II.
Автор "Войны и Мира" не ограничивается одним изображением военных сцен и военных типов, но вдается и в теоретические рассуждения по поводу таких, напр. вопросов: возможна ли какая нибудь теория в военном искусстве? Какое значение главнокомандующего в армии? Какие причины вызвали мировое движение 1812 года? Решения на эти вопросы дает иногда он сам, иногда герой его романа, кн. Андрей. В разборе мнений относительно этих вопросов нам придется несколько повторяться, так как одна и та же мысль повторяется иногда по нескольку раз и в сочинении, только в измененной форме.
Хотя во взглядах кн. Андрея и автора есть много общего, но отделять эти взгляды необходимо, по той причине, что кн. Андрей, и по своим личным свойствам, и по времени, в которое жил, не мог смотреть на некоторые вещи иначе, как заставляет его автор смотреть на них. При том же автор - живописец; кн. Андрей мечтал быть практическим деятелем: вследствие этого односторонние рассуждения того и другого объясняются причинами совершенно различными, что при разборе необходимо принимать в расчет. То, что в кн. Андрее является следствием жизненных неудач, в авторе есть не более, как увлечение, неизбежное в художнике, когда он выходит из сферы творчества, свойственной его таланту.
Кн. Андрей принадлежит к числу тех, нередко встречаемых характеров, которые, по странному капризу природы, представляют соединение громадных претензий с недостатком, сил для их удовлетворения. Гр. Толстой воспроизвел этот тип художественно верно; но смотря на всю свою симпатию к кн. Андрею, он выставил этого последнего опрометчивым, решающим вопросы иногда очень сложные, с плеча, способным от природы, но пустым в практическом смысле - capable de tout et propre a rien8, как говорят Французы. He польстил автор своему герою, но распорядился как истинный художник: взяв известные данные характера, он безпощадно, до конца, развил все их последствия.
Просим припомнить появление кн. Андрея на сцену: в свете он щурится, едва отвечает, всех и вся третирует с высоты своего величия; пред вами человек, который изо всех сил бьется, чтобы не быть, а казаться, который играет роль, который не есть сила, а только претензия на силу. Заметив пустоту сферы, к которой принадлежал, кн. Андрей уже и это вменил себе в особенную заслугу: иначе он бы не рисовался так своим презрением, не старался бы с такой аффектацией его проявлять.
Открывается война 1805 года: кн. Андрей, не стесняясь, пользуется привилегиями той среды, которую по видимому так презирает, и поступает адъютантом к Кутузову, с мечтою обрести на поле сражения свой "Тулон", т. е. попасть в Наполеоны. А в ожидании Тулона, кн. Андрей, сделавшись адъютантом, весьма легко и скоро усваивает себе нравы передней главнокомандующих, применяя к делу "неписанную" субординацию не хуже любого Жеркова.
Вместе с тем, как личность, по своему собственному убеждению высокоодаренная, он считает для себя лишним то тяжелое, трудовое пребывание в подмастерьях, которое одно делает мастером: он, не видавший ни разу войны лицом к лицу, является на нее с готовыми и законченными военными взглядами.
Прочитав, с грехом пополам, с пол-десятка Фулей под разными заглавиями и фамилиями, он вообразил, что знает до такой степени глубоко военное дело, что, выйдя на практику, может только других учить, но самому ему учиться нечему.
По счастливой случайности, он попадает в завидное положение: получает возможность наблюдать шаг за шагом работу таких учеников Суворовской школы, как Кутузов, Багратион. Кажется, чего лучше? Присматривайся, размышляй и вводи в свои теоретические взгляды те поправки, которые дает высшая из книг - книга жизни. Не тут то было: как неисправимый доктринер, он не может допустить мысли, что он ошибается; нет, скорее лжет жизнь.
И вот он удивляется ничегонеделанью Багратиона, собирается заявить свой план Аустерлицкого сражения на военном совете, в который попал не по праву, а по личным отношениям к Кутузову. А факты, между тем, развиваются своим чередом, обнаруживая несостоятельность и военных взглядов, и претензий кн. Андрея.
Ничего нет удивительного после этого, что он, убедившись из горького опыта, как трудно с одного скачка попасть в Наполеоны, начинает проповедовать, что и Наполеон - вздор, и дело которым этот последний так гениально орудовал, - тоже вздор.
Иначе и быть не могло: кн. Андрей до такой степени веровал в свои таланты и непогрешимость, что изведав несостоятельность своем теории, неминуемо должен был прийти к выводу, что и не может быть никакой теории в военном деле. Искать, двадцать раз падать и двадцать раз подниматься, проходя через всю муку сомнений и разочарования, - было не в натуре кн. Андрея. Бог знает почему, он воображал, что ему все должно легко даваться. Сам он говорит, хоть и по другому поводу, что как же ему было простить теории военного искусства? Ведь он так жестоко на ней осекся....
Жаль его: человек честный, до известной степени; пожалуй, даже способный и с характером, но практически - пустой.
Ищет он своего призвания везде; но нигде его не находит, нигде, так сказать, корней пустить не может: одним словом - маленький великий человек, ко всему способный, ни на что негодный.
Правда, он был живым упреком Кутузову в Бухаресте по своей деятельности и сделал много практических нововведений у себя в деревне; но автор рассказывает это от себя, не обрисовывая своего героя в сказанных двух положениях ни одной сценой.
По нашему мнению, это признак большого художественного такта со стороны автора: сцены, в которых кн. Андрей явился бы плодотворным практическим деятелем, были бы диссонансом в общем облике этого характера: автор от них и воздержался.
Позволяем себе думать, что в этой характеристике кн. Андрея мы ничего не навязали ему от себя; факты взяты из творения гр. Толстого; нам принадлежит только освещение тех сторон их, которые автор оставил в тени, из чувства совершенно понятной симпатии к своему герою.
После всего сказанного станет понятно, почему кн. Андрей относился к делу, в котором ему не повезло, с предвзятою, хоть и, может быть, и незаведомою для него, т. е. совершенно искреннею, односторонностью. Он должен был: или признать возможность искусства в военном деле и свое в нем неискусство; или же оставаться при вере в свои великие способности и тогда отрицать возможность военного искусства и военного гения. Он выбрал, конечно последнее.
Это подтверждается вполне двумя местами IV части "Войны и мира", в которых кн. Андрей высказывает свои военные взгляды. Первое из них размышление кн. Андрея по поводу военного совета, имевшего следствием оставление Дрисского лагеря; второе - разговор его с гр. Пьером на Бородинском поле.
..."Прения продолжались долго, и чем дальше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему, во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки, и поэтому (?) не может, быть никакого, так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны, и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армии через день, и никто не может знать, какая есть сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: "мы отрезаны"! и побежит, а есть веселый смелый человек впереди, который крикнет "ура!", отряд в 5 т. стоит 30-ти тысяч, как под Шенграбеном, а иногда 50 т. бегут перед 8-ю, как под Аустерлицем. - Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено, и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого предложения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный. Разве гений тот человек, который вовремя умеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью9 и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные (?) качества гения. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, - глупые10, или рассеянные люди. Лучший - Багратион - сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но напротив ему нужно отсутствие самых высших, лучших человеческих качеств- любви (!), поэзии, нежности (!), философского (!), пытливого (!) сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно11 (иначе у него не достанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави Бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они - власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!".
Не трудно видеть, что эта тирада не имеет собственно никакого отношения к Дрисскому военному совету, а есть плод болезнено-желчного настроения, охватившего кн. Андрея после неудачной попытки попасть в Наполеоны и с тех пор его непокидавшего. Действительно: если неурядица этого военного совета и могла привести беспристрастного человека к какому либо заключению, то разве к тому, которое о советах высказано еще Евгением Савойским: лучшее средство ни на что не решиться - это спросить мнение у военного совета12. По этому то военные люди, понимающие как дела делаются, собирают советы не за тем, чтобы получить от них решение, а напротив - затем, Таков был совет Кутузова в Филях, Наполеона после Аспернской неудачи, Фридриха перед Лейтенским сражением. Всякому известно, что в собрании сколько голов, столько и умов: нечего, следовательно, и ожидать от собрания постановки какой нибудь одной мысли, или цели: это - принадлежность единичной головы; собрание, в свою очередь, получив мысль, разрабатывает подробности ее осуществления и разносит ее по всему воинскому организму. Дрисскому совету предоставлена была роль, совету несвойственная, и будь он составлен не из Армфельдов, Фулей и проч., а хоть из Наполеонов, он ни к чему иному не привел бы, кроме пустых, бесплодных споров и пререканий.
Военное искусство тут ни причем. Князю же Андрею кажется, будто неурядица этого совета служит подтверждением того, что нет и не может быть, ни науки, ни теории в военном деле, ни, наконец, военного гения13: не очевидно ли, что дело тут не в совете, не в том, либо другом фазисе военного дела, а в том только, чтобы лишний раз сказать себе, что нет ни военного искусства, ни военного гения? Развитие речи вполне подтверждает это; чтобы уверить себя в несуществовании противной теории военного искусства, кн. Андрей опирается, между прочим, и на то даже, что у всякого из присутствовавших был свой особенный план на одно и то же дело: неужели же ему была недоступна та простая и осязательная мысль, что к каждой практической цели ведут тысячи путей и что дело в том, чтобы дойти до нее, а не в том, чтобы дойти непременно известным путем? Ведь и в математике одно уравнение со многими неизвестными получает бесчисленное множество решений; ведь и математика не дает правил на то как составлять из вопроса уравнение; но следует ли из этого, что теория математики не имеет положительного значения?
Смешав понятия о науке и о теории, кн. Андрей силится доказать, что в военном деле нет ни науки, ни теории и, следовательно (!), не может быть военного гения: опять вывод, показывающий одно, что кн. Андрей был не способен что-бы то ни было разобрать последовательно и без логических скачков. Во первых наука и теория вовсе не одно и тоже14, ибо теория возможна и необходима во всяком искусстве; наука же в нем немыслима. Во вторых, чем труднее какое либо дело, тем реже возможны мастера в нем и тем более они принадлежат к категории тех исключительных личностей, которых называют гениями.
Разовьем оба эти положения.
В настоящее время никому в голову не придет, утверждать, будто может быть военная наука; она немыслима точно также, как немыслимы науки: поэзии, живописи, музыки; но из этого вовсе не следует, чтобы не было теории военного искусства, точно также, как она существует во всяком мирном искусстве. Теория в этих последних искусствах не делает Рафаэлей, Бетховенов, Гёте; но она дает им технику дела, без которой они никогда не могли бы подняться на ту высоту, которой достигли. Теория военного дела не претендует готовить не только Наполеонов, но даже и Тимохиных; но она утверждает в знании свойств войск и местности; она указывает на образцы творчества в военной области и следовательно облегчает путь тем, кто от природы одарен военными способностями.
Если прибавить к этому, что она со всею искренностью признает свое бессилие исследовать третью и самую страшную данную в военном деле - данную случайностей; что она признает свою немощь указать сноровки управления себе подобными, - то и окажется, что теория военного искусства имеет весьма нешуточное значение, но вместе с тем не дает человеку успокоиться на мысли, будто он знает все дело, узнав только часть его15. Рецептов на то как созидать Аустерлицы, Фридланды, Ваграмы, швейцарские походы 99 года, Кениггрецы, - теория военного дела не дает; но она представляет эти великие образцы военного творчества для изучения военному человеку, подобно тому как живописец, музыкант, поэт изучают великие образцы, каждый в своей специальности: не для того, чтобы им буквально подражать, но для того, чтобы проникаться их духом.
Скажут, может быть, что это современный взгляд и потому кн. Андрей не мог прийти к к нему; нет: этот взгляд во все эпохи составлял принадлежность всех тех людей, которые не только делали войну, но и думали о ней.
Завирались в теории, именно потому, что весьма редкие из теоретиков войну видели: но кн. Андрей видел ее; и если он пришел к таким странным выводам, то это могло произойти только от одного: он слишком был поверхностен, чтобы здраво судить о войне. С его стороны, для здравых выводов, не требовалось даже особенной теоретической силы, или оригинальности ума, а только знакомство с тем, что писали о войне такие люди, как маршал Саксонский, Ллойд, Фридрих В. Но кн. Андрей, как дилетант, вероятно не любил заглядывать в старые книги, а предпочитал черпать свою мудрость из модных, современных ему, произведений.
военный гений) он просто переходит в брань: военную гениальность сочинили подлецы, которые льстят власти! Опять доказательство, что тут дело шло о том только, чтобы позабавить личную свою раздражительность, а вовсе не о том, чтобы получить верный вывод. Ему даже и то в голову не пришло, что полководцев были тысячи, а гениальность признана только за восемью или девятью из них. И до чего может доходить вывих ума при подобном внутреннем состоянии, кн. Андрей доказывает великолепно: вся та страшно трудная обстановка всякого военного предприятия, которую может уяснить себе и выйти из нее победителем только человек действительно из ряда вон, кажется кн. Андрею напротив, аргументом в пользу того, что военная гениальность немыслима! "Разве гений", восклицает он, "тот человек, который вовремя умеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево?"! Как же, как не гением, спросим мы, назвать его, если за всю историческую жизнь человечества можно насчитать всего восемь - девять человек, которые были способны в совершенстве делать эту, столь простую для кн. Андрея, вещь; которые, имея дело с такой силой, что сегодня 5 т. стоят 20 т., а завтра те же 5 т. не будут стоить и 200 человек, умели устроить так, что их 5 т., если не всегда, то в большей части случаев стоют. 20-ти т. неприятельских?
Трудность не в том, чтобы велеть подвезти сухари, а в том, чтобы предвидеть, куда их подвезти; не в том, чтобы идти тому направо, тому налево, а чтобы разгадать, почему это нужно сделать так, а не иначе; и разгадать при какой обстановке? Именно под влиянием "тех бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит" - это признает сам же кн. Андрей. И все это делается не наверняка, а основываясь на предположениях, выведенных часто из самых противоречивых и неопределенных данных: нужно, следовательно, обладать даром прозрения, чтобы не попасть в самый позорный просак; нужно иметь, наконец, на столько воли, чтобы решаться быстро на распоряжения; а между тем от них зависит судьба сотен тысяч голов, иногда государства, и собственная будущность распорядителя. А в это время к нему всякий лезет кто с претензией, кто с докладом, кто с приятным донесением, что по новым известиям все то, на чем он основал свои распоряжения, оказывается вздором.
Приняв только это в расчет, не трудно видеть, что плавать - не говорим хорошо, а хоть как нибудь - в этом море путаницы, бестолковщины, суеты, интриг, противоречий, могут только люди далеко не дюжинные.
лучших генералов, ему известных. Выходит у него, что все это - глупые, или рассеянные люди.
Уловка, к которой кн. Андрей прибегает, чтобы убедить себя в этом и тем потешить свое уязвленное самолюбие, до наивности простодушна; он ставит в вину генералам недостаток не тех качеств, которые им необходимы, а тех, которые совершенно излишни! Начинает он с указания на Багратиона, забыв даже, что в обыденной жизни можно быть глупее последнего светского фата, а в своей специальности стоять весьма высоко; забыв даже, как сам он был неодолимо увлечен в атаку этим "глупым"" человеком: увлечен так, как ему умнику увлекать не приходилось.
Но кн. Андрей не останавливается на Багратионе: ему и "Наполеон - в роде бородавки". "А сам Бонапарте!" размышляет он: "я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле". После горьких уроков кн. Андрей остался, должно быть, очень молодым, если считал возможным делать оценку гениальности или ограниченности по выражению лица человека, которого он видел в горячечном бреду, мимолетом, только раз в жизни и не сказал ни одного слова с тем человеком...
Подобной оценки можно было бы ожидать разве только от институтки, которая, влюбившись по портрету в какого либо героя, теряет к нему не только симпатию, но даже и уважение, увидав неказистую его наружность в натуре. Людям, подобным кн. Андрею, герои не иначе рисуются, как в живописной позе, с глазами, устремленными в небо, с печатью вдохновения на челе. Для них внешность - все; и если она не презентабельна - кончено.
"Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но напротив, ему нужно отсутствие самых высших и лучших человеческих качеств - любви, поэзии, нежности, философского, пытливого сомнения". А воля, увлекающая сотни тысяч людей и внушающая им безграничную, собачью преданность к такому как и они человеку? А ум, способный воспринимать все впечатления с такой изумительною верностью, что по отдельным, разрозненным намекам он способен отгадать намерения противника, иногда во всем их объеме? Для всякого рода гениальности требуется сильное развитие одной какой либо, или нескольких, но далеко не всех сторон души человеческой. С точки зрения князя Андрея можно, вообще, отрицать существование гениальности. Действительно: возьмем, напр., гениального поэта, который умеет любить, нежен до крайности и способен пытливо сомневаться; об нем можно также сказать: что же это за гений? У него нет даже на столько воли, чтобы не подчиняться своему лакею, или ключнице; а воображение до того берет у него перевес над умом, что он на каждом шагу делает себе из мухи слона. Таким путем можно отрицать, что угодно; скажут вам: какая талантливая танцовщица! помилуйте, возразите вы: да она ни одной ноты вам не возьмет! - Какой великий музыкант! - Нисколько не великий: он во всю жизнь не только не написал ни одной картины, но даже и кисти не умеет взять в руки! Способный делать подобные приговоры, конечно, будет прав, ибо факт может быть действительно верен: танцовщица может не иметь понятия о пении, музыкант о живописи. Но составляет ли это недостаток для той специальности, в которой они сильны? Вот в чем вопрос; к сожалению для людей, рассуждающих подобно кн. Андрею, этот вопрос останется навсегда непостижимым.
"Заслуга в военном деле зависит не от. них (полководцев), а от того человека, который в рядах закричит: пропали! или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!"
Вследствие этого последнего вывода кн. Андрей решается взять полк в армии, хотя и командир полка едва ли много поделает с любовью, поэзиею, нежностью и философским - пытливым сомнением.
Кн. Андрей совершенно прав, утверждая, что в последней инстанции успех или неудача в военном деле зависит от солдатского ура! или: пропали! И что иногда 5 т. стоят 30, как под Голлабрюном, а иногди 50 т. бегут перед 8-ю, как под Аустерлицем; но в этом случае, как и в других, он говорит, да не договаривает: и не договаривает именно на столько, сколько ему нужно для того, чтобы получить не тот вывод, который следует по природе дела, а тот, который получить желательно.
Отчего-же происходит, что в одних войсках чаще случается ура! а в других: пропали? Ведь если бы это была чистая случайность, ей не было бы резона повторяться чаще в одной, нежели в другой армии? Ответ на это один: "ура" и "пропали" зависит от уменья или неуменья начальника поднять нравственный уровень своих войск до той степени, на которой они являются менее подверженными влиянию неожиданностей. Отчего у Суворова никогда "ура" и "пропали" являются вовсе не такою случайностью, как то кажется князю Андрею. У начальника, владеющего даром поддерживать нравственное настроение войск на известной высоте, "пропали" станет если не совершенно немыслимою, то во всяком случае весьма редкою случайностью. Все это факт неопровержимый и очевидный для всякого безпристрастного наблюдателя.
Еще древние подметили эту зависимость настроения массы от способности одного, выразив ее чрезвычайно меткой поговоркой: лучше армия баранов, предводимая львом, чем армия львов, предводимая бараном.
В своем разговоре с Пьером кн. Андрей продолжает развивать ту-же теорию, что дело зависит только от тех, которые стреляют и колют, а нисколько не от тех, которые назначают первым куда стрелять и кого колоть... "те, с кем ты ездил по позиции, "говорит он Пьеру", не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему".
по правде, а по своему вкусу. Бенигсен может быть действительно более мешал, нежели помогал; но Кутузов, Багратион, Ермолов, Дохтуров, Раевский не мешали. В этом и беда князь Андрея, что когда ему нужно доказать, что распорядители мешают, а не помогают, он выставляет Бенигсена, забыв всех прочих; если нужно доказать, что способные боевые люди рассеянны или глупы, он, не прибавив даже где и в чем глупы, сошлется на Багратиона, забыв. Кутузова, Ермолова и т. д. "Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
- А от чего же?
". И которое находит поддержку в позиции, в вооружении, в числе, в распоряжениях, прибавим от себя.
Кн. Андрей говорит совершенно верно о роли, которую играет дух войск в успехе или неудаче боя.
Но он как бы не понимает того, что нравственное настроение, как сила высшая, слагается именно из всех тех мелочей, которые, по его мнению, не имеют к ней никакого отношения. Все эти мелочи (для кн. Андрея) относятся к нравственному настроению, как причины к следствию, или как силы составляющие к равнодействующей. Те, которые судят об этом деле не поверхностно, не но первому впечатлению, те очень хорошо это понимают; припомним замечание Трошю на счет чрезвычайной чувствительности нравственного настроения. Ему и в голову не придет противополагать это настроение не только таким данным, как вооружение, число, позиция, но даже и таким, как избыток холода или тепла. Каждая из этих сил, сама по себе, может иногда и не иметь особенного влияния; но беда в том, что они порознь не ходят, а действуют совместно и современно. Солдат самый неразвитый, когда дело доходит до боя, жадно прислушивается ко всем толкам, которые ходят в армии, - это гр. Толстой подметил весьма верно в своем приступе к Аустерлицкому бою. Солдат становится чрезвычайно восприимчив к этим толкам; если это так, то каким же чудом спасет он свою самоуверенность и бодрость, если напр. узнает, что у него оружие хуже чем у неприятеля, или что нибудь в этом роде? Мы согласны, что под Бородиным из всех этих составляющих самою сильною было то патриотическое раздражение, которое заставляло наших видеть во всяком французе личного врага; но из того, что это раздражение было преобладающею силою, вовсе не следует, чтобы значение других сил приводилось к нулю. Неприученный к серьезному разбору фактов, расположенный обо всем делать заключения по первому непродуманному впечатлению, кн. Андрей и здесь заметил только ту составляющую нравственного настроения, которая резко била в глаза; и заметил тем легче, что это давало ему возможность своротить на свою любимую тему - ничтожества в бою личностей руководящих. При большей привычке ко всестороннему исследованию фактов он мог бы сделать из того, о котором толкует, только один вывод: именно, что нравственная сила в данную минуту зависит преимущественно от той из составляющих, которая почему либо на ту минуту приобретает преобладающее значение. С этой точки преобладающею силою будет: иногда разница в вооружении, иногда разница в побуждениях, из-за которых война ведется, и т. д. и т. д., до бесконечности; а он думает, что верное относительно Бородина будет верно и относительно всякого другого столкновения.
"нравы военного сословия - отсутствие свободы, т. е. дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство": не останавливаемся потому, что это собственно и не рассуждения, а просто набор слов, чтоб душу отвести. Для кн. Андрея все дело было ,в личных ощущениях; он сам проговорился: "кто дошел до этого, так как я, теми же страданиями"... В этом то все и дело, чтобы себя потешить, свою желчь поволновать: он лечит свое бобо. Кажется не трудно-бы заметить, что дисциплина - дело неизбежное не только в военном, но и в общественном организме: разница только в степени и характере, но не в принципе; что праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство не составляют отличительной принадлежности одного воинского организма, а процветают не меньше и вне его; но кн. Андрей этого не заметил, потому что очень уж рассердился; а когда человек рассердится, мало ли чего он не наговорит?
Примечания
8. Ко всему способным, ни на что
9. Наполеон уже теперь не имеет власти, а его все же считают гением; Макка, даже когда он был, окружен блеском и властью, вероятно никто, кроме его адъютантов, гением не считал.
10. Кутузов в том числе?
11. Трудно считать неважным дело, от которого зависит судьба сотен тысяч голов, а иногда и государства. При том же, чем бы ни занимался человек, он не может не признавать своего дела важным, ибо никто не станет заниматься делом, на которое он смотрит, как на вздор.
12 Un general ayant envie de ne rien entreprendre, n'a qu'a tenir conseil de guerre.
нельзя.
14. В том смысле, что всякая наука есть теория; но не всякая теория может быть наукой.
15. Как то случалось с изучавшими "научные" теории военного дела, появившияся в конце прошлого и начале нынешнего столетия.