VII.
Вторую часть шестого тома, посвященную исключительно умозрительным опытам, автор начинает с того, что описать жизнь не только человечества, но и одного народа представляется невозможным; т. е., другими словами, что вся история есть не более как бессмыслица.
Если таково убеждение автора, то кажется его бы следовало доказать, да и покончить рассуждения об истории; ничуть не бывало: не подумав даже доказать своего приговора, автор пускается в разбор древнего и нового воззрения на историю и определяет характеристическую разницу между ними тем, будто древние историки все относили к божеству, а новые отвергли это начало. Неверно: разница между ними заключается в том только, что первые, озаглавив Высшее Начало Юпитерами, Венерами, Меркуриями и пр., воображали будто его понимают46; между тем как вторые, признавая с полною искренностью, что для человека это начало непостижимо, не пробуют и тратить сил на рассуждения о том, чего постигнуть нельзя.
Это нежелание заниматься тем, что не по силам человеку, автор принимает за отрицание, начинает разить новых историков за то, что их объяснения событий не состоятельны, - разумеется с точки зрения его идеала, - и приводит к причине всех причин: т. е. к тому концу, который для всех столько-же подразумеваем, как и непостижим, и который ни на волос не подвигает в разъяснении исторических вопросов.
Цель такого маневра очевидна: обнаруженная несостоятельность воззрений автора на ближайшие причины событий побудила его укрыться в фортецию конечных причин, из которой, - как с точки зрения вечности, - все оказывается ничтожным: основательное, как и самое поверхностное исследование факта; набор слов, как и гениальное произведение. В IV томе было "ничто не причина"; в V и VI причина нашлась, но недоступная человеческому пониманию, перед которой все прочие разумеется одинаково нелепы и одинаково состоятельны и перед которой не только Наполеон является ничем не выше последнего солдата, но и народ, да и весь земной шар ничего не значат!
Беда в одном: если эта причина недоступна человеческому пониманию, так за чем же и автору на нее указывать? Ведь он об ней знает столько же, сколько и истребляемые им историки, т. е. ровно ничего не знает. Или может быть он претендует на откровение....
Что толку в том, если-бы какой нибудь метафизик, признавая ковер самолет единственным совершенным экипажем, находил бы кучу недостатков в современных каретах, паровозах и пароходах? И те, и другие, и третьи не перестали бы двигаться по своим путям, возить не только беспритязательное человечество, но и самого метафизика, не смотря на то, что до ковра самолета им, конечно, далеко.
Еще Паскаль сказал: l'homme n'est ni ange, ni bete; et le malheur veut que qui veut faire l'ange, fait la bete. Предназначенные жить на земле, - не выше и не ниже, - жить между людьми, займемся лучше тем, что около нас и между нами делается, не заносясь в недоступная нам горняя.
Добытые под влиянием такого взгляда выводы не будут выспренни, за то плодотворны. Охотники до забавы находить все несовершенным, конечно, будут твердить, что такое относительное знание не есть знание - пусть их твердят: опыт показал, что от этого они не подвигаются к знанию абсолютному ни на волос. Ведь не в одной истории, а во всех науках давно уже пришли к тому убеждению, что не только первичных, но даже и производных сил, в их существе, человек знать не может, а судит о них по их проявлениям; следовательно и нужно заниматься этими последними.
Какая сила движет народами? спрашивает гр. Толстой и дает за историков ответ, который из всех сил тщится выставить неудовлетворительным.
"Силы этой мы не знаем, - могли бы сказать историки, представ на суд автора, - но наблюдение над жизнью народов показывает нам, что она, т. е. сила, проявляется в народном организме чрез людей, имеющих в нем то же значение, которое принадлежит мозгу и нервам в индивидууме. Эти люди: властители, администраторы, жрецы под разными наименованиями и те подчиненные им деятели, которые проникают всякий народный организм до самых мелких его подразделений - первая категория; провозвестники новых идей и миссионеры этих людей - вторая категория. Первые из них способствуют возможно стройному ходу жизни в данную установившуюся эпоху развития; вторые дают толчок для перехода из одной эпохи развития в другую, более совершенную. Конечно, категории эти не всегда представляются раздельными: властитель или администратор, напр., иногда бывает вместе с тем и преобразователь47; провозвестник идеи обращается, хотя и реже, во властителя или администратора48.
"Переходы из одного периода развития в другой, как всякое нарождение чего либо нового, невозможны без болезненных явлений; и чем переход резче, чем нарождающийся порядок более разнится от старого, тем эти явления сильнее.
"Мать, рожая, выносит страшный кризис, иногда расстается с жизнью; даже развитие всякого уже возникшего организма, без нарождения нового, сопровождается болезнями, которые также иногда приводят к смерти: так и в коллективных организмах. Только в применении к ним болезни роста или родов называются войнами, революцией, усобицами, гонениями, злоупотреблениями и пр. и пр. Древний мир преобразился в Христианский, только испустив дух: роды сопровождались смертью. Соединенные Штаты отделились от Англии: новый организм народился с потрясением организма матери, от которого она сделалась еще здоровее.
"Мы никогда не скажем нелепости, которую нам приписывает гр. Толстой, - прибавили бы вероятно историки, - будто события производятся исключительно волей Наполеонов, Александров и пр.; но утверждали и утверждаем, что человек, созданный обстоятельствами, в цепи их становится, в свою очередь, "обстоятельством". более или менее веским, - в зависимости от занимаемого положения и от личных свойств. Нет никакого сомнения в том, что всякий подобный человек испытывает влияние окружающей его массы: но это влияние отражается на одном так, на другом иначе, уже в зависимости от его личных свойств, как врожденных, так и сложившихся в зависимости от обстоятельств, при которых он развивался. Противоречия между нами в объяснениях того, на чем основана власть данного лица, только кажущиеся, ибо они не исключают, а дополняют друг друга.
"По своему складу и по претензии на военные таланты (мог бы прибавить к своей исповеди Тьер), я пал ниц перед военным гением Наполеона; и, как истый француз, умолчал о темных сторонах моего идола. По эпохе, в которую живу и которая выявила все тяжелые стороны бонапартизма, а также по реакции против безусловных хвалителей, я стал на точку безусловного хулителя, - может быть прибавил бы Lanfrey; но соглашаюсь с тем, что в таком сложном характере было и доброе и худое, и что нельзя быть вынесенным народною волною на Наполеоновскую высоту, не зная к кому и какой стороной поворачиваться, не умея этого делать в совершенстве. Припомните, почтенный критик, что говорит великий поэт - вашей нации о Мазепе:
С какой доверчивостью лживой,
Как добродушно на пирах
Со старцами старик болтливой
Свободу славит с своевольным,
Поносит власти с недовольным,
С ожесточенным слезы льет,
С глупцом разумну речь ведет! и т. д.
Кажется будто это противоречие, а между тем вовсе нет, ибо и то, и другое, и третье отвечало цели, которую Мазепа себе поставил. Положим, что люди, к которым он обращался с подобными речами, вздумали бы каждый написать его характеристику; они бы противоречили друг другу, но эти противоречия отнюдь не уничтожались бы взаимно".
Равномерно нет противоречия и в том, что идеи революции произвели Наполеона и были подавлены им, - точно также как нет противоречия между тем, что свойства страны обнаруживают влияние на человека, в ней родившегося; а он, в свою очередь, мало помалу, изменяет эти свойства. Это воздействие в человеческих массах происходит только быстрее, так как и силы ими представляемые, впечатлительнее и подвижнее.
Автор только при условии большой уступчивости соглашается с тем, что между умственною деятельностью и движением народов есть что-то общее, но ни в каком случае не может допустить, чтобы она руководила деятельностью людей, "ибо такие явления, как жесточайшие убийства французской революции, вытекающие из проповедей о равенстве человека, и злейшие войны и казни, вытекающие изо проповеди о любви, не подтверждают этого предположения".
Не подтверждают потому, что автор, - намеренно или бессознательно, не знаем, - употребляет в этом случае49 способ аргументации, совершенно неприменимый к сложным явлениям. Способ "этот самый первобытный и имеет смысл только в начальной геометрии. Вот он: положим, что идеи руководят движениями народов; но так как ум у всех людей действует по одним и тем же законам, то всякая идея должна бы быть понята и признана всеми единодушно, т. е. воплотиться в жизнь без борьбы. Между тем мы видим совершенно обратное; следовательно предположение, будто идеи руководят движениями народов, - нелепо. Или, выше: "Тьер говорит, что Наполеон был благороднейший человек; Lanfrey говорит, что он был мошенник"; следовательно они друг друга уничтожают.
Одним словом: положим, что прямые углы не равны; это предположение приводит к нелепости, следовательно они равны.
В исследовании сложных вопросов подобное приведение какого либо положения к нелепости вовсе не доказывает, что обратное положение верно; а доканывает только, что исследование сделано односторонее, т. е. что автор, разложив сложное явление, остановился на одной его части и упустил (или захотел упустить) из виду все остальные.
Если борьба, нелогичная с точки зрения рассудка, имеет место в явлениях народной жизни, то это доказывает не ничтожество идей в них, а только то, что есть еще и другие силы, производящие эти явления совместно и современно с идеями.
В разбираемом случае автор должен был применить способ исследования, употребляемый в физике для вывода закона равнодействующей; тогда бы он был прав и пришел бы совсем к другим заключениям. Вы наблюдаете, что точка движется по известному направлению, и видите, что сила, к ней приложенная и вами замеченная, не совпадает с направлением движения: следует ли из этого, что она не принимает никакого участия в движении? Нет; а следует только то, что есть еще сила, или силы, которые вместе с нею производят это движение.
Попробуем применить этот способ исследования к разбираемому вопросу и посмотрим, что из этого выйдет.
Наблюдение над поступками человека показывает, что всякому из них непременно предшествует мысль, которая и воплощается в поступке. Народ действует также как и человек: всякому событию в его жизни непременно предшествует умственная работа, в лице представителей народа, которые приводят к осязательной форме мысли, бродящие в данную эпоху в народе и составляющие то неуловимое, но осязаемое нечто, которое принято называть духом времени.
Факты самые яркие, - как водворение христианства, - показывают, что из идеи человек решается иногда на самые так называемые противоестественные жертвы, не только без колебаний, но даже с наслаждением.
Следовательно идеи руководят движениями индивидуумов и масс? Если-бы это было верно, то поступки и тех и других отвечали бы всегда законам чистой логики, и в них не было-бы места ни кровавым, ни другим практическим столкновениям, ибо все недоразумения разрешались бы только диспутами. Доказательством этому может служить область чисто умственной деятельности, т. е. научная область: всякая вновь открытая истина принимается в ней быстро, хотя и не без оппозиции. Думали прежде, что кровь стоит в жилах; явился человек, который открыл, что она движется: поспорили, да и согласились. Тоже с давлением воздуха, вытеснившим гипотезу: "природа пустоты не терпит"; тоже и со всеми научными открытиями50.
явлениями; следовательно должна быть сила, препятствующая принятию идей чисто логическим путем. Наблюдение показывает, что она действительно есть: это сила личного интереса и страстей, которая, при малейшей перемене существующего порядка (не говоря уже о коренных переменах), тотчас делит общество на два враждебные лагеря: один - стремящийся провести новое, другой - отстаивающий старое. Умственная сила, приведшая к такому положению, немощна одна разрешить его, ибо нельзя убедить словами противника, в интересе которого не признавать основательности ваших доводов: исход один - борьба, которая будет тем ожесточеннее, чем убеждения святее, выше, а люди их исповедующие - честнее, энергичнее.
И так основную силу, движущую человеком и людскими массами, составляют может быть страсти? Опять нет, ибо борьба возникает всегда во имя чего нибудь, борьба из за ничего - бессмыслица. Это-то "что нибудь", составляющее цель борьбы, дается деятельностью ума, а не страстей; следовательно обе силы действуют совместно и современно. Но многие случаи борьбы не могут быть объяснены и совокупным действием обеих этих сил: открывается третий разряд их, уже совершенно независимых от человека, но могущественно действующих в явлениях, которые автор называет движениями народов. Это силы природы, выражаемые: влиянием на массы климата, географического положения и внутренней работой этнографических и экономических причин, которые дают то или другое направление инстинктам, темпераменту, нравам, предрасположениям и наклонностям рас и народов.
поговоркой: rien n'est plus faux qu'un fait.
Из этого же станет понятно, что требовать объяснения связи идей с массами, как делает автор, то же самое, что требовать объяснения связи между мыслью, которая пришла в голову человеку, и этим человеком; между поступком, на который он решается для осуществления мысли, и этой последней и т. под.
По своему обычаю, автор, после рассуждений, приводит уподобление: идет пароход и движение его один мужик объясняет чортом, другой движением колес, третий дымом, относимым ветром. Объяснение явлений народной жизни влиянием идей по автору то же, что объяснение движения парохода дымом. Предоставляем читателю решить, серьезное-ли это уподобление, или только юношеское играние для отвода глаз.
себе глубокий смысл - мы не нашли его. Вечное повторение одного и того же, только в измененной форме; поползновение сомневаться в очевидных фактах, ни чем не оправдываемое; красивые, но бессодержательные фразы; произвольно поставленные вопросы и притянутые к ним за волосы ответы; наконец, неподобные уподобления: все это - так показалось нам по крайней мере - тянется без всякой внутренней логической связи. Видно только, что автор тщится истреблять историков, но все как-то ходит кругом и около, а ничего ясного не говорит.
Истины в роде того, что источник власти не в лице, а в отношениях его к массам, что жизнь народов не вмещается в жизнь51 нескольких людей, - на том оригинальном основании, что связь между этими несколькими людьми и народами будто-бы не найдена, что никогда и ни одно приказание не возникает самопроизвольно и не включает в себя целого ряда событий, но каждое приказание вытекает из другого и никогда не относится к целому ряду событий, а всегда только к одному моменту события, - так и сыплются на затурканного читателя, не могущего ни по чему ориентироваться в этом умозрительном дыме и чаде. Что же это? Неужели только "желание написать что-нибудь такое, чего до меня никто еще не написал", как выражается один из героев Тургенева?
К последней из приведенных общих истин автор пристегивает вдруг такое положение: Наполеон не мог приказать поход в Россию и не приказывал его, на том, видите-ли, основании, что мысль похода в Россию вызвала целые миллионы приказаний и что многие из них не осуществились. Да ведь кажется, чего проще заказать самый простой обед; а и этого события нельзя произвести одним словом, а нужно назначить блюда, какую купить провизию и на сколько человек; дать, или приказать дать, деньги. Следует-ли же из этого, что вы не заказывали обеда, если бы напр. случилось, что его не изготовили потому, что повар напился пьян, или по другой причине?
Автор, открыв это очевидное свойство мыслей и действий, по которому нет ни одного из них простого, а всегда состоят они из комбинации некоторого числа частных мыслей и действий, остановился на этом открытии и не желает признавать существования общих мыслей и общих действий, ибо это дает ему повод сказать, что исторические деятели, не руководствуясь никакими целями, бросают зря и наобум, точно в кошмаре, множество разнородных приказаний, самым разнообразным и неопределенным образом направленных. Некоторые из них исполняются, большинство остается без исполнения (по мнению автора, всякое исполненное приказание есть одно из количества неисполненных). Так как из исполненных приказаний что нибудь да выходит, то это что-нибудь историки и называют целью, которую деятели себе предполагали.
Но ведь историки не подложили-же ни английскому десанту, ни березинскому отрезанию никаких других целей, кроме неосуществившихся; в последнем случае скорее автор позаботился об этой подставной цели, утверждая, будто отрезать французов и намерения не было, а думали только об одном - изгнании французов из России!
"Из бесчисленного ряда неисполненных приказаний наполеоновских составился ряд исполненных приказаний для похода 12 г., не потому, чтобы приказания эти отличались чем нибудь от других неисполненных приказаний, а потому, что ряд этих приказаний совпал с рядом событий, приведших французские войска в Россию". Тут и логика, да уж за одно и слог: из ряда неисполненных приказаний, составляется ряд исполненных...
Но выпьем чашу до дна. "Так что, рассматривая во времени отношение приказаний к событиям, мы найдем, что приказание ни в каком случае не может быть причиною52 ". Которую простые смертные и называют причиною, прибавим от себя.
Через фразу.
"Это отношение приказывающего к тем, которым он приказывает, и есть именно то, что называется властью".
Через страницу:
"Это то отношение лиц приказывающих к тем, которым они приказывают, и составляет сущность понятия, называемого властью".
Поговорив обо всем этом на разные лады, автор приходит к следующим выводам: "приказания исполняются редко; приказывающие менее всего принимают участия в событии". Странная право роль этих приказывающих, по мнению автора: ни к чему она не ведет! И как это человечество в течении шести тысяч лет не удосужилось напасть на столь блистательное открытие: оно бы избавилось от лишнего груза.
Напав на свое открытие, автор начинает его втирать, переворачивая на все лады; мужики тащат бревно: "Тот из них, кто больше работал руками, мог меньше обдумывать то, что он делал, и соображать то, что может выйти из общей деятельности и приказывать. Тот, кто приказывал, вследствие своей деятельности словами (заметьте уже не мыслью, а только словами), очевидно мог меньше действовать руками".
"которая бурлит впереди его и будет издали представляться нам не только произвольно движущейся, но и руководящей движением"
В заключение к этому отделу умозрительных опытов говорится между прочим:
"В нравственном отношении причиною события представляется власть; в физическом отношении те, которые подчиняются власти. Но так как нравственная деятельность не мыслима без физической53, то причина события находится ни в той, ни в другой, а в соединении обеих".
"Или, другими словами, к явлению, которое мы рассматриваем, понятие причины неприложимо".
"идущей мысли; до такой степени вольный, что мы не в состоянии открыть между переводом и подлинником никакой логической связи: Причина явления лежит в совокупном действии двух сил; следовательно понятие причины к нему неприложимо...., по внешности, это просто бессмыслица; но может быть в ней кроется какой нибудь таинственный смысл, профанам недоступный.
Далее автор рассуждает о свободе воли человека и о законе необходимости....
В том же роде; только в последней части уже и сцен нет; а одни только странные, а иногда и совершенно непонятные умствования, которые в таком творении являются просто ненужным балластом.
Если же автор себя пересилить не может; если, одаренный изобразительною способностью, он предпочитает упражняться в умозрительстве, тогда ему не мешало бы по крайней мере дать себе труд более ознакомиться с методами теоретического исследования, дабы сознательнее прилагать их к разбираемым вопросам. На одном геометрическом способе приведения к нелепости нельзя далеко уехать. Автор дошел уже до того, что для исследования какого либо вопроса нужно разложить его на составные части; но до того, что нужно их опять сложить, т. е. от анализа перейти к синтезу, он еще не дошел: эти два обстоятельства (геометрический способ аргументации и остановка на анализе) и ведут к тому, что у автора все разлагается, все друг другу противоречив, а он воображает, что этому так и быть должно. Чувствует он, что что-то неладно и в крайности бросается в непостижимое; т. е., не видя причины разладу (ибо она в нем самом), но чувствуя его, автор успокаивает себя тем, что этой причины человек и знать не может. Умственные реактивы тоже, что и химические; употреблять их дельно можно только зная их свойства, а без этого может случиться, что разложить еще разложите, хоть и с грехом пополам, а соединить и не сумеете.
Автор очутился именно в таком положении. Если читатель припомнит, для него связь между руководителями и массами не найдена; между идеями, господствующими в данную эпоху, и теми же массами - тоже не найдена; приказания, очевидно клонящиеся к осуществлению одной известной цели, не имеют между собою решительно ничего общего и т. д. Не напоминает ли это химика, который, сумев разложить воду и не зная как составить ее, вздумал бы утверждать, что ее и нет в природе, а что есть только кислород и водород - газы совершенно по своим свойствам различные и неимеющие между собою ничего общего?
46. Хотя у них выше всех богов была Судьба, которой они понимать не претендовали.
47. Петр Великий.
48. Могомет.
49. Да впрочем он его везде почти применяет, как бы не зная, или не желая знать другого.
51. Пожалуй с этим можно согласиться, точно также как и с тем напр., что в мозгу человека не может поместиться весь человек; но доказывать подобное общее место тем, что связь между руководителями и массами не найдена, можно-бы было кажется в том только случае, если бы руководители были существа особой породы а не те-же люди.
52. Разве в этом кто нибудь сомневается? Все ведь утверждают, что обстоятельства вызывают событие, а ряд приказаний составляет разложение основной мысли события.
53. Равно как и физическая без нравственной.
"Война и мир". Киев: Издание книгопродавца Н. Я. Оглоблина, 1895.