Гудзий Н. К.: Лев Толстой
Последние произведения Л. Толстого

ПОСЛЕДНИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Л. ТОЛСТОГО

Последние годы жизни Толстого были заполнены обычной для него напряженной работой. Летом 1901 года он серьезно заболел и в сентябре этого года вместе с родными уехал в имение графини С. П. Паниной Гаспру, расположенное на южном берегу Крыма. По дороге, на харьковском вокзале, ему устроена была сочувственная манифестация в связи с отлучением его от церкви. Обеспокоенные этой манифестацией власти запретили помещать в газетах сведения о переезде Толстого на юг и о приветствиях, обращенных к нему. «Петербургская газета», сообщившая о выезде писателя в Крым, была наказана запрещением ее розничной продажи.

В середине января 1902 года Толстой написал Николаю II большое письмо, в котором, резко порицая правительство и самого царя, призывал избавить «рабочий народ» «от их исключительных законов, которые ставят его в положение пария, не пользующегося правами всех остальных граждан», предоставить ему право «свободы передвижения, свободы обучения и свободы исповедания веры, свойственной его духовным потребностям» и, главное, «свободы пользования землей», то есть уничтожения земельной собственности. Первое дело, которое рекомендует Толстой правительству, — это «уничтожение того гнета, который мешает народу высказать свои желания и нужды»1.

В Крыму Толстой заболел очень тяжелой формой воспаления легких, затем брюшным тифом. Положение было очень серьезно. Особый интерес к его болезни проявило правительство. 30 января 1902 года министр внутренних дел телеграфировал таврическому губернатору о том, чтобы в случае смерти Толстого запретить служить по нем панихиды, а через несколько дней таврический губернатор, в свою очередь, отдал распоряжение железнодорожным властям, чтобы в том случае, если Толстой умрет и придется перевозить тело в Ясную Поляну, поезд с гробом Толстого не делал продолжительных остановок в населенных местах.

Во время пребывания Толстого в Гаспре его неоднократно навещали Чехов, с которым он впервые встретился в 1895 году в Ясной Поляне, и Горький, с которым он познакомился в Москве в 1900 году. В ноябре 1901 года Толстой записал в дневнике: «Рад, что и Горький и Чехов мне приятны, особенно первый»2.

За год до отъезда в Крым, в 1900 году, Толстой начерно написал пьесу «Живой труп», в основу которой, как и в основу «Власти тьмы», легло подлинное судебное дело — на этот раз супругов Гимер — и которая так и не была Толстым окончательно отделана.

Главное действующее лицо «Живого трупа», Федя Протасов, — живое воплощение протеста против узаконенных обществом и государством чисто формальных устоев семейной жизни, скрепляющих совместную жизнь супругов не чувством взаимного влечения, а узами юридического принуждения. Писатель, проповедовавший в «Крейцеровой сонате» аскетическую мораль плотского и всяческого иного воздержания и нерушимость брака, в «Живом трупе» явно стоит на стороне Феди Протасова, человека опустившегося, ищущего забвения в вине и в поэзии цыганской песни, увлеченного цыганкой и уходящего от своей внутренне бесцветной, хотя и доброй жены. Прописные заповеди семейной морали в пьесе оказываются жалкими и беспомощными перед естественной силой душевной привязанности, связывающей Протасова и цыганку Машу. Не будучи в состоянии без постыдного компромисса получить развод с женой, Протасов симулирует самоубийство, чтобы дать свободу себе и жене, а когда симуляция обнаруживается и суд угрожает расторжением нового брака, в который вступила его бывшая жена, и возобновлением старого брака Протасовых, он на этот раз действительно кончает самоубийством. Не отвлеченные моральные предписания определяют поведение человека, а живое, полноценное чувство, не стесняемое никакой условной ложью, не допускающее никаких сделок с голосом совести. Таков внутренний смысл пьесы Толстого.

Однако душевная драма Феди Протасова показана Толстым не только как результат неудачно сложившейся его личной жизни, но в основном как следствие глубокой порочности и полного бездушия и фальши всего общественного и государственного уклада самодержавно-полицейской России, с которым не может мириться его нравственное сознание. «Всем ведь нам в нашем круге, в том, в котором я родился, — говорит он, — три выбора — только три: служить, наживать деньги, увеличивать ту пакость, в которой живешь. Это мне было противно, может быть не умел, но, главное, было противно. Второй — разрушать эту пакость; для этого надо быть героем, а я не герой. Или третье: забыться — пить, гулять, петь. Это самое я и делал. И вот допелся».

«Хаджи-Мурат» (1896—1904).

В «Хаджи-Мурате» с замечательным художественным мастерством нарисована фигура непокорного, свободолюбивого горца. Толстой относится к нему с такой нескрываемой симпатией, что кажется, будто он отказался от своей проповеди непротивления злу насилием и даже приветствует противление всяческому угнетению и насилию над свободой и достоинством человека. Читая «Хаджи-Мурата», вспоминаешь больше автора «Казаков», чем позднейших религиозно-философских трактатов. Так могучий дар художника-жизнелюбца вернул Толстого к поре его писательской молодости и как будто заставил его поколебаться в позиции проповедника незлобия и всепрощения. В Толстом как бы проснулся участник кавказских и севастопольских боев, и его потянуло к стихии военного быта, к ее суровой романтике и к людям, закаленным в страде боевых испытаний, увлеченных своеобразной поэзией боевых действий. Недаром в повести говорится о том, как в середине разговора офицеров «послышался бодрящий, красивый звук винтовочного, резко щелкнувшего выстрела, и пулька, весело посвистывая, пролетела где-то в туманном воздухе и щелкнулась в дерево», а затем по команде «по всей линии цепи послышался прерывистый, веселый, бодрящий треск ружей, сопровождаемый красиво расходившимися дымками», и эта стрельба настолько радовала и увлекала солдат, что они «торопились заряжать и выпускали заряд за зарядом».

События, рассказанные в «Хаджи-Мурате», — разрыв Хаджи-Мурата с Шамилем, переход героя повести на сторону русских для общей с ними борьбы со своим кровным врагом и его трагическая гибель, когда он решил бежать от своих союзников, чтобы выручить свою семью из рук Шамиля, — все это произошло в 1851—1852 годах, как раз в ту пору, когда Толстой сам был на Кавказе. Незаурядная личность Хаджи-Мурата тогда же очень заинтересовала его, но лишь в 1896 году он принялся писать повесть и потратил на нее с перерывами больше восьми лет напряженного труда, тщательно собирая разнообразные — письменные и устные — материалы, многократно ее перерабатывая и множа обширные черновые варианты. В конце 1904 года, так и не доведя повесть до окончательной литературной обработки, Толстой прекратил дальнейшую работу над ней, потому что решил, что при его жизни она все равно не будет напечатана.

Хаджи-Мурат до своего окончательного разрыва с Шамилем был таким же врагом колониальной политики русского царизма, как и Шамиль, и так же, как Шамиль, вел борьбу под знаменем фанатического мюридизма, но личная вражда с Шамилем побудила Хаджи-Мурата изменить своему повелителю и предаться русскому царю, с помощью которого он жаждал отомстить Шамилю, а затем и усилить свою власть и влияние на Кавказе. Однако в руках Шамиля осталась семья Хаджи-Мурата, спасение которой для него стало теперь главной заботой, не дававшей ему покоя во все время пребывания у русского командования. Толстой не вникал в политическую сущность мюридизма, который возглавлялся Шамилем и к которому привержен был Хаджи-Мурат, да и не мог по своей неосведомленности в исторической обстановке вникнуть в нее, но его заинтересовала личность Хаджи-Мурата в чисто этическом плане — как человека с незаурядной индивидуальностью, как самобытной и цельной натуры, настойчиво и неуклонно стремившейся к своей цели — личной независимости и избавлению любимой семьи от расправы с ней со стороны его злейшего врага.

Однако Хаджи-Мурат страдает не только от Шамиля. Он жертва и коронованного деспота Николая I, и его ближайшего окружения, для которых он только орудие в их политических расчетах и которые не делают ничего для того, чтобы прийти на помощь ему в освобождении его семьи. Хаджи-Мурат оказывается обманутым в своих расчетах, доверившись русскому царю. В глазах Толстого Николая I и Шамиля роднит присущий им обоим деспотизм. С. Н. Шульгину, принимавшему участие в собирании материалов для повести, Толстой сказал: «Меня здесь занимает не один Хаджи-Мурат с его трагической судьбой, но и крайне любопытный параллелизм двух главных противников той эпохи — Шамиля и Николая, представляющих вместе как бы два полюса властного абсолютизма: азиатского и европейского»3.

— судьба Хаджи-Мурата в то время, когда она всецело зависела от действий Николая и его подручных. Николай I показан в «Хаджи-Мурате» со всеми своими омерзительными качествами человека и государственного деятеля, лишенного каких-либо нравственных устоев. Под стать ему и его приближенные — в первую очередь отец и сын Воронцовы и военный министр Чернышев, являющиеся усердными и послушными исполнителями царской воли и царской прихоти. Исторически оправданный и имевший прогрессивное значение факт присоединения Кавказа к России сопровождался насильническими действиями, творившимися по указаниям Николая I и его сатрапов, оскорблявших национальное чувство кавказских горцев и вооружавших их против русского народа, неповинного в жестокостях царской колониальной политики. И это вызывало резко осудительное отношение Толстого, нашедшее яркое отражение в повести.

В «Хаджи-Мурате» значительное место занимают простые и симпатичные русские люди из солдатской и отчасти офицерской среды, которые сами являются жертвами или несут на себе бремя недальновидных и бездарных действий Николая I и его подвластных, распоряжающихся судьбами кавказских народов.

Так, значительное место в повести отведено рассказу о смерти солдата Авдеева, раненного при перестрелке, завязавшейся с чеченцами во время рубки леса русским отрядом. Вслед за тем рассказывается о его судьбе, судьбе младшего сына в крестьянской семье, недавно женившегося, бездетного, энергичного и работящего, пошедшего в солдаты вместо старшего своего брата, отца четырех детей, ленивого и нерадивого. Рассказ этот композиционно мало связан с повестью, но он понадобился Толстому для того, чтобы горькую крестьянскую долю сопоставить с беззаботно-развлекательной и беспечной жизнью аристократического военного круга во главе с Воронцовыми. Толстой не упускает случая, чтобы с чувством большого участия не сказать о тяжелой участи простого русского человека. Хаджи-Мурата, задумавшего под предлогом прогулки побег в горы, сопровождает конвой из пяти солдат, из которых трое были убиты в жестокой схватке с Хаджи-Муратом и его нукерами. Об одном из них — георгиевском кавалере, молодом, «кровь с молоком», здоровом русском малом Назарове — сказано, что он был старший в бедной старообрядческой семье, вырос без отца и кормил старую мать с тремя дочерьми и двумя братьями; о другом, Петракове, молодом, единственном сыне у матери, сказано у Толстого, что он был «всегда ласковый и веселый», а теперь, сраженный и добитый нукерами Хаджи-Мурата, «лежал навзничь с взрезанным животом, и его молодое лицо было обращено к небу, а он, как рыба всхлипывая, умирал».

Явное расположение, которое Толстой обнаружил к своему герою, коренилось, видимо, прежде всего в том, что Хаджи-Мурат упорно защищался от тех, кто посягал на его физическую свободу, подобно тому как защищался сам Толстой от посягавших на его духовную свободу. Душевный склад Хаджи-Мурата чужд был нравственному сознанию Толстого, но несгибаемая сила и стихийная мощь борца, способного глубоко чувствовать и страстно стремиться к своей цели, привлекали его внутренней красотой, какая запечатлелась и во включенных в повесть изумительных песнях, вдохновляющих Хаджи-Мурата на борьбу. Он, как и Федя Протасов, — жертва той узаконенной лжи и того тупого и бессмысленного деспотизма, которые в повести воплощены в отталкивающей фигуре Николая I, главного виновника гибели Хаджи-Мурата. Привлекали Толстого и характеры других горцев с их цельными, сильными натурами, так непохожими на испорченных и обезличенных ложной цивилизацией представителей светского общества.

Поразительно благородна простота стиля и языка «Хаджи-Мурата». Перед нами как бы воскресает сжатая и чеканная проза Пушкина, сдержанная и немногословная, но тем более волнующая и впечатляющая. И нужно было быть Толстым, чтобы найти для повести такой простой и вместе с тем необыкновенный по своему художественному действию на читателя образ, как упорно отстаивающий свою жизнь репей среди черноземного вспаханного поля, напомнивший Толстому судьбу Хаджи-Мурата, уже насмерть раненного, но поднявшегося, собрав последние силы, и с кинжалом в руке шагнувшего навстречу врагам и только после повторных выстрелов рухнувшего на землю, как подкошенный репей. Неповторимо также по своей поэтической красоте описание пения соловьев в момент бегства и смерти Хаджи-Мурата.

«Николая Палкина» нашел отражение, помимо «Хаджи-Мурата», также в рассказах «После бала» (1903) и «За что?» (1906).

В рассказе «После бала», как и во многих других произведениях Толстого, резкий поворот в судьбе человека наступает в результате случайного события в его жизни. Влюбленный молодой человек, безмерно увлеченный юной красавицей, готовый в приливе своей чистой идеальной любви обнять весь мир, неожиданно становится свидетелем потрясающей сцены жестокого избиения шпицрутенами провинившегося солдата-татарина. Экзекуция происходит под командой отца девушки.

За несколько часов до истязания полковник молодцевато танцевал с дочерью на балу мазурку, привлекая к себе восторженные взоры влюбленного молодого человека. А утром тот же полковник предстал перед ним в зверском облике злобного мучителя. Из мира идеальной мечты герой рассказа сразу же перенесся в мир самой отталкивающей действительности. Рассказчик был ошеломлен неожиданным открытием, и, хотя он не в состоянии тотчас же осмыслить весь ужас происходящего, он уже не может впоследствии поступить ни в военную службу, как хотел прежде, и ни в какую-либо другую. Как и Федя Протасов, чувствуя себя выбитым из колеи, он, по его словам, никуда уже не годился, а любовь его с того дня пошла на убыль и со временем сошла на нет. «Вот какие бывают дела и от чего переменяется и направляется вся жизнь человека» — такими словами заканчивает рассказчик свои воспоминания. Действие рассказа приурочено к 40-м годам прошлого века.

Есть основания предполагать, судя по дневниковой записи Толстого 18 июня 1903 года, что рассказ «После бала» носит автобиографический характер и что прототипом Василия Ивановича, влюбленного в дочь полковника и танцевавшего с ней на балу, был сам Толстой в пору его учения в Казанском университете. В статье 1886 года «Николай Палкин» Толстой делится воспоминанием, по-видимому, казанского периода, об одном из полковых или ротных командиров: «Я знал одного такого, который накануне с красавицей дочерью танцевал мазурку на бале и уезжал раньше, чтобы назавтра рано утром распорядиться прогонянием на смерть сквозь строй бежавшего солдата татарина, засекал этого солдата до смерти и возвращался обедать в семью»4.

Сам Толстой не был свидетелем экзекуции, но в 1898—1899 годах он встречался с писателем И. Н. Захарьиным (Якуниным), присутствовавшим во время наказания одного солдата шпицрутенами и познакомившего Толстого с подробностями этого наказания. Живо заинтересованный рассказом, Толстой настойчиво советовал Захарьину описать этот случай. Рассказ Захарьина, нужно думать, стимулировал работу Толстого над его собственным произведением на тему о солдатской экзекуции.

«За что?» из времен польского восстания начала 30-х годов, вошедшего в составленный Толстым «Круг чтения», взят из книги С. В. Максимова «Сибирь и каторга», которую Толстой читал с большим интересом. Главные герои рассказа Иосиф и Альбина Мигурские были реальными лицами; под этими же именами они фигурируют в книге Максимова. В рассказе, поражающем скоплением трагических несчастий, обрушивающихся на семью Мигурских, нашли отражение основные события их жизни: ссылка убежденного патриота, борющегося за свободу своего отечества, на окраину России, смерть двух детей Мигурских, глубоко потрясшая материнское сердце Альбины, неудачная попытка бежать (Альбина решает воспользоваться разрешением перевезти прах детей и прячет Мигурского в ящике для гробов), суд над Мигурским, приговоривший его к тысяче палочных ударов, новая ссылка на вечное поселение в Сибирь, куда за ним последовала Альбина. Читатель с непрерывным напряжением следит за судьбою страдальцев — жертв деспотического режима Николая I.

Очень характерно, что, как это мы видели и в «Набеге» и в «Хаджи-Мурате», Толстой для усиления впечатления от того зла, которое причиняют власть имущие простым людям, рассказывает о судьбе одного из них, косвенно причастного к тому, что творят распорядители человеческих судеб. Так, добродушный казак Данило Лифанов, сопровождавший беглецов, обнаружив Мигурского в ящике, донес об этом властям и стал мучиться сомнением, хорошо ли он поступил, выдав Мигурского из-за формально исполнительного отношения к службе. Несмотря на то что он твердо исповедовал старую веру, не пил и не курил, после ареста Мигурского он отправился в трактир и, потребовав водки, пил там день и ночь, пропив все, что у него было, проснулся на следующую ночь в канаве и только тогда перестал думать о том, правильно ли он поступил, выполняя воинскую присягу.

Показательно, что все, сказанное о казаке Даниле Лифанове, не было заимствовано из книги Максимова и привнесено в рассказ самим Толстым.

С большим сочувствием и симпатией Толстой говорит не только о Мигурских, но и о поляках-патриотах вообще, поднявшихся на защиту свободы своего народа. Толстой заканчивает свой рассказ так: «Николай же Павлович радовался тому, что задавил гидру революции не только в Польше, но и во всей Европе, и гордился тем, что он не нарушил заветов русского самодержавия и для блага русского народа удержал Польшу во власти России. И люди в звездах и золоченых мундирах так восхваляли его за это, что он искренно верил, что он великий человек и что жизнь его была великим благом для человечества и особенно для русских людей, на развращение и одурение которых были бессознательно направлены все его силы».

В конце января 1904 года началась русско-японская война, и вскоре вспыхнула первая русская революция. Эти события очень взволновали Толстого. В связи с войной он написал статью «Одумайтесь!», в которой горячо протестовал против войны и призывал к ее прекращению. Падение Порт-Артура 20 декабря 1904 года вызвало в нем подъем патриотических чувств.

—1907 годов и о революционерах, порицая одновременно и деятельность русского правительства, в своих письмах, противореча самому себе, он в ряде случаев высказывался о неизбежности революционного обновления русской жизни, хотя и не понимал движущих сил революции, что сказалось и в таких его художественных произведениях на тему о революции, как «Божеское и человеческое», «Кто убийцы? Павел Кудряш», «Нет в мире виноватых».

От революции Толстой ждал освобождения народа от тяжелых материальных и нравственных условий его существования. 18 октября 1905 года он писал В. В. Стасову: «Я во всей этой революции состою в звании, добро- и самовольно принятом на себя, адвоката стомиллионного земледельческого народа. Всему, что содействует или может содействовать его благу, я сорадуюсь; всему тому, что не имеет этой главной цели и отвлекает от нее, я не сочувствую»5. Его, врага всяческого насилия, на этот раз не смущали неизбежные насилия, которыми сопровождалась революция. В другом письме к В. В. Стасову, от 30 ноября 1905 года, он писал: «События совершаются с необыкновенной быстротой и правильностью. Быть недовольным тем, что творится, все равно что быть недовольным осенью и зимою, не думая о той весне, к которой они нас приближают»6. В письме к В. Г. Черткову от 4 ноября 1905 года Толстой говорил о совершающейся революции: «А все-таки это роды, это подъем общественного сознания на высшую ступень»7. Он верил, что революция 1905 года «будет иметь для человечества более значительные и благотворные результаты, чем Великая французская революция»8.

Усиление реакции, наступившее после революции, многочисленные смертные казни, каторжные приговоры, сопровождавшие ее подавление, глубоко волновали Толстого и обостряли его душевные страдания. В 1908 году он написал статью «Не могу молчать» — гневный памфлет, направленный против смертных казней, к которым прибегало русское правительство для окончательного подавления революционного движения.

Все сильнее и сильнее смущала Толстого разница между той обстановкой, в какой он жил, и той, в какой жили народные массы. Чем дальше, тем больше Толстого тяготила жизнь в Ясной Поляне. В 1905 году он записал в своем дневнике: «Пропасть народа, все нарядные, едят, пьют, требуют. Слуги бегают, исполняют. И мне все мучительнее и мучительнее, и труднее и труднее участвовать и не осуждать... Все больше и больше болею своим довольством и окружающей нуждою»9. В 1908 году, в июле, он записал в своем «тайном» дневнике: «Жизнь здесь, в Ясной Поляне, вполне отравлена. Куда ни выйду — стыд и страдание»10. И через несколько дней: «Одно все мучительнее и мучительнее: неправда безумной роскоши среди недолжной нищеты, нужды, среди которых я живу. Все делается хуже и хуже, тяжелее и тяжелее. Не могу забыть, не видеть»11. В апреле

1910 года Толстой жалуется в дневнике: «Мучительная тоска от сознания мерзости своей жизни среди работающих для того, чтобы еле-еле избавиться от холодной, голодной смерти, избавить себя и семью... Вчера проехал мимо бьющих камень, точно меня сквозь строй прогнали»12.

своем произведении — в драме «И свет во тьме светит», над которой он работал в годы 1896—1897 и 1900 и которая осталась незаконченной и неотделанной. Устами Николая Ивановича Сарынцева Толстой высказал свое собственное отношение к угнетавшей его проблеме материального и правового неравенства людей. Обращаясь к собравшейся в его доме молодежи, Сарынцев говорит: «Вы все здесь семь, восемь здоровых, молодых мужчин и женщин спали до десяти часов, пили, ели, едите еще и играете и рассуждаете про музыку, а там, откуда я сейчас пришел..., встали с трех часов утра, — другие и не спали в ночном, и старые, больные, слабые, дети, женщины с грудными и беременные из последних сил работают, чтобы плоды их трудов проживали мы здесь. И мало этого. Сейчас одного из них, последнего, единственного работника в семье, сейчас тащат в тюрьму за то, что он в так называемом моем лесу срубил весной одну из ста тысяч елок, которые растут там...»13 Слабая в художественном отношении, лишенная драматического движения, пьеса эта, неприкрыто тенденциозно-моралистическая и программная, наглядно рисует ту тягостную размолвку, которая на почве отношения к земельной собственности существовала между Толстым, с одной стороны, и его женой и некоторыми детьми и родственниками, с другой.

Начиная с 1909 года в дневниках Толстого все чаще встречаются записи, в которых он высказывает намерение покинуть свой дом, что он задумал осуществить еще в 1884 году и что нашло литературное отражение и в драме «И свет во тьме светит».

За год приблизительно до смерти Толстой написал полубеллетристические-полупублицистические произведения, по жанру близкие к очерковой литературе, — «Три дня в деревне» и «Сон», в которых с еще большей резкостью, чем в пьесе «И свет во тьме светит», был поставлен вопрос об эксплуатации имущими неимущих. Особенно сильно заострена эта тема в очерке «Сон», над которым Толстой особенно много и упорно трудился и который являлся как бы заключением к «Трем дням в деревне». Очерк прошел через пять редакций, каждая из которых переделывалась более тридцати раз. В окончательной редакции очерка автор передает услышанный им во сне голос, оправдывающий крестьян, укравших у помещика десять дубов и осужденных за это к тюремному заключению: «Да ведь если бы они взяли не дубы, а унесли все, что есть здесь в этом доме, то они взяли бы только свое, только все то, что они и их братья, но уже никак не вы, сделали. «Похитили дубы!» Да ведь вы у них веками похищали не дубы, а жизни, жизни их детей, женщин, стариков, чахнущих и не доживающих естественный срок жизни, только оттого, что данная им, как и всем людям, богом земля отнята от них, и они вынуждены были работать на вас»14.

Незадолго до смерти Толстой работал над произведением «Нет в мире виноватых», дошедшим до нас в трех незавершенных вариантах. В каждом из них противопоставляется жизнь богатых людей и бедняков. Еще за два месяца до смерти Толстой продолжал работу над третьим, незадолго до того начатым вариантом, в котором это противопоставление выражено особенно резко. Говоря о самом себе и о своих тягостных переживаниях от сознания несоответствия своей жизни с требованиями совести, Толстой начал этот вариант такими словами: «Какая странная, удивительная моя судьба. Едва ли есть какой бы то ни было забитый, страдающий от насилия и роскоши богачей бедняк, который бы в сотой доле чувствовал, как я чувствую теперь, всю ту несправедливость, жестокость, весь ужас того насилия, издевательства богатых над бедными и всей подавленности, униженности — бедственности положения всего огромного большинства людей настоящего, трудящегося и делающего жизнь рабочего народа. Чувствовал я это давно, и чувство это с годами росло и росло и дошло в последнее время до высшей степени. Мучительно чувствую теперь все это и, несмотря на то, живу в этой развращенной, преступной среде богатых и не могу, не умею, не имею сил уйти из нее, не могу, не умею изменить свою жизнь так, чтобы каждое удовлетворение потребности тела — еда, сон, одежда, передвижение — не сопровождал сознанием греха и стыда за свое положение.

и не имел сил от них освободиться. Теперь же, на девятом десятке, ослабевший телесными силами, я уже не пытаюсь освободиться и, странное дело, по мере ослабления телесных сил, все сильнее и сильнее сознавая всю преступность своего положения, я все более и более страдаю от этого положения»15.

Однако Толстой в конце концов осуществил свое давнее намерение навсегда покинуть Ясную Поляну. Это произошло рано утром 28 октября 1910 года. Проехав часть пути в вагоне третьего класса, битком набитом народом, он направился к своей сестре монахине Марии Николаевне в деревню Шамардино Калужской губернии, где решил поселиться, наняв у местной крестьянки избу. Но, опасаясь, что тут может быть легко обнаружено его местопребывание и что жена или сыновья попытаются приехать туда, Толстой решил ехать дальше — в Новочеркасск, к своей племяннице Е. С. Денисенко, надеясь с помощью ее мужа добыть заграничный паспорт и уехать в Болгарию к духоборам, в случае же неудачи с получением паспорта — отправиться на Кавказ. По дороге в поезде Толстой заболел воспалением легких и, прервав свое путешествие, сошел с поезда на станции Астапово, начальник которой И. И. Озолин приютил его в своем доме. В Астапово съехалась семья Толстого, приехал В. Г. Чертков и другие близкие писателю люди, а также врачи и газетные корреспонденты, непрерывно оповещавшие через печать о состоянии его здоровья.

Гражданские власти приняли оперативные меры для «поддержания порядка», прислав в Астапово вооруженных жандармов и полицейских. Церковные власти тоже заволновались. Петербургский митрополит Антоний послал Толстому телеграмму, уговаривая его «примириться с церковью и православным русским народом». С этой же целью по поручению синода в Астапово прибыли игумен Оптиной пустыни и еще один монах. Во избежание волнений телеграмма митрополита не была показана Толстому, оптинских монахов также не допустили к нему. Около 5 часов утра 7 (20) ноября к Толстому разрешено было войти жене, но он был уже без сознания. Через час, в 6 часов 5 минут утра, Толстой скончался.

Спустя несколько часов в Астапово приехал тульский архиерей Парфений, расспрашивавший членов семьи Толстого, не выражал ли он перед смертью желания вернуться в лоно православной церкви. Вице-директор департамента полиции Харламов, секретно прибывший в Астапово еще за два дня до смерти Толстого, сообщал товарищу министра внутренних дел Курлову: «Миссия преосвященного Парфения успеха не имела: никто из членов семьи не нашел возможным удостоверить, чтобы умерший выражал какое-либо желание примириться с церковью». В связи с этим синод запретил православному духовенству совершать панихиды по Толстому.

день состоялись гражданские похороны. Толстой погребен был в лесу «Заказ», на месте, задолго до кончины указанном им самим.

выразили чувство протеста передовых слоев русского общества против реакционной политики царского правительства, убежденным и страстным обличителем которой был Лев Толстой. Полным глубокого почитания откликом на смерть Толстого явилась статья Ленина «Л. Н. Толстой», напечатанная 16 (29) ноября 1910 года в газете «Социал-демократ».

Примечания

1 Там же—66.

2 Л. Н. , Полн. собр. соч., т. 54, стр. 113.

3 «Златоцвет», М. 1911, стр. 93.

4 Л. Н. Толстой

5 Толстой, Полн. собр. соч., т. 76, стр. 45.

6 Л. Н. , Полн. собр. соч., т. 76, стр. 59.

7 Там же, т. 89, стр. 27.

8

9 Там же, т. 55, стр. 145, 147.

10 , т. 56, стр. 172.

11 , стр. 173.

12 Толстой, Полн. собр. соч., т. 58, стр. 37.

13

14 Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч., т. 38, стр. 24.

15 Толстой, Полн. собр. соч., т. 38, стр. 245.

Раздел сайта: