"Ганиеле" Гауптмана и "Притчи" Л. Н. Толстого.
"Фантастическiя сцены" Гауптмана, постановкой которыхъ публика обязана "Литературно-артистическому кружку", произвели давно уже не бывалый эффектъ и въ печати, и въ обществе. Явились, какъ водится, страстные поклонники и не менее ожесточенные враги, одни ничего не видели, кроме выдающихся достоинствъ, другiе, напротивъ, - указывали только недостатки. Общiй отзывъ, однако, въ пользу "Ганнеле", и большинство публики признало ее пьесой интересной и трогательной, хотя для многихъ и непонятной.
Между темъ, "Ганнеле" - крайне незамысловатая вещь, можно сказать, примитивная по мотиву и очень простая по обработке, какъ и все истинно прекрасное. Тема ея далеко не нова, и можно укаэать много высоко художественныхъ произведенiй, одинаковыхъ съ ней по содержанiю. Ее сравниваютъ съ прелестныыъ и трогательнымъ разсказомъ Достоевскаго "Мальчикъ y Христа на елке", и съ полнымъ правомъ можно отнести ее къ циклу такъ называемыхъ ,,рождественскихъ разсказовъ", въ которыхъ фигурируютъ обыкновенно бедныя дети, погибающiя при самой трогательной обстановке. Лучшiе изъ этихъ разсказовъ принадлежатъ Диккенсу и Андерсену.
Дело не въ теме "Ганнеле", a въ ея обработке, новой, оригинальной и несравненно более глубокой, чемъ y Достоевскаго и y другихъ писателей.
бы быть и иной. Только эта иная жизнь такъ далека отъ действительной, выпавшей на долю Ганнеле, что здесь, на земле, она и представить ее не можетъ. Такая жизнь ей представляется только на небе, куда и стремится ея душа съ страстнымъ желанiемъ уйти поскорее отсюда, где она ничего ни видела хорошаго. "Не тебя,-- поютъ ей духи, - ласкало солнце, не для тебя росла трава въ долине; ты никогда не была сыта; никогда не дышала чистымъ воздухомъ, не знала, что такое ароматъ цветовъ". Чуткая, нервная и экзальтированная девочка, доведенная истощенiемъ до галлюцинацiй, бросается въ воду. Въ блаженномъ восторге своихъ виденiй она не хочетъ возвращаться назадъ, къ прежней жизни, ужасается при воспоминанiи о своемъ вотчиме, который будетъ ее снова мучить, объ окружающпхъ, которые ее дразнили "незаконнорожденной принцессой въ лохмотьяхъ", и думаетъ съ теплой благодарностью только объ учителе, отъ котораго одного она слышала слова любви и утешенiя, "такiе прекрасные, чудесные гимны". Въ смерти она не видитъ ничего страшнаго, ее пугаетъ только ея безмолвье да холодъ могилы. За то похороны ей представляются моментомъ ея торжества, когда все поймутъ и признаютъ, какая она, Ганнеле, прекрасная, милая девушка, "съ самой маленькой ножкой", и все будутъ жалеть о ней, a ея вотчима все осудятъ, и онъ съ горя повесится. Душа ея улетитъ въ рай, о которомъ ей говорила мать, и ее тамъ встретитъ любимый учитель г. Готтвальдъ ("Генрихомъ зовутъ его. Хорошее имя - Генрихъ, правда?"). - Она умираетъ, радостная, довольная, примиренная, безъ борьбы и сожаленiй.
Здесь нетъ никакой драмы,-- драма разыгрывается не на сцене, a въ зрительномъ зале, въ сердцахъ зрителей, которые, съ начала и до конца, мучительно сознаютъ неизбежность этой смерти и свое безсилiе изменить жизнь такъ, чтобы и Ганнеле перестала мечтать о смерти, какъ о единственномъ и хорошемъ исходе для нея.
Поднимается занавесъ, предъ нами прiютъ для нищихъ, погибшихъ женщинъ и жалкихъ бродягъ. Они заняты своими ничтожными делишками, ссорятся и мирятся, словомъ, живуть, какъ могутъ жить отребья человечества. Вносятъ умирающую Ганнеле, и предъ нами возникаетъ вопросъ, если бы она не бросилась въ воду, что ее ожидало бы тогда? И тутъ же готовый ответъ; то же, что случилось съ ея матерью, что было съ обитательницами прiюта, стару-хой Тульпе и тридцатилетней девушкой Гетой, y которой "на лице печать распутства". Зритель сразу видитъ, что для такихъ, какъ Ганнеле, нетъ выбора. Ихъ ждетъ одно и то же, a если Ганнеле сломилась раньше, то это ея счастье,-- но это "счастье" - случайность.
Почему же, однако, такъ? Почему нетъ для нихъ лучшей участи, о которой мечтаетъ въ своихъ виденiяхъ Ганнеле? Все мечты ея такъ реальны по существу. Ова жаждетъ только теплой одежды, пищи, света, воздуха - и немножко любви. Разве все это такъ недоступно, что только въ раю и можно встретить? Конечно, нетъ. Наивный, даже грубый матерiализмъ ея мечтанiй,-- вотъ что трогаетъ больще всего и выжимаетъ слезы y зрителей. Пока Ганнеле живетъ и борется, ею никто не интересуется, a когда она гибнетъ въ борьбе, все растерянно пожимаютъ плечами, какъ бургомистръ на сцене, или какъ докторъ, констатирующiй фактъ смерти. Зритель, если не совсемъ очерствелъ душою, не можетъ не чувствовать горечи вины передъ Ганнеле, не можетъ и не сознавать безсилъя передъ роковымъ вопросомъ,-- такъ что же делать? Чувство справедливости возмущается въ немъ, хочется излить на кого-либо негодоваяiе за участь Ганнеле. Въ пьесе ответчикомъ за все, но только въ глазахъ самой Ганнеле, является ея вотчимъ, рабочiй-каменьщикъ. Но ни авторъ, ни зритель не могутъ обвинить этого пьяницу, который самъ скорее жертва, чемъ палачъ. Положимъ, онъ грубъ, вечно пьянъ, жестокъ, золъ, словомъ, животное во всехъ отношенiяхъ. Но или все окружащiе таковы же, какъ онъ, или же, если они не таковы то все они несравненно более виновны, чемъ онъ, допуская, при наличности всехъ своихъ добродетелей, гибель Ганнелле въ рукахъ такого негодяя.
Въ этомъ и заключается весь драматизмъ, этимъ объясняется и сила впечатленiя, какое "Ганнеле" производитъ на всехъ.
такъ перемешаны съ действительностью, что зритель съ трудомъ различаетъ ихъ, поддаваясь иллюзiи вполне. Ганнеле сливаетъ воедино и бредъ, и окружающихъ, и свое прошлое, что вполне естественно и понятно. Гауптману принадлежитъ оригинальная мысль - вывести на сцену эти виденiя, заставить ихъ жить, говорить, действовать, что многимъ кажется страннымъ и непонятнымъ. Они принимаютъ ихъ за какiе-то символы, тогда какъ ничего символическаго въ нихъ неть. Ангелы, смерть, !!!!!странниiл", учитель, дети, толпа,-- причудливо перемешанныя фантазiей умирающей девочки,-- именно таковы, какими можетъ ихъ воображать невежественная, больная девочка, для которой все отвлечевныя понятiя мыслимы только въ реальной, телесной оболочке. Для нея нетъ въ нихъ симоволическаго, a для автора - они представляютъ внутреннiй мiръ ребенка. Онъ раскрываетъ его передъ зрителями, заставляя ихъ въ смущенiи опустить голову. Мясо, молоко, одежда, тепло, светь, воздухъ - вотъ идеалъ этого ребенка. A между темъ, натура его - кроткая, впечатлительная, доступная всему возвышенному. Ганнеле любила школу, церковь, благодарна за всякую ласку и доброе слово, проникнута благоговейной любовью къ Христу, который любитъ всехъ такихъ, какъ она, бедныхъ, покинутыхъ детей. Образъ Ганнеле въ высшей степени поэтиченъ, обрисованъ авторомъ нежными, тонкими, изящными чертами. Она такая хрупкая, грацiозная, симпатичная, созданная для любви и неги, "для звуковъ сладкихъ и молитвъ",-- и рядомъ, какъ олицетворенiе окружающей жизни, ея вотчимъ, несчастный, грубый, спившiйся оборванецъ. Рай въ ея виденiяхъ,-- и тутъ же прiютъ для отбросовъ общества, где все гнусно и скверно. Такими контрастами художникъ намеренно подчеркиваетъ свою основную мысль, чуждую всякаго мистицизма и декаденства. Въ последней сцене, когда духи уносятъ радостную дупгу Ганнеле, занавесъ падаетъ и быстро вновь поднимается,-- на сцене нетъ ни ангеловъ, ни добраго странника, ни восторженной Ганнеле. Въ убогомъ прiюте лежитъ на жалкой постели ея тело въ грязномъ оборванномъ платье, и докторъ равнодушно заявляетъ на вопросъ сестры милосердiя - "умерла"?-- "Да, умерла". Некоторымъ эта заключительнал сцена кажется лишней, присочиненной, не вяжущейся съ общимъ ходомъ пьесы. Странное недоразуменiе, чтобы не сказать больше. Последняя сцена, это - главный, необходимый штрихъ въ картине, безъ чего она была бы неясной недоделанной и, действительно, уподобилась бы мистическо-декадентскому бреду. Этой сценой авторъ говоритъ зрителю: вотъ мечты, a вотъ действительность. Выводъ сделайте сами.
И выводъ получается безотрадный, но было бы несправеддиво упрекать Гауптмана въ пессимизме, какъ это делаетъ одинъ критикъ, нааывая его убежденнымъ страстнымъ пессимистомъ, a его "Ганнеле" - апофеозомъ смерти. Ни то, ни другое несправедливо. Гауптманъ - реалистъ до глубины души, онъ беретъ жизнь такою, какова она есть, не отрицаетъ дурного, но и не отворачивается отъ хорошаго. Въ томъ положенiи, которое выпало на долю Ганвеле, смерть спасенiе, но во всей пьесе ни однимъ словомъ не отрицается жизнь по существу. Его Ганнеле мечтаетъ о любви къ доброму учителю и выражаетъ въ наивной песенке, какъ она понимаетъ ее; въ своихъ мечтахъ о жизни въ раю она выражаетъ отрицанiе только жизни полной лишенiй, и если стремится къ смерти, то какъ къ неизбежному переходу отъ ада, выпавшаго ей на долю, къ райскому житiю.
последнiя минуты? Докторъ. Эти три лица, представители трехъ учрежденiй,-- три луча света въ мрачномъ царстве нищеты и невежества. Выводя ихъ на сцену, художникъ какъ бы указываетъ путь, который можетъ привести общество къ разрешевiю вопроса, поставленнаго имъ во всей неприглядной наготе. Путь этотъ - просвещенiе соединенное съ верой въ добро, руководимое любовью къ человечеству. Вера и Наука - прежде всего, a остальное все приложится.
Какъ ни общъ этотъ ответъ, онъ все-таки далекъ отъ пессимизма, который и не въ натуре Гауптмана. Судя по его портрету, это - молодой человекъ съ энергичнымъ, несколько грубоватымъ лицомъ, съ твердо очерченнымъ подбородкомъ,-- настоящее лицо борца. Въ своихъ "Ткачахъ" онъ и выступаетъ такимъ борцомъ, во имя лучшаго будущаго, въ которое онъ веритъ и стремится убедить другихъ. Въ "Ганнеле" онъ не даетъ решенiя, потому что и не могъ бы дать, если бы и хотелъ. Какъ художникъ, онъ выполнилъ задачу, если заставилъ зрителей задуматься надъ поставленнымъ вопросомъ, решенiе котораго - дело будущаго.
И ни одинъ человекъ не осмелится теперь сказать, что знаетъ ето решенiе, если онъ только не заблуждается, или не обладаетъ такимъ самомнеiемъ, какъ Л. H. Толстой, выступившiй, поистине, какимъ то пророкомъ въ своихъ "Притчахъ", съ которыми не лишне познакомвть нашихъ читателей.
"вещаетъ" графъ Толстой въ своихъ "Притчахъ"?
a вырывать ее съ корнемъ. Но люди не исполнили его совета, продолжая по разнымъ причинамъ поступать по прежнему. Лугъ засорялся все больше и больше, и дело дошло до того, что остались одне сорныя травы. Тогда одинъ человекъ вспомнилъ предписанiе мудраго хозяина и напомнилъ его людямъ. Но вышло еще хуже,-- люди обиделись на его напоминанiе, стали называть его безумнымъ гордецомъ, возмнившимъ, что онъ одинъ изъ всехъ понялъ советъ хозяина, бранили и смеялись надъ нимъ. Сколько ни разъяснялъ имъ этотъ человекъ, что онъ не выдумываетъ ничего новаго, что советъ этотъ поданъ мудрымъ хозяиномъ, что y него одно лишь желанiе - помочь людяиъ извести сорную траву, - его не слушали, и окончательно было решено, что этотъ человекъ или превратно толкуетъ слова мудраго хозяина, или злодей, желающiй только увеличить сорныя травы.
"To же самое случилось и со мной,-- заключаеть графъ,-- когда я указалъ на предписанiе евангельскаго ученiя о непротивленiи злу насилiемъ... Я говорилъ, что, по ученiю Христа, вся жизнь человека есть борьба со зломъ, противленiе злу разумомъ и любовью, но что изъ всехъ средствъ противленiя злу Христосъ исключаетъ одно неразумное средство противленiя злу насилiемъ, состоящее въ томъ, чтобы бороться со зломъ зломъ же. - И эти слова мои были поняты такъ, что я говорю, будто Христосъ училъ тому, что не надо противиться злу. И все те, чья жизнь построена на насилiи и кому поэтому дорого насилiе, охотно приняли такое перетолковавiе моихъ словъ и вместе съ нимъ словъ Христа, и было признано, что ученiе о непротивленiи злу есть ученiе неверное, нелепое, безбожное и зловредное. И люди спокойно продолжаютъ подъ видомъ уничтоженiя зла производить и увеличивать его".
Во второй притче речь идетъ о фальсификацiи науки и искусства, которую графъ сравниваетъ съ фальсификацiей съестныхъ товаровъ. Когда опытная и хорошая хозяйка стала уличать торговцевъ, что они подмешивають муку, заменяютъ масло маргариномъ, и тому подобное,-- торговцы, обозлившись на нее, говорили покупателямъ, что она помешанная. И все ее ругали и нападали на нее, доказывая, что она хочеть лишить ихъ пищи,
"Тоже случилось со мной по отношенiю къ науке и искусству нашего времени. Когда я сказалъ, что та наука и то искусство, которыми торгуютъ ва умственномъ базаре, маргариновыя или, по крайней мере, съ большими подмесями чуждыхъ истинной науке и истинному искусству веществъ, и что я знаю это, потому что купленные мною на умственномъ базаре продукты оказались неудобосъедаемыми ни для меня, ни для близкихъ мне людей, не только неудобосъедаемыми, но прямо вредными, то на меня стали кричать и ухать, и внушать мне, что это происходитъ оттого, что я не ученъ и не умею обращаться съ такими высокими предметами. Когда-же я сталъ доказывать то, что сами торговцы этимъ умственнымъ товаромъ обличаютъ безпрестанно другъ друга въ обмане; когда я напомнилъ то, что во все времена, подъ именемъ науки и искусства предлагалось людямъ много вреднаго и плохого, и что потому и въ наше время предстоитъ та же опасность, что дело это не шуточное, что отрана духовная во много разъ опаснее отравы телесной, и что поэтому надо съ величайшимъ вниманiемъ изследовать те духовные продукты, которые предлагаются намъ въ виде пищи, и старательно откидывать все поддельное и вредное, когда я сталъ говорить это,-- никто, никто, ни одинъ человекъ, ни въ одной статье или книге не возразилъ мне на эти доводы, a изо всехъ лавокъ закричали, какъ на эту женщину: онъ безумецъ! Онъ хочетъ уничтожитъ науку и искусство, то, чемъ мы живемъ. Бойтесь его и не слушайтесь! Пожалуйте къ намъ, къ намъ! У насъ самый последнiй заграничный товаръ".
Въ третьей фигурируетъ все человечество, въ образе путниковъ, сбившихся съ дороги, и графъ Толстой, подающiй единственный разумный советъ остановиться, подумать и выбрать новый путь после зрелаго размышленiя. Но "никто" не послушался, "ни одинъ человекъ" не призналъ ошибочности избранной дороги.
"А все разсердились, обиделись и поспешили заглушить дружныiмъ говоромъ мой одиночный голосъ. "Мы и такъ ленивы и отсталы. A тутъ проповедь лени, праздности, неделанiя!" Некоторые прибавили даже: ничего-неделанiя. Не слушайте его, впередъ за нами!.. Что думать? Что стоять? Скорее впередъ! Все само собой сделается!-- Люди сбились съ пути и страдаютъ отъ этого. Казалось бы, первое и главное усилiе энергiи, которое следуетъ сделать, должно бы быть направлено не на усиленiе того движенiя, которое завлекло насъ въ то ложное положенiе, въ которомъ мы находимся, a на остановку его. Казалось бы, ясно то, что, только остановившись, мы можемъ хоть сколько-нибудь понять свое положенiе и найти то направленiе, въ которомъ мы должны идти для того, чтобы придти къ истинному благу не одного человека, не одного разряда людей, a истинному общему благу человечества, къ которому стремятся все люди и отдельно каждое сердце человеческое. И что же? Люди придумываютъ все возможное, но только не то одно, что можетъ спасти, a если и не спасти ихъ, то хотя облегчить ихъ положенiе, именно то, чтобы хоть на минуту остановиться и не продолжать усиливать своей ложной деятельностью свои бедствiя. Люди чувствуютъ бедственность своего положенiя и делаютъ все возможное для избавленiя себя отъ него, но только того одного, что наверное облегчитъ ихъ положенiе, они ни за что не хотятъ сделать, и советъ сделать это больше всего раздражаетъ ихъ. Если бы можно было еще сомневаться въ томъ, что мы заблудились, то это отношенiе къ совету одуматься очевиднее всего доказываетъ, какъ безнадежно мы заблудились, и какъ велико наше отчаянiе".
Прежде графъ Толстой нападалъ на догматы во имя свободы критики. Теперь онъ каждое свое положенiе возводитъ въ догмагъ, причемъ мы видимъ его чуть ли не нетерпимее папы, который все же делаетъ уступки требованiямъ времени. Его "я сказалъ", "я утверждаю", "я думалъ" - сокрушаютъ все,-- и науку, и опытъ, и жизнь...
"ученики", превзошли "учителя", договорившись, по истине, до геркулесовыхъ столбовъ невозможнаго. Вотъ небольшая выдержка изъ статьи г. Меньшикова въ майской книжке "Недели", по поводу последняго разсказа Л. H. Толстого "Хозяинъ и работникъ''.
"Таковъ историческiй смыслъ притчи "Хозяинъ и работникъ". Брехуновъ - отживающее язычество, Никита - растущее изъ стихiи народной истинное христiанство... Въ "Хозяине и работнике" отмеченъ великiй расколъ между хозяйничающими и рабочими классами, между такъ называемой интеллигенцiей и народомъ. Жизнь интеллигенцiи еще насквозь проникнута языческими началами: въ ея законахъ и уставахъ, которымъ долженъ подчиниться и народъ, все еще действуетъ жестокое римское право, и въ зародышевомъ представителе интеллигенцiи - въ Брехунове - живетъ духъ Цезаря, мечтавшаго о захвате мiра. Какъ Цезарь, какъ все язычество, Брехуновъ только и мечтаетъ о захвате - зачемъ? Затемъ, чтобы возбуждать страхъ и зависть и иметь возможность питать къ слабымъ презренiе. Зачемъ Брехунову столько денегъ, лавокъ, домовъ, рощъ и т. д.?. Ведь для его вполне безпечнаго счастья довольно было бы одного дома, одного небольшого клочка земли. И все Брехуновы, вся интеллигенцiя помешана на томъ же тщеславiи, на жажде ненужныхъ жизни матерiальгыхъ выгодъ, съ неизбежнымъ насилiемъ и обманомъ. Не то стихiйный Никита, народъ: тамъ, где онъ не развращенъ, ге втянутъ въ хищничество, тщеславiе уже не встречается --по крайней мере въ виде страшной душевной болезни, какъ среди интеллигенции. Въ глубинахъ народныхъ заметны истинно христiанскiе обычаи братства, равенства и свободы - свободы мысли, и веры, и слова. Нетъ тщеславiя, нетъ и алчности къ богатству. Большинство народа целью труда ставитъ необходимое питанiе; для большинства интеллигенцiи эта цель - какое-нибудь преимущество: господство политическое, экономическое, умственное, т. е. нечто по существу не христiанское. Цель Никиты - питанiе - легко удовлетворимо, цель Брехунова - неудовлетворима вовсе; кругъ жизни народа замкнутъ, какъ геометрическiй кругъ; интересы интеллигенцiи подобны гиперболе, ветви которой идутъ въ безконечность, въ безсилiе захватить ее", и т. д.
Что скажеть Л. Н. Толстой, прочитавъ эту статью, трудно предвидеть, но, по всей вероятности, ему станетъ не по себе. Врядъ ли ему приходило въ голову - видеть въ Брехунове интеллигенцiю и даже "духъ Цезаря", a въ грешномъ Никите - олицетворевiе "стихiйной правды", народнаго духа, цель котораго - ,,питанiе".
Дальше, повидимому, идти некуда. Остается, впрочемъ, еще одинъ шагъ къ "опрощенiю" - признать, что третье действующее лицо разсказа Мухортый - недосягаемый идеалъ. Онъ такъ кротокъ, смиренъ, ласковъ и жизнерадостенъ, съ природой одною онъ жизнью дышитъ, и если не разумеетъ "ручья лепетанiя""питанiя", никакихъ целей онъ не преследуетъ, къ "насильственвой интеллигенцiи" вполне равнодушенъ и насчетъ кнута превратныхъ толкованiй не придерживается,-- прiемлетъ и ничто же вопреки глаголитъ, a если и брыкнетъ иной разъ, такъ больше "любя"...