на свою нелюбовь к стихам, сказал: «Так трудно выразить свою мысль вполне ясно и определенно, а тут еще связан рифмой, размером. Но зато у настоящих поэтов в стихах бывают такие смелые обороты, которые в прозе невозможны, а между тем они передают лучше самых точных». Далее следовала цитата из Фета, в которой Толстой выделил строку «Дыханьем ночи обожгло». Тут он увидел чисто тютчевский прием и добавил: «Как смело; и в трех словах вся картина!»23).

    В другой раз, в том же году, по поводу стихов какого-то полуграмотного крестьянина Толстой сказал: «Это странная вещь, — я стихов не люблю, но понимаю, что ими можно выразить часто гораздо короче и сильнее то, чего так сказать нельзя. Как это у Тютчева?


    Блестит на праздной борозде.

    Здесь это слово «праздной» как будто бессмысленно, и не в стихах так сказать нельзя, а между тем этим словом сразу сказано, что работы кончены, всё убрали, и получается полное впечатление. В уменьи находить такие образы и заключается искусство писать стихи, и Тютчев на это был великий мастер»24).

    Однажды, задолго до этого, Толстой как будто даже стал на защиту стихов. Когда Фет пожаловался ему, что в литературе распространяется мнение о том, что поэзия отжила свой век, и лирическое стихотворение стало невозможным. Толстой сказал: Они говорят — нельзя, а вы напишите им отличное стихотворение: это будет наилучшим возражением»25).

    И в стихах и в прозе Толстой, по свидетельству А. Ф. Кони, усматривал три элемента: самый главный — содержание, затем любовь автора к своему произведению, наконец, техника. «Только гармония содержания и любви — говорил он — дает полноту произведению, и тогда, обыкновенно, третий элемент — техника — достигает совершенства сам собою»26).

    ————

    Расценка Толстым произведений стихотворной поэзии, в большинстве случаев, шла по трем рубрикам в намеченной им самим градации. Как мы уже видели, из русских поэтов Толстой выше всего ценил Пушкина, Лермонтова и Тютчева. Если Лермонтов у Толстого стоял обычно на втором месте, то Тютчеву иногда отдавалось первенство перед Пушкиным, как об этом свидетельствуют воспоминания А. К. Чертковой и В. Ф. Лазурского и тот факт, что во второе издание «Круга чтения» вошло единственное стихотворение, именно тютчевское «Silentium».

    Однако, в большинстве случаев, Толстой всё же из русских поэтов на первое место ставил Пушкина. «Многому я учусь у Пушкина — говорил Толстой, — он мой отец, и у него надо учиться»27). В письме Н. Н. Страхову 3 марта 1872 г. Толстой писал: «Последняя волна поэтическая — парабола — была при Пушкине на высшей точке, потом Лермонтов, Гоголь, мы грешные, и ушла под землю»28). Известно, что еще в детстве Толстой увлекался такими стихотворениями Пушкина, как «Наполеону» и «К морю»29). Далее — бессонная ночь в семнадцатилетнем возрасте за чтением «Евгения Онегина»30), к которому и впоследствии Толстой возвращался не раз и о котором с восторгом говорил в 1908 г. 31). В том же году о Пушкине вообще он сказал: «Я недавно перечитывал Пушкина. Как это полезно! Всё дело в том, что такие писатели, как Пушкин и некоторые другие, может быть и я в том числе, старались вложить в то, что они писали, всё, что они могли. А теперешние писатели просто швыряются сюжетами, словами, сравнениями, бросают их как попало»32). В другой раз Толстой говорил: «Тем удивителен Пушкин, что в нем нельзя ни одного слова заменить. И не только нельзя слова отнять, но и прибавить нельзя. Лучше не может быть, чем он сказал»33). Восторженные оценки Толстым Пушкина отмечены в записях Гольденвейзера, Гусева, Булгакова и др. 34). Из стихотворных произведений Пушкина, кроме «Евгения Онегина», Толстой очень высоко ценил «Цыган»35) и особенно «Воспоминание», которое вошло в I-е издание «Круга чтения». «Воспоминание» импонировало Толстому больше всего глубиной своего содержания и созвучием с его собственными субъективными переживаниями. Во введении к своим «Воспоминаниям детства», написанным в 1903—1906 гг., Толстой сообщает, что замысел воспоминаний о своей жизни совпал у него с болезнью. «И во время невольной праздности болезни — продолжает он — мысль моя всё время обращалась к воспоминаниям, и эти воспоминания были ужасны. Я с величайшей силой испытал то, что говорит Пушкин в своем стихотворении «Воспоминание». Далее приводится целиком вся первая половина стихотворения, кончая словами: «Но строк печальных не смываю», и затем следует оговорка: «В последней строке я только изменил бы так: вместо: строк печальных... поставил бы: строк не смываю»36). Но еще сорок с лишнем лет назад Толстой в пору своего напряженного самообличения, приводя себе на память пушкинское «Воспоминание», писал: «Чувствую всю свою мерзость всякую секунду, примериваюсь к ней, к Соне, «но строк печальных не смываю»37).

    Об остальных стихотворениях Пушкина, если не считать очень похвальной оценки «Янко Марнавича»38), отзывов Толстого мы не имеем. Никак не отозвался Толстой ни о «Полтаве» ни о «Медном всаднике». Вряд ли обе эти поэмы могли нравиться Толстому. Романтическая приподнятость первой, идейный смысл второй, сводящийся к апофеозу государственного начала в ущерб личному, прославление Петра как военного гения и строителя государственной мощи России, — всё это было чуждо и несимпатично Толстому.

    Не любил Толстой и пушкинской драматургии, потому что не любил Шекспира, в котором видел одного из учителей Пушкина. В дневнике своем 2 и 3 февраля 1870 г., говоря о невозможности трагедии при психологическом развитии нашего времени и о слабости трагедии Гете и Шекспира, он пишет: «Слаб и Борис Годунов Пушкина, подражание Шекспиру, написанный непоэтическим белым стихом»39). Нигде нет упоминания о маленьких трагедиях Пушкина, которые, нужно думать, так же, как и «Борис Годунов», оставляли к себе Толстого равнодушным.

    Выше всего у Пушкина Толстой ценил его прозу. Если в 1853 г. он, по прочтении «Капитанской дочки», писал, что «проза Пушкина стара — не слогом, но манерой изложения», что повести Пушкина «голы как-то», потому что «теперь справедливо в новом направлении интерес подробностей чувства заменяет интерес самых событий»40), то в письме к П. Д. Голохвастову от марта 1874 г. Толстой о прозе Пушкина отзывается уже совершенно по иному: «Давно ли вы перечитывали прозу Пушкина? Сделайте мне дружбу — прочтите сначала все повести Белкина. Их надо изучать и изучать каждому писателю. Я на-днях это сделал и не могу вам передать того благодетельного влияния, которое имело на меня это чтение»41). О пристрастии Толстого к прозе Пушкина, в частности к повестям Белкина (к «Метели» — особенно) и к «Пиковой даме», и о том, что он эту прозу ставил выше пушкинских стихов, свидетельствуют воспоминания С. А. Берс и В. Лазурского и записи Гольденвейзера и Булгакова42). Общеизвестен тот факт, что начало «Анны Карениной» подсказано было Толстому пушкинским отрывком «Гости съезжались на дачу»... 43).

    «Цыган» во французском прозаическом переводе Мериме44).

    ________

    Лермонтова, как мы видели, Толстой причислял к крупнейшим нашим поэтам и ставил его на ряду с Пушкиным и Тютчевым. Основания для субъективного пристрастия Толстого к Лермонтову правильно указаны Н. Н. Апостоловым45). Их сближало прежде всего чувство постоянной неудовлетворенности, повышенная склонность к самоанализу и самобичеванию и напряженность душевных исканий. Эти свойства натуры Лермонтова вместе с тем и привлекали к нему Толстого. В письме к Л. Е. Оболенскому (апрель 1889 г.), рекомендуя для напечатания статью своего знакомого Герасимова, он писал: «Мой хороший знакомый Герасимов, кандидат, прошлого года написал статью о Лермонтове, весьма замечательную. Он показывает в Лермонтове самые высокие нравственные требования, лежащие под скрывающим их напущенным байронизмом»46). Высокую оценку Толстым Лермонтова, как искателя истины, отмечает и Сергеенко47) и Гольденвейзер48). Импонировала Толстому в Лермонтове и его сила и независимость как писателя и мыслителя и то, что он не был литератором-профессионалом: «Тургенев — литератор, — говорил Толстой; — Пушкин был тоже им, Гончаров — еще больше литератор, чем Тургенев, Лермонтов и я — не литераторы»49).

    Как и у Пушкина, у Лермонтова Толстому больше всего нравилась его проза. Он не любил, например, «Демона»50), но высоко ценил «Героя нашего времени» и особенно «Тамань». В упомянутом уже списке авторов и произведений, повлиявших на Толстого, находим такую отметку: «Лермонтов»51). В июле 1854 г. в дневнике Толстой записывает: «Перечитывал Героя нашего времени»52).

    ————

    Третий поэт, которого Толстой поставил в ряду первых трех, — был, как указывалось уже выше, Тютчев. Если при всей своей высокой оценке Пушкина Толстой всё же иногда охладевал к нему, как это было в период работы в Яснополянской школе и издания журнала «Ясная Поляна», то к Тютчеву он относился неизменно восторженно и благожелательно. (Суровая оценка Толстым его политических стихотворений — почти не в счет). Включив в первое издание «Круга чтения» по одному стихотворению Пушкина («Воспоминание»), Баратынского («Смерть») и Тютчева («Silentium»), Толстой во втором издании этой книги оставляет лишь стихотворение Тютчева, исключив пьесы и Пушкина и Баратынского53). А. Ф. Кони вспоминает, что в разговоре, происходившем у него с Толстым в 1887 г., Толстой обнаружил недружелюбное отношение к Пушкину, хотя и признавал его великий талант. «Он находил, что последний был направлен против народных идеалов, и что Тютчев и Хомяков глубже и содержательнее Пушкина»54). О том, что Тютчев выше Пушкина, Толстой высказывался и в разговорах с Волынским55), с В. И. Репиной56) и с В. Лазурским57). В беседе с А. К. Чертковой Толстой называет Тютчева «любимым поэтом», строго обращающимся со своей музой, не в пример Фету (А. К. Черткова вспоминает далее вдохновенное чтение самим Толстым тютчевского «Silentium»58). О любви Толстого к Тютчеву и Хомякову говорит в своих воспоминаниях и А. А. Толстая59). На экземпляре стихотворений Тютчева издания 1886 г., принадлежащем ныне Толстовскому музею в Москве, имеются многочисленные пометки, сделанные рукою Толстого в конце 80-х гг. 60). По этим условным пометкам, подчеркивающим различные качества стихотворений61) — их красоту, глубину, своеобразие поэтического выражения, присущее одному лишь Тютчеву, силу чувства, и, наконец, по простым отчеркиваниям или подчеркиваниям отдельных строк и целых строф, — легко представить себе в деталях характер восприятия Толстым Тютчева. В этом восприятии значительную роль играет философское содержание тютчевских пьес и не меньшую их художественное, эстетическое совершенство. Толстой одинаково восхищался как силой тютчевской мысли и чувства, так и совершенством ее поэтического воплощения62). Это разностороннее чувствование в поэзию Тютчева нагляднее всего свидетельствует о том, что Толстому, когда он отрешался от принудительно-одностороннего этического истолкования задач искусства, в одинаковой мере импонировали и содержательная сторона произведений слова и их художественная оболочка.

    Влечение к поэзии Тютчева у Толстого обусловливалось в большой степени и личной приязнью Толстого к поэту, как человеку. Оба они с давних пор были друг с другом знакомы. Знакомство состоялось вскоре после Севастопольской кампании по личной инициативе Тютчева, очень одобрительно расценившего «Севастопольские рассказы»63). В письмах к Фету и Страхову Толстой рассказывает о своей встрече с Тютчевым в 71 г. на железной дороге и о беседе с ним. В письме к Фету его он характеризует, как «величественного и простого и такого глубокого, настояще-умного старика»64), а в письме к Страхову говорит: «Это гениальный, величавый и дитя старик. Из живых я не знаю никого, кроме вас и его, с кем бы я так одинаково чувствовал и мыслил»65). Несомненно, что это личное обаяние поэта не могло не отразиться и на силе восприятия Толстым его стихов. Они глубоко волновали его потому, что в них он очень часто находил точное и полное соответствие своим интимнейшим и сокровеннейшим мыслям, чувствам и переживаниям. Ошалев и угорев от весны, он в возбужденно-радостном письме к А. А. Толстой от 1-го мая 1859 г. пишет: «Я, должен признаться, угорел немножко от весны и в одиночестве... Бывают минуты счастья сильнее этих; но нет полнее, гармоничнее этого счастья.

    И ринься бодрый, самовластный

    — Тютчева «Весна», которую я всегда забываю зимой и весной невольно твержу от строчки до строчки»66). В другой раз, подойдя к С. А. Стахович с открытой книгой стихов Тютчева и указав на стихотворение «На мир невидимый духов...», Толстой стал слушать чтение С. А. Стахович этого стихотворения, и когда была прочтена последняя строка — «Вот отчего нам ночь страшна», он тихо произнес: «Вот отчего нам смерть страшна67). Это образец органического вживания в мысли и ощущения Тютчева и приспособления их к своему внутреннему миру и к своим думам. Пример еще более напряженного вживания в Тютчева приводит А. Б. Гольденвейзер в записи 26 ноября 1899 г. Толстой читал тютчевские «Сумерки». «Я умирать буду — пишет Гольденвейзер, — не забуду того впечатления, которое произвел на меня в этот раз Л. Н. Он лежал на спине, судорожно сжимая пальцами край одеяла и тщетно стараясь удержать душившие его слезы. Несколько раз он прерывал и начинал сызнова. Но, наконец, когда он произнес конец первой строфы: «Всё во мне, и я во всем», голос его оборвался. Приход А. Н. Дунаева остановил его. Он немного успокоился»68). И как бы укоряя себя за пристрастие к стихам, за отступничество от своей аскетической теории искусства, Толстой через 10 лет, просматривая биографию Тютчева, написанную Аксаковым, и восхищаясь многими приведенными там стихотворениями, говорил: «Мы так развращены и испорчены, что радуемся этому. Я мало знал Тютчева69), но чувствую в нем громадные духовные силы и не могу не жалеть, что они ушли на такие пустяки. А он, очевидно, думал, что писание стихов — это дело необыкновенной важности»70).

    Тут, совершенно очевидно, у Толстого «ум с сердцем не в ладу». Любя стихотворца Тютчева при общем равнодушии своем к стихам, Толстой чисто рассудочно исправляет свою «ошибку» сердца и непосредственного художественного чутья71). Единственное, что он решительно отвергал у Тютчева — это его славянофильские политические и патриотические стихи. Их он считал «пошлыми», говорил о них как о «вздоре», «чепухе»72). При своем недоброжелательном отношении к славянофильству, Толстой прошел мимо даже таких известных стихотворений Тютчева, как «Умом Россию не понять» и «Эти бедные селенья». Но отрицательное отношение Толстого к политическим стихам Тютчева, разумеется, не меняет картины: в самом основном Толстой принимал Тютчева безоговорочно и всегда восторженно73).

    Вслед за Пушкиным, Лермонтовым и Тютчевым в восприятии Толстого — по степени своей значительности — следует Фет. Толстого и Фета связывали узы долголетней дружбы и одинаковость жизнеощущения74). Несмотря на огромную разницу в их умственном и духовном строе, у них была одна общая особенность, которая тесно сближала их и делала натурами родственными — это сходство в непосредственном, «утробном» чувстве жизни и мира. Оба жадно тянулись к буйным, полнокровным и полнозвучным стихиям жизни. У обоих это стремление было неутомимым и неутолимым. Запахи земли, ее краски и звуки во всем многообразии своих нюансов одинаково волновали и того и другого. У обоих — творчество, преображавшее земную юдоль, выростало из самой земли, жило и питалось ее соками и ее жирным удобрением. Завлекательная задача — проследить единство психифизиологической организации Толстого и Фета, как она сказывалась в подсознательном и инстинктивном своем обнаружении. Отсюда, от этой общности непосредственного инстинкта жизни и любовь Толстого к Фету, поэзию которого он воспринимал, большею частью, не мудрствуя лукаво, потому что она говорила «понятным его сердцу языком», и которую ценил несмотря на то, что стихи Фета считал иногда лишенными глубины, серьезности и значительности содержания75).

    Хвалебные отзывы о поэзии Фета сохранились в большом количестве в письмах Толстого и в его устных отзывах. В 1857 г. по поводу стихотворения «Какая ночь» Толстой пишет Боткину: «Прелестно! И откуда у этого добродушного, толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов»76).

    «Майская ночь», пишет ему: «Развернув письмо, я первое прочитал стихотворение, и у меня защипало в носу; я пришел к жене и хотел прочесть, но не мог от слез умиления. Стихотворение — одно из тех редких, в которых ни слова прибавить, убавить или изменить нельзя»... 77). По поводу ст. «В дымке — невидимке...» ему же в 1873 г. Толстой пишет: «Стихотворение ваше прекрасно. Это новое, никогда не уловленное прежде чувство боли от красоты выражено прелестно. У вас весною поднимаются поэтические дрожжи, а у меня восприимчивость к поэзии»78).

    Очень характерно письмо Толстого от 7 дек. 1876 г., написанное в ответ на письмо Фета, при котором прилагалось стихотворение «Среди звезд»: «... Стихотворение это не только достойно вас, но оно особенно и особенно хорошо с тем самым философско-поэтическим характером, которого я ждал от вас... Хорошо тоже, — что заметила жена, — что на том же листке, на котором написано это стихотворение, излиты чувства скорби, что керосин стал стоить 12 коп. Это побочный, но верный признак поэта»79). Эта похвала поэта за то, что непосредственно вслед за философской пьесой он жалуется на вздорожание керосина, — объясняет нам секрет очарования Толстого Фетом: в этом сочетании чистой эстетики и философии с прозой жизни Толстой не мог не усматривать той конкретности и органической связанности натуры Фета с землей, с повседневным будничным бытом, с обыденными житейскими интересами и заботами, которые являлись и для высокого поэтического творчества Толстого питательным ферментом: у обоих это творчество унавоживалось и питалось крепкими и грубыми испарениями и соками терпкой земли. В письме к Н. Н. Страхову от 28 янв. 1878 г. Толстой называет полученное им от Фета стихотворение «Alter ego» прекрасным и цитирует из него четыре строки80).

    По поводу стихотворения «Проснулся я. Да, крышка гроба» Толстой в двух письмах к Фету от 1-го и 16-го февраля 1879 высказывается сдержанно и вступает с поэтом в спор религиозно-философского характера. Стихотворение не нравится ему и по форме («не так круто как-то») и, главное, по содержанию, в котором явно проглядывает неверие Фета в бога81). Зато Толстой в восторге от «превосходного» стихотворения, посвященного памяти А. Л. Брежсской. «Это вполне прекрасно — пишет он. — Коли оно когда-нибудь разобьется и засыпется развалинами, и найдут только отломанный кусочек: в нем слишком много слез, то и этот кусочек поставят в музей и по нем будут учиться»82). Очевидно, стихотворение это тронуло Толстого силой чувства к умершей, тем, что оно нашло у Толстого какой-то субъективный отклик (в частности и подчеркнутая самим Толстым строка); что же касается чисто художественных достоинств пьесы, то они, если не считать последней строфы, не могут быть признаны особенно значительными. Наконец, в 1890 г., когда между двумя друзьями наступило уже охлаждение и они почти перестали общаться, Толстой в письме к Страхову пишет о том, что он заглянул в элегии Фета и многие из них прочитал с удовольствием83). В воспоминаниях и записях о Толстом сохранилось немало сочувственных замечаний и суждений Толстого о Фете вообще и об отдельных его стихах и строках84).

    ————

    Все эти восторженные и хвалебные отзывы по адресу Фета не помешали, однако, Толстому после смерти своего друга причислить его к числу тех поэтов, которые знаменуют собой упадок художественного вкуса, бывшего на высоте лишь в пору Пушкина, Лермонтова и Тютчева. В 1898 г., в предисловии к роману Поленца «Крестьянин» Толстой пишет: «На моей памяти, за 50 лет, совершилось это поразительное понижение вкуса и здравого смысла читающей публики. В русской поэзии, например, после Пушкина, Лермонтова (Тютчев обыкновенно забывается) поэтическая слава переходит сначала к весьма сомнительным поэтам: Майкову, Полонскому, Фету, потом к совершенно лишенному поэтического дара Некрасову, потом к искусственному и прозаическому стихотворцу Алексею Толстому, потом к однообразному и слабому Надсону, потом к совершенно бездарному Апухтину, а потом уже всё мешается, и являются стихотворцы, им же имя легион, которые даже не знают, что такое поэзия и что значит то, что они пишут и зачем они пишут»85). Через год, в 1899 г., Толстой, по воспоминаниям Лазурского, говорил следующее: «Увлекался я когда-то Пушкиным, Лермонтовым, потом в Петербурге мне указали на Тютчева, которого я полюбил; Фета любил тоже, но меньше. Некрасов для меня никогда поэтом не был. Потом провозгласили поэтом Алексея Толстого, Полонского и др. Полонский глуп, и никогда не мог выдержать ни одной вещи. Майков блестящ сравнительно с Полонским»86).

    В 1905 г. Толстой также, указав на Пушкина, Лермонтова и Тютчева, как на трех одинаково больших поэтов, сказал: «После них падение. Фет, Майков, Полонский, Апухтин, потом декаденты»87).

    Во всех этих суммарных отзывах Толстого намечается вполне определенная линия в его оценке поэтов послепушкинской поры. Они, в том числе и Фет, которого Толстой высоко расценивал как мастера, никак не были ему созвучны в содержании и направлении своего творчества. Некрасов, естественно, чужд был Толстому, как поэт-интеллигент, выразитель прогрессивно-разночинной идеологии 60—70 гг., столь мало гармонировавшей со всем духовным строем личности Толстого. С другой стороны, при своем консервативном отношении к традиционным стихотворным формам, заставлявшим Толстого отказывать даже стихам Баратынского, «настоящего», по его слонам, поэта, в красоте и изяществе88), он не мог помириться с прозаизмами в стихах Некрасова, как и в стихах Полонского89). Отзываясь положительно о характере Некрасова, грубом, но прямом и искреннем90), он считал, что место его в литературе — такое же, как и Крылова: «то же фальшивое простонародничанье — писал он о Некрасове в письме к Н. Н. Страхову в 1878 г. — и та же счастливая карьера — потрафил по вкусу времени — и то же невыработанное и не могущее быть выработанным настоящее присутствие золота, хотя и в малой пропорции и в неподлежащей очищению смеси»91). Кое-когда Толстому, видимо, нравились некоторые произведения Некрасова, в которых особенно обнаруживалось взволнованное чувство, как, напр., конец «Рыцаря на час» или стихотворение «Замолкни, муза мести и печали»92). Алексея Толстого Лев Толстой не любил, видимо, потому, что не чувствовал в нем подлинного поэтического темперамента; он сравнивал его стихи с кружевами93), т. е. считал их деланными. Светская поэзия Ал. Толстого, представляющая собой часто стилизацию под славянофильское народничество, естественно, мало что могла говорить Льву Толстому. То же нужно сказать и о его драматической трилогии, которую Лев Толстой ценил очень невысоко, как и драматические хроники Островского, усматривая и тут и там подражание подражаниям нелюбимого им Шекспира94).

    ________

    к новейшей русской поэзии в большинстве так же, как он это делал в отношении к новейшей французской поэзии.

    В произведениях русских декадентов и символистов Толстой не видел «высоких чувств», которые могли бы положительно заражать читателей95). Для него новая русская поэзия, как, напр., стихи Бальмонта, «какая-то пересоленная карикатура на глупость»96). Говорят, что у Бальмонта мастерство техники. Но Толстой полагает, что «никакого мастерства техники незаметно, а видно, как человек пыжится»97).

    Когда в Крыму, в Гаспре, Суллержицкий прочел Толстому стихи Бальмонта, Толстой заметил: «Это, Левушка, не стихи, а шарлатане и ерундистика, как говорили в средние века, — бессмысленное плетение слов. Поэзия — безыскусственна; когда Фет писал:

    Не знаю сам, что буду петь,
    Но только песня зреет, —

    — ох, да-ой, да-эй — а выходит настоящая песня, прямо из души, как у птицы. Эти ваши новые все выдумывают»98). Такое же иронически-насмешливое отношение к прослушанным стихам Бальмонта обнаружил Толстой и при личном свидании с поэтом в той же Гаспре99). Наконец, в 1910 г. Толстой как-то сказал: «Я совсем не слыхал декадентов в музыке. Декадентов в литературе я знаю. Это мое третье психологическое недоразумение... Что у них у всех в головах — у Бальмонтов, Брюсовых, Белых!»100).

    Совершенно очевидно, что символизм и декадентство в поэзии, как и в музыке, вызывали у Толстого отрицательное к себе отношение не только потому, что они противоречили тогдашним взглядам его на роль и задачи искусства, но и потому, что он, воспитанный на старой эстетической культуре, просто не был восприимчив к новым формам и путям искусства.

    ________

    В высказываниях Толстого о русских писателях, писавших исключительно или по преимуществу прозой, хронологически и по существу первое место должно быть отведено Гоголю. Путь духовного подвижничества, пройденный Гоголем, сильно импонировал Толстому. В этом пути Толстой находил очень много созвучного и близкого своим исканиям, тревогам и раздумьям над жизнью и ее нравственным смыслом. Но и Гоголь — художник, основатель у нас натуральной школы, несомненно, сыграл роль в выработке Толстым элементов его стиля.

    В юности, по признанию Толстого, на него оказали большое влияние «Шинель», «Повесть о том, как поссорился Ив. Ив. с Ив. Ник.», «Невский проспект», «Вий», «Мертвые души»101). Впоследствии к этому списку присоединены были «Старосветские помещики», «Ревизор» и «Коляска», которую Толстой считал верхом художественного совершенства102). В дневниках и письмах Толстого — неоднократные упоминания о внимательном и увлекающем чтении Гоголя103). Очень характерно и в то же время понятно, что Толстой не любил тех произведений Гоголя, в которых преобладал романтический пафос (напр., «Тараса Бульбу»)104). Не любил и того иронического, насмешливого и часто как бы бездушного отношения к человеку и его слабостям, какое позднее усвоено было у нас натуральной школой и отчасти сказывается и у раннего Толстого. Любопытно совпадение Толстого в оценке этих приемов отрицательных характеристик Гоголя с тем, что позднее по этому поводу говорил В. В. Розанов в своих известных этюдах о Гоголе, приложенных к книге «Легенда о великом инквизиторе». В письме к Фету от 23 февраля 1860 г., в связи с чтением тургеневского «Накануне», Толстой упрекает Тургенева в банальности, сказывающейся особенно в пользовании «отрицательными приемами, напоминающими Гоголя». «Нет человечности и участия к лицам, а представляются уроды, которых автор бранит, а не жалеет»105). Много лет спустя Толстой отозвался о Гоголе в том же смысле: «Часто бывает — говорил он, — что у знаменитых писателей возьмут какой-нибудь прием, да еще в большинстве случаев слабый прием, и пользуются им кстати и некстати. Чаще всего это делали по отношению к Гоголю. Вот и в этом случае: Гоголь высмеивал свах, и с его легкой руки писатели стали выводить их в смешном виде, а между тем это препочтенная профессия»106). По поводу изображения Гоголем крестьян Толстой так отозвался незадолго до смерти: «Крестьяне у него совсем нехороши. У него та же ирония, что и к помещикам, относится к крестьянам, где она совсем неуместна»107). Невысоко ценя слишком декоративную и приподнятую манеру гоголевских описаний, Толстой зато очень ценил искусство Гоголя в ведении диалога108).

    «Выбранные места из переписки с друзьями». В 1887 г. Толстой пишет В. Г. Черткову о том, что он в третий раз перечитал «Переписку», и она теперь произвела на него особенно сильное впечатление: «40 лет тому назад человек, имевший право это говорить, сказал, что наша литература на ложном пути — ничтожна, и с необыкновенной силой показал, растолковал, чем она должна быть, и в знак своей искренности сжег свои прежние писания... Пошлость, обличенная им, закричала: он сумасшедший, и 40 лет литература продолжает итти по тому пути, ложность которого он показал с такой силой, и Гоголь, наш Паскаль, — лежит под спудом. Пошлость царствует, и я всеми силами стараюсь сказать то, что чудно сказано Гоголем. Надо издать его выбранные места из его переписки и его краткую биографию в Посреднике. Это удивительная жизнь...»109). Толстой в связи с этим сам собирался написать биографию Толстого для «Посредника», но намерение свое до конца не осуществил, оставив лишь небольшой отрывок из этого замысла, в котором развил мысли, высказанные в письме к В. Г. Черткову110). В 1909 г., в связи со столетним юбилеем Гоголя, Толстой вновь сосредоточился на «Выбранных местах». В дневнике 7 марта 1909 г. он записывает: «Много думал о Гоголе и Белинском. Очень интересное сопоставление. Как Гоголь прав в своем безобразии и как Белинский кругом неправ в своем блеске»111). В ту же пору Толстой продиктовал своему секретарю Н. Н. Гусеву небольшую статью о Гоголе и сделал свои пометки на экземпляре «Выбранных мест», расценив отдельные статьи по пятибальной системе112). Основное положение статьи, высказанное в самом ее начале, то, что «Гоголь — огромный талант, прекрасное сердце и небольшой, несмелый, робкий ум». Он одинаково значителен, когда целиком отдается своему таланту и творит прекрасные литературные произведения, или тогда, когда отдается своему сердцу и религиозному чувству и высказывает трогательные, часто глубокие и поучительные мысли. Но он слаб, когда пишет художественные произведения на религиозно-нравственные темы или придает уже написанным произведениям несвойственный им нравственно-религиозный поучительный смысл. В последнем случае, по выражению Толстого, получается «отвратительная чепуха» вроде 2-й части «Мертвых душ», заключительной сцены «Ревизора» и многих писем. Проистекает эта слабость Гоголя, во-первых, оттого, что он усваивает искусству несвойственное ему высокое значение113), а религию низводит до церковной веры, во-вторых, оттого, что он подчинился «запутанному и напыщенному» учению славянофильства об особенном значении русской народности и православия. Эти казавшиеся Толстому недостатки Гоголя как мыслителя, видимо, и обусловили собой те нули, единицы и двойки, которыми Толстой расценил некоторые письма из «Выбранных мест». В общем же Гоголь — автор «Переписки» в последние десятилетия жизни Толстого был ему и близок, и дорог, и понятен настолько, что заслонил собой Гоголя-художника.

    ________

    В цитировавшемся уже списке произведений и писателей, оказавших свое влияние на Толстого в возрасте от 14 до 20 лет, значатся еще: Тургенев («Записки охотника»), Дружинин («Полинька Сакс») и Григорович («Антон Горемыка»), а в первой черновой редакции этого списка значились еще Марлинского «Мулла Hyp» и «Фрегат Надежда», Погорельского (у Толстого ошибочно — Греча) «Монастырка», Бегичева «Семейство Холмских». Во второй редакции все три последних автора были вычеркнуты114), Дружинин, как беллетрист, больше Толстым не упоминался, что же касается Григоровича, то безусловно положительную оценку у Толстого нашел только «Антон Горемыка», о котором Толстой с уважением отозвался и в приветственном письме Григоровичу в 1893 г. по поводу его пятидесятилетнего юбилея115); позднейшие же вещи его, написанные в манере натуральной школы, Толстому не нравились.

    Оценка Толстым Тургенева и как писателя и как человека была сложна и противоречива. В ней немалую роль играли личные отношения обоих писателей, как известно, надолго прерванные в результате крупной ссоры и потом вновь налаженные. После примирения Толстой как будто сознательно стал любить Тургенева, и кажется, что в этой любви не малую долю играло самовнушение: преодолеть нерасположение к недругу и проявить по отношению к нему братские, христианские чувства. Смерть Тургенева окончательно заставила Толстого забыть недоброе прошлое в отношениях этих двух людей и поселила в Толстом чувство всяческой благожелательности к покойному своему современнику. И при всем том ни об одном из русских писателей Толстой не высказывался столь противоречиво, как о Тургеневе. Почти безоговорочно у Тургенева он ценил только «Записки охотника», под влиянием которых, как и сам признавался в письме к Панаеву, написал свой рассказ «Рубка леса», посвященный Тургеневу116). Значительно позднее, в беседе с А. Г. Русановым в 1883 г., вскоре после смерти Тургенева, Толстой так о нем отозвался: «У Тургенева мне нравятся только «Записки охотника», хотя теперь уже нельзя так изображать народ как он там изображается. Всё остальное у Тургенева я не очень ценю, и мне кажется, что слава его сочинений не переживет его. Мне кажется, что о Тургеневе сохранится память, похожая на ту, какую оставил о себе Жуковский». Тут же Толстой довольно сдержанно отозвался о «Стихотворениях в прозе», а сюжет «Песни торжествующей любви» нашел отвратительным117). О том же предпочтительном отношении Толстого к «Запискам охотника» свидетельствуют и П. А. Сергеенко, и А. Стахович, по словам которых в этой книге восхищали Толстого описания природы118). Помимо того, Толстой в «Записках охотника», как и в «Антоне Горемыке» Григоровича, ценил, конечно, сочувственное отношение к народной жизни, другими словами — гуманное содержание книги119). В 1901 г. Толстой говорил: «Я любил Тургенева как человека. Как писателю, ему и Гончарову я не придаю особенно большого значения. Их сюжеты — обилие обыкновенных любовных эпизодов — и типы имеют слишком переходящее значение»120). Пристрастие Тургенева, как и Тютчева, к описаниям любовных сцен и эпизодов осуждал Толстой и позднее121). Но еще в 1867 г., в письме к Фету, он за то же и за отсутствие любви к предмету описания осудил тургеневский «Дым»: В «Дыме» нет ни к чему почти любви и нет почти поэзии. Есть любовь только к прелюбодеянию, легкому и игривому, и потому поэзия этой повести противна»122).

    Из отдельных произведений Тургенева Толстой, кроме того, высказался о «Фаусте», относительно которого в дневнике 1856 г. записал: «прелестно». «Рудина» он находил «фальшивой и придуманной вещью123), вероятно, в связи с общим своим равнодушием к идейной атмосфере, царившей в кружках русской интеллигенции 30—40 гг. По той же причине он невысокого мнения был о «Дворянском гнезде», в котором, сверх того, Тургенев заявлял свои симпатии к славянофильству, никогда не привлекавшему Толстого. Значительно выше расценивал он «Накануне», отмечая мастерство в обрисовке художника (Шубина) и отца, но в то же время упрекал роман за ряд банальных мест124). Не любил таких повестей, как «Пунин и Бабурин», «Колосов», «Вешние воды»125). Не удовлетворили Толстого и «Отцы и дети». В 1862 г., в письме к П. А. Плетневу, он писал об этом романе: «Тургеневский роман меня очень занимал и понравился мне гораздо меньше, чем я ожидал. Главный упрек, который я ему делаю, — он холоден, холоден, что не годится для Тургеневского дарования. Всё умно, всё тонко, всё художественно, я соглашусь с вами, многое назидательно и справедливо, но нет ни одной страницы, которая бы была написана одним почерком с замиранием сердца, и потому нет ни одной страницы, которая бы брала за душу»126). Отрывок «Довольно» вначале не понравился Толстому, и он писал о нем Фету в 1865 г.: «Довольно» мне не нравится. Личное, субъективное хорошо только тогда, когда оно полно жизни и страсти, а тут субъективность полная безжизненного страдания»127). Позже, однако, в 1883 г., в письме к жене, Толстой писал: «Сейчас читал Тургеневское «Довольно». Прочти, что за прелесть!»128). В 1894 г. Толстой рекомендовал последовательно читать тургеневские «Фауст», «Довольно», «Гамлет и Дон-Кихот», усматривая в этом ряду, вопреки хронологии, постепенную смену сомнения мыслью о том, где истина129). Нравилась Толстому и повесть «Первая любовь»130). О «Дыме» сказано было выше. Вопреки обычному отрицательному отношению к «Нови», Толстой ценил этот роман за его цельность и верность в изображении эпохи и типов. В частности он находил удачным и своевременно замеченным тип Соломина131). Такое доброжелательное отношение к «Нови», видимо, объясняется самой тенденцией романа, дискредитирующего чуждые сознанию Толстого методы революционного хождения в народ и противопоставляющего практике радикальных семидесятников практику почвенного Соломина, с его проповедью «малых дел» и неустанной, но скромной и незаметной работы для народного блага.

    Любителей Российской Словесности, для чего вновь перечитывал его произведения, но речь Толстого была запрещена. Однако к концу жизни Толстой отзывался о Тургеневе порой резко отрицательно. В 1909 г. он называл его «пустым писателем», бессодержательным и легкомысленным; указывая на собрания сочинений Тургенева и Белинского, стоявшие на полках в роскошных переплетах, Толстой сказал при этом: «всё это такая чепуха... 133). Так, в конце-концов, нерасположение Толстого к Тургеневу-писателю взяло у него вверх над положительными и компромиссными оценками, высказанными ранее.

    Как мы видели раньше, Толстой так же, как и Тургеневу-писателю, не придавал особенно большого значения и Гончарову. Он считал его, как и Писемского, «средним талантом», высоко не залетающим, но и особенно низко не спускающимся134). Единственное сочувственное замечание Толстого о творчестве Гончарова в дневнике 1856 г. («Читаю прелестную «Обыкновенную историю»135) — само по себе недостаточно для каких-либо положительных заключений. К тому же оно анулируется одним несочувственным отзывом Толстого (в 1907 г.) о Гончарове. Говоря о Достоевском, он сказал: «Конечно, это настоящий писатель, с истинно-религиозным исканием, не как какой-нибудь Гончаров»136).

    С. Т. Аксакова Толстой ценил особенно за его «Детские годы Багрова внука», где, по его словам, «нету сосредоточивающей молодой силы поэзии, но равномерно сладкая поэзия природы разлита по всему»137).

    ________

    В 1901 г. Толстой говорил: «Если бы меня спросили, кого из русских писателей я считаю наиболее значительным, я назвал бы: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Герцена, которого наши либералы забыли, Достоевского, которого они совсем не считают. Ну а затем: Грибоедова, Островского, Тютчева»138).

    всего импонировало Толстому. «Ведь если бы выразить значение русских писателей процентно, в цифрах, — говорил Толстой в 1893 г., — то Пушкину надо бы отвести 30%, Гоголю — 20%, Тургеневу — 10%, Григоровичу и всем остальным около 20%. Всё же остальное принадлежит Герцену. Он изумительный писатель. Он глубок, блестящ и проницателен»139). Если в конце 50-х и начале 60-х гг. Толстой относился к Герцену отрицательно140), то такое отношение, видимо, вызвано было резким расхождением тогдашнего Толстого с политическими взглядами Герцена. В 1861 г. состоялось личное знакомство обоих писателей в Лондоне и после этого постепенно Толстой проникается всё большей и большей любовью к Герцену. В письме к В. Г. Черткову от 9 февраля 1888 г. Толстой пишет: «Читаю Герцена и очень восхищаюсь и соболезную тому, что его сочинения запрещены: во-первых, это писатель, — как писатель художественный, — если не выше, то уж наверное равный нашим первым писателям. Очень поучительно его читать теперь. И хороший, искренний человек, человек выдающийся по силе, уму, искренности»... 141). В том же году в письме к Н. Н. Ге Толстой опять с восторгом говорит о Герцене: «Всё последнее время читал и читаю Герцена... что за удивительный писатель! Наша жизнь русская за последние двадцать лет была бы не та, если бы этот писатель не был скрыт от молодого поколения. А то из организма русского общества вынут насильственно очень важный орган»142). Толстой считал Герцена близким себе в любви к русскому народу, к его характеру143). Он не мог понять, каким образом Герцен мог быть таким близким другом Огарева, которого Толстой считал незначительным человеком и слабым поэтом144).

    ________

    В беседе с А. Ф. Кони, говоря о существенных элементах, из которых складывается подлинно значительное художественное произведение. Толстой о Достоевском сказал, что у него «огромное содержание, но никакой техники»145). О «несовершенстве» техники и языка Достоевского Толстой высказывался неоднократно: «Он писал безобразно и даже нарочно некрасиво, — я уверен, что нарочно, из кокетства»146); «Достоевский часто так скверно писал, так слабо и недоделанно с технической стороны...»147). «В его произведениях тот недостаток, что он сразу высказывает всё, а дальше размазывает. Может быть, это потому, что ему деньги нужны были»148).

    В отрицательной оценке Толстым техники и языка Достоевского, столь ясно субъективной и потому несправедливой, сказалась, конечно, разница поэтических культур обоих писателей.

    Миросозерцание Достоевского и внутренний строй его личности вызывали у Толстого сложное к себе отношение. Видимо, Толстой очень ценил большую работу духа и напряженность религиозных исканий, которые были так характерны для Достоевского, но положительная система его воззрений была Толстому чужда, тем более, что Толстой и не усматривал у Достоевского положительных, до конца доработанных воззрений. Вскоре после смерти Достоевского Толстой писал Н. Н. Страхову в ответ на его скорбное письмо по поводу этой кончины: «... Как бы я желал сказать всё, что я чувствую о Достоевском! Вы, описывая свое чувство, выразили часть моего. Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним; и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек... И вдруг читаю — умер! Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу. На-днях, до его смерти, я прочел «Униженные и оскорбленные» и умилялся»149). А через два с лишним года, отвечая тому же Страхову на его известное письмо, крайне отрицательно характеризующее Достоевского, Толстой писал уже следующее: «Письмо ваше очень грустно подействовало на меня, разочаровало меня. Но я вас вполне понимаю и, к сожалению, почти верю вам. Мне кажется, вы были жертвою ложного, фальшивого отношения к Достоевскому, не вами, но всеми — преувеличенного его значения и преувеличения по шаблону, возведения в пророка и святого человека, умершего в самом горячем процессе внутренней борьбы, добра и зла. Он трогателен, интересен, но поставить на памятник в поучение потомству нельзя человека, который весь — борьба». И далее речь о том, что Достоевский, в противоположность Тургеневу, человек «с заминкой», подобно тому, как бывают с заминкой лошади-красавицы, с виду очень дорогие, но которым из-за «заминки» цена — грош150).

    «Вот как! Напрасно, напрасно! У него так всё спутано — и религия, и политика... Но, конечно, это настоящий писатель, с истинно-религиозным исканием, не как какой-нибудь Гончаров»151). Просматривая выбранные тем же Булгаковым мысли Достоевского (1910 г.), Толстой сказал о них: «Не сильны, расплывчаты. И потом какое-то мистическое отношение... Христос, Христос!.. У Достоевского нападки на революционеров нехороши: он судит о них как-то по внешности, не входя в их настроение»152).

    Но при всем том Достоевского, как писателя, Толстой расценивал, большей частью, высоко за «огромное содержание» его художественных созданий, хотя и тут не всегда был к нему ровен. Так, в 1885 г. он говорил: «Записки из мертвого дома» прекрасная вещь, но остальные произведения Достоевского я не ставлю высоко. Мне указывают на отдельные места. Действительно, отдельные места прекрасны, но в общем, в общем — это ужасно! Какой-то выделанный слог, постоянная погоня за отысканием новых характеров, и характеры эти только намеченные153). Но по воспоминаниям Г. П. Данилевского, относящимся к тем же 80-м гг., «наиболее сочувственно граф отозвался о Достоевском, признавая в нем неподражаемого психолога-сердцеведа и вполне независимого писателя»154). Ту же высокую оценку Достоевского как психолога находим и в письме Толстого к Страхову от 3-го сент. 1892 г. 155). Выше всего из его художественных произведений Толстой всегда ставил «Записки из мертвого дома», очевидно, за ту силу христианской любви, всепрощения и участия к падшему человеку, какие присущи «Запискам». О своей исключительно высокой оценке их Толстой писал Страхову, говоря, что он не знает лучшей книги во всей новой литературе, включая Пушкина156). О ней сочувственный отзыв в трактате «Что такое искусство?», два рассказа из нее — «Орел» и «Смерть в госпитале» вошли в «Круг чтения». Как мы видели выше, Толстой «умилялся», читая «Униженных и оскорбленных»; высоко расценивал он, хотя и с оговорками, «Преступление и наказание157). Когда однажды Толстой услышал о том, что «Царя Федора Иоанновича» Ал. Толстого сравнивают с «Идиотом» Достоевского, он энергично запротестовал, сказав, что «Мышкин — это бриллиант, а Федор Иванович — грошевое стекло»158). К «Братьям Карамазовым» у Толстого было неровное отношение. В 1883 г. он жаловался, на то, что не мог роман дочитать до конца. Недостаток его он видел в том, что все действующие лица, начиная с 15-летней девочки, говорят одним языком, языком самого автора, притом каким-то непонятным, деланным159). В 1892 г. он писал Софье Андреевне: «Читаем вслух Карамазовых и очень мне нравится»160). Перед самым уходом и смертью Толстой очень много читал Достоевского, особенно «Братьев Карамазовых» и, судя по записям в дневнике, находил в этом романе немало недостатков161). А за 6 дней до ухода Толстой говорил В. Ф. Булгакову: «Я читал «Братьев Карамазовых», вот что ставят в Художественном театре. Как это нехудожественно! Прямо нехудожественно. Действующие лица делают как раз не то, что должны делать... И все говорят одним и тем же языком... Есть отдельные места, хорошие, как поучения этого старца, Зосимы... Очень глубокие. Но неестественно, что кто-то об этом рассказывает. Ну, конечно, великий инквизитор... Я читал только первый том, второго не читал»162).

    ________

    С Островским Толстого связывали отношения дружбы и взаимного расположения. Не скрывая от себя недостатков своего друга, Толстой всё же ценил его за простоту, русский склад жизни, за большое дарование, самобытность натуры и независимость163). Из его драматических произведений он особенно высоко ценил ранние вещи. «Свои люди — сочтемся» Толстой считал «прекрасной» пьесой, «Доходное место» — «лучшим произведением» Островского164). В письме к Боткину «Доходное место» Толстой расценивает как самое значительное из того, что написал Островский; он видит в этой комедии ту же мрачную глубину, тот же сильный протест против современного быта, что и в «Свои люди — сочтемся». Вся комедия — чудо! Островский не шутя гениальный драматический писатель» — восклицает Толстой165). Такую же высокую оценку комедии дает он и в своем письме к Островскому, считая, что эта пьеса «огромная вещь по глубине, силе, верности современного значения и по безукоризненному лицу Юсова»166). Любил очень Толстой и народную драму Островского «Не так живи, как хочется»167). О «Грозе» же (в письме к Фету) он отозвался отрицательно: «Гроза »168). Нравились Толстому и «Шутники», которых он видел на сцене московского Малого театра, и которые тронули его до слез169). «На всякого мудреца довольно простоты» Толстой ценил невысоко и не считал эту пьесу характерной для Островского170). Не любил он и его драматических хроник, считая их подражаниями Шекспиру (см. «Что такое искусство?», «О Шекспире и о драме»).

    «Свои люди — сочтемся», «Не так живи, как хочется» хвалил Толстой и позднее, точно так же, как и «Бедность не порок». «Драматическую деятельность Островского — вспоминает В. Ф. Лазурский (1894 г.) — Толстой вообще делил на две половины. Первую он ставил высоко, особенно комедии «Свои люди сочтемся», «Бедность не порок» и народную драму «Не так живи, как хочется». Его трогал конец комедии «Свои люди — сочтемся», когда Большов падает с высоты своего величия, вызывая жалость зрителя к себе и негодование на Подхалюзина за его жестокость. Комедию «Бедность не порок» Толстой особенно любил. Ему в ней нравилась и веселая купеческая пирушка, и Любим Торцов. С технической стороны эта комедия сделана, по его мнению, безукоризненно, без сучка и задоринки»171). В беседе с В. И. Репиной в 1898 г. Толстой сказал: «Из пьес Островского самая ценная, живая вещь — это «Свои люди — сочтемся»172). К «Грозе» у него осталось такое же отрицательное отношение, как и раньше. Но на этот раз Толстой аргументировал недовольство пьесой, исходя из своих нравственных взглядов на вещи: «Хваленой «Грозы» я не понимаю. Зачем было изменять жене и почему ей надо сочувствовать, тоже не понимаю». За одно он высказался и о «Горячем сердце», как о слабой, выдуманной пьесе173). Коренным образом изменил Толстой лишь свой взгляд на «Доходное место», которое ему первоначально так понравилось. В 1894 г. он говорил: «Падение Островского начинается тогда, когда из желания угодить либеральной критике он стал писать такие вещи, как «Доходное место», и громить темное царство. Жадов, этот студент-резонер, из рук вон плох. Он сделан слишком по рецепту, с ярлычком»174). Этот позднейший отзыв о «Доходном месте» в устах Толстого, конечно, понятнее, чем его первоначальные восторженные суждения о пьесе.

    Наконец, в мае 1896 г., в разгар работ по организации издательства «Посредник», Толстой через В. Г. Черткова обращается к Островскому с просьбой дать для «Посредника» что-либо из его работ «нравственного содержания». В письме своем, уже не заставшем Островского в живых, Толстой писал: «Из всех русских писателей ни один не подходит ближе тебя к этим требованиям, и потому мы просим тебя разрешить печатание твоих сочинений в нашем издании и писать для этого издания, если бог тебе положит это на сердце... Я по опыту знаю, как читаются, слушаются и запоминаются твои вещи народом, и потому мне хотелось бы содействовать тому, чтобы ты стал теперь в действительности тем, что ты есть, — несомненно общенародным, в самом широком смысле, писателем»175).

    ________

    О других писателях, выступивших в литературе в период от 50-х до 70-х гг., Толстой высказывался реже и не столь систематически. Они интересовали его гораздо меньше, чем писатели предшествующей эпохи, его сверстники и предшественники. Те идейные увлечения, какими жила русская интеллигенция, в том числе и писательская, в эту пору, и те общественные и политические идеологии, какими характеризовались, напр., 60-е годы, были чужды Толстому. Вот почему даже очень талантливых представителей т. н. обличительной, а затем народнической литературы он или отрицал, как серьезных художников, или принимал их с большими оговорками. Это относится прежде всего к Щедрину, которого в самом начале его литературной деятельности Толстой поставил ниже Островского в изображении мира взяточников-чиновников176). В 80-х гг., читая Щедрина, он в своем дневнике по поводу него делает или неодобрительные или снисходительные записи177). Тогда же, в беседе с А. Ф. Кони, Толстой утверждает, что ирония и сатира Щедрина не найдут себе отклика в массе. «Для того, чтобы вполне оценить Щедрина, — говорил он, — нужно принадлежать к особому кругу читателей, печень которых увеличена от постоянного раздражения, как у страсбургского гуся»178). И почти одновременно с этим Толстой приглашает Щедрина сотрудничать в «Посреднике» и пишет ему очень лестное письмо по поводу его дарования, которое может принести пользу миллионам читателей: «У вас есть всё, что нужно: сжатый, сильный настоящий язык, характерность, оставшаяся у вас одних, не юмор, а то, что прозводит веселый смех, и по содержанию — любовь и потому знание истинных интересов жизни народа... Вы можете доставить миллионам читателей драгоценную, нужную нам и такую пищу, которую не может дать никто, кроме вас»179). О своей любви к Щедрину Толстой говорил в 1883 г. Г. А. Русанову. Тогда же он хвалил «Современную идиллию» за ее «великолепный, чисто народный, меткий слог»180).

    — особенно аллегорические — невыдержанными, о «Господах Головлевых» сказал, что забыл их. Лучше других считал последние вещи, напр., «Пошехонскую старину»181). В 1901 г. Марья Львовна Толстая писала А. Б. Гольденвейзеру, что она вслух с отцом читает «Господ Головлевых», и они нравятся Толстому182). В 1909 г. Толстой о Щедрине опять высказывается несочувственно: «Le secret d’être ennuyeux, c’est tout dire Про Щедрина это вполне можно сказать. Он всегда договаривается до конца. Я никогда не могу читать его»183). Наконец, в 1910 г., говоря о зыбкости и непрочности писательских репутаций, Толстой по поводу Щедрина сказал: «... Странно читать: пишут об нем, как о великом писателе, а кто теперь его читает?»184).

    Таким образом суждения Толстого о Щедрине отличались неустойчивостью и порой непоследовательностью. Видимо, он и не стремился к этой последовательности и обоснованности высказываний о писателе, который занимал его, в сущности, очень мало. То же приходится сказать и об отношении Толстого к Глебу Успенскому. В 1883 г., в беседе с Г. А. Русановым, он высоко ценил у Г. Успенского прекрасное изображение народа, но упрекал писателя за то, что он увлекается публицистикой и «постоянно примешивает разные идейки свои, и идейки — довольно мелкие, не глубокие»185). В 1894 г. о Гл. Успенском Толстой высказался так: «Талант очень узкий и односторонний. Глеб Успенский утомительно однообразен: у него вечно один и тот же язык. По моему мнению, Николай Успенский гораздо талантливее. У этого был юмор, и некоторые его картинки чрезвычайно живо схвачены. У Глеба есть еще один крупный недостаток, свойственный всей этой компании — Щедрину и их критикам: все они чего-то не договаривают, скрывают от читателя»186). В другой раз Толстой доказывал энергично, что Успенский писал на тульском языке, и никакого таланта у него не было. А через некоторое время о нем же он говорил: «Вот — писатель! Он силой искренности своей Достоевского напоминает, только Достоевский политиканствовал и кокетничал, а этот — проще, искреннее». Изобличенный в противоречивой оценке, Толстой сказал: «Он писал плохо. Что у него за язык? Больше знаков препинания, чем слов. Талант — это любовь. Кто любит, тот и талантлив. Смотрите на влюбленных, — все талантливы!»187). Из прочих писателей-народников Толстой выделял лишь Слепцова, жалея, что его совершенно забыли188).

    Невысокого мнения был Толстой и о тех писателях, которые, стоя вне тенденциозной народнической литературы, старались воспроизводить в своих произведениях язык и быт народа. К числу таких писателей принадлежал и Мельников-Печерский, которого Толстой зачислял в один ряд с Салиасом: «Салиаса и Мельникова я читать не могу — говорил он. — Это противное подражание простонародному языку. Слащавое, деланное, фальшивое отношение к народу немыслимо»189).

    Известная противоречивость наблюдается у Толстого в отношении к Лескову. Толстой высоко ценил внутренний строй его личности, содержание его творчества, особенно последнего периода, когда Лесков стал очень близок к религиозному миросозерцанию Толстого; некоторые вещи Лескова приводили Толстого в восхищение, особенно рассказ «Под Рождество обидели», вошедший в «Круг чтения», но при всем том основным недостатком этого писателя Толстой считая искусственность в сюжете и языке и «злоупотребление словечками», излишнюю красочность образов, отсутствие чувства меры, — недостатки, проистекавшие, впрочем, как думал сам Толстой, от избытка темперамента и таланта и от великолепного, «до фокусов», знания языка190).

    Из писателей следующего поколения Толстой навысоко расценивал Мамина-Сибиряка, Гарина, Вас. Ив. Немировича-Данченко, выше их ставил Авсеенка, Маркевича, Боборыкина. Имя Мачтета у него было чуть ли не ругательным словом191). При всем своем большом уважении к Короленку, как к человеку, Толстой и его, как художника, расценивал не высоко. Ему не нравились ни «Сон Макара», ни рассказ «В дурном обществе», который он считал фальшивым и выдуманным, а «В ночь под светлый праздник» Толстой осудил за то, что в нем бродяга бежит из тюрьмы в пасхальную ночь через стену, , между тем как христианская Пасха празднуется после полнолуния192). Такое щепетильное требование точности и правдоподобия в описаниях очень характерно для Толстого. Он подмечал не раз отступления от того, что бывает в реальной действительности, не только у Мельникова-Печерского или Короленка, но у Пушкина, Лермонтова, Фета.

    С неизменной симпатией относился Толстой к творчеству Гаршина с самого начала его литературной карьеры. Он выделял его среди других писателей и, когда заговаривал о нем, говорил с явным воодушевлением193). Высоко ценил Толстой и Эртеля. Еще в 1889 г. он в письме к В. Г. Черткову с сочувствием отозвался о «Рассказах Ивана Федоровича», изданных вслед затем «Посредником». Их похвалил Толстой и за содержание и за язык «прекрасный краткий и ясный»194). Когда в 1908 г. вдова Эртеля попросила Толстого написать предисловие к издававшемуся собранию сочинений ее мужа, Толстой с увлечением стал перечитывать «Гардениных», восхищаясь в них мастерством языка и прекрасным знанием народной жизни. Эртель, по мнению Толстого, был талантливее Лескова195). В 1909 г. было написано просимое предисловие, напечатанное при 5-м томе собрания сочинений Эртеля. И здесь Толстой отмечает у автора «Гардениных» такое знание народного быта, какого не встретишь ни у одного другого писателя, и «удивительный по верности, красоте, разнообразию и силе народный язык». «Такого языка не найдешь ни у старых, ни у новых писателей» — убежденно заявляет Толстой и рекомендует обратиться к Эртелю всякому, кто хочет узнать народ, не живя с ним.

    Как художник, очень привлекал Толстого и Чехов, за творчеством которого он внимательно следил и о произведениях которого часто и охотно говорил196). Несмотря на неоднократно высказывавшееся Толстым убеждение в том, что «каждый большой художник должен создавать и свои формы», что эти формы могут быть бесконечно разнообразны197), он никак не мог примириться с теми новыми формами драмы, которые принес с собой Чехов. Драматургия Чехова шла вразрез с установившимися представлениями Толстого о существе драматического жанра, в общем очень традиционными. Драма — по его взглядам — совсем особый вид литературы, имеющий свои непреложные законы, в ней должно быть непременно действие и должен быть узел, центр, из которого всё бы исходило и к которому всё сходилось бы. Всё это есть, подчеркивал Толстой, у несимпатичного ему Шекспира и этого нет у Чехова198). Но не принимая новаторства Чехова в области драмы, Толстой как раз ценил чеховскую новеллу именно за ее новаторство. Восхищаясь художественной манерой Чехова, называя его «несравненным художником», он говорил: «Чехова, как художника, нельзя уже сравнивать с прежними русскими писателями — с Тургеневым, с Достоевским или со мной.

    У Чехова своя собственная форма, как у импрессионистов»199). В другой раз Толстой сказал: «Он создал новые, совершенно новые, по-моему, для всего мира формы письма, подобных которым я не встречал нигде! Его язык — это необычайный язык»200). Несколько раз Толстой ставил в заслугу Чехову изумительное чувство меры, удерживавшее его от лишних подробностей; всё у него было на месте201).

    «У Чехова и вообще у современных писателей развилась необыкновенная техника реализма. У Чехова всё правдиво до иллюзии, его вещи производят впечатление какого-то стереоскопа. Он кидает как будто беспорядочно словами и, как художник-импрессионист, достигает своими мазками удивительных результатов»202).

    Целый ряд рассказов и повестей Чехова отмечались Толстым как вещи первостепенного художественного значения. Но теперь одной лишь художественности Толстому уже было недостаточно, и он неоднократно упрекает Чехова за отсутствие значительного внутреннего содержания в его произведениях, за то, что у него нет положительного миросозерцания. «Ужасно то, что все эти пишущие, и Потапенки, и Чеховы, и Золя, и Мопассан даже не знают, что хорошо, что дурно; большей частью, что дурно — то считают хорошим, и этим, под видом искусства, угощают публику, развращая ее» — пишет Толстой в 1892 г. своей жене203). Это свое мнение о слабости и шаткости нравственного миросозерцания Чехова Толстой высказывал и впоследствии несколько раз, вплоть до 1910 г. 204).

    В 1905 г. Толстой написал предисловие к чеховской «Душечке», которая, на ряду с «Беглецом», вошла в «Круг чтения». В этом предисловии он восторженно отзывается о рассказе, полном высокого нравственного смысла, вытекающего из него вопреки воле и намерению автора. Автор хотел осудить и скомпрометировать Душечку, но, как истинный художник, он, верный бессознательному художественному чутью, так обрисовал свою героиню, что она вышла у него не только оправданной, но и превознесенной, как женщина, жена и воспитательница ребенка. Нравственная значительность рассказа, идущая вразрез с тем, что хотел на самом деле сказать и показать автор, — для Толстого, разумеется, была лучшим показателем того морального индифферентизма и склонности к иронии, за которые он упрекал Чехова как художника и мыслителя. Толстой мог помириться с сатирой, с сарказмом, потому что усматривал в них прежде всего сильное душевное движение и писательский темперамент, но не мирился с иронией, как с продуктом скептицизма и морального безучастия к тому, о чем автор говорил и писал. И потому-то понятна его реплика — незадолго до смерти — по поводу взглядов Чехова на интеллигенцию: «Всё это — только следствие известной склонности к иронии. Это не сатира, которая исходит из определенных требований, а только ирония, ирония, ни на чем не основанная»205).

    Беллетристы, вступившие в литературу после Чехова, в большинстве случаев, не располагали к себе Толстого. «Я постоянно боюсь попасть в роль тех стариков, — говорил он в 1902 г., — которые теряют способность ценить настоящее и понимать его. Но я стараюсь и положительно не могу найти прелесть в современном направлении искусства». Толстой упрекал новейшую литературу за то, что она отошла от тех высших нравственных начал, которым служили прежние русские писатели: «Какое полное отрицание нравственных начал! — продолжал он. — Можно распутничать, можно грабить, можно убивать, для личности нет никаких преград, всё дозволено»206). По разным поводам Толстой отмечал неоднократно это нравственное заболевание русской литературы в связи с произведениями Горького, Л. Андреева, Куприна, Арцыбашева. Но, высказываясь о текущей беллетристике, он все же значительно чаще подчеркивал ее чисто художественную несостоятельность. Горький и Л. Андреев осуждались им больше всего за то, что в их произведениях он чувствовал фальшь, надуманность, отсутствие чувства меры, неестественность в обрисовке характеров, слабое чутье языка. Так, среди собственноручных отметок Толстого во 2-м томе рассказов Горького изд. 1901 г. несколько раз встречаются замечания о том, что то или иное место «фальшиво», «отвратительно»207). В беседе с самим Горьким Толстой говорил ему: «Везде у вас заметен петушиный наскок на всё... Потом — язык очень бойкий, с фокусами, это не годится... Вы очень много говорите от себя, потому-то у вас нет характеров, и все люди — на одно лицо. Женщин вы, должно быть, не понимаете, они у вас не удаются, ни одна. Не помнишь их»208). За год до смерти, перечитывая Горького, Толстой, на ряду с большим талантом, отмечает в своем дневнике всё те же, по его мнению, присущие Горькому фальшь и неестественность209). Однако, всё же Толстой считал заслугой Горького то, что он открыл никем до него не изображавшийся мир оборванцев и босяков, как в свое время Тургенев и Григорович открыли мир крестьянский210).

    Приблизительно так же, как и Горького, расценивал Толстой и Л. Андреева, которого он читал особенно много и внимательно, о чем свидетельствуют многочисленные его пометки на полях андреевских книг. И тут очень частые попреки за реторику, фальшь, вычурность и безвкусие — на ряду с нередкими, однако, положительными оценками отдельных удачных мест. Словесные оценки часто сопровождались и цифровыми — по пятибальной системе. Произведения Л. Андреева первого периода, кстати сказать, обнаруживающие на себе нередко следы влияния Толстого, ему нравились больше, чем вещи последующие211). Арцыбашева и Серафимовича Толстой считал писателями более талантливыми, чем Л. Андреев212). Сочувственно отзывался он и о Дорошевиче, противопоставляя ему, как отрицательную величину, Амфитеатрова213).

    Толстому такие вещи, как «Ночная смена», «Allez», «Поединок» и, естественно, возмущала и шокировала «Яма»217).

    Наконец, следует отметить сочувственное отношение Толстого к писателям — выходцам из крестьян — к Тищенку218), Л. Семенову219) и особенно к С. Т. Семенову, которого он считал еще неоцененным по заслугам. Язык его, меткий и простой, всегда восхищал Толстого220). Рассказы Л. Семенова и С. Т. Семенова Толстой, как известно, снабдил своими очень сочувственными предисловиями.

    ________

    Как нетрудно видеть, в поле зрения и внимания Толстого была почти вся русская литература XIX и начала следующего столетия, во всяком случае, наиболее значительные ее факты. Многочисленность и многообразие его высказываний по литературным поводам свидетельствует о том, какое большое место художественная литература занимала в его сознании и в духовном обиходе. Не только в пору юности, но и глубоким старцем он внимательно, часто с карандашом в руках, читает и перечитывает новинки текущей беллетристики и отзывается о них иногда с похвалой, иногда с порицанием, но почти всегда возбужденно, порой страстно, обнаруживая живую заинтересованность в судьбах художественного слова. Относясь, в силу всего своего духовного склада, большей частью, равнодушно или даже отрицательно к стихотворной поэзии, Толстой высказывался о ней реже и пристрастнее в сторону ее отрицания, чем о прозе. Многое ценное и яркое в области русского стихотворства прошло мимо внимания Толстого или осуждалось им огульно. Причина этого в том, что содержательная сторона художественного произведения у Толстого играла существенную роль. А большинство русских поэтов, особенно начиная с эпохи символизма, как раз этой стороной своего творчества были Толстому глубоко чужды. Тем менее могла привлечь Толстого изысканная стихотворная техника, раз она его, воспитанного на старых образцах поэзии, вообще занимала лишь в редких случаях. Но нельзя забывать хотя бы того, что редкий из писателей-беллетристов поры Толстого так глубоко воспринял и оценил поэзию Тютчева, Пушкина и Фета, как это сделал Толстой. Что же касается беллетристики, то тут всё наиболее ценное и неоспоримое, за немногими исключениями, было Толстым продуманно и взвешено. И многие, если не большинство суждений Толстого о русских писателях-прозаиках отличаются и силой убедительности, и зоркостью взгляда. Нравственная сила художественного создания была тем исходным пунктом, который определял собой отношение Толстого к прозе еще в большей мере, чем к стиху. Но не одной лишь моральной меркой мерил Толстой значение художественного произведения. Он требовал, чтобы все три элемента, которые он находил в подлинном создании искусства — содержание, форма и авторская искренность, — были взаимно уравновешены. Мало того: несмотря на всю категоричность сугубо нравственных и религиозных требований от искусства. заявленных в трактате «Что такое искусство?», Толстой до последних дней своей жизни высоко расценивал и хвалил и такие произведения наших прозаиков, в которых он и не находил глубины и серьезности содержания, но живо чувствовал чисто эстетические достоинства и большие поэтические достижения. Так было в отношении Чехова, Куприна.

    Однажды — в 1902 г. — Толстой сказал: «Я много за последнее время думал об этом: , и оба одинаково нужны — одно просто дает радость, отраду людям, а другое поучает их»221). Это признание Толстого всегда нужно иметь в виду при суждении об его эстетических взглядах: оно вносит значительную поправку в прямолинейно-принципиальные положения, выраженные в трактате об искусстве. Присущая Толстому, как и всякому большому художнику, способность непосредственно отзываться на всё подлинно ценное в сфере художественной культуры, независимо от моральных и религиозных мерок, неизбежно нарушала те односторонне-мировоззрительные схемы, которые так часто клались им в основу его суждений о роли и значении искусства.

    1) За представление мне ряда своих выписок из мемуарной литературы о Толстом приношу благодарность моему слушателю, студ. А. Н. Ростовцеву.

    2) Д. Маковицкий. Яснополянские записки, 1, М., 1922, стр. 16.

    3) Как на образчик расхождения между тем, что думал о писателе Толстой, и как он отзывался о нем в личных своих письмах к нему, можно привести следующий факт, сообщаемый С. Т. в его «Воспоминаниях о Толстом» (СПБ, 1912, стр. 112): «Я только-что прочитал «Взбаламученное море» Писемского, показавшееся мне мало художественным. Но при издании Писемского было приложено письмо Льва Николаевича, полное любезностей по адресу Писемского. Л. Н. объяснил, что это был обычный акт вежливости, и что он никогда Писемского большим писателем не считал». Письмо это напечатано П. А. Сергеенком: Письма Л. Н. Толстого 1848—1910. М., 1910, стр. 96—97.

    4) Дневник молодости Л. Н. Толстого. Т. I. 1847—1852. М. 1917, стр. 78—79.

    5—169. В дальнейшем ссылки на это именно издание сочинений Толстого.

    6) Там же, стр. 212—213.

    7) Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 110—111.

    8) П. Бирюков. Биография Л. Н. Толстого, изд. 3-е, т. I. М. 1923, стр. 46.

    9Толстой. 1860—1891. М., 1928, стр. 30; Д. Маковицкий. Яснополянские записки, II, М., 1923, стр. 25; М. . Воспоминания о Толстом. Пб., 1919, стр. 16—17.

    10) В указанном списке авторов, влиявших на Толстого в возрасте от 20 до 35 лет, стоит и Кольцов, степень влияния которого обозначена словом «большое» (П. Бирюков. Биография Толстого, т. 1, стр. 60). Читая Кольцова в 1857 г., Толстой записывает в своем дневнике под 26-м июля: «Читал Кольцова. Прелесть и сила необъятная» (Н. ГусевЛазурского. М., 1911, стр. 47—48. О высокой оценке Толстым Никитина и Сурикова см. в Воспоминаниях С. Т. Семенова, СПб, 1912, стр. 77—78.

    11«Яснополянская школа в ноябре и декабре» (напечат. в 1862 г.). Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 168; его же письмо к Н. Н. Страхову от 28 янв. 1878 г. Толстовский Музей, т. II, СПБ, 1914, стр. 145.

    12) Из произведений старинной русской литературы Толстой, видимо, высоко ценил лишь Житие протопопа Аввакума, которого он считал превосходным стилистом. Это сведение извлечено из неопубликованных дневников В. Ф. Лазурского, приготовленных к печати запись 29 дек. 1895 г.).

    13 Д. Маковицкий. Яснополянские записки, II, стр. 24—25.

    14) В. Булгаков

    15) Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым. М., 1912, стр. 67.

    16) Д. Маковицкий. Яснополянские записки, II, стр. 43.

    17) Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, стр. 237. Разрядка моя В беседе с В. Г. Малахиевой-Мирович Толстой сказал: «Да, я стихов и вообще не люблю... Одно на тысячу, нет на 10.000, да и не на 10.000. одно на 100.000 стихотворений годно для прочтения»... В. Г. . «В Ясной Поляне». Сборник воспоминаний о Л. Н. Толстом. М., 1911, стр. 167.

    18) В. Булгаков, указ. соч., стр. 172.

    19) Слова Л. Н. Толстого, записанные С. Ал. Стахович. Толстой и о Толстом. Новые материалы, ред. Н. Гусева, I, М., 1924, стр. 64.

    20) Т. . Друзья и гости Ясной Поляны. М., 1923, стр. 13—1

    21) Н. Гусев. Неизданные письма Л. Н. Толстого к Фету. Печать и революция, 1927, № 6, стр. 56—57.

    22) Н. Гусев. Там же, стр. 55. Такое же ничем неоправданное придирчивое отношение обнаружил Толстой однажды и к стихотворению Ф. Сологуба «Я люблю мою темную землю»... См. В. Малахиева-, указ. статья, стр. 166.

    23) А. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, т. I, М., 1922, стр. 319.

    24) Там же, стр. 315.

    25) А. Фет

    26) А. Кони. На жизненном пути. т. II. СПБ., 1912, стр. 22—23. В общих чертах ту же мысль Толстой высказал и в предисловии к крестьянским рассказам С. Т. Семенова (Полн. собр. соч., т. XIX, стр. 229).

    27) Дневники С. А. Толстой, стр. 35.

    28) Письма Л. Н. Толстого 1848—1910. Собр. и ред. П. А. Сергеенко

    29) Воспоминания детства. Полн. собр. соч., т. I, стр. 263.

    30) А. Стахович. Клочки воспоминаний. Толстовский ежегодник, 1912, стр. 33.

    31) Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, стр. 163.

    32Гольденвейзер. Вблизи Толстого, I, стр. 216—217.

    33) Слова Л. Н. Толстого, записанные С. А. Стахович. Толстой и о Толстом, I, стр. 64.

    34) Гольденвейзер Гусев, стр. 168, Булгаков, стр. 303, 344.

    35«В Пушкине меня поразили Цыгане, которых странно, я не понимал до сих пор», и 4 июня 1856 г.: «Читал Пушкина 2-ю и 3-ю часть «Цыгане» — прелестно, как и в первый раз, остальные поэмы, кроме «Он.», ужасная дрянь. Цитирую по книге Н. Апостолова. Лев Толстой и его спутники. М., 1928, стр. 7.

    36) Полн. собр. соч., т. I, стр. 253.

    37) Письмо к А. А. Толстой от 5 окт. 1862 г. «Толстовский музей», I, стр. 180. Пушкинское «Воспоминание» Толстой причислял к тем стихотворениям, которые попадаются один раз на 100.000 стихов — ненужных и негодных для прочтения. «Это стихи — говорил он, — и таких стихов пять, много десять на всем свете». , указ. статья, стр. 167.

    38) Ср. запись в дневнике 8 июля 1854 г. об этом стихотворении: «Это восхитительно. А отчего? Подите, объясните, после этого поэтическое чувство». Н. Апостолов, ук. соч., стр. 7.

    39) Н. Гусев«Именно всё это последнее время он перечитал бездну драматических произведений — и Мольера, и Шекспира, и Пушкина «Бориса Годунова», которого и не хвалит и не любит», (стр. 31). Ср. еще А. Гольденвейзер, ук. соч., I, стр. 60:

    40) Запись в дневнике 31 окт. 1853 г. Ср. Н. Гусев. Л. Н. Толстой в молодости, стр. 202.

    41Сергеенко, ред. А. Е. Грузинского. М., 1912, стр. 13.

    42Берс. Воспоминании о Л. H. Толстом. Смоленск, 1894, стр. 37; В. Лазурский, стр. 47; А. Гольденвейзер—217, II, стр. 305; В. Булгаков, стр. 331—332.

    43) См. дневники С. А. Толстой, стр. 35; П. СергеенкоБулгаков. Гр. Л. Н. Толстой и критика его произведений — русская и иностранная, Пб., 1897, стр. 86.

    44) П. Бирюков. Биография Л. Н. Толстого, т. 1, стр. 137.

    45—19.

    46) Письма Л. Н. Толстого, собр. и ред. П. А. Сергеенко, т. II, М, 1911, стр. 102.

    47) Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой, стр. 35.

    48) Вблизи Толстого, т. I, стр. 38.

    49) Г. Русанов

    50) Ср. В. Назарьев. «Жизнь и люди былого времени». Историч. вестник, 1890, XI, стр. 113; Д. Маковицкий

    51) П. Бирюков. Биография Л. Н. Толстого, т. I, стр. 60.

    52) Дневник молодости Л. Н. Толстого, т. I. Примечание В. И. Срезневского, стр. 247. Лишь однажды у Толстого мы встречаемся с не особенно высокой оценкой Лермонтова: «Форма хороша, но настоящего содержания мало. Всё наносное, искусственно вызнанное, хотя у него была способность проникать в самую душу... Пушкин был гораздо выше, у него было больше настоящей художественности». С. Т. Семенов

    53) О „Silentium“ незадолго до смерти Толстой говорил: “Что за удивительная вещь! Я не знаю лучше стихотворения». (А. Гольденвейзер, ук. соч., II, стр. 303). «Это — образец тех стихотворений, в которых каждое слово на месте» (В. Булгаков

    54) А. Кони. «На жизненном пути», т. II, стр. 19.

    55) А. Волынский. Литературные заметки. Северный вестник, 1896, № 7, стр. 240.

    56) В. Репина

    57) В. Лазурский. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 45—47.

    58) А. К. Черткова—99.

    59) Воспоминания гр. А. А. Толстой Толстовский музей, I, стр. 35.

    60) См. С. Толстой). Л. Н. Толстой о поэзии Ф. И. Тютчева. Толстовский ежегодник за 1912, стр. 143—148.

    61

    62) Обращает на себя внимание, что такие стихотворения Тютчева, как «Сумерки» и «Есть в светлости осенних вечеров...», о которых известно, что они принадлежали к числу любимых Толстым пьес, не отмечены никак. Но отсутствие пометок само по себе ничего не говорит. По свидетельству А. Е. Грузинского, обследовавшего Яснополянскую библиотеку, многие любимые и усердно читавшиеся Толстым произведения лишены каких бы то ни было пометок (Ср. А. Грузинский. Яснополянская библиотека. Толстовский ежегодник за 1912 г., стр. 133—142).

    63) А. Гольденвейзер, ук. соч. I, стр. 182—183.

    64

    65) Толстой и о Толстом, II, стр. 28.

    66) Толстовский музей, т. I, стр. 101.

    67) Слова Л. Н. Толстого, записанные С. А. Стахович. Толстой и о Толстом, I, стр. 64—65.

    68) А. Гольденвейзер—25.

    69) Вряд ли это так. Меньше, чем через год, Толстой говорил: «Ивана Федоровича (сына поэта, Н. Г.) я плохо помню и мало знал его; я хорошо знал и помню поэта». А. Гольденвейзер

    70) А. Гольденвейзер, ук. соч., I, стр. 290—291. Запись 13 августа 1909 г.

    71) Такой же «поправкой» нужно считать и позднейший отзыв Толстого о стихотворении «Последняя любовь», которое он не одобрил, сказав, что «в нем дурно то, что самое низменное чувство представляется возвышенным» (Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, стр. 90). Раньше, в конце 80-х гг., делая пометки на экземпляре стихотворений Тютчева, Толстой «Последнюю любовь» отчеркнул и отметил в ней чисто тютчевское своеобразие и присутствие чувства (Толстовский ежегодник за 1912 г., стр. 147).

    72) В. . Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 45—47.

    73) См. еще статью Д. Благого. Читатель Тютчева — Лев Толстой. «Урания». Тютчевский альманах. 1803—1928. Лир, 1928, стр. 224—256.

    74Апостолова «Толстой и его спутники», стр. 156 и сл.

    75) Ср. Воспоминания В. Лазурского, стр. 98, и А. К. Чертковой (Толстой и о Толстом, II, стр. 98).

    76) Толстой. Памятники жизни и творчества, в 4-й, стр. 37.

    77

    78) Там же, т. I, стр. 107.

    79) Там же, т. I, стр. 121—122. Ср. еще отзывы Толстого об этом стихотворении в письмах к Фету от 11 янв. 1877 г. и от 27 янв. 1878 г. В первом письме Толстой пишет: «Со Страховым же я всегда говорю часто про вас, потому что мы родня все трое по душе» (Там же, т. II, стр. 51). Разрядка моя.

    80«Вот вам две пары стихов — пишет Толстой:

    Та трава, что вдали на могиле твоей,
    Здесь на сердце, чем старе она, тем свежей.
    У любви есть слова, те слова не умрут,
    Нас с тобой ожидает особенный суд».

    81—57.

    82) Там же, стр. 56—57.

    83) Толстовский музей, Т. II, стр. 409.

    84) Ср. В. ЛазурскийБулгаков Л. Т. в последний год его жизни, стр. 76: «Художник, и писатель, и музыкант — дорог и интересен своим особенным отношением к явлениям жизни, дорог тем, что он не повторяется... Так и Фет». Т. А. . «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне», ч. III, M., 1926, стр. 111; А. Гольденвейзер. Вблизи Т-го, I, 319; Илья Толстой«Отец говаривал про Фета, что главная заслуга его — это что он мыслит самостоятельно, своими, ни откуда не заимствованными, мыслями и образами, и он считал его, на ряду с Тютчевым, в числе лучших наших поэтов».

    85) Полн. собр. соч. Т-го, т. XIX, стр. 246.

    86) В. Лазурский. Восп. о Л. Н. Т-м, стр. 48.

    87) Д. Маковицкий

    88) Н. Гусев. Неизданные письма Л. Н. Толстого к А. Фету. Печать и революция, 1927, кн. VI, стр. 55.

    89) Впрочем, об одном стихотворении Полонского — «Вечная ткань» Толстой отозвался очень сочувственно. Ср. письма к Фету от 14 апр. 1877 г. (Письма Л. Н. Толстого, собр. и ред. П. А. Сергеенко, I, стр. 124) и к Н. Н. Страхову от 5 апр. 1877 г. (Толстой и о Толстом. II, стр. 32).

    90) Ср. письмо к Н. Н. Страхову от 3 янв. 1878 г. Толстовский музей, II, стр. 140, также А. Кони. На жизненном пути, т. II, стр. 14—15; П. Сергеенко. Толстой и его современники, М., 1911, стр. 30—31; Н. Гусев—77.

    91) Толстовский музей, т. II, стр. 145.

    92) Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, стр. 76—77.

    93) В. И. Репина

    94) См. «Что такое искусство?» и «О Шекспире и о драме». Полн. собр. соч., т. XIX, стр. 80 и 186.

    95) Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, стр. 94.

    96) Там же, стр. 70.

    97) Там же, стр. 85.

    98) М. . Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 11. Ср. еще К. В. Волков. Наброски к воспоминаниям о Л. Н. Толстом. Толстой. Пам. жизни и творчества, в. 2-й, стр. 90.

    99) См. воспоминания Бальмонта в газ. «Русь», 1908 г., № 105.

    100) В. , ук. соч., стр. 140. Отрицательный отзыв Толстого о Сологубе приведен в воспоминаниях В. Малахиевой-Мирович, ук. статья, стр. 166.

    101) П. Бирюков

    102) Ср. А. Гольденвейзер. Вблизи Т-го, т. I, стр. 66; С. Спиро. Беседы с Л. Н. Толстым. М., 1911, стр. 14; В. . Л. Толстой в последний год его жизни, стр. 70. В семидесятых годах, в беседе с С. Т. Семеновым, сочувственно говоря о Корнеле и Мольере, Толстой попутно отрицательно отозвался о «Повести о том, как поссорились Ив. Ив. с Ив. Ник.»: «Появилась повесть об Ив. Ив. и Ив. Ник. Люди набросились на нее, как на свежинку, и с восторгом стали смаковать ее. А на самом деле история Ив. Ив. и Ив. Ник. вовсе неинтересна и ненужна. В литературе важно проявление высших чувств, и это-то и было задачей классического искусства» (С. Семенов. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 79—80).

    103) См. Н. , ук. соч., стр. 20 и сл.

    104) А. Гольденвейзер, ук. соч., I, стр. 66; Н. Апостолов

    105) Письма Л. Н. Толстого, собр. и ред. П. А. Сергеенко, т. II, стр. 4.

    106) А. Гольденвейзер, ук. соч., I, стр. 168—169. Тот же отрицательный отзыв о «Женитьбе» отмечен и Н. Гусевым

    107) Н. Гусев, ibid., стр. 265.

    108) В. Булгаков, ук. соч., стр. 77.

    109) Толстовский ежегодник за 1913 г., стр. 58.

    110Апостолов, ук. соч., стр. 21—22.

    111) Там же, стр. 25. Ср. относящиеся к этому времени записи Н. Гусева Спиро (Беседы с Л. Н. Толстым, стр. 13), в которых сообщаются очень сочувственные отзывы Толстого о «Выбранных местах».

    112) Статья и пометки впервые опубликованы в брошюре С. Спиро. Беседы с Л. Н. Толстым, М., 1911, стр. 14—18, и вновь напечатаны в Полн. собр. соч. Т-го под ред. П. Бирюкова, т. XXI, стр. 76—78. Еще ранее Толстым сделаны были пометки на другом экземпляре «Выбранных мест», не совпадающие с пометками 1909 г. Ср. А. . Яснополянская библиотека. Толстовский ежегодник за 1912 г., стр. 138.

    113) В беседе с Н. Н. Гусевым 7 марта 1909 г. Толстой говорил: «Хочется написать о Гоголе. Это суеверие искусства, как чего-то особо важного, совершенно захватило его». Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, стр. 256.

    114) См. Н. Гусев«Вы не читали Марлинского?» И получив отрицательный ответ, сказал: «Очень жаль, там было много интересного» (С. Семенов. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 80).4

    115) Письма Л. Н. Толстого; собр. и ред. П. A. Сергеенко, I, стр. 223—224.

    116) См. Новый сборник писем Л. Н. Толстого, собр. П. А. Сергеенко, ред. А. Е. Грузинского, стр. 2. См. об этом также в письмах Некрасова к Тургеневу (А. ПыпинВетринский. Некрасов в воспоминаниях современников... М., 1911, стр. 223).

    117) Г. Русанов. Поездка в Ясную Поляну (24—25 авг. 1883 г.). Толстовский ежегодник за 1912 г., стр. 59. Ср. еще запись А. в 1902 г.: «Записки охотника» — лучшее, что Тургенев написал», I, стр. 93.

    118) П. Сергеенко. Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой. стр. 35—36; А. Стахович

    119) Об этом свидетельствует запись в дневнике 26 окт. 1853 г. См. Н. Апостолов. Толстой и его спутники, стр. 125—126. Рассказ «Живые мощи» из «Записок охотника» вошел в «Круг чтения».

    120) А. Гольденвейзер

    121) Ср. записи 1909 и 1910 г. г. В. Булгакова, ук. соч., стр. 152 и А. Гольденвейзера

    122) Письма Л. Н. Толстого, собр. и ред. П. А. Сергеенко, I, стр. 86.

    123) В. Лазурский. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 28.

    124) Письмо к Фету от 23 февраля 1860 г. (Письма Л. Н. Толстого, собр. и ред. П. А. Сергеенко, II, стр. 3—4). В 1894 г. Толстой говорил: «Я часто удивлялся, как Тургенев, такой умный, изящный, образованный, мог писать такие глупости. Иногда он писал как... ну, как Немирович-Данченко; еще хуже... как Мачтет, самый плохой Мачтет» (В. . Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 29). Ср. еще письмо Толстого 1875 г. к Н. Н. Страхову (письма Л. Н. Толстого, собр. и ред. П. А. Сергеенко, II, стр. 44—45).

    125) В. Лазурский. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 29.

    126) Толстой. 1850—1860. Материалы и статьи, ред. В. И. Срезневского, Лгр., 1927, стр. 27.

    127

    128) Письма графа Л. Н. Толстого к жене. М., 1915, стр. 204.

    129) В. Лазурский. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 31.

    130) Т. Кузминская—74.

    131) В. Лазурский. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 29; А. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, I, стр. 115—116.

    132«без заминки», т. е. относился искренно и непосредственно к тому, о чем писал (Письма Л. Н. Толстого, собр. и ред. П. А. Сергеенко, I, стр. 146). Несколько позднее Толстой о Тургеневе говорил: «Это был истинный, самостоятельный художник, не унижавшийся до сознательного служения мимолетным потребам минуты. Он мог заблуждаться, но и самые его заблуждения были искренни» (Г. П. Данилевский. Поездка в Ясную Поляну. Исторический вестник, 1886, № 3, стр. 539). В 1887 г., в беседе с А. Ф. Кони, Толстой подчеркивал, что «у Тургенева в сущности немного содержания в произведениях, но большая любовь к своему предмету и великолепная техника» (А. Кони. На жизненном пути, II, стр. 23). В 1900 г. Толстой, говоря о Тургеневе, сказал: «Замечательна его борьба против крепостничества, и потом — его любовь к тому, что он описывает»... (А. Гольденвейзер

    133) Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, стр. 257, 279, 292.

    134) В. Лазурский. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 29. Позднее, в 1905 г., Толстой сочувственно отзывался о Писемском, как о писателе, и особенно ценил его «Плотничью артель». (А. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, I, стр. 164.).

    135) Н. Апостолов

    136) В. Булгаков. Толстой в последний год его жизни, стр. 5.

    137) Письмо к Боткину 1857 г. (Толстой. Памятники творчества и жизни», вып. 4, стр. 14).

    138) А. Гольденвейзер

    139) П. Сергеенко. Толстой и его современники, стр. 16.

    140) Г. П. Данилевский, вспоминая о первой своей встрече с Толстым в Петербурге в конце 50-х гг., говорит о горячих и смелых нападках Толстого на Герцена и на общее тогдашнее увлечение его сочинениями (Поездка в Ясную Поляну. Историч. вестник, 1886 г., № 3, стр. 531). В дневнике от 4 авг. 1860 г. Толстой о Герцене записал: «Разметавшийся ум, большое самолюбие. Но ширина, ловкость и доброта, изящество — русские» (Н. Апостолов—165).

    141) Новый сборник писем Л. Н. Толстого собр. П. Сергеенко, ред. А. Грузинского, стр. 73. О чтении Толстым Герцена («С того берега» см. еще дневник Д. П. Маковицкого под 9 окт. 1905 г. Голос минувшего, 1923 г., № 3, стр. 12, 25, а также письмо Т-го к В. В. Стасову от 18 окт. 1905 г. (Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка 1878—1906. ред. и примеч. В. Д. Комаровой и Б. Л. Модзалевского. Лгр., 1929, стр. 378).

    142) Письма Л. Н. Толстого, собр. и ред. П. А. Сергеенко, I, стр. 165. О чтении Толстым вслух художественных произведений Герцена в последние годы жизни см. в записях А. Б. Гольденвейзера, I, стр. 213, II, стр. 377.

    143) М. . Воспоминания о Л. Н. Толстом. Новые пропилеи, I, под ред. М. О. Гершензона, М., 1923, стр. 98. А. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, I, стр. 182.

    144) Там же, стр. 287. М. (Гершензон), ibid, стр. 97.

    145) А. Кони

    146) М. Горький. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 23.

    147) А. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, I, стр. 37.

    148) Н. Гусев

    149) Толстовский музей, II, стр. 267—268.

    150) Письма Л. Н. Толстого, собр. и ред. П. А. Сергеенко. т. I, стр. 146.

    151) В. Булгаков, ук. соч., стр. 5.

    152

    153) Г. Русанов. Поездка в Ясную Поляну. Толстовский ежегодник за 1912 г., стр. 60.

    154) Г. П. Данилевский

    155) Толстовский музей, II, стр. 441—442.

    156) Н. Страхов. Критические статьи, т. II, К., 1902, стр. 368—369. Ср. еще Д. Маковицкий

    157) Ср. П. Сергеенко. Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой, стр. 36. Г. Русанов

    158) С. Т. Семенов. Воспоминания о Л. Н. Толстом, СПБ, 1912, стр. 82.

    159) Г. Русанов

    160) Письма гр. Л. Н. Толстого к жене, стр. 428.

    161) Н. Апостолов. Толстой и его спутники, стр. 140.

    162) В. Булгаков

    163) Подробнее об этом см. у Н. Апостолова, ук. соч. стр. 79—80.

    164) Записи в дневниках 1854 и 1857 г. Там же, стр. 78.

    165—15. В предшествовавшем письме к Боткину о комедии Островского «Праздничный сон до обеда» Толстой высказывается гораздо сдержаннее. (Там же, стр. 11).

    166) Островский. 1823—1923. К столетию со дня рождения. Изд. Р. Т. О. — М., 1923, стр. 16.

    167) А. Стахович. Клочки воспоминаний. Толстовский ежегодник за 1912 г., стр. 28.

    168) Письма Л. Н. Толстого, собр. и ред. П. А. Сергеенко, II, стр. 4.

    169—18. Письмо от 24 ноября 1864 г. Ср. воспоминания Т. А. Кузминской. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне, III, стр. 21.

    170) В. Булгаков, уч. соч., стр. 198—199.

    171) В. . Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 33.

    172) В. Репина. Моя встреча с Л. Н. Толстым. Толстой. Памятники творчества и жизни, в. 2-й, стр. 79.

    173) В. Лазурский

    174) Там же, стр. 33.

    175) Н. Апостолов. Толстой и его спутники, стр. 88—89. В 1888 г. в «Посреднике» были напечатаны две пьесы Островского: «Бедность не порок» и «Не так живи, как хочется» (Толстовский ежегодник за 1913 г., стр. 41).

    176) Письмо Толстого к Боткину 1857 г. Толстой. Памятники творчества и жизни, вып. 4-й, стр. 14. Впрочем, в 1859 г. Толстой в дневнике записывает: «Салтыкова читал. Он — здоровый талант». (Н. Гусев

    177) Н. Апостолов, указ. соч., стр. 213.

    178) А. Кони. На жизненном пути, стр. 23.

    179) Н. Апостолов

    180) Г. Русанов, Поездка в Ясную Поляну (24—25 авг. 1883 г.). Толстовский ежегодник за 1912 г., стр. 55, 77.

    181) В. Лазурский. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 40—41.

    182) А. . Вблизи Толстого, I, стр. 75.

    183) Там же, I, стр. 285.

    184) Там же, II, стр. 16.

    185) Г. Русанов

    186) В. Лазурский. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 40. О недостатках языка Гл. Успенского Толстой говорил и в беседе с А. Б. Гольденвейзером. (Вблизи Толстого, I, стр. 89—90).

    187) М. . Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 59—60.

    188) В. Лазурский. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 41—42.

    189) Г. РусановЛазурский. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 42; А. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, I, стр. 89; П. . Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой, стр. 70—71.

    190) Подробнее об этом см. в моей статье «Толстой и Лесков». «Искусство», 1928, кн. I—II.

    191) Г. Русанов, указ. статья. Толстовский ежегодник за 1912 г., стр. 71—73; В. . Восп. о Л. Н. Т-м, стр. 40—43; А. Гольденвейзер. Вблизи Т-го, I, стр. 177—178

    192) В. Лазурский—42. A. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, I, стр. 89—90.

    193) Г. Русанов, указ. статья. Толстовский ежегодник за 1912 г., стр. 72—73; И. . Мои воспоминания, стр. 150—153. Т. Л. Сухотина-Толстая. Друзья и гости Ясной Поляны, стр. 14—15; B. ЛазурскийСеменов. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 7.

    194) Толстовский ежегодник за 1913 г., стр. 75. В 1894 г. Толстой говорил: «Странно у нас как-то выдвигают. Теперь выдвинули Чехова и Короленко, а там все остальные безызвестные. А по моему мнению. Эртеля скорее нужно было бы выдвинуть, чем Короленко. Это несомненно талантливый человек, живой. Сначала он писал, рабски подражая Тургеневу, все-таки очень хорошо. Потом явилась самостоятельная манера. Есть прекрасные места. Он любит лошадей, знает их и прекрасно описывает. Только это талант, который не знает, зачем живет» (Неопубликованная запись В. Ф. Лазурского 13-го июля 1894 г.).

    195) Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, стр. 213, 222, 223.

    196Апостолова. Толстой и его спутники, стр. 171 и след.

    197) А. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, I, стр. 89, 93, 352. II, стр. 151.

    198) А. . Вблизи Толстого, I, стр. 90; С. Елпатьевский. Литературные воспоминания, II, стр. 41. А. Суворин

    199) П. Сергеенко. Толстой и его современники, стр. 225.

    200) «Новый мир», двунед. журнал, изд. т-ва Вольф, 1904 г., № 13. стр. 135. Ср. еще А. Гольденвейзер«у него мастерство высшего порядка»...

    201) В. Лазурский. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 43; А. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, I, стр. 71.

    202) А. . Вблизи Толстого, I, стр. 38—39.

    203) Письма гр. Л. Н. Толстого к жене, стр. 434.

    204) В. Лазурский. Воспоминания о Л. Н. Т-м, стр. 43—44; Дневник Л. Н. Толстого 1895—1899 г. М., 1916, стр. 115 Н. Гусев—168; В. Булгаков. Толстой в последний год его жизни, стр. 192 и пр.

    205) В. Булгаков. Л. Н. Толстой в последний год его жизни, стр. 66.

    206) А. . Вблизи Толстого, I, стр. 90.

    207) А. Грузинский. Яснополянская библиотека. Толстовский ежегодник за 1912 г., стр. 140.

    208) М. Горький—35.

    209) Н. Н. Апостолов, ук. соч., стр. 188.

    210) А. Гольденвейзер

    211) Семенов. Воспоминания о Л. Н. Толстом, стр. 132.

    212) В. Булгаков, ук. соч., стр. 341; Н. Гусев

    213) Д. Маковицкий. Яснополянские записки, II, стр. 48, 56; Дневник А. С. Суворина, стр. 274.

    214) В. Булгаков, ук. соч., стр. 75; Дневник А. С. Суворина, стр. 357.

    215) В. , ibid, стр. 249.

    216) Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, стр. 31—32.

    217) Н. Гусев, ibid, стр. 31—32, 277; А. Гольденвейзер—306.

    218) Дневник Л. Н. Толстого, I, 1895—1899. М., 1916, стр. 61.

    219) Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, стр. 142—143.

    220) В. Булгаков. Ук. соч., стр. 136, 137, 175—176, 190; А. . Вблизи Толстого, II, стр. 26.

    221) А. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, I, стр. 91. Разрядка моя.

    Раздел сайта: