Лев Толстой: Воскресение (черновики). Первая законченная редакция

[ПЕРВАЯ ЗАКОНЧЕННАЯ РЕДАКЦИЯ «ВОСКРЕСЕНИЯ».]

ВОСКРЕСЕНIЕ.

Іоанна XI 25—26

Я есмь воскресенiе и жизнь.

«Что это какая нынче кореспонденцiя», подумалъ Дмитрiй Нехлюдовъ, выйдя изъ своей спальни въ столовую и разбирая письма и бумаги, лежавшiя въ столовой на накрытомъ белой скатертью столе рядомъ съ его приборомъ пахучаго кофея съ калачемъ, сухарями и кипячеными сливками.

— Заспалися, батюшка, тутъ человекъ дожидается, — сказала изъ другой двери вышедшая растолстевшая его нянюшка Прасковья Михайловна.

— Сейчасъ, няня, сейчасъ, — отвечалъ виновато Нехлюдовъ, поспешно разбирая письма — Отъ Кармалиныхъ человекъ? — сказалъ онъ, взявъ въ руки[42] красивымъ знакомымъ почеркомъ надписанное письмо на толстой серой бумаге, чуть пахнувшей чемъ то прiятнымъ. — Зачемъ же дожидается?

— Ответа ждутъ. Я уже ее чаемъ попоила,[43] — ответила няня, покачивая головой и щуря глазъ.

Письмо было отъ Алины Кармалиной,[44] съ которой у Нехлюдова установились въ последнее время такiя отношенiя, при которыхъ недостаетъ только слова для того, чтобы только дружески знакомые вдругъ стали женихомъ и невестой и мужемъ и женою.

Знакомы и дружны были семьи Кармалиныхъ и Нехлюдовыхъ уже давно — дружны были матери и дети, когда-то были на ты и играли вместе, т. е. такъ, какъ могли играть вместе мальчикъ 14 летъ съ 8-летней девочкой. Потомъ они жили въ различныхъ городахъ и редко виделись. Только въ нынешнемъ 18..[45] году они опять сблизились. Кармалины, какъ всегда, жили въ Москве, а Нехлюдова мать провела этотъ последнiй годъ своей жизни тоже въ Москве. Сынъ жилъ съ нею. Тутъ то во время болезни и смерти матери и после нея и установились между Дмитрiемъ Нехлюдовымъ и Алиной Кармалиной эти предшествующiе обыкновенно браку близкiя и тонкiя отношенiя. Мать Нехлюдова желала этаго, также и Кармалины. Больше же всехъ желала этого Алина. Она говорила себе, что она никого такъ не любила, какъ Дмитрiя Нехлюдова,[46]и, если бы была мущина, уже давно сделала-бы ему предложенiе. Началось это для нея съ того, что она взялась за то, чтобы во что бы то ни стало ap[p]rivoiser, niveler,[47] какъ она выражалась, и исправить Нехлюдова, исправить не въ томъ смысле, чтобы освободить его отъ пороковъ, — она, напротивъ, считала его слишкомъ добродетельнымъ, — но снять съ него его странности, наросты, крайности, удержавъ его хорошее, снять съ него лишнее, нарушающее изящество и гармонiю. И она своей легкой рукой усердно принялась за это дело и не успела оглянуться, какъ въ процессе этаго занятiя она влюбилась въ него такъ наивно и определенно, что ей, девушке,[48] отказавшей 4 прекрасныя партiи и решившей не выходить замужъ и вполне отдаться искусству — музыке, которую она действительно любила и въ которой была необыкновенно способной, — такъ влюбилась, что ей, 28 летней девушке, страшно становилось за себя, страшно за то, что онъ не полюбитъ ее такъ, какъ она полюбила его.[49]

Со времени смерти матери его прошло уже 3 месяца. Потеря эта, которая для него была очень чувствительна, не могла быть причиной его молчанiя. Онъ, очевидно, дорожилъ отношенi[ями] съ нею, но не высказывалъ. И это мучало ее. Онъ же не высказывалъ по двумъ кажущимся противоречивымъ причинамъ. 1-я то, что онъ не настолько любилъ ее, чтобы решиться связать свою свободу, 2-я то, что онъ, 34-летнiй человекъ, съ далеко нечистымъ прошедшимъ, и человекъ, до этихъ летъ ничемъ не проявившiй себя, ничего не сделавшiй, считалъ себя вполне недостойнымъ такой чистой, изящной и даровитой девушки. Онъ не решался сделать предложенiя и потому, что колебался еще въ душе, и потому, что боялся, что ему откажутъ.

— Сейчасъ, сейчасъ отвечу, няня, — сказалъ Нехлюдовъ, читая письмо.

В письме было сказано: «Исполняя взятую на себя обязанность вашей памяти, напоминаю вамъ, что вы нынче, 22 Апреля, должны быть въ суде присяжнымъ и потому не можете никакъ ехать съ нами и Колосовымъ въ Третьяковскую галерею, какъ вы, съ свойственнымъ вамъ легкомыслiемъ, вчера обещали; à moins que vous ne soyiez disposé à payer les 300 roubles, comme amende[50] за то, что не явитесь во время. Я вспомнила это вчера, какъ только вы ушли».

«Ахъ! и то правда. А я совсемъ забылъ», вспомнилъ Нехлюдовъ. И улыбаясь прочелъ еще разъ записку, вспоминая все то, о чемъ были въ ней намеки. «Точно, нынче 22, и надо ехать въ судъ. Какъ это я забылъ». Онъ всталъ, подошелъ къ письменному столу, вынулъ ящикъ, въ которомъ въ безпорядке валялись бумаги, папиросные мундштуки, фотографiи, и, порывшись въ немъ, нашелъ повестку. Действительно, онъ былъ назначенъ присяжнымъ на 22, нынче. Онъ взглянулъ на бронзовые часы — было ¹/₄ 10. Въ повестке же сказано, чтобы быть въ суде въ 10.

Вернувшись къ столу, на которомъ былъ накрытъ кофей, онъ налилъ себе полчашки кофе, добавилъ кипяченымъ молокомъ и, опустивъ калачъ, началъ читать другое письмо. Другое письмо было заграничное: изъ Афонского монастыря къ благодетелю съ просьбой пожертвовать. Онъ съ досадой бросилъ это письмо и взялся за третье. Третье было изъ Рязани, и почеркъ былъ незнакомый, писарскiй и малограмотный. Письмо было отъ Рязанскаго купца, предлагавшего на следующiй срокъ взять въ аренду его землю, 800 десятинъ Раненбургскаго уезда, которая уже 5 летъ находилась въ аренде у этого купца.

<Нехлюдовъ жилъ въ Москве и жилъ на большой роскошной квартире съ нянюшкой[51]и двумя прислугами: поваромъ и буфетнымъ мужикомъ, только потому, что онъ жилъ такъ при матери. Но роскошная и праздная жизнь эта въ Москве была совсемъ не по его вкусамъ. Но въ первое время после смерти матери онъ ничего не предпринимал, а потомъ онъ не успелъ оглянуться, какъ жизнь эта стала ему привычной, и у него установились съ семействомъ Кармалиныхъ те тонкiя и напряженныя отношенiя, которыя удерживали его теперь въ Москве. Сначала Кармалины утешали его. Ему даже прiятно было, какъ они преувеличивали представленiе о его горе, но ему нельзя было отказываться отъ техъ чувствъ, которыя ему приписывали. Потомъ эти утешенiя такъ сблизили его съ ними,[52] что онъ чувствовалъ себя уже теперь чемъ то связаннымъ съ ними и не могъ прекратить этихъ отношенiй и уехать изъ Москвы.

а онъ жилъ по прежнему. У него ужъ давно были планы на совсемъ другую деятельность и жизнь, чемъ та, которую онъ велъ теперь. <Какъ ни больно ему было признаваться себе въ этомъ, жизнь матери, съ которой его связывала самая нежная любовь, была ему препятствiемъ для осуществленiя[53] этихъ плановъ. Мать имела очень определенный идеалъ того положенiя, котораго она желала ему.> Онъ долженъ былъ, по понятiямъ матери, жить въ кругу своего исключительнаго, всехъ другъ друга знающаго высшаго русского общества, среди котораго онъ былъ рожденъ: долженъ былъ иметь для этаго те средства, которыя онъ имелъ, именно около 10 тысячъ дохода, долженъ былъ служить и современемъ занять видное, почетное место на службе, долженъ былъ во всемъ, въ своихъ привычкахъ, одежде, манерахъ, способе выраженiя выделяться изъ толпы, быть distingué[54] и вместе не долженъ былъ ничемъ выделяться: ни убежденiями, ни верованiями, ни одеждой, ни говоромъ отъ людей своего круга; главное, долженъ былъ въ томъ же исключительномъ кругу жениться и иметь такую же семью. Онъ же желалъ совсемъ другаго. Съ самыхъ первыхъ летъ юности, съ университета, сынъ сталъ нападать на исключительность света и, какъ реакцiя противъ стремленiй матери, сделался, какъ говорила покойница Елена Ивановна, совершенно краснымъ, сближался съ товарищами, фамилiи которыхъ Нехлюдова никогда не могла помнить и которые въ гостинной разваливались и ковыряли въ носу пальцами, а за обедомъ или садились слишкомъ далеко, или клали локти на столъ и держали какимъ то необыкновеннымъ манеромъ вилки и ножи запускали себе въ ротъ по самые черенки. Но это бы все ничего, но въ это время Дмитрiй Нехлюдовъ прочелъ сочиненiе Henry George «Social problems», потомъ его «Progress and poverty» и решилъ что George правъ, что и владенiе землей есть преступленiе, что владеть землей также вредно, какъ владеть рабами, и решилъ, что надо отказаться отъ владенiя землей. Во многомъ Елена Ивановна уступала[55] сыну, во многомъ уступалъ и онъ. Мать уступила въ томъ, что позволила ему вытти изъ университета, изъ котораго онъ решилъ вытти, убедившись, что въ немъ преподаютъ не то, что истинно, а то, что соответствуетъ нашему положенiю вещей, — и поехать за границу; въ томъ же, что сынъ хотелъ отдать свое небольшое доставшееся отъ отца именье крестьянамъ, сынъ долженъ былъ уступить матери и не делать этого распоряженiя до совершеннолетiя.

За границей, куда Нехлюдовъ поехалъ для укрепленiя себя въ своихъ мысляхъ о преступности землевладенiя, онъ[56] нашелъ тамъ тоже, что и въ Россiи: совершенное замалчиванiе, какъ ему казалось, самаго кореннаго вопроса и неумныя разсужденiя о 8-мичасовомъ дне, страхованiи рабочихъ и тому подобныхъ мерахъ, не могущихъ изменить положенiя рабочаго народа. Разочаровавшись въ надежде получить подкрепленiе своимъ мыслямъ въ Европе, онъ хотелъ ехать въ Америку, но мать упросила его остаться. Тогда Нехлюдовъ заявилъ, что онъ займется философiей въ Гейдельберге. Но профессорская философiя не заняла его, и онъ уехалъ[57] въ Россiю и, къ огорченiю матери, уехалъ къ тетушкамъ и хотелъ поселиться у нихъ, чтобы писать свое сочиненiе. Въ это время мать выписала его къ себе въ Петербургъ. Здесь Нехлюдовъ сошелся съ товарищемъ детства гр. Надбокомъ, кончившимъ уже курсъ и поступившимъ въ гвардейскiй полкъ, и съ нимъ вместе и его друзьями, забывъ все свои планы пропаганды и воздержной жизни, весь отдался увеселенiямъ молодости.

Мать смотрела на его петербургскую жизнь не только сквозь пальцы, но даже съ сочувствiемъ. «Il faut que jeunesse se passe, he is sowing his wild oats»,[58] говорила она и, чуть чуть поддерживая его въ расходахъ, все таки платила его долги и давала ему денегъ.

Но онъ самъ былъ недоволенъ собой, и, узнавъ ужъ радость жизни для духовной цели, онъ не могъ уже удовлетвориться этимъ петербургскимъ весельемъ.

Тутъ подошла Турецкая кампанiя, и несмотря на противодействiе матери, онъ поступилъ въ полкъ и поехалъ на войну. На войне онъ прослужилъ до конца кампанiи, потомъ прожилъ еще годъ въ Петербурге, перейдя въ гвардейскiй полкъ. Здесь онъ увлекся игрой, проигралъ все именье отца и вышелъ въ отставку и уехалъ въ именье матери, где, благодаря своему цензу, поступилъ въ земство.

<А между темъ вотъ уже три месяца, какъ не было на свете матери, онъ былъ свободенъ, но не пользовался этой свободой, а продолжалъ жить въ Москве на роскошной квартире матери съ дорогой прислугой, и, несмотря на то, что ничто не держало его въ Москве и не мешало теперь осуществленiю его плановъ, онъ продолжалъ жить въ Москве и ничего не предпринималъ.

Письмо отъ арендатора напомнило ему это.

Ему стало какъ будто чего то совестно. <Но это чувство продолжалось недолго.> Онъ постарался вспомнить, отчего ему совестно. И вспомнилъ, что онъ давно когда то решилъ, что собственность земли есть въ наше время такое же незаконное дело, какимъ была собственность людей, и что онъ когда то решилъ посвятить свою жизнь разъясненiю этой незаконности и что поэтому самъ, разумеется, никогда не будетъ владеть землею. Все это было очень давно. Но онъ никогда не отказывался отъ этой мысли и не былъ испытываемъ ею до техъ поръ, пока жила мать и давала ему деньги. Но вотъ пришло время самому решить вопросъ, и онъ виделъ, что онъ не въ состоянiи решить его такъ, какъ онъ хотелъ прежде. И отъ этаго ему было совестно.

Мысли, когда то бывшiя столь близкими ему, такъ волновавшiя его, казались теперь отдаленными, чуждыми. Все, что онъ думалъ прежде о незаконности, преступности владенiя землей, онъ думалъ и теперь, не могъ не думать этого, потому что ему стоило только вспомнить все ясные доводы разума противъ владенiя землей, которые онъ зналъ, для того чтобы не сомневаться въ истинности этого положенiя, но это теперь были только выводы разума, а не то горячее чувство негодованiя противъ нарушенiя свободы людей и желанiя всемъ людямъ выяснить эту истину. Отъ того ли это происходило, что теперь не было более препятствiй для осуществленiя своей мысли и сейчасъ надо было действовать, а онъ не былъ готовъ и не хотелось, отъ того ли, что онъ былъ, какъ и все это последнее время, въ упадке духа, — онъ чувствовалъ, что его личные интересы и мысли о женитьбе на Алине и прелесть отношенiй съ ней, какъ паутиной, такъ опутали его, что, получивъ это письмо арендатора, онъ только вспомнилъ свои планы, но не подумалъ о необходимости приведенiя ихъ сейчасъ же въ исполненiе.>

«Купецъ проситъ меня возобновить контрактъ на землю, т. е. на рабство, въ которое я могу отдать ему крестьянъ трехъ деревень. Это правда. Да но.... <надо еще обдумать это — сказалъ онъ себе. — Не могу я отдать свое состоянiе и жениться на ея состоянiи». Да и потомъ, и что хуже всего, ему смутно представились те самые аргументы, которые онъ самъ когда то опровергалъ съ такимъ жаромъ: нельзя одному идти противъ всего существующаго порядка. Безполезная жертва, даже вредная, можетъ быть. «Но нетъ, нетъ, — сказалъ онъ себе съ свойственной ему съ самимъ собой добросовестностью, — лгать не хочу. Но теперь не могу решить.> Вотъ окончу сессiю присяжничества, окончу такъ или иначе вопросъ съ Алиной». И при этой мысли сладкое волненiе поднялось въ его душе. Онъ вспомнилъ ее всю, ея слова и взялъ записку ея и еще разъ улыбаясь перечелъ ее. «Да, да, кончу это такъ или иначе. О если бы такъ, а не иначе.... и тогда поеду въ деревню и обдумаю и разрешу».

<Способъ, которымъ онъ прежде, еще при жизни матери, предполагалъ разрешить земельный вопросъ и общiй и, главное, личной собственности на свою землю, — передавъ ее крестьянамъ ближайшихъ селенiй, техъ, которые могли пользоваться ею, передавъ ее крестьянамъ за плату равную ренте земли. Плату эту крестьяне должны были вносить въ общую кассу и деньги эти употребить по решенiю выборныхъ отъ общества крестьянъ на общiя общественныя нужды: подати, школу, дороги, племенной скотъ, вообще все то, что могло быть нужно для всехъ членовъ общества.>[59]

Совестно ему было вотъ отъ чего: еще изъ университета, который онъ бросилъ съ 3-го курса, потому что, прочтя въ то время «Прогрессъ и бедность» Генри Джорджа и встретивъ въ университете недобросовестныя критики этого ученiя и замалчиванiя его, онъ решилъ посвятить свою жизнь на распространенiе этого ученiя. Для распространенiя же его считалъ необходимымъ устроить свою жизнь такъ, чтобы она не противоречила его проповеди. И вотъ этотъ то проэктъ онъ хотелъ и не могъ осуществить впродолженiи 14 летъ. Разумеется, не одна мать препятствовала этому, но увлеченiя молодости и различныя событiя жизни. Теперь же, когда осуществленiе было возможно, оно уже не влекло его по прежнему и не казалось уже столь настоятельно необходимымъ.

Онъ чувствовалъ себя до такой степени тонкими нитями, но твердо затянутымъ въ свои отношенiя съ Алиной, что все остальное становилось въ зависимость отъ этихъ отношенiй. Отдать Рязанскую землю мужикамъ, надо отдать и Нижегородскую и Самарскую и остаться ни съ чемъ. Все это хорошо было тогда, прежде, когда я былъ одинъ, довольствовался малымъ и могъ зарабатывать что мне нужно, но теперь, другое дело: не могу я отдать свои именiя и, женившись, пользоваться ея состоянiемъ. Я долженъ ее убедить.... Да и потомъ: такъ ли это? Все надо обдумать. А пока оставить какъ есть. Письмо арендатора онъ оставилъ безъ ответа. На записочку же Кармалиныхъ онъ ответилъ, что благодаритъ за напоминанiе. Онъ точно забылъ и постарается придти вечеромъ. Отдавъ записку, онъ поспешно оделся и поехалъ въ судъ.

Въ повестке было сказано, чтобы въ 10 быть въ зданiи суда, и въ четверть 11 го Нехлюдовъ слезъ съ извощика на большомъ мощеномъ дворе суда съ асфальтовыми тротуарами, ведущими въ двери зданiя. Люди разнаго вида: господа, купцы, крестьяне взадъ и впередъ, больше впередъ, двигались по тротуару, по лестнице и встречались въ дверяхъ и огромныхъ коридорахъ. Сторожа въ своихъ мундирахъ съ зелеными воротниками тоже поспешно сновали по коридорамъ, исполняя порученiя судейскихъ и направляя посетителей.

Нехлюдовъ спросилъ у одного изъ нихъ, где сессiя суда.

— Какого вамъ? — съ упрекомъ за неправильность вопроса спросилъ сторожъ. — Есть и судебная палата, есть окружный[60] съ присяжными, есть гражданское, уголовное отделенiе.

— Окружный съ присяжными.

— Такъ бы и сказали. Сюда, 4-я дверь налево.

Нехлюдовъ пошелъ къ указанной двери. Не доходя ея, другой сторожъ спросилъ Нехлюдова, не присяжный ли онъ, и, получивъ утвердительный ответъ, указалъ ему въ разветвленiи коридора комнату присяжныхъ. Въ двери комнаты стояло двое людей — оба безъ шляпъ или шапокъ въ рукахъ: одинъ высокiй, толстый, добродушный, плешивый купецъ, другой съ черной бородкой и щетинистыми волосами, одетый какъ купеческiй прикащикъ, молодецъ, очевидно еврейскаго происхожденiя.

— Вы присяжный, нашъ братъ? — спросилъ купецъ.

— Да, присяжный.

— И я тоже, — сказалъ Еврей.

— Ну, вместе придется служить. Что же делать, послужить надо, — сказалъ купецъ.

Нехлюдовъ вошелъ въ комнату. Въ ней было ужъ человекъ 15 присяжныхъ. Все только пришли и не садясь ходили, разглядывая другъ друга и знакомясь. Вследъ за Нехлюдовымъ вошелъ въ мундире и въ pince-nez судебный приставъ, худой, съ длинной шеей и походкой на бокъ въ связи съ выставляемой губой[61] и, обратившись къ присяжнымъ, сказалъ:

— Вотъ съ, господа, сделайте одолженiе, къ вашимъ услугамъ помещенiе это. И сторожъ вотъ Окуневъ, кому что нужно.

Ответивъ на некоторые вопросы, которые ему сделали присяжные, приставъ досталъ изъ кармана листъ бумаги и сталъ перекликать присяжныхъ:

— Статскiй советникъ И[ванъ] И[вановичъ] Никиф[оровъ].

Никто не откликнулся.

— Отставной полковникъ Иванъ Семеновичъ Иван[овъ].

— Здесь.

— Купецъ второй гильдiи Петръ Дубосаровъ.

— Здесь, — проговорилъ басъ.

— Бывшiй студентъ князь Дмитрiй Нехлюдовъ.

— Здесь, — ответилъ Нехлюдовъ.

Отметивъ не явившихся, приставъ ушелъ. Присяжные, кто познакомившись, а кто такъ только, догадываясь, кто кто, разговаривали между собой о предстоящихъ делахъ. Два дела, какъ говорилъ одинъ, очевидно все знающiй присяжный, были важныя: одно о злоупотребленiяхъ въ банке и мошенничестве, другое о крестьянахъ, за сопротивленiе властямъ. Все знающiй присяжный[62] говорилъ съ особымъ удовольствiемъ о суде какъ о хорошо знакомомъ ему деле, называя имена судей, прокурора, знаменитыхъ адвокатовъ,[63] которые будутъ участвовать въ процессе о мошенничестве, и безпрестанно употреблялъ техническiя слова: судоговоренiе, кассацiя, по статье 1088 по совокупности преступленiя и т. п. Большинство слушало его съ уваженiемъ. Нехлюдовъ былъ занятъ своими мыслями, вертевшимися преимущественно около Алины Кармалиной. Нынешняя записка, простая, дружеская, съ упоминанiемъ о томъ, что она взяла на себя обязанность быть его памятью, и приглашенiе обедать къ нимъ после суда, и напоминанiе о верховой лошади, которую она советовала, а онъ не позволялъ себе купить, — все это было больше чемъ обыкновенныя дружескiя отношенiя.

<Нехлюдовъ былъ человекъ стариннаго, несовременнаго взгляда. Онъ не считалъ, какъ это считаютъ теперешнiе молодые люди, что всякая женщина готова и только ждетъ случая отдаться ему и что девушки невесты всегда все готовы при малейшемъ намеке съ его стороны броситься ему на шею, а, напротивъ, считалъ, что женщины его круга (къ сожаленiю, онъ считалъ это только по отношенiю женщинъ своего круга), что женщины его круга это все те особенныя, поэтическiя, утонченныя, чистыя, почти святыя существа, каковыми онъ считалъ свою мать и какою воображалъ свою будущую жену, и потому передъ всякой девушкой, которая нравилась ему и которую онъ могъ надеяться сделать своей женой, передъ всякой такой девушкой онъ робелъ, считалъ себя недостойнымъ ничтожествомъ не только по очевидной нечистоте своей въ сравненiи съ несомненной невинностью девушки, но и просто по ничтожеству своихъ и телесныхъ и душевныхъ качествъ въ сравненiи съ теми, которыя онъ приписывалъ ей. Кармалина нравилась ему.>[64] Какъ ни считалъ Нехлюдовъ себя недостойнымъ такого возвышеннаго поэтическаго существа, какимъ представлялась ему Алина, въ последнее время, въ самое последнее, онъ начиналъ верить, что она можетъ быть не отказала бы ему, если бы онъ и решился сделать предложенiе. А жениться ему хотелось. Холостая жизнь съ своей диллемой вечной борьбы или паденiя становилась ему слишкомъ мучительна. Кроме того, она просто всемъ своимъ таинственнымъ для него девичьимъ изяществомъ пленяла его, и онъ самъ не зналъ, какъ сказать: влюбленъ или не влюбленъ онъ въ нее. Когда онъ долго не видалъ ее, онъ могъ забывать ее, но когда онъ виделъ ее часто, какъ это было последнее время, она безпрестанно была въ его мысляхъ. Онъ виделъ ея улыбку, слышалъ звукъ ея голоса, виделъ всю ея изящную фигуру, именно всю фигуру, никакъ не отдельныя матерiальныя части ея фигуры, — виделъ ее, какъ она, после того какъ играла для него любимыя его вещи, вставала отъ фортепьяно, взволнованная, раскрасневшаяся и смотрела ему въ глаза. Ему было какъ то особенно светло, радостно и хорошо съ нею. Теперь онъ сиделъ въ комнате присяжныхъ, думая о ней, о томъ, какъ онъ сделаетъ ей предложенiе, если сделаетъ его. Какъ, въ какихъ словахъ? И какъ она приметъ? Удивится? Оскорбится? И онъ виделъ ее передъ собой и слышалъ ея голосъ. «Нетъ, не надо думать, — подумалъ онъ. — Изъ думъ этихъ ничего не выйдетъ. Это само сделается, если это должно сделаться. Лучше посмотрю, что тутъ делается». И онъ вышелъ въ коридоръ и сталъ прохаживаться. Движенiе по коридору все усиливалось и усиливалось. Сторожа то быстро ходили, то, несмотря на старость, рысью даже бегали взадъ и впередъ съ какими то бумагами. Приставы, адвокаты и судейскiе проходили то туда, то сюда. Нехлюдовъ былъ въ томъ особенномъ, наблюдательномъ настроенiи, въ которомъ онъ бывалъ во время службы въ церкви. Мыслей не было никакихъ, но особенно ярко отпечатывались всякiя подробности всего того, что происходило передъ нимъ. Вотъ дама сидитъ въ шляпе съ желтымъ цветкомъ на диванчике и, очевидно спрашивая совета адвоката, говоритъ неумолкаемо и не можетъ удержаться, и адвокатъ тщетно ждетъ перерыва ея речи, чтобы высказать уже давно готовый ответъ; вотъ сторожъ, очевидно бегавшiй покурить, строго останавливаетъ молодаго человека, желавшаго проникнуть въ запрещенное место; вотъ жирный судья съ расплывшимся жиромъ, поросшiй курчавыми седыми волосами на затылке, съ вывернутыми ногами, съ портфелемъ въ старомъ фраке, очевидно, состарелся уже въ этихъ коридорахъ и залахъ. Вотъ знаменитый адвокатъ въ дорогомъ фраке, точно актеръ передъ выходомъ на сцену, знаетъ что на него смотрятъ и, какъ будто не замечая этихъ взглядовъ, что-то ненужное говоритъ собеседнику; вотъ товарищъ прокурора, молоденькiй, черноватенькiй, худенькiй юноша, очевидно дамскiй кавалеръ въ разстегнутомъ мундире съ поперечными погонами, съ портфелемъ подъ мышкой, махая свободной рукой такъ, что плоскость руки перпендикулярна его направленiю, поднявъ плечи, быстрымъ шагомъ, чуть не бегомъ, пробежалъ по асфальту не оглядываясь и, очевидно, не столько озабоченный, сколько желающiй казаться такимъ; вотъ священникъ старенькiй, плешивый, красный, жирный, съ белыми волосами и редкой белой бородой, сквозь которую просвечивалъ красный жиръ, скучая прошелъ по очевидно надоевшимъ ему местамъ приводить тутъ и здесь людей къ присяге. А вотъ съ громомъ цепей провели конвойные съ ружьями арестантовъ въ халатахъ, мущинъ и женщинъ.

<Одинъ изъ сотоварищей, присяжный, подошелъ къ Нехлюдову въ то время, какъ онъ пропускалъ мимо себя арестантовъ въ цепяхъ, проходившихъ мимо.

— Это какiе же? — спросилъ Нехлюдовъ. Онъ хотелъ сказать: «это наши?» но сказалъ: — Это те, которые будутъ судиться въ нашей сессiи?

— Нетъ, это къ судебному следователю наверхъ, — ответилъ присяжный. — Какой старикъ страшный, — прибавилъ онъ, указывая на одного изъ арестантовъ.

— Да, да, — ответилъ Нехлюдовъ, хотя и не заметилъ ничего особеннаго страшнаго въ старике.>[65]

— Здравствуйте, князь, — сказалъ онъ, — что, попали?

— Да. Что, скоро?

— Не знаю. А что, вы здесь въ первый разъ?

— Въ первый разъ.

— И залъ не знаете?

— Нетъ.

— Такъ посмотрите, это интересно.

— Они пошли по коридору.

— Вы не видали знаменитую круглую залу?

— Нетъ.

— Такъ вотъ пойдемте.

Они подошли къ двери, и адвокатъ показалъ Нехлюдову великолепную круглую залу.

— Тутъ когда особенно важныя дела, — сказалъ онъ, — Митрофанiю, Струсберга. Вы Бога благодарите, что не попали на такое. А то ведь двое, трое, четверо сутокъ ночуютъ здесь.

— A y васъ что? Кажется, ничего ни серьезнаго, ни пикантнаго не предвидится: кража со взломомъ, мошенничество, убiйство одно. Нешто банковое дело можетъ быть интересно.

— Вы защищаете?

— Нетъ, обвиняю.

— Какъ?

— Да я гражданскiй истецъ.

— А что, давно вы были у Алмазовыхъ?

— Давно уже. Я слышалъ, что Марья Павловна была больна.[66]

Возвращаясь назадъ по коридору къ комнате присяжныхъ, на встречу имъ провели еще арестантовъ въ ту самую залу, въ которой шла та сессiя, где Нехлюдовъ былъ присяжнымъ Арестанты были: две женщины — одна въ своемъ платье, другая въ арестантскомъ халате — и мущина.

— Это ваши крестники будущiе, — сказалъ адвокатъ шутя. Шутка эта не понравилась Нехлюдову. Онъ простился съ адвокатомъ и ушелъ въ комнату присяжныхъ.

Въ одно время съ нимъ поспешно вошелъ и судебный приставъ. Въ комнате присяжныхъ были уже почти все. Судебный приставъ еще разъ перечислилъ всехъ явившихся и пригласилъ въ залу суда. Все тронулись: высокiе, низкiе, въ сертукахъ, фракахъ, плешивые, волосатые, черные, русые и седые, пропуская другъ друга въ дверяхъ, все разбрелись по зале.

Зала суда была большая длинная комната. Одинъ конецъ ея занималъ столъ, покрытый сукномъ съ зерцаломъ. Позади стола виднелся портретъ во весь ростъ государя, въ правомъ углу кiотъ съ образомъ и аналой; въ левомъ углу за решеткой сидели уже подсудимые, за ними жандармы съ оголенными саблями, передъ решеткой столы для адвокатовъ и человека два во фракахъ, съ правой стороны, на возвышеньи, скамья для присяжныхъ. Присяжные сели внизу на скамьи и стулья. Задняя часть залы, за решеткой, отделяющей переднюю часть отъ задней, вся занята скамьями, которыя, возвышаясь одинъ рядъ надъ другимъ, шли въ несколько рядовъ до стены. Среди зрителей было три или четыре женщины въ роде фабричныхъ или горничныхъ и два мущины, тоже изъ народа. Скоро после присяжныхъ судебный приставъ пронзительнымъ голосомъ объявилъ: «судъ идетъ». Все встали, и вошли судьи: высокiй, статный председатель съ прекрасными бакенбардами. Нехлюдовъ узналъ его. Онъ встречалъ его въ обществе и слышалъ про него, что онъ большой любитель и мастеръ танцевать. Членовъ онъ не зналъ. Одинъ былъ толстенькiй, румяный человечекъ въ золотыхъ очкахъ, а другой, напротивъ, худой и длинный, точно развинченный и очень развязный человекъ, съ землистымъ цветомъ лица, безпокойный. Вместе съ судьями вошелъ и прокуроръ, тотъ, который, поднимая плечи и махая рукой, пробежалъ по коридору съ своимъ портфелемъ. Съ темъ же портфелемъ онъ прошелъ къ окну, поместился на своемъ месте и тотчасъ погрузился въ чтенiе и пересматриванiе бумагъ, очевидно, пользуясь каждой минутой для того, чтобы приготовиться къ делу. Секретарь уже сиделъ противъ него и тоже перелистывалъ что то. Началась, очевидно, всемъ надоевшая, привычная процедура: перекличка присяжныхъ, кого нетъ, отказъ некоторыхъ изъ нихъ, выслушиванiе объ этомъ мненiя прокурора, совещанiе членовъ суда, решенiе, назначенiе штрафовъ или отпускъ отъ исполненiя обязанностей. Потомъ завертыванiе билетиковъ съ именами, вкладыванiе ихъ въ вазу, выниманiе, прочитыванiе и назначенiе настоящихъ и запасныхъ. Нехлюдовъ во все это время сиделъ неподвижно и ни о чемъ не думалъ, слушалъ, что говорили, и наблюдалъ подымавшихся, подходившихъ къ столу судей и возвращавшихся къ своимъ местамъ присяжныхъ. Когда же все замолчали и судьи совещались между собой, онъ наблюдалъ подсудимыхъ. Подсудимые были те самые, которыхъ провели по коридору: одинъ мущина и две женщины. Мущина былъ рыжеватый невысокiй человекъ съ выдающимися скулами и ввалившимися щеками, бритый и весь въ веснушкахъ. Онъ былъ очень взволнованъ, сердито оглядывался на одну из подсудимых и, нетъ-нетъ, что то какъ будто шепталъ про себя. Одна изъ подсудимыхъ, та, которая была въ арестантскомъ халате, сидела, склонивъ голову, такъ что весь низъ лица ея былъ закрытъ и видны были только красивый лобъ, окруженный вьющимися черными волосами, выбивавшимися изъ подъ платка, которымъ она была повязана, прямой носъ и очень черные красивые глаза, которые она изредка только поднимала и тотчасъ же опускала. На желтомъ, нездоровомъ лице было выраженiе усталости и равнодушiя.

Другая подсудимая, высокая худая женщина, въ своемъ розовомъ платье была некрасива, но поражала энергичнымъ выраженiемъ своего умнаго и решительнаго, съ выдающимся подбородкомъ лица. Она сидела въ середине и казалось, что если было сделано дело этими людьми, то дело сделано ею. Она также сердито взглядывала на мущину и презрительно на женщину.

«Верно, детоубiйство», думалъ Нехлюдовъ, глядя на подсудимыхъ. И придумывалъ романъ, въ которомъ маленькая была мать, мущина — отецъ, а энергическая женщина — исполнительница. Его наблюденiя были прерваны словомъ председателя, который предлагалъ присяжнымъ принять присягу. Все встали и толпясь двинулись въ уголъ къ жирному священнику въ коричневой шелковой рясе съ золотымъ крестомъ на груди и еще какимъ то орденомъ. Присяга непрiятно поразила Нехлюдова. Несмотря на то, что Нехлюдовъ не приписывалъ этому внешнему архаическому обряду никакой важности,[67] ему было совестно повторять, поднявъ руку, слова за старичкомъ священникомъ, который, очевидно, такъ привыкъ, что уже и не могъ думать о значенiи этого дела; совестно было креститься, одинъ за другимъ подходить въ аналою и целовать золоченый крестъ и Евангелiе. Непрiятно поразило его особенно то, что после присяги председатель въ своей речи къ присяжнымъ объяснилъ имъ, чтобы они имели въ виду, что кроме клятвопреступленiя, которое они сделаютъ, судя не по правде, они за это еще могутъ подвергнуться уголовному преследованiю. «Точно какъ будто наказанiе, которому подвергнется человекъ за клятвопреступленiе отъ Бога, нужно было подтвердить еще страхомъ наказанiя отъ прокурора», подумалъ Нехлюдовъ. После речи председателя, въ которой онъ длинно и скучно, запинаясь, внушалъ присяжнымъ то, что они не могли не знать, присяжные поднялись на ступени и сели на свои места.

Дело началось. Неклюдовъ былъ въ самомъ серiозномъ настроенiи и слушалъ все съ болшимъ вниманiемъ.

— Мещанка Ефимья Бочкова, — обратился председатель къ женщине, сидевшей въ середине, — ваше имя?

— Афимья.

— Фамилiя?

— Бочкова.

— Какой веры?

— Русской.

— Православная?

— Известно, православная, какая жъ еще? —

— Вы обвиняетесь въ томъ, что 17-го Января 18.. года въ гостиннице Мавританiи вместе съ Симономъ Ипатовымъ и Екатериной Масловой похитили у купца Ивана Смелькова его вещи: часы, перстень и деньги въ количестве 1837 р. 40 к. и, разделивъ вещи между собой, опоили, для скрытiя своего преступленiя, купца Смелькова опiумомъ, отъ котораго последовала его смерть. Признаете ли вы себя виновной?

— Не виновата я ни въ чемъ, — бойко и твердо начала говорить обвиняемая. — Я и въ номеръ къ нему не входила.

Председатель остановилъ ее и обратился къ второму подсудимому:

— Крестьянинъ Симонъ Ипатовъ, — сказалъ председатель, обращаясь къ подсудимому. — Ваше имя? Православной веры? Крещены? Подъ судомъ и следствiемъ не были? Признаете ли вы себя виновнымъ въ томъ, что 17-го Января 18.. въ гостиннице Мавританiи принесли опiумъ, соннаго порошку для усыпленiя гостя, сибирскаго купца Ивана Смелькова и, уговоривши Екатерину Маслову дать ему въ вине выпить этотъ опiумъ, отъ чего последовала смерть Смелькова, сами же похитили находившiеся въ бумажнике и сакъвояже Смелькова его часы, золотой перстень и деньги 1836 р. 48 к., которыя разделили между собой, Ефимiей Бочковой и Екатериной Масловой. Признаете ли себя виновнымъ?

— Никакъ нетъ-съ. Я ничего не могъ знать, потому наше дело служить гостямъ....

— Вы после скажете. Признаете ли вы себя виновнымъ?

— Никакъ нетъ-съ. Потому....

— После.

Судебный приставъ, какъ суфлеръ, останавливающiй заговорившагося не во время актера, остановилъ Симона Ипатова.

Председатель, грацiозно переложивъ локоть руки, которой онъ игралъ разрезнымъ ножемъ, на другое место, обратился къ последней подсудимой, Екатерине Масловой.

— Ваше имя?

Женщина чуть слышно сказала что то. Но такъ какъ не только председатель, но и все бывшiе въ зале знали, что ее зовутъ Екатериной, то онъ не переспросилъ.

— Веры? Православной? Крещены? — спрашивалъ председатель, не ожидая ответа и съ видомъ жертвы, обязанной всетаки исполнять формальности, такъ неизмеримо выше которыхъ онъ находится. — Обвиняетесь вы въ томъ, что, прiехавъ изъ публичнаго дома въ номеръ гостинницы Мавританiя, вы дали сибирскому купцу Ивану Смелькову выпить вина съ опiумомъ и, когда онъ пришелъ въ безчувственное состоянiе, похитили у него часы, деньги и перстень, которые разделили между собой, т. е. Ефимьей Бочковой и Симономъ Ипатовымъ. Признаете ли себя виновной?

Подсудимая опустила голову, такъ что низъ лица ушелъ въ серый воротникъ кафтана, и пробормотала что то.

— Говорите громче, чтобы все слышали.

Она опять что то пробормотала. Суфлеръ подскочилъ и строго потребовалъ ответа:

— Говори громче,

— Я не опаивала его, — вдругъ громко, несколько хриплымъ голосомъ заговорила Маслова. — Онъ и такъ пьянъ былъ, — прибавила она.

— Такъ вы не признаете себя виновной? — сказалъ строго председатель.[68]

— Я сама безъ памяти пьяна была, — сказала и улыбнулась, жалостно улыбнулась, улыбкой своей показавъ недостатокъ двухъ переднихъ зубовъ. — Что хотите со мной делайте. Я ничего не помню, — сказала она и опустила глаза. Потомъ вдругъ подняла ихъ и какъ-то особенно блеснула ими и опять тотчасъ же опустила.

«Где я виделъ эти глаза, не глаза, а именно взглядъ этотъ, робкiй и кроткiй и ожидающiй?»[69] подумалъ Нехлюдовъ, котораго невольно притягивало что то къ этой подсудимой и который, не спуская глазъ, смотрелъ на нее.

Но где и когда онъ виделъ этотъ взглядъ, онъ не могъ вспомнить.[70]

Начался разборъ свидетелей: кто явился, кто нетъ? Нехлюдовъ следилъ зa решенiемъ о неявившихся свидетеляхъ, за отводомъ присяжныхъ[71] и изредка взглядывалъ на подсудимыхъ. Бочкова говорила что то съ своимъ адвокатомъ. Симонъ все такъ же бегалъ глазами и шепталъ что то. Маслова сидела неподвижно въ своемъ халате и только изредка сверкала своимъ взглядомъ, направляя его то на товарищей подсудимыхъ, то на женщинъ въ зрителяхъ, то на судей, и тотчасъ же опять опускала глаза и замирала.

Окончивъ разборъ свидетелей, назначили запасныхъ присяжныхъ вместо неявившихся и отведенныхъ присяжныхъ, и вотъ началось чтенiе обвинительнаго акта. Обвинительный актъ былъ такой:

терпимости подъ именемъ Любаши. Когда Екатерина Маслова прiехала въ гостинницу, она застала Смелькова сильно пьянымъ, то потребовала отъ него впередъ денегъ. На эти слова купецъ обиделся и ударилъ ее такъ, что она упала. Тогда купецъ досталъ свой бумажникъ, въ которомъ было много сторублевыхъ бумажекъ, и далъ ей пять рублей, обещая дать еще 10, только бы она не уезжала отъ него. Екатерина Маслова осталась, но купецъ тотчасъ же заснулъ, и она, выйдя въ коридоръ, уехала, обещаясь вернуться къ 8 часамъ утра. Въ 8 часовъ утра она вернулась и пробыла съ купцомъ до 2-хъ часовъ. Въ два же часа Екатерина Маслова уговорила купца ехать съ собой въ домъ терпимости. Прiехавъ туда, купецъ съ Екатериной Масловой и другими девушками не переставая пилъ хересъ и потомъ коньякъ и въ 5-мъ часу вечера послалъ Екатерину Маслову къ себе въ гостинницу за деньгами, давъ ей часы съ печатью и ключи отъ сакъ-вояжа. Прiехавъ въ гостинницу, Екатерина Маслова вошла въ номеръ съ коридорнымъ и вместе съ нимъ взяла, какъ она показывала, 40 рублей, какъ ей велелъ Смельковъ, и съ ними вернулась въ домъ терпимости, где Смельковъ пробылъ до вечера. Вечеромъ же Смельковъ вернулся къ себе въ номеръ вместе съ Любкой. И тутъ то между тремя подсудимыми состоялось соглашенiе о томъ, чтобы опоить купца, съ темъ чтобы онъ не хватился своихъ денегъ.

У Симона были капли опiума, оставшiяся после больной госпожи. Симонъ внесъ ихъ въ номеръ купца и поручилъ Любви влить ему ихъ въ вино. Купецъ былъ ужъ очень пьянъ и требовалъ, чтобы Любка передъ нимъ танцовала. Тогда Евфимiя сказала: «выпить надо». И тогда то Любка, по показанiю Евфимiи, налила въ стаканъ капли и поднесла Смелькову. Смельковъ выпилъ и очень скоро после этого упалъ на диванъ и заснулъ. Тогда Симонъ вытащилъ у него бумажникъ, взявъ[73] деньги, часы и, давъ перстень Масловой, услалъ ее домой. Маслова, вернувшись домой, была сильно пьяна и хвасталась подареннымъ ей перстнемъ. Хозяинъ, увидавъ дорогой перстень, купилъ eго у Любки за 10 рублей и понесъ оценить. Перстень оказался дорогимъ, и оценщикъ, узнавъ о томъ, отъ кого полученъ перстень, донесъ полицiи. Въ полицiи же уже производилось дознанiе о скоропостижно умершемъ Смелькове.

Первое подозренiе пало на проститутку Маслову. Она же оговорила Симона и Евфимiю, которые при следствiи сознались, а потомъ стали упорно отказываться.

Таково было содержанiе обвинительнаго акта. Нехлюдовъ внимательно слушалъ, ужасаясь той страшной дикости нравовъ, которая выражалась этимъ обвинительнымъ актомъ, и, какъ всегда, безсознательно чувствуя свое неизмеримое превосходство надъ той средой, въ которой все это могло происходить.

Уныло звучалъ картавящiй на р голосъ секретаря.

Когда онъ дошелъ до места, въ которомъ сказано было, что купецъ Смельковъ, очевидно получившiй особенное пристрастiе къ девушке, прозываемой Любкой, послалъ ее съ ключомъ въ свой номеръ, Нехлюдовъ взглянулъ на подсудимую Маслову. Въ это же самое время Маслова, какъ будто польщенная темъ, что она возбудила такое чувство въ купце, подняла глаза и взглянула на чтеца и потомъ перевела взглядъ на присяжныхъ и скользнула имъ по лицу Нехлюдова. И вдругъ въ голове Нехлюдова точно щелкнуло и лопнуло что то. Воспоминанiе, копошившееся где то далеко внизу за другими впечатленiями, вдругъ нашло себе дорогу и выплыло наружу. Катюша! вспомнилъ онъ. Тетеньки Марьи Ивановны Катюша.

И онъ, удерживая дыханiе, сталъ всматриваться въ подсудимую. Она опять сидела, опустивъ голову. Лобъ, волоса, носъ. Но эта старая, больная. Но въ это время подсудимая опять подняла голову и еще разъ взглянула изподлобья на чтеца и вздохнула. «Да нетъ, этого не можетъ быть!» говорилъ самъ себе Нехлюдовъ и въ тоже время чувствовалъ, что не могло быть никакого сомненiя. Это была она. Это была Катюша, та самая Катюша, которую онъ одно время страстно платонически любилъ, на которой хотелъ жениться и которую потомъ соблазнилъ и бросилъ. Да, это была она. Это было ужасно.

Да, это было 14 летъ тому назадъ въ[74] Турецкую кампанiю, когда онъ, после петербургской дурной светской жизни, поступилъ въ[75] военную службу и по дороге въ[76] полкъ заехалъ къ тетенькамъ Марье и Софье Ивановнымъ.

Ему было тогда 21 годъ.[77] Это было время ослабленiя и отдыха после его самыхъ сильныхъ мечтанiй, шедшихъ въ разрезъ со всемъ существующимъ порядкомъ вещей. Это было время, когда онъ, въ глубине души желая делать одно хорошее, делалъ все дурное, все то, что делали все окружающiе его. Тогда онъ только что получилъ отцовское небольшое именiе, и, вместо того чтобы, какъ онъ хотелъ, отдать его крестьянамъ, онъ наделалъ долговъ, проигралъ въ карты и долженъ былъ все, что стоило именiе, употребить на уплату долга. Такъ что именье онъ не отдалъ, а продалъ.

Это было то время, когда онъ, считая войну постыднымъ деломъ, все таки поступилъ въ военную службу. И вотъ, въ этотъ то перiодъ ослабленiя, онъ, проезжая въ полкъ, прогостилъ неделю у тетокъ и тамъ, желая только однаго — жить чисто и жениться на той девушке, которую онъ полюбитъ, соблазнилъ невинную девушку Катюшу и, соблазнивъ, уехалъ, бросилъ ее.

Ужасное дело это случилось съ нимъ вотъ какъ:

Какимъ онъ былъ теперь двойнымъ человекомъ, т. е. такимъ, въ которомъ въ различное время проявлялись два различные, даже совершенно противоположные человека: одинъ[78] сильный, страстный,[79] близорукiй, ничего не видящiй,[80] кроме своего счастья, жизнерадостный человекъ, отдававшiйся безъ всякихъ соображенiй темъ страстямъ, которыя волновали его, другой — строгiй къ себе, требовательный и верующiй въ возможность нравственнаго совершенства и стремящiйся къ нему, человекъ внимательный къ себе и другимъ, — такимъ двойнымъ человекомъ онъ еще въ гораздо сильнейшей степени былъ 14 летъ тому назадъ, когда съ нимъ случилось это ужасное дело, которое онъ почти забылъ именно потому, что оно было такъ ужасно, что ему страшно было вспоминать о немъ, важность котораго только теперь открылась ему во всемъ его значенiи.

6.[81]

<Произошло это въ одинъ изъ техъ перiодовъ его жизни, когда онъ уставалъ жить одинъ своими мыслями и чувствами противъ общаго теченiя и, отдаваясь этому теченiю, надевалъ какъ будто нравственныя шоры на свою совесть и жилъ уже не своими мыслями, чувствами и, главное, совестью, а не спрашивая себя о томъ, что хорошо, что дурно, а, впередъ уже решивъ, что хорошо жить такъ, какъ живутъ все, жилъ, какъ все. Уставши перебивать теченiе, онъ отдавался ему.

Такой перiодъ онъ переживалъ теперь, вернувшись изъ за границы. Онъ жилъ въ Петербурге съ своими аристократическими друзьями и, спокойно чувствуя за собой одобренiе или хотя снисходительное, любовное прощенiе матери, отдавался всемъ увеселенiямъ, тщеславiю и похотямъ светской жизни. И когда онъ предавался такой жизни, онъ предавался ей вполне, совсемъ забывая то, что онъ желалъ и думалъ прежде, какъ будто то былъ другой человекъ. Въ такомъ настроенiи онъ былъ теперь, и въ такомъ настроенiи онъ поступалъ теперь въ военную службу на войну. Все делали это, и это считалось очень хорошо, и вотъ онъ поступалъ также.>[82]

Онъ ехалъ въ полкъ и по дороге къ своему полку заехалъ въ деревню къ своимъ двумъ теткамъ по отцу, изъ которыхъ старшая, Катерина Ивановна, была его крестной матерью. Передъ этимъ онъ былъ у нихъ годъ тому назадъ передъ своимъ отъездомъ заграницу, совсемъ въ другомъ, въ самомъ светломъ своемъ настроенiи. Въ тотъ первый перiодъ пребыванiя у нихъ онъ былъ полонъ самыми высокими и казавшимися всемъ, кроме него, неисполнимыми мечтами. Это было тотчасъ же по выходе его изъ университета, когда онъ даже несколько поссорился съ своей матерью, объявивъ ей, что онъ не хочетъ жить произведенiями труда, отнимаемыми у народа за незаконное наше владенiе землей. Прiехавъ къ тетушкамъ въ деревню, онъ, наблюдая жизнь господъ и крестьянъ въ деревне, не только теоретически, но практически до очевидности убедился въ справедливости того, что землевладенiе есть владенiе рабами, но только не известными лицами, какъ это было прежде, а всеми теми, кто лишенъ земли. Въ городе не видно, почему работаетъ на меня портной, извощикъ, булочникъ, но въ деревне ясно, почему поденные идутъ чистить[83] дорожки въ садъ, убираютъ хлебъ или луга, половину сработаннаго отдавая землевладельцу. Тогда мысли эти были такъ новы, такъ ярки, такъ возможно казалось ихъ сделатъ общими, что Нехлюдовъ все это время, особенно во время пребыванiя у тетокъ, находился въ постоянномъ восторге. Тетушекъ своихъ онъ считалъ людьми стараго века и не пытался уже обращать ихъ къ своимъ мыслямъ, а занимался темъ, что, написавъ объ этомъ предмете письмо Генри Джорджу, самъ занялся изложенiемъ его ученiя по русски и своимъ сочиненiемъ по этому предмету. Это было радостное, светлое, чистое время.

Была весна. Онъ вставалъ рано, шелъ купаться, потомъ садился за свое сочиненiе. Обедалъ съ тетушками, ходилъ гулять или ездилъ верхомъ, потомъ учился по итальянски, читалъ и писалъ свои записки. Это было одно изъ лучшихъ временъ его жизни, которое онъ всегда вспоминалъ съ умиленiемъ.

Некоторую особенную прелесть его этому предпоследнему пребыванiю у тетушекъ придавало еще присутствiе у тетушекъ ихъ воспитанницы Катюши, брошенной матерью девочки сиротки, которую подобрали тетушки.

Въ это последнее пребыванiе у нихъ у него какъ то нечаянно, незаметно между имъ и Катюшей завязались полушутливыя, полулюбовныя отношенiя.

Дмитрiемъ Нехлюдовымъ и Катюшей установились въ этотъ прiездъ следующимъ образомъ. Въ вознесенiе къ тетушкамъ прiехала ихъ соседка съ детьми — двумя барышнями, гимназистомъ и съ гостившимъ у нихъ молодымъ живописцемъ.

Молодежь затеяла играть въ горелки. Быстроногая Катюша играла съ ними и не долго горела, потому что тотчасъ ловила того, за кемъ гналась. Но Нехлюдовъ былъ еще резвее ея и, чтобы показать свою ловкость, хотя и не безъ труда, но поймалъ ее.

— Ну, теперь этихъ не поймаешь ни за что, — говорилъ горевшiй художникъ, отлично бегавшiй, — нечто споткнутся.

— Вы да не поймаете! Разъ, два, три.

Ударили три раза въ ладоши, Нехлюдовъ пустилъ Катюшину жесткую рабочую, но красивую и энергичную руку, пожавшую его крепко прежде, чемъ бежать. Загремели крахмальныя юбки подъ розовымъ ситцевымъ платьемъ, быстро пустились ноги сильной ловкой девушки, и также энергично, сильно побежалъ Нехлюдовъ, минуя падающаго на передъ, отчаянно наддававшаго за нимъ художника. Не замечая того, что художникъ уже остановился, Нехлюдовъ, радуясь своей молодости и быстроте бега, летелъ по скошенному лугу, не спуская глазъ съ такой же быстротой бежавшей въ розовомъ платье, быстро мелькавшей ногами Катюши. Она подала ему головой знакъ, чтобы соединяться за сиреневымъ кустомъ; онъ понялъ и, вместо того чтобы соединяться тутъ же, пустился за кустъ. И не замечая того, что за ними не гонятся, они бежали все дальше и дальше, радуясь легкости и быстроте своего бега, и только за вторымъ сиреневымъ кустомъ поворотили другъ къ другу, по малейшимъ намекамъ понимая намеренiя другъ друга, и быстро сбежались и подали другъ другу руки. Они были далеко отъ всехъ, и никто не видалъ ихъ. Она подала правую руку, a левой подправляла сбившуюся большую косу и, тяжело дыша, улыбалась, блестя своими ярко черными глазами. Онъ крепко сжалъ ея руку и, самъ не зная, какъ это случилось, потянулся къ ней лицомъ. Она не отстранилась отъ него, напротивъ — придвинулась къ нему, также улыбаясь, и они поцеловались.

— Вотъ тебе разъ! — проговорила она, и раскрасневшееся, вспотевшее милое лицо ея еще более покраснело, и она быстрымъ движенiемъ вырвала свою руку и побежала прочь отъ него.

Подбежавъ къ кусту сирени, она сорвала две ветки белой сирени и, хлопая себя ими по лицу и оглядываясь на него, побежала назадъ къ играющимъ.

Вотъ это то и было началомъ новыхъ особенныхъ отношенiй между Нехлюдовымъ и Катюшей. Съ техъ поръ они чувствовали, что между ними установилось что то особенное. Съ техъ поръ они стали чувствовать присутствiе другъ друга. Какъ только онъ или она входили въ одну и ту же комнату, становилось для нихъ обоихъ вдругъ все другое. Когда онъ или она могли видеть другъ друга хоть издалека, изъ окна, они смотрели другъ на друга, и имъ было отъ этого весело. Но когда они одинъ на одинъ случайно встречались другъ съ другомъ, имъ становилось мучительно, не столько стыдно, сколько жутко: они оба краснели и когда говорили между собой, то путались въ словахъ и не понимали хорошенько другъ друга. То, что говорили ихъ взгляды, заглушало то, что говорили уста. Но всетаки они говорили. Нехлюдовъ[86] увидалъ разъ, что она читаетъ [и] спросилъ, что это было. Это былъ Тургеневъ — разсказы. Нехлюдовъ, любившiй тогда особенно Достоевскаго, далъ ей «Преступленiе и наказанiе». Одинъ разъ, по случаю того, что мужикъ пришелъ къ тетушке Марье Ивановне просить отпустить загнанную въ саду скотину и Катюша докладывала объ этомъ, Нехлюдовъ разсказалъ ей и свои мысли о грехе землевладенiя, но, какъ ему показалось, Катюша не оценила значенiя этихъ мыслей и была въ этомъ вопросе на стороне тетушекъ. Можетъ быть, не оценила Катюша этихъ мыслей и потому, что Нехлюдовъ, излагая ей, все время краснелъ, глаза его не могли быть спокойны, и нужныя слова не находились.

Нехлюдовъ уже давно самъ съ собою решилъ, что онъ женится на той девушке, которую полюбитъ.[87] И теперь ему казалось, что онъ любитъ Катюшу, и его нетолько не пугала, но радовала мысль жениться на ней. Разумеется, не только мать, но и тетушки будутъ въ отчаянiи. Но что же делать. Это вопросъ жизни. И если я ее полюблю совсемъ и она полюбитъ меня, то отчего же мне не жениться на ней? Правда, не теперь. Теперь еще рано, надо ехать за границу, кончить тамъ сочиненiе и издать. А потомъ... Такъ онъ, ничего не решивъ и ничего не сказавъ Катюше, уехалъ заграницу и не видалъ Катюшу полтора года, после которыхъ онъ уже изъ Петербурга, по пути въ армiю, заехалъ на одинъ день къ тетушкамъ. Тутъ то, въ этотъ прiездъ, и случилось съ нимъ это страшное дело.

Тетушки, и всегда любившiя Нехлюдова, еще радостнее, чемъ обыкновенно, встретили Митю. Во первыхъ, потому что если былъ недостатокъ у Мити, то только одинъ — то, что онъ болтался и не служилъ. Теперь же онъ поступилъ на службу, и на службу въ самый аристократическiй полкъ; а во вторыхъ, онъ ехалъ на войну, онъ могъ быть раненъ, убитъ. Какъ ни страшно было за него, но это было хорошо.[88] И тетушки особенно радостно встретили его и упросили остаться у нихъ Святую. Нехлюдовъ тоже былъ радъ увидать тетокъ[89] и радъ пожить въ этомъ миломъ прiюте, который оставилъ въ немъ такiя светлыя воспоминанiя. Но Нехлюдовъ въ этотъ прiездъ былъ уже совсемъ не тотъ, что прежде. За эти полтора года, во время которыхъ онъ не видалъ ее, онъ страшно изменился.

Мысли его о землевладенiи не то что были оставлены имъ, но отошли на заднiй планъ и подверглись житейскимъ соображенiямъ. Главное было то, что онъ жилъ роскошно, наделалъ долговъ, и, вместо того чтобы отдать землю отцовскую, 300 десятинъ, крестьянамъ, онъ продалъ ее. A нетъ более убедительныхъ доказательствъ несостоятельности известныхъ мыслей или необходимости поправки ихъ, какъ поступокъ, совершенный противно известнымъ мыслямъ. Онъ не отказывался отъ основныхъ принциповъ Генри Джорджа, но теперь считалъ, что надо еще погодить прилагать ихъ къ делу, что онъ самъ еще не годится для проведенiя ихъ въ жизнь. Точно также изменились и его мысли объ отношенiяхъ къ женщинамъ. Разумеется, было бы лучше жениться на той девушке, которую полюбилъ, но это невозможно (никто этого не делаетъ), это повело бы только или къ погибели или къ раздору съ матерью, къ разрыву со всемъ обществомъ, и потому надо жить, какъ все живутъ. И онъ жилъ такъ и за границей и въ Петербурге.

Въ такомъ настроенiи онъ прiехалъ теперь къ тетушкамъ и къ Катюше, которая составляла не малую долю прелести пребыванiя въ Панове, такъ звали деревню тетушекъ. Не то чтобы онъ имелъ въ мысляхъ соблазнить Катюшу. Ему и въ голову не приходила эта мысль, но ему прiятно было видеть ее, показаться ей такимъ, какимъ онъ сталъ теперь, щеголеватымъ, съ усиками, въ мундире. Уже подъезжая во дворе къ дому, онъ оглядывался по сторонамъ, не увидитъ ли где Катюши, но ни на парадномъ, ни на девичьемъ крыльце ея не было. Старый лакей встретилъ его и проводилъ его въ его комнату, настаивая на томъ, чтобъ подавать ему на руки умываться. У тетушекъ Катюши тоже не было. И вдругъ Нехлюдову стало скучно и показалось глупымъ его посещенiе тетокъ.

Только теперь онъ заметилъ, какое важное значевiе она имела для него. Ему хотелось спросить, но совестно было, и потому онъ неохотно вяло отвечалъ на вопросы тетушекъ и все оглядывался на дверь, «Неужели ея нетъ? И что съ ней сделалось? — думалъ онъ. — Какъ жаль».

Но вдругъ послышались поскрипывающiе башмачки и легкая молодая походка, и все просветлело. Катюша вошла уже не въ розовомъ, а въ голубенькомъ полосатомъ платьеце и беломъ фартучке, не выросшая, но[90] похорошевшая, все съ темъ же прелестнымъ взглядомъ блестящихъ черныхъ глазъ.[91] Она вспыхнула, увидавъ Нехлюдова, и поклонилась ему.

— Съ прiездомъ васъ, Дмитрiй Ивановичъ.

— Здравствуй, Катюша, а ты какъ живешь?

— Слава Богу. Матушка приказала благодарить. Имъ лучше немного и приказали спросить нашатырнаго спирта, — обратилась она къ Марье Ивановне.

— Есть у насъ — такъ ты дай. Кажется, немного осталось. Что, кофе готовъ?

— Сейчасъ подамъ, — сказала она и, еще разъ взглянувъ на Нехлюдова и вспыхнувъ вся, вышла из комнаты.

Катюша говорила про нашатырный спиртъ, про матушку, про кофе, а Нехлюдовъ виделъ, что она говорила только одно: «рада, рада, что вы прiехали. Рада, люблю васъ».

жизни, самоусовершенствованiя, когда онъ делалъ все не такъ, какъ делали все, а такъ, какъ требовала отъ него его совесть.

Теперь для Нехлюдова Катюша въ его представленiи ужъ не была более темъ таинственнымъ женскимъ неизвестнымъ ему существомъ, къ которому онъ тогда относился съ трепетомъ и благоговенiемъ, — теперь она уже была одною изъ техъ существъ — женщинъ, которыхъ онъ зналъ ужъ.

Она была въ его представленiи хорошенькой горничной тетушекъ, съ которой всякому племяннику свойственно пошутить, поиграть, а можетъ быть, и больше этого, если только все это сделать прилично.[92] Разумеется, это не хорошо, но ведь не святые же мы. Есть другiя, более важныя дела, отношенiя людей, служба.[93] Но не смотря на эти мысли, онъ чувствовалъ, что между нимъ и Катюшей было что то большее, чемъ то, чтò онъ хотелъ, чтобы было.

Съ перваго же дня Нехлюдовъ почувствовалъ себя совсемъ влюбленнымъ въ нее. Голубенькое полосатое платьеце, повязанное чистенькимъ белымъ фартучкомъ, обтягивающимъ стройный, уже развившiйся станъ, гладко, гладко причесанные чернорусые волосы съ большой косой, румянецъ, безпрестанно затоплявшiй всю щеку, и эти прелестные ярко черные глаза, изъ которыхъ одинъ косилъ немножко и, странно, только придавалъ еще большую прелесть этому лицу, особенно когда оно улыбаясь открывало твердые белые зубы, главное же — на всемъ существе печать чистоты, невинности, изъ за которой пробивалась охватывающая уже все существо ея любовь къ нему, — пленяли его все больше. Съ перваго же дня онъ почувствовалъ себя совсемъ влюбленнымъ, но не такъ, какъ прежде, когда эта любовь должна была решить для него вопросъ соединенiя на всю жизнь, т. е. женитьбы, а[94] онъ былъ просто влюбленъ и отдавался этой любви, не зная, а можетъ быть, и смутно зная и скрывая отъ себя, что изъ этого выйдетъ. Онъ былъ въ томъ перiоде, когда онъ самъ не разсуждалъ, a делалъ какъ другiе.[95] И тотъ жизнерадостный, ничего не соображающiй кроме своего счастья человекъ вдругъ поднялся въ немъ и совершенно задавилъ того жившаго въ немъ чистаго, робкаго, стремящагося къ совершенству, строгаго къ себе, нравственнаго юношу и хозяйничалъ въ душе одинъ.

Нехлюдовъ зналъ, что ему надо ехать и что незачемъ теперь оставаться на день, два, три, неделю даже у тетокъ, ничего изъ этого не могло выйти, но онъ не разсуждалъ и оставался,[96] для того, чтобы видеть Катюшу и сблизиться съ ней. Вечеромъ въ субботу, накануне Светло-Христова воскресенья, священникъ прiехалъ къ тетушкамъ служить всенощную. Въ церковь же ехала одна Матрена Павловна, старшая горничная Марiи Ивановны, чтобы святить куличи, и съ нею ехала Катюша. Узнавъ, что Катюша едетъ, Нехлюдовъ решилъ, что и онъ поедетъ къ заутрене, и онъ попросилъ у тетушекъ верховую лошадь и поехалъ. Дорога была непроездная. Вода, снегъ и кое где оголившаяся земля и грязь. Нехлюдовъ прiехалъ къ началу заутрени и прошелъ впередъ, где стояли господа и среди нихъ Матрена Павловна и Катюша.

Только что кончился крестный ходъ, и начиналась обедня. Изъ алтаря вышелъ священникъ съ тройными свечами и запелъ Христосъ воскресе. Нарядные любители певчiе запели съ причтомъ. Все было прекрасно, празднично, торжественно, весело — священникъ въ светлыхъ ризахъ, и дьяконы, и дьячки въ стихаряхъ, и нарядные добровольцы певчiе, и веселые напевы, и благословенiе священниковъ тройными, убранными цветами свечами, и весь праздничный съ маслянными головами въ чистыхъ рубахахъ и новыхъ кафтанахъ и яркихъ кушакахъ праздничный народъ, прекрасны были и помещики, и помещицы, и старшина, и телеграфистъ, и купецъ, и становой, но лучше всего была Катюша въ беломъ платье и голубомъ поясе съ розовымъ бантикомъ на черной голове. Она видела его, не оглядываясь на него. Онъ виделъ это, когда близко мимо нея проходилъ въ алтарь. Ему нечего было сказать ей, но онъ придумалъ и сказалъ, проходя мимо нея:

— Тетушка сказала, что она будетъ разгавливаться после поздней обедни.

Молодая кровь, какъ всегда при взгляде на него, залила все милое лицо, и черные глаза, смеясь и радуясь, остановились на Нехлюдове.

— Слушаюсь, — только сказала она.

Въ это время дьячокъ въ стихаре, пробираясь черезъ народъ, прошелъ мимо Катюши и, не глядя на нее, заделъ ее подоломъ стихаря. Дьячокъ, очевидно изъ уваженiя къ Нехлюдову, обходя его, потревожилъ Катюшу. Нехлюдову же было удивительно, какъ это онъ, этотъ дьячокъ, не понималъ того, что все, что здесь да и везде на свете делается, делается только для Катюши, потому что она важнее всего на свете, она царица всего.

После ранней обедни, во время христосованiя народа съ священникомъ, Нехлюдовъ пошелъ вонъ изъ церкви. Онъ шелъ къ священнику на промежутокъ между ранней и поздней; народъ разступался передъ нимъ и кланялся. Кто узнавалъ его, кто спрашивалъ: кто это? На выходе изъ церкви онъ остановился. Нищiе обступили его, и онъ далъ имъ денегъ, стараясь удовлетворить всехъ. Въ это время Катюша съ Матреной Павловной тоже вышли изъ церкви и прошли мимо него и остановились у крыльца, что то увязывая. Солнце уже встало и косыми лучами светило по лужамъ и снегу. Пестрый народъ толпился у крыльца, христосовался и разсыпался по кладбищу на могилкахъ. Старикъ, кондитеръ Марьи Ивановны, остановилъ Нехлюдова, похристосовался, и его жена старушка, и дали ему яйцо. Тутъ же подошелъ молодой благовидный, улыбающiйся въ зеленомъ кушаке мужикъ, тоже желая похристосоваться.

— Христосъ воскресе, — сказалъ онъ и, придвинувшись къ Нехлюдову и обдавъ его особеннымъ запахомъ сукна и дегтя, въ самую середину губъ три раза поцеловалъ его своими крепкими свежими губами.

Въ то время, какъ онъ целовался съ этимъ мужикомъ и бралъ отъ него темновыкрашенное яйцо, Нехлюдовъ взглянулъ на Катюшу. Нищiй съ краснымъ лицомъ и болячкой вместо носа подошелъ къ Катюше. Она достала изъ платка что-то, подала ему и потомъ приблизилась къ нему и три раза поцеловалась. «Что это за милое существо», думалъ онъ, глядя на нее, и направился къ ней. Онъ не хотелъ христосоваться съ нею, но только хотелъ быть ближе къ ней.

— Христосъ воскресе! — сказала Матрена Павловна, обтирая ротъ платочкомъ.

— Во истину, — отвечалъ онъ, целуя ее.

Онъ оглянулся на Катюшу. Она вспыхнула и въ ту же минуту приблизилась къ нему.

— Христосъ воскресе, Дмитрiй Ивановичъ!

— Воистину воскресъ, — сказалъ онъ.

Они поцеловались 2 раза и какъ будто задумались и потомъ, оба улыбнувшись, поцеловались 3-iй разъ.

— Вы не пойдете къ священнику? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Нетъ, мы здесь, Дмитрiй Ивановичъ, посидимъ, — сказала она, тяжело, какъ будто после радостнаго труда, вздыхая всею молодою грудью и глядя ему прямо, прямо въ глаза своими покорными, девственными, любящими, косящими немного глазами.

Въ любви между мущиной и женщиной бываетъ всегда одна минута, когда любовь эта доходитъ до своего зенита, когда въ ней нетъ ничего сознательнаго, разсудочнаго и нетъ ничего чувственнаго. Такой минутой была для Нехлюдова эта ночь Светлохристова воскресенья.

Когда онъ вспоминалъ Катюшу, то изъ всехъ положенiй, въ которыхъ онъ виделъ ее, эта минута застилала все другiя.

Черная гладкая головка, белое платье съ складками, девственно охватывающее ея стройный станъ, и эти нежные глаза, и этотъ румянецъ, и на всемъ ея существе две главныя черты — чистота девственности и любви не только къ нему, онъ зналъ это, но любви ко всемъ, ко всему хорошему, что только есть въ мiре. Онъ зналъ, что въ ней была эта любовь, потому что онъ въ себе въ эту ночь и это утро сознавалъ это же чувство. И въ этомъ чувстве они сливались въ одно.

И вотъ она теперь въ арестантскомъ кафтане съ выбитыми какимъ нибудь пьянымъ гостемъ зубами, она, по прозвищу Любка-девка. И кто сделалъ это? Боже мой, Боже мой, что-жъ это?

Да, все это страшное дело сделалось тогда, въ ужасную ночь этаго Светлохристова воскресенья.

Въ этотъ самый день вечеромъ Нехлюдовъ, выжидая ее, заслышавъ шаги Катюши, вышелъ въ коридоръ и встретилъ ее. Она засмеялась и хотела пройти, но онъ,[97] помня то, какъ въ этихъ случаяхъ поступаютъ вообще все люди, обнялъ Катюшу и хотелъ поцеловать ее.

— Не надо, Дмитрiй Ивановичъ, не надо, — проговорила она, покрасневъ до слезъ, и своей рукой отвела обнимавшую ее руку.

Нехлюдовъ пустилъ ее, и ему стало неловко и стыдно.

Но онъ былъ теперь въ такомъ настроенiи, что онъ не понялъ, что эта неловкость и стыдъ были самыя добрыя чувства его души, просившiяся наружу, а, напротивъ, постарался подавить эту неловкость и стыдъ, a делать, какъ все делаютъ.[98] Онъ догналъ ее, еще разъ обнялъ и поцеловалъ въ шею.

— Чтожъ это вы делаете? — плачущимъ голосомъ вскрикнула она и побежала отъ него рысью.

Прiехавшiе къ тетушкамъ въ этотъ день гости остались ночевать, и ихъ надо было поместить въ комнату, занятую Нехлюдовымъ, а Нехлюдова перевести въ другую.

Катюша пошла убирать эту комнату. И только что Нехлюдовъ увидалъ, что она одна, онъ, тихо ступая и сдерживая дыханiе, какъ будто собираясь на преступленiе, вошелъ[99] за ней. Она оглянулась на него и улыбнулась прелестной, жалостной улыбкой. Улыбка эта поразила его. Тутъ еще была возможность борьбы. Хоть слабо, но еще слышенъ былъ голосъ, который говорил, что это не хорошо, что этого не надо совсемъ. Другой же человекъ говорилъ: напротивъ, это то и надо. И онъ сталъ прижимать ее къ себе. И новое, страшно сильное чувство овладеело имъ, и низшiй, самый низкiй человекъ въ немъ не только поднялъ голову, но одинъ воцарился въ его душе и делалъ что хотелъ. И низкiй человекъ этотъ хотелъ дурного. Не выпуская ее изъ своихъ объятiй, Нехлюдовъ посадилъ ее на свою постель, чувствуя, что что-то еще надо делать, и не решаясь. Но нерешительность его была прервана. Кто то подходилъ къ двери; Нехлюдовъ выпустилъ ее изъ рукъ и проговорилъ:

— Я приду къ тебе ночью. Ты ведь одна?

— Нетъ, нетъ, нетъ, ни за что, ни за что, — проговорила она, отходя отъ него; но говорила она только устами; все взволнованное, смущенное, потерянное существо ея говорило другое.

Подошедшая къ двери была Матрена Павловна. Она вошла въ комнату и, взглянувъ укорительно на Нехлюдова и сердито на Катюшу, насупилась и выслала Катюшу. Нехлюдовъ виделъ по выраженiю лица Матрены Павловны, что онъ делаетъ нехорошо, да онъ и такъ зналъ это; но новое низкое, животное чувство къ ней, выпроставшееся изъ за прежняго чувства любви къ ней же, овладело имъ и царило одно, ничего другого не признавая. Онъ зналъ, что надо делать для удовлетворенiя этого чувства и не считалъ дурнымъ то, что надо было делать, и покорился этому чувству. Весь вечеръ онъ былъ не свой. Онъ чувствовалъ, что совершаетъ что то важное и что онъ уже не властенъ надъ собой. Онъ целый день и вечеръ опять искалъ случая встретить ее одну; но, очевидно, и она сама избегала его, и Матрена Павловна старалась не выпускать ее изъ вида. Весь вечеръ онъ не виделъ ее. Да и самъ долженъ былъ сидеть съ гостями. Но вотъ наступила ночь, гости разошлись спать. Нехлюдовъ зналъ, что Матрена Павловна теперь въ спальне у тетокъ, и Катюша въ девичьей одна. Онъ вышелъ на дворъ.

На дворе было темно, сыро, тепло, и белый туманъ, какъ облако, наполнялъ весь воздухъ. Шагая черезъ лужи по оледеневшему снегу, Нехлюдовъ обежалъ къ окну девичьей. Сердце его колотилось въ груди, какъ после страшнаго дела, дыханiе то останавливалось, то вырывалось тяжелыми вздохами. Катюша сидела у стола и смотрела передъ собой въ задумчивости, не шевелясь. Нехлюдовъ, тоже не шевелясь, смотрелъ на нее, желая узнать, что она думаетъ и чувствуетъ и что будетъ делать, полагая, что никто не видитъ ее. Она довольно долго сидела неподвижно; потомъ вдругъ подняла глаза, улыбнулась и покачала какъ бы на самое себя укоризненно головой. — Онъ стоялъ и смотрелъ на нее и невольно слушалъ вместе и стукъ своего сердца и странные звуки, которые доносились съ реки, текшей въ 100 шагахъ передъ домомъ. Тамъ, на реке, въ тумане, шла неустанная тихая работа: ломало ледъ, и то сопело что то, то трещало, то осыпалось, то звенели падающiя тонкiя льдины.

Онъ стоялъ, глядя на ея задумчивое, мучимое внутренней работой лицо, и странное чувство жалости вдругъ просiяло въ его душе. Но онъ не обрадовался этому чувству жалости, но, напротивъ, испугался его. И чтобы скорее заглушить эту жалость другимъ чувствомъ вожделенiя къ ней, онъ стукнулъ ей въ окно. Она вздрогнула, какъ будто подпрыгнула, и ужасъ изобразился на ея лице. Она придвинула свое лицо къ стеклу — выраженiе ужаса было на немъ и не оставило ея лица и тогда, когда она узнала его. Она улыбнулась, только когда онъ улыбнулся ей, улыбнулась, только какъ бы покоряясь ему. Онъ делалъ ей знаки руками, вызывая ее на дворъ къ себе. Она помахала головой, что нетъ, не выйдетъ. Онъ приблизилъ лицо къ стеклу и хотелъ крикнуть ей, чтобы она вышла, но въ это время въ девичью вошла Матрена Павловна, и Нехлюдовъ отошелъ отъ окна.

Долго онъ ходилъ въ тумане, слушая странное сопенiе, шуршанiе, трескъ и звонъ льда на реке, и колебался уйти или опять подойти. Онъ подошелъ. Она сидела одна у стола и думала. Только что онъ подошелъ къ окну, она взглянула въ него. Онъ стукнулъ. И не разсматривая, кто стукнулъ, она тотчасъ же выбежала къ нему. Онъ ждалъ ее уже у сеней и обнялъ ее, и опять поцелуи, и опять сознательное съ его стороны разжиганiе страсти, поглощавшее, затаптывающее прежнее чистое чувство.

Они стояли за угломъ сеней на стаявшемъ месте, и онъ мучительно томился неудовлетвореннымъ желанiемъ и все больше и больше заражалъ ее. Матрена Павловна вышла на крыльцо и кликнула Катюшу. Она вырвалась отъ него и вернулась въ сени.

и зашепталъ. Она не спала, вскочила, стала уговаривать его уйти.

— На что похоже? Ну, можно ли, услышатъ тетенька, — говорили ея уста, а взглядъ, который онъ виделъ въ прiотворенную дверь, говорилъ: «милый, милый, ты знаешь ведь, я вся твоя». И это только понималъ Нехлюдовъ и просилъ отворить. Она отворила. Онъ зналъ, несомненно зналъ, что онъ делаетъ дурно, но онъ зналъ тоже, что именно такъ все делаютъ и такъ надо делать.

Онъ схватилъ ее, какъ она была, въ чистой, но жесткой суровой рубашке, съ обнаженными руками, поднялъ и понесъ. Она почувствовала прикосновенiе какъ бы каменныхъ, напряженныхъ мускуловъ поднимающихъ ее рукъ и почувствовала, что она не въ силахъ бороться.

— Ахъ, не надо, пустите, — говорила она и сама прижималась къ нему...[100]

<8>6.

Такъ случилось это страшное дело. Но ведь, собственно, не случилось ничего ужаснаго, случилось самое обыкновенное дело, то соединенiе мущины и женщины, отъ котораго произошли все мы и отъ котораго продолжается родъ человеческiй. Ужасно было то отношенiе къ этому делу, которое было тогда въ душе Нехлюдова. На другой день после этой памятной ночи Нехлюдовъ уехалъ. Онъ не могъ больше откладывать. Былъ срокъ его явки въ полкъ и, кроме того, по прежде сделанному уговору, товарищъ его гр. Шенбокъ заехалъ за нимъ къ тетушкамъ, и они вместе уехали на 3-й день Пасхи. Онъ уехалъ, соблазнивъ полюбившую его невинную девушку, и не то что не считалъ тогда своего поступка дурнымъ или безчестнымъ, а просто не думалъ о немъ, совсемъ не думалъ о немъ. Онъ не думалъ о своемъ поступке потому, что онъ теперь находился въ томъ полу-помешательстве эгоизма, въ которомъ люди думаютъ только о себе и совсемъ не о томъ, что испытываютъ другiе.

Онъ вспоминалъ теперь те мысли и чувства, которыя были въ немъ тогда, въ этотъ последнiй день, проведенный у тетокъ, въ особенности въ тотъ вечеръ, когда они съ товарищемъ на другой день въ страшную погоду, подъ дождемъ и снегомъ, завернувшимъ опять после теплыхъ дней, ехали въ тетушкиномъ тарантасе по лужамъ те 19 верстъ, которыя были до станцiи железной дороги.[101] Ему особенно памятны были эти мысли, когда они молча, закрытые фартукомъ, по которому хлесталъ дождь, ехали до станцiи. Были мысли у него о томъ, какъ хорошо то, что тетушки провожали его на войну, точно также, какъ когда-то провожали его отца, и какимъ молодцомъ онъ представляется имъ. Были мысли о томъ, какъ Шёнбокъ догадывается объ его отношенiяхъ съ Катюшей.

— То-то ты такъ вдругъ полюбилъ тетушекъ, — сказалъ онъ, увидавъ Катюшу, — что неделю живешь у нихъ. Это и я на твоемъ месте и не уехалъ бы. Прелесть.[102]

«Очевидно, онъ завидуетъ мне и тоже считаетъ меня молодцомъ», думалъ Нехлюдовъ. И это были прiятныя мысли. Были мысли и воспоминанiя о томъ, какъ любила его Катюша, и это радовало его. Раскаянiя же о томъ, что онъ сделалъ, не было никакого. Только непрiятно было вспоминать самыя последнiя непоэтическiя отношенiя; больше вспоминалась Катюша въ церкви и при восходящей заре и ея покорность, милая преданность. Были мысли о томъ, какъ онъ прiедетъ въ полкъ, какъ оценятъ его подвигъ — идти въ его положенiи солдатомъ въ армiю, какъ его полюбятъ, какъ будутъ удивляться ему, какъ онъ будетъ красивъ въ мундире, синiе узкiе рейтузы. Были мысли о томъ что ему будетъ прiятно, главное о томъ, что польститъ его тщеславiю, но мысли о томъ, что будетъ съ другими, не было совсемъ. Были мысли о томъ, какъ онъ отличится на войне, получитъ кресты и чины и какъ потомъ съ этими чинами и крестами вернется къ своимъ друзьямъ и, чтобы показать, какъ онъ мало ценитъ все это, выйдетъ въ отставку.

Были мысли о Катюше, воспоминанiя техъ минутъ радости, когда она, покоряясь его взгляду, выбежала къ нему на крыльцо, или когда она робко и преданно смотрела на него, или когда разъ, въ минуту ласокъ, обхватила его лицо руками и, глядя ему въ глаза, сказала: «Ничего для тебя не жалею. Люблю, и все тутъ».

Все это казалось ему очень хорошо. Непрiятно было только вспоминать самыя последнiя непоэтическiя отношенiя и больше всего та минута, когда онъ после обеда въ день отъезда, выждавъ ее въ сеняхъ, простился съ ней и сунулъ ей за платье конвертъ съ деньгами. Тутъ было что то ужасно непрiятное. Она покрасневъ хотела вынуть назадъ этотъ конвертъ, но онъ тоже сконфузился, остановилъ ее и, пробормотавъ что то въ роде: «нетъ, возьми», убежалъ отъ нее.

Все эти мысли и воспоминанiя бродили въ голове. Но раскаянiя о томъ, чтò онъ сделалъ, не было никакого, не было потому, что онъ не думалъ совсемъ о другихъ, а думалъ только о себе. Тотъ прежнiй человекъ, который два года тому назадъ жилъ въ этомъ же тетушкиномъ доме и читалъ Тургенева съ Катюшей и краснелъ и путался въ словахъ морщившимися губами, не только отсутствовалъ, но былъ совершенно заслоненъ и забытъ. Все, что думалъ тотъ человекъ объ отношенiяхъ мущины и женщины, о браке, было совершенно неизвестно теперешнему человеку.

Теперь властвовавшiй въ немъ человекъ не то что победилъ какими нибудь своими аргументами того человека, — онъ не могъ бы победить, онъ это зналъ. Но онъ просто не зналъ всего того, что думалъ и чувствовалъ тотъ прежнiй человекъ. Тотъ былъ одинъ, а теперь другой. Въ теперешнемъ человеке было главное — чувство радости о томъ, что его все любятъ, и желанiя быть любимымъ и слепаго до последней степени расцветшаго эгоизма избалованной богатствомъ и роскошной жизнью молодости, не знавшаго никакихъ стесненiй и преградъ. Не было этому эгоизму преградъ внешнихъ: общественное положенiе и богатство уничтожали большинство преградъ, и не было преградъ совести — внутреннихъ, потому что совесть въ этомъ его состоянiи заменялась общественнымъ мненiемъ людей его среды. Въ этомъ то и была прелесть такого отдаванiя себя потоку, что, подчиняя себя общественному мненiю своей среды, получалась совершенная свобода. Стоило только отдаться своимъ страстямъ, и выходило то, что делалъ то, чтò все делали, и получалось одобренiе всехъ, и получалась полная свобода для удовлетворенiя своихъ страстей. Теперь о томъ своемъ отношенiи къ Катюше онъ зналъ, что онъ поступилъ такъ, какъ все поступаютъ, какъ поступилъ — онъ зналъ — его дядя, у котораго былъ незаконный сынъ отъ такой случайной интриги, какъ, завидуя, желалъ бы поступить Шёнбокъ, какъ поступаютъ сотни людей и въ действительной жизни и въ романахъ. Одно — надо оставить ей денегъ. И это онъ сделалъ, положивъ ей, прощаясь съ ней, конвертъ съ сторублевой бумажкой за открытый лифъ ея платья. Онъ поступилъ какъ надо, какъ все поступаютъ. О томъ же, что съ нею будетъ, онъ совершенно не думалъ. Онъ думалъ только о себе. Въ такихъ мысляхъ и чувствахъ онъ ехалъ съ Шёнбокомъ до станцiи. Въ немъ не было и тени раскаянiя, жалости или предвиденья того, что могло быть съ нею. И такъ это продолжалось и после. Только одине разъ после онъ почувствовалъ раскаянiе, и чувство это было такъ сильно и мучительно, что потомъ онъ инстинктивно отгонялъ отъ себя воспоминанiя объ этомъ.

И онъ, тотъ Нехлюдовъ, который былъ такъ требователенъ къ себе въ иныя минуты, погубивъ человека, любившаго его, за эту самую любовь погубивши его, былъ спокоенъ и веселъ. Только разъ, отойдя отъ играющихъ, онъ вышелъ въ коридоръ вагона и посмотрелъ въ окно. Въ вагоне светло, весело, блеститъ все, а тамъ, наружу, темно, и хлещетъ въ окна дождь съ гололедкой и течетъ по стекламъ, и тамъ пустыня, низкiе кусты и пятна снега. И почему то вдругъ ему представилось, что тутъ, въ этой пустыне, среди кустовъ и снега, она, Катя, бежитъ за вагонами, ломая руки и проклиная его за то, что онъ погубилъ и бросилъ ее. Онъ помнилъ, что эта мысль, мечта скользнула въ его голове, но тотчасъ же онъ отогналъ ее, темъ более, что изъ вагона Шёнбокъ кричалъ ему: «Что же, Нехлюдовъ, держишь или выходишь?» — «Держу, держу», ответилъ Нехлюдовъ и вернулся въ светъ вагона и забылъ то, что ему представилось. Теперь только, на суде, онъ вспомнилъ это. Такою, вотъ именно такою, какою она теперь въ этомъ халате, онъ тогда виделъ ее въ своемъ воображенiи. Съ техъ поръ Нехлюдовъ не видалъ Катюшу.

Только одинъ разъ, когда после войны онъ заехалъ къ тетушкамъ и узналъ, что Катюши уже не было у нихъ, что она отошла отъ нихъ, чтобы родить, что где то родила и, какъ слышали тетки, совсемъ испортилась, у него защемило сердце. Нехлюдову сделалось ужасно больно и стыдно. Сначала онъ хотелъ разъискать и ее и ребенка, но потомъ, именно потому, что ему было слишкомъ больно и стыдно думать объ этомъ, онъ не сделавъ никакихъ усилiй для этого разысканiя, не столько забылъ про свой грехъ, сколько пересталъ думать о немъ. Въ глубине, въ самой глубине души онъ зналъ, что поступилъ такъ скверно, подло, жестоко, что ему съ сознанiемъ этого поступка нельзя не только самому осуждать кого нибудь, но смотреть въ глаза людямъ. Такъ выходило по темъ требованiямъ, которыя были въ немъ.

нетолько шутить, какъ шутилъ Шёнбокъ, но которымъ можно хвастаться. И потому надо было не обращаться къ совести, а къ судилищу света. И онъ такъ и делалъ. И это все дальше и дальше отводило его отъ жизни по совести, не только въ этомъ, но и въ другихъ отношенiяхъ. Разъ отступивъ отъ требованiй совести въ этомъ деле, онъ уже не обращался къ своей совести и въ другихъ делахъ и все дальше и дальше отступалъ отъ нея. Одинъ дурной поступокъ этотъ, особенно потому, что онъ не призналъ его дурнымъ, т. е. такимъ дурнымъ, какимъ онъ былъ въ действительности, все дальше и дальше отводилъ его отъ доброй жизни. И едва ли вся та пустая, не нужная никому жизнь, которую онъ велъ въ эти 14 летъ, не имела своей причиной эту вину, на которую онъ выучился закрывать глаза. Его, какъ винтомъ, завинчивало все ниже и ниже въ пошлую, непризнаваемую развращенность его среды. Сделавъ дурной поступокъ, онъ удалялся отъ требованiй своей совести. Удаляясь отъ требованiй своей совести, онъ чаще и чаще делалъ дурные поступки, которые все больше и больше удаляли его отъ требованiй своей совести, делали его безсовестнымъ.

И вотъ когда Богъ привелъ его встретиться съ ней. Онъ судилъ ее.

<Да, это была она. Она — это милое, кроткое, главное, любящее, нежно любившее его существо.> Онъ не могъ свести съ нея глазъ и то виделъ ее такою, какой она была, когда бегала въ горелки, или такою, когда она разсуждала съ нимъ про «Затишье» Тургенева и вся волнами вспыхивала, говоря, что ей больше и делать нечего было, какъ утопиться, и, главное, такою, какою она была въ церкви въ Светлохристово воскресенье, въ беломъ платьице съ бантикомъ въ черныхъ волосахъ, то виделъ ее такою, какою она была описана въ обвинительномъ акте — Любкой, требующей отъ купца впередъ деньги, допивающей коньякъ и пьяной, то такою, какою она теперь была передъ нимъ: въ широкомъ не по росту халате, съ измученнымъ болезненно желтовато-бледнымъ лицомъ, съ тупымъ, похмельнымъ выраженiемъ, хриплымъ голосомъ и выбитымъ зубомъ.

«Это не она, не то милое, простое и, главное, любящее существо, которое я зналъ въ свой первый прiездъ у тетушекъ», говорилъ онъ себе.

Но кто же была та, которая сидела теперь передъ нимъ?

бы той ужасной ночи Светлохристова воскресенья, не было бы этой женщины въ арестантскомъ халате, не было бы въ ея прошедшемъ этихъ пьяныхъ купцовъ и всего того ужаса, следы котораго такъ явно лежали на ней. Въ душе его шла страшная, мучительная работа. Вся жестокость, подлость, низость его поступка сразу открылась передъ нимъ, и та странная завеса, которая какимъ то чудомъ все это время, все эти 14 летъ, скрывала отъ него его преступность, была уничтожена на векъ. И онъ удивлялся теперь, какъ могъ онъ устроить себе эту завесу и прятаться за нее. Все такъ делали, все. Но хоть бы все ангелы такъ делали, погибель была погибель, и причиной ея былъ онъ, и онъ не могъ не видеть своего греха. На минутку ему пришла въ голову мысль о стыде передъ людьми, если все узнаютъ его грехъ, но эта мысль только мелькнула въ его уме. «Пускай узнаютъ, — подумалъ онъ, — темъ лучше. Не передъ людьми мне стыдно и больно, а передъ собой и передъ Богомъ, темъ собой и темъ Богомъ, которыхъ я зналъ прежде и которые забылъ и потерялъ».[103] И вдругъ ему ясно представилась вся мерзость его жизни: бросить, погубить ту женщину, которая его любила и которую онъ любилъ, у которой былъ отъ него ребенокъ, и собираться жениться на другой, забывъ все это, и роскошно жить деньгами, получаемыми съ рабовъ за землю, и знать весь грехъ землевладенiя и притворяться еще либеральнымъ и честнымъ.

И странное дело, какъ тогда, въ его первый прiездъ къ теткамъ, его стремленiе къ чистой брачной жизни связывалось съ планами служенiя людямъ, уничтоженiемъ рабства и отреченiемъ отъ него, такъ и теперь мысль о своихъ обязанностяхъ къ этой несчастной Катюше связывалась съ мыслью объ исполненiи давно задуманнаго и сознаннаго плана. И мысль женитьбы на Алине показалась ему теперь одинаково преступной, какъ и вся жизнь его, поддерживаемая грабежомъ съ рабочихъ, пользовавшихся его землею. «Какъ мне жениться, когда я женатъ, и вотъ она, моя жена. И какъ мне быть полезнымъ людямъ, служить, когда я одинъ изъ самыхъ вредныхъ людей: землевладелецъ. Какъ нарочно поспело письмо арендатора», подумалъ онъ.

Въ душе его шла страшная, мучительная работа, судъ же продолжался своимъ обычнымъ безстрастнымъ порядкомъ. И судъ этотъ съ своей формальностью вдругъ представился ему чемъ то ужаснымъ, какимъ то страннымъ издевательствомъ надъ всемъ темъ, что есть разумнаго и святаго въ человеке. Онъ — грабитель, воръ, развратникъ и соблазнитель, сидитъ и судитъ и слушаетъ показанiя, вопросы, разсматриваетъ вещественныя доказательства. И этотъ танцоръ председатель, у котораго, верно, на совести не одинъ такой поступокъ, и все они, все мы судимъ техъ, которыхъ сами же погубили.

Нехлюдовъ хотелъ встать и уйти, но не достало силы нарушить эту установленную торжественность, недостало силы обмануть ожиданiя всехъ.

И Алина[104] Кармалина съ своимъ изяществомъ и съ своей сдержанной лаской — какъ она далеко теперь отошла отъ него, <не потому, чтобы Катюша была лучше ея, но потому, что то, что связано было съ вопросомъ о Катюше, объ отношенiи Нехлюдова къ ней, было до такой степени важно и значительно, что все Алины въ мiре изчезали передъ этимъ.

онъ погубилъ ее, а тогда, когда онъ платонически любилъ ее.

И, Боже мой, какимъ порочнымъ, преступнымъ и, главное, дряннымъ онъ виделъ себя теперь.>

Онъ не зналъ еще, что онъ будетъ делать, но зналъ теперь, что онъ будетъ жить не по инерцiи, не подъ внешними влiянiями, но самъ собою, изъ себя. По отношенiю ее, Катюши, онъ не зналъ еще, что онъ сделаетъ, но онъ зналъ, что ему надо одинъ на одинъ увидать ее. «Пойти сейчасъ сказать председателю? Но нетъ, если узнаютъ мои отношенiя къ подсудимой, меня отведутъ. А надо помочь ей. Помочь ей, — повторилъ онъ себе. — Погубить совсемъ и потомъ помочь темъ, чтобы ей идти не въ дальнюю, а ближнюю Сибирь».

Дело тянулось долго.[105] После допроса свидетелей и переговоровъ ихъ съ подсудимыми, осмотра вещественныхъ доказательствъ председатель объявилъ следствiе оконченнымъ, и прокуроръ началъ свою речь. Онъ долго говорилъ непонятнымъ языкомъ, употребляя все силы на то, чтобы ухудшить положенiе обвиняемыхъ, въ особенности Масловой. Онъ доказывалъ то, что Маслова, очевидно тогда же, когда прiезжала за деньгами, решила ограбить купца и съ этой целью поила его въ доме терпимости и съ этой целью прiехала опять. После прокурора долго говорил[и] защитник[и]. Сначала говорилъ нанятый адвокатъ, оправдывая Евфимiю, потомъ одинъ, назначенный судомъ, кандидатъ на судебныя должности, защищая Симона, и другой, недавно кончившiй студентъ, защищавшiй Маслову, громоздко, глупо доказывалъ, что она не имела намеренiя отравить и перстень взяла въ пьяномъ состоянiи.[106]

Прокуроръ не оставилъ речи адвокатовъ безъ ответа и опровергъ ихъ доводы: это были злодеи, опасные для общества, въ особенности Маслова. Потомъ предложено было подсудимымъ оправдываться. Евфимiя долго говорила. Симонъ сказалъ: «безвинный, напрасно». Катерина хотела что то сказать, но не выговорила и заплакала. Когда Катюша заплакала, Нехлюдовъ не могъ и самъ удержаться и такъ громко сталъ сдерживать рыданiя, что соседи оглянулись на него.

присяжныхъ и значенiи ихъ приговора. Все было прекрасно, но не было именно того, что хотели представить судьи, не было ни справедливости, ни здраваго смысла. Не было справедливости потому, что если были кто виноваты въ этомъ деле, то были виноваты прежде всего те Розановы, которые держали такiе дома, те купцы, которые ездили въ нихъ, те чиновники, то правительство, которое признавало и регулировало ихъ, и, главное, те люди, которые, какъ Нехлюдовъ, приготавливали товаръ въ эти дома. Но никого изъ этихъ виновныхъ не судили, даже не обвиняли, а обвиняли техъ несчастныхъ, которые приведены почти насильно въ такое положенiе, въ которомъ они действительно невменяемы.

Здраваго же смысла не было потому, что цель всего этаго суда состояла не въ томъ, чтобы сделать повторенiе такихъ ужасовъ невозможнымъ, не въ томъ, чтобы спасти будущихъ Катюшъ отъ погибели, помочь этимъ опомниться и выбраться изъ той грязи, въ которую она попала, а только въ томъ, чтобы по случаю этихъ Катюшъ получать жалованье, добиваться места, блистать красноречiемъ и ловкостью.

После несносно длинной болтовни, въ которой председатель говорилъ съ одной стороны и съ другой стороны, но слова которой не имели никакого значенiя, онъ вручилъ присяжнымъ листъ вопросовъ, и они встали и пошли въ совещательную комнату.[107]

Проходя въ комнату, Нехлюдовъ взглянулъ еще разъ на Катюшу. Ея умиленное настроенiе уже прошло, и на нее нашло, очевидно, опять то бесовское, какъ называлъ это для себя Нехлюдовъ, съ которымъ она разсказывала, какъ было дело. Она что то оживленно шептала и улыбалась.

Первое, что сделали присяжные, войдя въ совещательную комнату, было то, что они достали папиросы и стали курить. И тотчасъ же начался оживленный разговоръ о бывшемъ деле.

— Девчонка не виновата, запутали ее, — сказалъ купецъ.

Полковникъ сталъ возражать. Нехлюдовъ вступился, доказывая, что она не могла взять деньги въ то время, какъ прiезжала одна съ ключемъ, а что ея прiездъ подалъ мысль коридорнымъ, и они воспользовались этимъ, чтобы свалить все на нее. Нехлюдовъ и не думалъ о томъ, что онъ будетъ защищать Катюшу и какъ онъ будетъ защищать ее; онъ просто началъ разговоръ съ Полковникомъ, но кончилось темъ, что онъ убедилъ всехъ, только одинъ прикащикъ возражалъ.

— Тоже мерзавки эти девчонки, — говорилъ онъ и сталъ разсказывать, какъ одна украла на бульваре часы его товарища. Одинъ присяжный по этому случаю сталъ разсказывать про еще более поразительный случай.

— Господа, сядемте и давайте по вопросамъ, — сказалъ старшина.

Все сели, и старшина прочелъ вопросы: виновна ли Евфимiя такъ то, въ томъ, что, и т. д.

Виновенъ ли Симонъ и т. д. въ томъ, что, и т. д.

И Симона признали виновнымъ и въ томъ и въ другомъ.

— Виновна.[108]

Присяжные позвонили. Жандармъ, стоявшiй съ вынутой на голо саблей у двери, вложилъ саблю въ ножны и посторонился. Судьи вошли, сели, и одинъ за другимъ вышли присяжные. Полковникъ, съ важнымъ видомъ неся листъ, подошелъ къ Председателю и подалъ его. Председатель прочелъ, посовещался. Ответы оказались правильными, и онъ подалъ ихъ назадъ для чтенiя. Старшина прочелъ. Председатель спросилъ прокурора, какимъ наказанiямъ онъ полагаетъ подвергнуть. Прокуроръ, взволнованный и, очевидно, огорченный темъ, что ему не удалось погубить всехъ, справился где то, привсталъ и сказалъ:

— Симона полагаю подвергнуть наказанiю на основанiи статьи 1805, Евфимiю Бочкову — на основанiи ст. 117 и Екатерину Маслову — на основанiи ст. 1835, 2 примечанiя. Судъ удалился. Все встали съ местъ и ходили. Одни подсудимые все также сидели передъ солдатами съ оружiемъ. Нехлюдовъ прошелъ мимо подсудимыхъ довольно близко.

Она очень изменилась: были морщинки на вискахъ, ресницы (ея удивительная красота тогда) были меньше, но теже прелестные агатовые глаза съ своимъ таинственно притягательнымъ выраженiемъ. Она подняла ихъ, скользнула взглядомъ и по немъ и, не узнавъ его (очевидно, она такъ далека была отъ возможности этого), опять опустила ихъ. Да, понятно, что даже пьяный купецъ полюбилъ ее и поверилъ ей ключъ.

Довольно скоро вышелъ судъ. Все встали и опять сели.

Председатель объявилъ приговоръ: Евфимiя была приговорена къ каторжнымъ работамъ на два года, къ тому же Симонъ,[109] Екатерина Маслова — лишенiю всехъ особыхъ правъ[110] и къ ссылке на поселенiе въ Сибирь.

Из суда въ 5-мъ часу Нехлюдовъ пошелъ домой. Онъ шелъ машинально по знакомымъ улицамъ: дворцомъ,[111] Знаменкой, Арбатомъ домой, весь полный теми сложными впечатлеиiями, которыя онъ получилъ, и мыслями, которыя они вызвали. Онъ не столько думалъ, сколько вспоминалъ и сопоставлялъ воспоминанiя: воспоминанiя давнишнiя, того времени, когда онъ впервые зазналъ Катюшу, и воспоминанiя того, что было въ суде, воспоминанiя того, какъ онъ смотрелъ на жизнь, на ея требованiя отъ себя тогда, когда онъ[112] въ первый разъ былъ у тетокъ и потомъ, когда онъ во второй разъ прiехалъ туда по дороге въ Турцiю, и какъ онъ смотрелъ на нее теперь, недавно, до нынешняго дня, когда былъ на готове женитьбы на Алине Кармалиной.[113]

и занятiе въ деревне въ земстве, и устройство школъ учебныхъ и ремесленныхъ, и больница, которую устроила мать. Все это казалось хорошимъ, благороднымъ. Потомъ болезнь матери, его уходъ за ней и роль нежнаго, преданнаго сына, все это было добрые, благородные поступки. Потомъ съ последней зимы сближенiе съ Кармалиными. И это было все очень хорошее. Нехорошо было немножко то, что те первые планы борьбы со зломъ землевладенiя были забыты и оставлены и что, вместо того чтобы освободить себя отъ землевладенiя, какъ онъ хотелъ этого и решилъ и зналъ, что должно сделать, въ первые времена молодости, онъ владелъ теперь всемъ большимъ именiемъ матери и еще получилъ наследство тетокъ.

Теперь только онъ виделъ, что все это были только ширмы, за которыми онъ скрывалъ себя, свою неправду, и что началось это съ того самаго времени, какъ онъ, совершивъ этотъ скверный поступокъ съ Катюшей, такъ ужаснулся его, что не только не сталъ поправлять, но сталъ думать, помнить о немъ и такъ съ техъ поръ и пошелъ все подъ гору, все больше и больше сталъ лгать себе и обманывать себя. Теперь только вся эта ложь сразу соскочила съ него.

Проходя Арбатскими воротами, онъ вспомнилъ, что обещалъ обедать Кармалинымъ.

«Нетъ, не пойду, — подумалъ онъ, чувствуя такой полный разладъ между своимъ теперешнимъ настроенiемъ и настроенiемъ ихъ дома, что ему показалось невозможно сидеть среди нихъ, слушать ихъ, говорить съ ними. — Нетъ, не пойду».

И онъ вернулся домой въ свою большую, роскошную квартиру, въ которой онъ жилъ съ матерью, въ которой онъ продолжалъ жить, оставивъ и лакея и повара. Теперь, войдя въ свою столовую съ резнымъ дубовымъ шкапомъ и стульями и каминомъ и заглянувъ въ гостиную съ ея драпировками, роялью, цветами и картинами, все это показалось ему чемъ то постыднымъ. Какъ могъ онъ такъ перемениться и дойти до этого. «Все, все не то. Все это переменить надо, — говорилъ онъ себе, — все это обманъ, все это ширмы, скрывающiя праздность, развращенность, жестокость. Ширмы, какъ эти выжженныя Алиной, которыя я купилъ на базаре. Базаръ съ разряженными дамами въ дорогихъ туалетахъ, продающихъ шампанское, цветы, веера для бедныхъ. Ложь, ложь, ложь! И я весь по уши въ ней». На столике за ширмами[115] была еще записочка отъ Алины. Въ записочке было[116] написано: «maman велитъ сказать Вамъ, чтобы Вы не вздумали где нибудь обедать, выходя изъ суда. Если Вы не освободитесь къ 6-ти, то все равно обедъ будетъ ждать Васъ хоть до ночи. Maman dit que c’est le moins de ce que puissent faire les bonnes citoyennes pour ceux, qui administrent la justice dans l'interêt de tous. Venez donc absolument à quelle heure que cela soit.[117] A. С.»

показалось ему теперь не то чтобы противнымъ, а жалкимъ и грубымъ, какъ грубыя декорацiи, когда смотришь на нихъ не со сцены, а изъ за кулисъ. «А, впрочемъ, лучше пойти, — сказалъ онъ себе, — ведь надо развязать всю эту ложь. Лучше оборвать теперь, чемъ все дальше и дальше запутываться самому и запутывать другихъ».

Было только 6 часовъ, такъ что онъ могъ застать ихъ обедъ. Онъ почистился, помылъ руки[118] и подошелъ къ зеркалу и сталъ по привычке чесать свои густые волосы и небольшую курчавую бороду. «Экая мерзкая, подлая рожа, главное, слабая, — говорилъ онъ, остановивъ руки со щетками и съ отвращенiемъ глядя на свое испуганное, пристыженное лицо. — Слабое и подлое. Да», сказалъ онъ себе решенiе и, окончивъ прическу, отошелъ отъ зеркала.

До дома Кармалиныхъ на Покровке было далеко, онъ взялъ перваго попавшагося извощика и тотчасъ же, чтобы разсеять свои мысли, вступилъ съ нимъ въ разговоръ.

— Здешней губернiи? — спросилъ онъ извощика, какъ обыкновенно начиналъ свой разговоръ съ извощикомъ.

— Здешней, Волоколамскаго уезда, — словоохотливо отвечалъ извощикъ, молодой черноволосый малый въ чистомъ синемъ кафтане.

— Чтожъ, давно живешь?

— Да ужъ 12 годъ.

— Какже? Ты молодой.

— Да я съизмальства въ этой каторжной должности.

— Зачемъ же ты живешь, коли каторжная?

— А то какже. Кормиться надо.

— Да разве кормятся здесь? Кормятся въ дереьне.

Извощикъ оглянулся.

— Известно, въ деревне. И радъ бы кормился въ деревне, да земли нетъ.

— Ну, да вы, Московскiе, уже привыкли къ городской жизни, я думаю, и пахать разучились.

— Нетъ, баринъ, мы охотники работать, было бы на чемъ. Дома делать нечего. Дедъ одинъ обрабатываетъ.

— Чтоже своя земля?

— Своей почесть ничего, — наемная. Да и то нанять негде.

Извощикъ, привыкшiй разговаривать съ господами, заинтересовался разговоромъ и разсказалъ все положенiе своей семьи. Въ семье было всехъ 9 душъ. Всехъ кормить надо, а хлеба съ своей земли не хватаетъ до Рожества. Да подати надо отдать 26 рублей, да все съ копеечки, какъ онъ говорилъ. Выходило ясно, что положенiе извощика было таково, что выходъ былъ только одинъ: работа въ городе. Да и то надо было быть исключительно трудолюбивымъ и воздержнымъ, чтобы сводить концы съ концами. И всему этому была одна причина: недостатокъ земли, той земли, которая тутъ же рядомъ пустовала у помещиковъ.

Кармалины еще были за столомъ и кончали обедъ, когда Нехлюдовъ вошелъ къ нимъ. Еще въ сеняхъ, поспешно отворяя безшумно огромную дверь, толстый швейцаръ объявилъ, что кушаютъ.

— Пожалуйте, Ваше Сiятельство, васъ приказано просить.

Въ столовой за столомъ сидели противъ огромнаго дубоваго буфета съ вазами старикъ[119] Кармалинъ, его братъ, дядюшка, докторъ, Иванъ[120] Ивановичъ Колосовъ, бывшiй профессоръ, либералъ,[121] Реджъ, маленькая сестра Алины Варя и Катерина Александровна, 40 летняя девушка, другъ дома, славянофилка и благотворительница, сама Алина и главное лицо дома, меньшой братъ Алины, единственный сынъ Кармалиныхъ гимназистъ Петя, для котораго вся семья, ожидая его экзаменовъ, оставалась въ городе. Софья Васильевна Кармалина, какъ всегда лежащая, не выходила изъ своего кабинета и тамъ обедала.

— Ну вотъ и прекрасно. Садитесь, садитесь, мы еще только за жаркимъ, — весело кивая головой, сказалъ старикъ[122] Кармалинъ. — Степанъ, — обратился онъ къ толстому, величественному буфетчику.

— Сiю минуту подадутъ, — сказалъ онъ, доставая съ буфета большую разливную ложку и кивая другому красавцу съ бакенбардами, лакею, который тотчасъ сталъ оправлять нетронутый приборъ рядомъ съ Алиной, съ крахмальной гербовой салфеткой.

— Ну, садитесь, разскажите, — обратился[123] Колосовъ, оглядываясь на вошедшаго мертвыми, безстрастными глазами, — продолжаетъ ли судъ присяжныхъ подрывать основы?[124]

Вся энергiя его уничтожилась. Онъ чувствовалъ себя подавленнымъ. Катерина Александровна, какъ всегда, несмотря на свое славянофильство, приветствовала его по французски:

— Oh, le pauvre Dmitry Ivanovitch, vous devez être terriblement fatigué.[125]

— Да, очень, — отвечалъ Нехлюдовъ.[126]

— Что же вы оправдали или обвинили? — спрашивала она.

— Ни оправдали, ни обвинили, — отвечалъ Нехлюдовъ, недовольно морщась и оглядываясь на Алину.

Алина приветственно улыбнулась, но тотчасъ же улыбка ея потухла: она сразу заметила темъ необманывающимъ женскимъ властолюбивымъ чутьемъ, что пленникъ ея освободился, или высвобаживается, или хочетъ освободиться: на лице его было то сосредоточенное и, какъ ей всегда при этомъ казалось, осудительное выраженiе, съ которымъ она давно уже боролась и которое, къ торжеству ея, совсемъ исчезло въ последнее время.

— Извините меня, пожалуйста. Да мне и не хочется совсемъ есть, — говорилъ Нехлюдовъ,[127]поспешно обходя столъ и здороваясь со всеми сидевшими.

Изъ мущинъ только старикъ Кармалинъ не всталъ, а подалъ руку сидя. Однако онъ селъ и долженъ былъ обедать.

Колосова, непрiятна была самоуверенная манера старика Кармалина, жадно евшаго свой обедъ, которому онъ приписывалъ величайшую важность, непрiятны были французскiя фразы славянофилки Катерины Александровны, непрiятны были степенные лица гувернантки и репетитора, непрiятенъ былъ видъ всей этой роскоши: серебра, хрусталя, дорогихъ кушанiй, винъ, лакеевъ, которую онъ замечалъ теперь, также, какъ и вся его жизнь — плодъ преступленiя, того самаго преступленiя, про которое только что такими простыми словами разсказывалъ ему извощикъ.[129]

— Я не буду васъ стеснять, — сказалъ старикъ и всталъ изъ за стола. За нимъ встали и все остальные, кроме Алины и Катерины Александровны.[130]

Алина и Катерина Александровна остались за столомъ, чтобы ему не скучно было одному.

Переменъ было много, какъ всегда за ихъ обедами, но теперь, когда онъ обедалъ одинъ и два человека служили ему, ему это показалось невыносимо. Онъ поелъ супъ съ пирожками и отказался отъ остальнаго.

— Вы не видали новый модель Алины? — спросила Катерина Александровна.

— Нетъ.

— Пойдемте.

Они пошли въ уставленную вещицами, мольбертами комнату Алины, и тамъ ему показали новый рисунокъ ея съ девочки съ распущенными волосами.

Все это было теперь невыносимо Нехлюдову.

— Однако я вижу, на васъ обязанность присяжнаго действуетъ угнетающе.

— Да. Но, главное, со мной въ суде именно случилось очень важное и не то что разстроившее меня, а заставившее стать серьезнее.

— Что же это? Нельзя сказать?

— Пока нельзя.

— Тяжелое для васъ? — сказала Алина съ искреннимъ участiемъ, тронувшимъ его.

— Да и нетъ. Тяжелое, потому что заставило меня опомниться и смириться, и не тяжелое, потому что открываетъ возможность, даже потребность улучшенiя своей жизни. Я не могу сказать вамъ.

— Секретъ? — сказала Катерина Александровна. — Я не переношу секретовъ и потому догадаюсь. Это было въ самомъ суде? Касается только васъ?

— Не могу ничего сказать, Катерина Александровна. И я лучше уйду.

— Помните, что то, что важно для васъ, важно и для вашихъ друзей.

— Завтра приде

— Едва ли. Прощайте пока. Благодарю васъ очень зa ваше участiе, котораго я не стою.

— Что такое, comme cela m’intrigue,[131] — говорила Катерина Александровна, когда Нехлюдовъ ушелъ. — Я непременно узнаю. Какая нибудь affaire d’amour propre. Il est très susceptible, notre cher Митя.[132]

— Онъ странный. Я давно вижу, что онъ сбирается to turn a new leaf,[133] только бы не слишкомъ радикально, какъ онъ все делаетъ, — сказала Алина.

Нехлюдовъ между темъ шелъ одинъ домой и думалъ о томъ, чтò онъ будетъ делать. Онъ зналъ одно, что завтра онъ употребитъ все меры, чтобы увидать ее одну и просить у нее прощенiя.

Онъ заснулъ поздно. Виделъ во сне[134] Катюшу больную. Будто она идетъ куда [то] въ дверь и никакъ не можетъ войти, и онъ не можетъ помочь ей. И мешаютъ этому перпендикулярныя палки. И палки эти — речь прокурора. И отъ того, что поздно заснулъ, онъ проспалъ долго и потому на другое утро онъ былъ въ суде только въ 10 часовъ. Онъ хотелъ идти къ Председателю, но уже некогда было. Начиналось опять дело. Все въ комнате присяжныхъ, и судебный приставъ, и сторожа, встретили его уже какъ своего. Но настроенiе его было совсемъ другое, чемъ вчера: то, что вчера казалось ему если не важнымъ то приличнымъ, нынче казалось ему чемъ то нелепымъ и смешнымъ.

Дело нынешняго [дня] было о краже со взломомъ. Укралъ половики пьяный фабричный 22 летъ. Изъ всего дела видно было, что мальчикъ этотъ, будучи безъ места, пьянствовалъ и въ пьяномъ виде, возвращаясь на квартиру, съ которой его сгоняли, почему то вздумалъ украсть то, что попалось. Его поймали. Онъ тотчасъ же покаялся. Половики эти, очевидно, никому не нужны были. Свидетели: пострадавшiй и городовой, очевидно, только тяготились темъ, что ихъ допрашивали. Все это было возмутительно. Возмутительно было то, что изъ жизни человеческой делали игрушку. Нехлюдовъ думалъ все это, слушая теперь процедуру суда, и удивлялся, какъ могъ онъ не видать этого прежде. Съ трудомъ просиделъ онъ это дело. Несколько разъ онъ хотелъ встать и сказать всемъ, кто былъ тутъ: «Полноте, перестаньте, какъ не стыдно вамъ делать игрушку изъ страданiй человеческихъ» — танцору, прокурору и всемъ этимъ чиновникамъ, отъ Министра до курьера, получающимъ за это жалованье. Если ужъ нельзя не отдавать этимъ людямъ трудовъ народа, то пускай бы такъ, на домъ, отдавать имъ всемъ каждое 20-е число те миллiоны, к[оторые] они стоятъ, но только бы не делали они этой безобразной гадости издевательства надъ человеческими страданiями, не развращали бы они этого народа. Ведь вы знаете, что, во 1-хъ, этотъ мальчикъ не виноватъ, что въ такихъ условiяхъ, какъ онъ, все мы были бы въ 100 разъ хуже; во 2-хъ, то, что никакой, даже приблизительной справедливости вы не достигаете никогда своими грубыми прiемами, въ 3-хъ, что наказанiя, которымъ вы ихъ подвергаете, не имеютъ никакого смысла. Мстить — вы знаете, что не нужно и не хорошо и противно той вере, которую вы будто бы исповедуете. Пресечь возможность новаго преступленiя вы уже никакъ не достигаете, ссылая ихъ въ Сибирь, т. е. въ другую местность Россiи; объ исправленiи же, запирая его въ сообщество съ ослабшими[?], развращенными людьми, очевидно не можетъ быть речи. Онъ несколько разъ хотелъ подняться и сказать это, но, во первыхъ, не доставало силы разбить это внешнее благообразiе суда, невольно гипнотизировавшее его, во 2-хъ, онъ боялся, какъ бы выходка эта не помешала себе выхлопотать отъ прокурора разрешенiе на свиданiе съ Катюшей.[135]

на лугъ, считавшiйся прежде ихнимъ, потомъ перешедшiй къ помещику. Крестьяне отказались сойти съ луга и прогнали управляющаго и побили рабочихъ, хотевшихъ помешать имъ косить. На скамье подсудимыхъ сидели 30 человекъ домохозяевъ, виновныхъ въ томъ, что, кормя всехъ этихъ чиновниковъ своими трудами съ земли, они хотели пользоваться этой землей, темъ более, что имъ сказали, что земля эта по бумаге ихняя. Опять и надъ этими людьми совершалось тоже издевательство, таже попытка механическимъ путемъ достигнуть справедливости. Но, несмотря на очевидность дела, прокуроръ обвинялъ возмутительно, съ тою же жадностью, и вопросы были поставлены такъ, что, несмотря на всю борьбу Нехлюдова съ присяжными, крестьяне были обвинены и присуждены къ тюремному заключенiю.

Дело кончилось поздно, такъ что только на другой день Нехлюдовъ пошелъ къ Председателю. Председатель былъ въ своемъ кабинете. Председатель принялъ его стоя, собираясь уже уходить.

— Что вамъ угодно? — строго спросилъ Председатель. Онъ былъ недоволенъ настоятельностью, съ которой Нехлюдовъ требовалъ свиданiя съ нимъ.

— Я присяжный, фамилiя моя Нехлюдовъ, и мне необходимо видеть подсудимую Маслову, — сказалъ Нехлюдовъ, чувствуя, что онъ совершаетъ что то решительное и потому весь дрожа отъ волненiя.

Председатель былъ невысокiй, смуглый человекъ съ седеющими волосами и бородой и очень выдающейся нижней скулой.

— Для чего вамъ это нужно? — сказалъ онъ резко и потомъ, какъ бы желая смягчить, прибавилъ: — я не могу разрешить вамъ этого, не зная, для чего вамъ это нужно.

— Мне нужно это, — весь вспыхнувъ заговорилъ Нехлюдовъ, — для того, что[136] я виновникъ того, что она явилась на скамье подсудимыхъ. Я соблазнилъ ее и привелъ къ тому преступленiю.

— Для чего же вамъ нужно видеть ее? — поднимая съ некоторымъ безпокойствомъ брови, спросилъ Председатель.

— Для того, что я хочу жениться на ней, — сказалъ Нехлюдовъ, въ первый разъ тутъ, въ этомъ разговоре, решивъ, что онъ женится на ней.

Председатель долго молчалъ, поглядывая то на столъ, то на Нехлюдова.

— Вы, кажется, тотъ Нехлюдовъ, который былъ въ Красномъ кресте, — сказалъ Председатель.

— Извините, я не думаю, чтобы это имело связь съ моей просьбой.

— Конечно, нетъ, но ваше желанiе такъ необыкновенно и такъ выходитъ...

— Что же, могу я получить разрешенье?

— Изволите видеть, это отъ меня не зависитъ. Если она присуждена, то теперь находится въ веденiи гражданской власти, въ Бутырскомъ замке. Туда вамъ и советую обратиться.

— Къ кому же я долженъ обратиться?

— Къ Губернатору или къ тюремному начальству, — холодно сказалъ Председатель, делая движенiе, показывающее, что аудiенцiя кончилась.[137]

— Я еще долженъ заявить, — сказалъ Неклюдовъ, — что я не могу продолжать участвовать въ сессiи.

— Такъ-съ. Почему же вы не можете? Нужно, какъ вы знаете, представить уважительныя причины. И потому вы на суде можете представить ихъ.

— Причины те, что я считаю всякiй судъ нетолько безполезнымъ, но и безнравственнымъ.

— Такъ-съ, — слегка улыбаясь, сказалъ Председатель, какъ бы показывая этой улыбкой то, что такiя заявленiя знакомы ему и принадлежатъ къ известному ему забавному разряду. — Такъ-съ, но вы, очевидно, понимаете, что я, какъ председатель суда, не могу согласиться съ вами.[138] И потому советую вамъ заявить объ этомъ на суде, и судъ, разсмотревъ ваше заявленiе, признаетъ его уважительнымъ или неуважительнымъ и въ такомъ случае наложитъ на васъ взысканiе.

— Я заявилъ и больше никуда не пойду, — сердито проговорилъ Нехлюдовъ.

— Мое почтенiе, — сказалъ председатель, еще ниже наклоняя голову, очевидно, желая поскорее избавиться отъ этого страннаго посетителя.

— Кто это у васъ былъ? — спросилъ членъ суда, вследъ за выходомъ Неклюдова входя въ кабинетъ председателя.

— Нехлюдовъ, знаете, который еще[139] въ Красноперскомъ уезде въ земстве работалъ. И представьте, онъ присяжный, и въ числе подсудимыхъ оказалась женщина или девушка, приговоренная въ ссылку, которая, какъ онъ говоритъ, была соблазнена имъ. И онъ теперь хочетъ жениться на ней.

— Да не можетъ быть.

— Такъ онъ мне сказалъ. И въ какомъ то странномъ возбужденiи.

— Что то есть, какая то ненормальность въ нынешнихъ молодыхъ людяхъ.

— Да онъ уже не очень молодой.

— Ну ужъ какъ надоелъ, батюшка, вашъ прославленный Ивашенковъ. Онъ изморомъ беретъ. Говоритъ и говоритъ безъ конца.

— Ихъ надо просто останавливать, а то ведь настоящiе обструкцiонисты.[140]

————

«Ну и чтожъ, и женюсь, — говорилъ себе Нехлюдовъ, выходя изъ суда. — Да, и женюсь. И это лучшее, что могу сделать. Только бы поскорее увидать ее. Къ губернатору, такъ къ губернатору». И онъ взялъ извощика и тотчасъ же поехалъ на Тверскую.

Губернатора не было дома, да и кроме того, вышедши къ нему, дежурный сказалъ, что по вечерамъ Губернаторъ не принимаютъ и что не угодно ли пожаловать завтра въ 12-мъ часу.

Губернаторъ сказалъ Нехлюдову, что острогомъ и свиданiями съ заключенными заведуетъ Вицегубернаторъ, но что кроме того есть дни, въ которые принимаютъ всехъ.

Вицегубернаторъ сказалъ, что онъ можетъ видать кого ему нужно въ назначенные дни: воскресенье и четвергъ, стало быть, черезъ два дня, т. е. после завтра, так как была пятница.

Да, вся жизнь его, онъ чувствовалъ, должна была перевернуться вверхъ дномъ, потому что такъ вверхъ дномъ перевернулось его пониманiе цели жизни. То, что ему когда то давно представилось единственно возможной, радостной целью жизни, тогда давало жизни такой ясный, радостный смыслъ и освещало всю жизнь такимъ яркимъ светомъ и то, что потомъ такъ незаметно, подъ влiянiемъ общаго неодобренiя потускнело, стерлось, превратилось въ какiя то пустыя мечты, все это теперь, вследствiи встречи съ Катюшей, вдругъ опять выступило изъ мрака и охватило его душу съ такой несомненной силой, что онъ почувствовалъ, что только это одно пониманiе жизни было истинно.

То, что сознанiе этой цели жизни после столькихъ летъ забвенiя выступило нетолько еще съ большей ясностью и грустной прелестью воспоминанiя, чемъ 14 летъ тому назадъ, было несомненнымъ доказательствомъ того, что это одно было истинно и что[141] все то, что впродолженiи этихъ 14 летъ скрывало это сознанiе, было ложь и обманъ.

Пониманiе жизни, открывшееся тогда, состояло въ томъ, что цель ея только въ томъ, чтобы жить въ атмосфере любви: чтобы любить, быть любимымъ. Для того же чтобы быть любимымъ, надо было быть добрымъ, а для того чтобы быть добрымъ, надо было любить другихъ. Это и это одно тогда стояло целью жизни, и потому надо было откидывать, уничтожать въ себе все то, что мешало этому: все личныя похоти роскоши, корысти, праздности, любоначалiя. «Духъ же целомудрiя, смиренномудрiя любви и терпенiя даруй мне», — вспоминалъ онъ теперь столь любимую имъ тогда и введенную въ свои ежедневныя молитвы давно имъ оставленную молитву Ефрема Сирина.

которые занимали его тогда. Впоследствiи онъ призналъ эту внутреннюю работу и планы и работы, занимавшiе его тогда, неосуществимыми мечтами, почти нелепыми, но вотъ прошло 14 летъ жизни, не мечтательной, а той, которая считалась самой настоящей, и какъ ясно ему было теперь, что только въ техъ мечтахъ была настоящая жизнь, а что все то, что онъ делалъ въ продолженiи этихъ 14 летъ, было хуже, чемъ мечта, было ничто, заменившее настоящую жизнь. Тогдашнiя мечты его ясно рисовались ему такъ: жениться на Катюше, но чтобы тетушки не мешали этому, чтобы ничего никому не объяснять, не оправдываться, тайно уехать съ ней на Кавказъ, купить землю, поселиться тамъ, жить, охотиться, работать и писать свое сочиненiе объ освобожденiи людей отъ рабства личнаго землевладенiя.

Тогда онъ и не виделъ противоречiя того, чтобы, не признавая собственности на землю, купить землю.

«Я не сделалъ этого, — думалъ онъ, — и потерялъ 14 летъ, въ чемъ?» Трудно было даже и вспомнить то, чемъ были наполнены эти 14 летъ. Попытки службы гражданской, потомъ военной, потомъ земство, поездка за границу, музыка, ухаживанье за матерью и борьба съ ней, и вотъ теперь эта последняя зима въ Москве съ замирающей совестью. «Но нетъ, и эти 14 летъ не потеряны, — говорилъ онъ себе. — Ничто не теряется. Никакiе доводы въ мiре не могли такъ убедить меня въ истинности того, что я считалъ истиной, какъ очевидная ложь противоположнаго. И когда же случилось это? Тогда, когда я готовъ былъ погубить еще одно существо и себя окончательно, потому что я не любилъ Алины и не переставая боялся ее. Она была только та последняя тяжесть, которая должна была окончательно, безъ возможности спасенiя, потопить меня. Но не въ томъ только дело, что она не помогла бы мне въ моей духовной жизни, а, напротивъ, затушила бы последнiе просветы ея, но дело въ томъ, что какъ же я хочу жениться на ней, когда я женатъ, 14 летъ какъ женатъ и даже ребенокъ былъ у меня».

«Благодарю тебя, Господи», молился онъ Богу, присутствiе котораго и связь свою съ которымъ онъ после долгой разлуки съ Нимъ вновь почувствовалъ.

«Но что же? Неужели жениться на ней? На ней, после всехъ этихъ гостей, купцовъ, всего этого ужаса развращенности? Развращенность? Развращенность въ томъ, что она топила свое горе въ вине и разврате, и то делала такъ потому, что не могла делать иначе. Или развращенность моя который погубилъ, бросилъ ее и поставилъ ее въ то положенiе, въ которомъ она погибла».

«Да, и женюсь и сделаю то самое, что хотелъ сделать 14 летъ тому назадъ, только съ той разницей, что тогда я поехалъ бы на Кавказъ, на свою землю, а теперь поеду въ Сибирь, на ту землю, которую укажутъ мне, и, главное, съ той разницей, что тогда я могъ колебаться: для счастья, котораго я искалъ, можно было найти лучшую подругу, чемъ Катюша, хотя трудно было найти тогда что нибудь чище и милее ея, — онъ вспомнилъ всю ея чистую, тихую прелесть тогда. — Но тогда я думалъ, что не стоить останавливаться на ней, что можно было найти еще много женщинъ лучше ея. И какъ тебе казалось, что можно было найти женщину лучше ея, также тебе казалось, что [можно] было найти и форму жизни еще более разумную и добрую, чемъ поселенiе на Кавказе и работу надъ уничтоженiемъ земельной собственности. Почему Кавказъ, а не Тироль, Неаполь, и почему работы надъ освобожденiемъ отъ земли, а не что нибудь другое? — думалъ я тогда».

И такъ какъ можно было выбрать и то, и другое, и третье, онъ не начиналъ ничего, все откладывая и откладывая, и вотъ дошелъ до того упадка, до котораго дошелъ теперь. Но теперь уже нетъ выбора, и это было хорошо. «Бросить ее, погубленную Катюшу, нельзя ужъ теперь, надо хоть чемъ нибудь заплатить ей, и я заплачу, отдавъ ей себя такого, какой есть, и места выбирать нельзя, надо ехать съ ней въ Сибирь. И выбирать деятельности нельзя, потому что грехъ владенiя землей весь окружаетъ меня, и онъ то запуталъ меня. Не было бы этого, я бы не жилъ такъ, какъ жилъ, не жила бы такъ и моя мать. И это мне надо распутать. Это будет Single Tax[142] Генри Джорджа».

По проэкту Генри Джорджа земля, рента съ земли, т. е. та ценность ея, которая произошла не отъ труда, положеннаго на нее, тотъ излишекъ ценности лучшей земли передъ худшей, эту ренту должны платить те, которые пользуются ею, и платить не кому нибудь, а всему обществу за то, что они пользуются лучшей землей, чемъ другiе.

Эта плата то и составляетъ тотъ естественный капиталъ, принадлежащiй всему обществу, который долженъ быть употребленъ на нужды всего общества, на то, на что употребляются теперь подати и все доходы государства. Но теперь подати употребляются неразумно, на ненужныхъ чиновниковъ, на вредныя учрежденiя. И потому эти подати надо разсматривать какъ неудобство, лежащее на всехъ членахъ общества, ренту же земли употреблять на общественныя, общiя дела, какими могутъ быть школы, богадельни, прiюты, прiобретенiе машинъ, семянъ, племенныхъ животныхъ, на продовольствiе въ дурные годы, даже на уплату податей».

<Такъ думалъ онъ о практической стороне дела, избегая мысли о ней, о Катюше. Ему страшно было думать о ней: она двоилась въ его глазахъ: то тихая, милая, ласковая, преданная тогда въ Панове, то таже, но съ несчастнымъ и наивнымъ выраженiемъ разсказывающая о томъ, какъ она, Любка, прiезжала за деньгами и допила коньякъ. Но какъ ни ужасны были эти ея показанiя, это всетаки была она, та самая Катюша, которая была въ Панове.

>[143]

На другой день, въ обычный день прiема, Нехлюдовъ поехалъ въ Бутырскую тюрьму. Было воскресенье. <Во всехъ церквахъ еще шла обедня, и надъ Москвой стоялъ тотъ непрiятный, напоминающiй о суеверiи, невежестве и фарисействе звонъ различныхъ жертвованныхъ благодетелями колоколовъ, гулъ которыхъ заглушаетъ людскую совесть.> Весна уже совсемъ установилась. Было тепло, листья березы, черемухи, тополя уже совсемъ распустились, и въ домахъ и магазинахъ выставляли и вытирали окна. Еще было рано. Левая сторона улицы была въ тени и прохладна, но по середине поднималась уже пыль отъ гремящихъ по мостовой возовъ и пролетокъ. Еще слышенъ былъ раннiй странный крикъ мужиковъ съ молокомъ и овощами, прiехавшими изъ деревень; на площадяхъ, засоряя ихъ навозомъ и сеномъ, еще стояли воза съ сеномъ и соломой и на Смоленскомъ рынке, мимо котораго онъ проезжалъ, кишела около палатокъ густая[144] толпа народа съ сновавшими между нею продавцами съ сапогами и перекинутыми черезъ плечо многими парами выглаженныхъ панталонъ и жилетовъ.

У трактировъ уже теснились высвободившiеся изъ своей 6-дневной каторги фабричные — мужчины въ глянцовитыхъ поддевкахъ и сапогахъ и женщины въ шелковыхъ яркихъ платкахъ и пальто съ стеклярусомъ. Городовые съ желтыми снурками пистолетовъ стояли на местахъ, по бульварамъ проходили прохожiе, и уже сидели няньки съ детьми, изредка проезжала коляска или карета.

На Долгоруковской улице Нехлюдову встретились похороны съ певчими, священниками въ ризахъ, золотой парчей, факельщиками и колесницей, запряженной лошадьми въ черныхъ попонахъ съ ушами, и поездомъ съ прилично заплаканными лицами въ первыхъ двухъ экипажахъ и равнодушными и даже веселыми лицами въ последнихъ линейкахъ.

Вотъ, налево завиднелись башни острога, вотъ и калитка его сада и изъ за нее рядъ распустившихся уже акацiй. Извозщикъ зналъ, где впускаютъ, и прямо туда подвезъ Нехлюдова — не къ самой тюрьме, а къ повороту, ведущему къ тюрьме. Уже несколько человекъ мущинъ и женщинъ, большей частью съ узелками, стояли тутъ на этомъ повороте къ тюрьме, шагахъ въ ста отъ нея. Это былъ какъ [бы] широкiй, короткiй переулокъ, съ права какiя то невысокiя деревянныя строенiя, слева двухъ этажный деревянный домъ, принадлежавший тюрьме и съ какой то вывеской. Впереди виднелось огромное каменное зданiе тюрьмы съ дверью, ведущей въ нее, и часовой, солдатъ съ ружьемъ стоялъ въ этомъ переулке шаговъ за 100 отъ входа въ тюрьму и не пускалъ посетителей дальше. Съ правой стороны, противъ часоваго, сиделъ вахтеръ, очевидно, для наблюденiя порядка при впуске. Къ нему подходили и записывали, кого кто желалъ видеть. Узнавъ это, Нехлюдовъ подошелъ къ нему и назвалъ Катерину Маслову. Тотъ записалъ.

— Почему не пускаютъ еще? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Обедня идетъ, — отвечалъ вахтеръ. — Вотъ отойдетъ обедня, тогда впустятъ. — Ты куда лезешь, — крикнулъ онъ на оборванца въ смятой шляпе, который выдвинулся впередъ изъ толпы.

Посетители были, по внешнему виду судя, мещане, мелкiе торговцы и ихъ жены, но более всего было оборванцевъ, которые держали себя очень свободно и весело.

Прiехали на хорошей своей лошади студентъ съ девушкой. Студентъ несъ въ рукахъ большой узелъ. Они тоже подошли къ вахтеру и спросили, можно ли и какъ передать милостыню — калачи, которые они привезли заключеннымъ. Это были женихъ съ невестой, купцы, какъ после узналъ Нехлюдовъ, которые въ ознаменованiе своей радости привезли заключеннымъ калачей.

Нехлюдовъ закурилъ у курившаго просто одетаго человека папироску и разговорился съ нимъ. Это былъ швейцаръ изъ банка, пришедшiй проведать своего брата, попавшаго сюда за подлогъ. Добродушный человекъ этотъ разсказалъ Нехлюдову всю свою исторiю и не успелъ еще досказать ее, какъ большiя двери тюрьмы отворились и изъ нихъ посыпали дети. Это были дети преступниковъ и техъ, которыя идутъ съ мужьями въ Сибирь. Дети, чисто одетыя, въ платьицахъ, рубашечкахъ, пальтецахъ, картузикахъ, и девочки, повязанныя платочками, расположенныя такъ, что меньшiя впереди и сзади по порядку высшiя подъ руководительствомъ начальницъ прошли колонкой въ домъ, бывшiй съ левой стороны. Это былъ устроенный благотворителями прiютъ для детей преступниковъ.

60.

— Куда бежите, поспеете, — говорилъ вахтеръ.

Нехлюдовъ подошелъ къ двери тюрьмы, она отворилась, и солдатъ, отворившiй ее, сталъ по одному пропускать всходившихъ. Вследъ за оборванцемъ и впереди того швейцара, съ которымъ онъ говорилъ, Нехлюдовъ вошелъ въ первую дверь. Солдатъ, стоявшiй наружу, считая, дотронулся до спины его рукой и сказалъ: «17-ый». За первой дверью тотчасъ же была другая. За этой другой дверью стоялъ еще солдатъ и начальникъ и также считали внутри зданiя, дотрогиваясь рукой и часто хлопая рукой по каждому проходившему. Надо было счетомъ впустить и счетомъ выпустить, не оставить посетителя въ тюрьме и не выпустить заключеннаго изъ тюрьмы.

За дверьми были болышiе сени со сводами, и въ сеняхъ этихъ совершенно неожиданно Нехлюдовъ увидалъ въ нише большое изображенiе распятiя. «Точно люди, устроившiе эту тюрьму и стерегущiе и мучающiе въ ней узниковъ, поставили это изображенiе для того, чтобы ободрить себя напоминанiемъ о томъ, что не они одни мучали невинныхъ», — подумалъ онъ. Онъ шелъ вместе съ народомъ, весь дрожа отъ волненiя при мысли о томъ, что ожидало его. Онъ и не заметилъ, какъ вахтеръ на дороге спросилъ: «въ мужскую или въ женскую?» и пришелъ туда, куда шло больше посетителей. Пройдя большую комнату, онъ вследъ за другими, отставая отъ нихъ, вошелъ въ длинную комнату, разделенную на двое проволочными решетками, шедшими отъ потолка до земли. Решетокъ было две на разстоянiи аршинъ 2¹/₂ одна отъ другой. Между решетками ходили солдаты. На той стороне решетки были заключенные, по сю сторону посетители. Съ обеихъ сторонъ те и другiе стояли прижавшись къ решеткамъ, и во всей комнате стоялъ гулъ кричащихъ голосовъ. Каждый посетитель ходилъ, отъискивая того, къ кому онъ пришелъ, и, прижимаясь къ решетке, становился противъ него. Каждый старался говорить такъ, чтобы его разслышалъ его собеседникъ, но соседи тоже говорили, ихъ голоса мешали слышать, и надо было кричать. Это была арестантская мужская.

— Где же женская? — спросилъ онъ у ходившаго позади народа человека въ роде смотрителя.

— Женская другая, отъ туда ходъ. Вамъ разве женскую надо?

— Да, мне женскую.

— Такъ вы бы тамъ говорили. А теперь нельзя.

— Какже быть. Нельзя ли? Мне очень нужно, — сказалъ Нехлюдовъ.

Смотритель покачалъ головой.

— Нельзя, ведь теперь все заперты здесь по счету.

— Да неужели нельзя? — говорилъ Нехлюдовъ, вместе съ темъ чувствуя некоторое облегченiе при мысли о томъ, что еще не сейчасъ объясненiе, а еще отсрочка. — Да неужели после, когда выпустятъ, нельзя?

— После никакъ нельзя. Въ 12 запирается, и свиданiя кончаются.

— Ну, да что съ вами делатъ, пожалуй, какъ исключенье. Сидоровъ, — обратился онъ къ красавцу, толстому вахтеру, — проводи вотъ ихъ въ женскую.

— Слушаю-съ.

И Нехлюдовъ, поблагодаривъ смотрителя, пошелъ за красавцемъ Сидоровымъ. Все было странно Нехлюдову, и страннее всего то, что ему приходилось благодарить и чувствовать себя обязаннымъ передъ однимъ изъ техъ людей, которые делаютъ это ужасное дело, какъ онъ думалъ теперь, запиранiя людей, какъ зверей, за решетками.

Вахтеръ отперъ огромную дверь, вывелъ Нехлюдова опять въ сени, где былъ Христосъ, сказалъ тутъ вахтеру, что одинъ изъ мужскихъ посетителей перечисляется въ женскiе, и повелъ его вверхъ по лестнице, тамъ опять отперъ тяжелую дверь и ввелъ его въ такую же комнату, разделенную на трое двумя решетками. Тутъ было тоже самое, только тутъ были вместо солдатъ женщины сторожихи, тоже въ мундирныхъ съ светлыми пуговицами и погонахъ кофточкахъ, и тутъ было меньше заключенныхъ. Тутъ было ихъ всего 8. Одна старуха, говорившая, очевидно, съ сыномъ, одна цыганка, говорившая съ матерью, потомъ какая то толстая белая девка, говорившая съ нарядной девицей, худая женщина съ ребенкомъ, две, очевидно, крестьянки и она.

— Вамъ кого нужно? — спросилъ его Вахтеръ.

— Катерину Маслову,[145] — едва могъ выговорить Нехлюдовъ.

— Катерина Маслова, къ тебе,— крикнулъ солдатъ.

Только тогда Нехлюдовъ увидалъ ее фигуру, отделившуюся отъ окна, подле котораго она стояла, загораживаемая цыганкой.

выраженiе ея лица: оно было оживленное и любопытное.

— Катюша! это я, — проговорилъ онъ, не могъ договорить того, что хотелъ, и остановился, стараясь успокоиться.

— Кто же вы то? — сказала она улыбаясь, вглядываясь въ него и не узнавая, но, очевидно, довольная темъ, что къ ней пришел посетитель и хорошо одетый.

— Я, Нехлюдовъ, Дмитрiй Ивановичъ. Катюша!

«Да я делаю то, что должно. Я каюсь», подумалъ онъ. И только что онъ подумалъ это, какъ слезы выступили ему на глаза и подступили къ горлу. Онъ не могъ больше говорить, схватился руками за решетку и разрыдался.

чуть пробившись сквозь нездоровую желтизну ея кожи, выступилъ на ея лицо, и она, схватившись руками за решетку, приблизилась къ ней... И очевидно узнала. Но, узнавши, она тотчасъ же немного нахмурилась и отстранилась.

— Катюша! Узнала меня? — повторилъ онъ.

— Ну, узнала. Ну такъ чтожъ? — сказала она. — Дмитрiй Ивановичъ,[147] уйдите!

Онъ не слышалъ хорошо, что она сказала, рядомъ кричала цыганка,[148] и для того чтобы сказать ей то, что онъ хотелъ сказать, надо было кричать.

«Какъ кричать при всехъ то, что я имею сказать», — подумалъ Нехлюдовъ, и тотчасъ же ему пришла мысль: «не постыдился тайно делать мерзости, кайся при всехъ громко», и онъ громко заговорилъ:

— Я пришелъ затемъ, чтобы просить у тебя прощенья. Катюша, прости меня, я виноватъ передъ тобой. Такъ виноватъ, что ничемъ не могу загладить вину, но всетаки прости меня.

Тутъ онъ не могъ дальше говорить, разрыдался и остановился.

— Не слыхать, что говорите,[149] — прокричала она.[150]

Нехлюдовъ былъ такъ взволнованъ, что не могъ ничего больше выговорить и отошелъ отъ решетки, стараясь успокоиться.

Смотритель, тотъ самый, который пустилъ Нехлюдова въ женское отделенiе, очевидно заинтересованный имъ,[151] пришелъ въ это отделенiе и, увидавъ Нехлюдова не у решетки, спросилъ его, почему онъ не говоритъ съ той, съ кемъ ему нужно.

— Мне нельзя сказать то, что я имею сказать, черезъ решетку. Мне нужно многое говорить съ нею. А ничего не слышно.[152]

Опять смотритель задумался.

— Ну чтожъ, можно вывести ее сюда на время. Назарова, выведите Маслову наружу. Можете здесь говорить.

Черезъ минуту Катюша въ котахъ и халате вышла своей все таки той же легкой и скромной походкой и, положивъ руку на руку, стала передъ нимъ[153] опустивъ глаза.

— Катюша, я пришелъ за темъ, чтобы просить тебя простить, чтобы ты, если тебе не противно, если ты можешь, простить меня.[154]

— Проведать пришли, — сказала она, какъ бы не понявъ того, что онъ говорилъ. — Вотъ я куда попала. Не ожидали, — прибавила она и улыбнулась.

— Катюша, разве ты не слышишь, что я говорю: я говорю: прости меня и пойди за меня замужъ, — повторилъ онъ.

Она подняла потухшiе глаза и посмотрела на него съ любопытствомъ и безпокойствомъ: что то на мгновенiе зажглось въ ея взгляде.

— Вы все глупости говорите, — сказала она, — что жъ вы или лучше меня не нашли? Вы лучше деньжонокъ мне дайте потихоньку. А то ни чаю, ни табаку нетъ. А я безъ табаку не могу.

Нехлюдовъ молча съ ужасомъ смотрелъ на нее.

— А то тутъ не заработаешь: вахтера тутъ плуты, норовятъ даромъ, — и она захохотала.

— Катюша, прости меня.[155] Я чувствую теперь, какъ я виноватъ передъ тобой.

— Что мне прощать? — сказала она, покрасневъ и опять опустила голову. — Никто не виноватъ. Такая ужъ судьба моя.

И что онъ ни говорилъ ей, она только заглядывала на него изподлобья и молчала.

<«Она не можетъ простить, — думалъ Нехлюдовъ. — И разумеется, слова не могутъ загладить погубленной жизни. И она знаетъ это, но не хочетъ сказать мне этаго».

<Она радовалась тому, что Нехлюдовъ, баринъ, пришелъ къ ней, радовалась особенно тому, что для нея сделали исключенiе, вывели.> Когда она узнала его, она удивилась и вспомнила свою любовь къ нему, какъ что то нетолько далекое, но такое, что когда то случилось съ какой то другой женщиной, а не съ нею. Воспоминанiе о томъ времени, какъ молнiя, мелькнуло въ ея сознанiи, но тотчасъ же исчезло и заменилось желанiями настоящаго, a желанiя эти были въ томъ, чтобы добыть кофей или чаю, сахару и, если можно, вина, а главное, табаку.

То что онъ говорилъ ей о прощенiи, о томъ, что онъ женится на ней, она[156] совсемъ не понимала. Она не вникала въ его положенiе, съ темъ чтобы понять, чего ему нужно. Она ждала только того, чтобы онъ кончилъ, для того чтобы попросить у него денегъ.>

Въ то время какъ онъ говорилъ ей о томъ, какъ онъ мучался, когда, после войны, вернувшись къ тетушкамъ, узналъ, что она отошла отъ нихъ и была беременна, она[157] перебила его.

— Все это прошло, и не помню я этаго ничего, — сказала она.

Онъ взялъ ея руку и пожалъ.

<— Ты мучалась одна, рожала, а я? Прости, прости меня.

— Что делать? — сказала она, чтобы прекратить скорее безполезный разговоръ и подойти къ тому, который нуженъ былъ.>

— И где же ребенокъ? — робко спросилъ Нехлюдовъ, глядя ей въ лицо.

— Тогда же померъ, — коротко ответила она. — И не помню ничего. Все забыла. А вотъ что, вы мне теперь дайте денегъ. Тутъ все купить можно. А безъ папироски мне беда.

Нехлюдовъ отстранился и посмотрелъ на нее. Она робко улыбнулась, выставляя пустое место между зубовъ.

— Привычка! — сказала она. — Лучше безъ еды буду.

— Сейчасъ, — сказалъ Нехлюдовъ, доставая бумажникъ.

— Это вы при всехъ смотрителю дайте. Это тогда, когда насъ поведутъ: мои будутъ, а еще вы потихоньку, вотъ когда онъ отойдетъ, мне дайте. Положите такъ на лавку, чтобъ не виделъ. Вотъ, миленькiй, спасибо.

«Боже мой, — думалъ Нехлюдовъ. — Где она? где та Катюша, которую я зналъ? Ведь это мертвая женщина, это ужасный живой изуродованный трупъ. И я сделалъ это».[158]

— Катюша! это я все сделаю, но ты не сказала мне главнаго. Ты не ответила мне на то, что я хочу жениться на тебе. Пойдешь ли ты за меня?

— Да разве это можно?

— Разумеется, можно. Не знаю, захочешь ли ты, но я только затемъ буду жить, чтобы облегчить твою жизнь, чтобъ хоть чемъ нибудь заплатить за то, что я сделалъ.

— Чтожъ, если не смеетесь. Отчего же. Мне говорили, тутъ одна обвенчалась. А не знаете, когда отправка наша будетъ?

— Такъ ты пойдешь?

— Удивительный вы, — сказала она, покачавъ головой. — Чтожъ вамъ такъ понадобилась такая, какъ я. — И она опять улыбнулась. — <Какъ же ведь я въ Сибирь пойду.

— И я пойду съ тобой.

Все ея существо было поглощено желанiемъ куренья и вина. Все, что онъ говорилъ ей, она понимала, но не связывала это съ своимъ и его положенiемъ, не связывала этого съ прошедшимъ.

— Чудно это что то, — сказала она.>

Она была безобразна въ своемъ халате, съ этимъ желтымъ цветомъ лица и синевой подъ глазами, главное же, она отталкивала своей душевной мертвенностью, отсутствiемъ всякой духовной жизни. Она казалась полуидiоткой. Но, удивительное дело, Нехлюдова это нетолько не отталкивало, но еще больше, какой то особенной новой силой притягивало къ ней. Онъ чувствовалъ, что ему должно разбудить, зажечь, хотя бы согреть ее своей любовью. Если даже не согреть, то сделать все что можно, чтобы согреть и воскресить ее. И любовь его къ ней росла, именно потому, что онъ ничего не желалъ себе отъ нея, а желалъ только для нея, желалъ всего себя отдать для нея.

— Я знаю, какая ты, помню тебя, помню твое сердце тогда, когда мы въ первый разъ виделись у тетушки.

— Что вспоминать, — сказала она, и на щеке ее дрогнуло что то.

— И мне лучше тебя не надо жены, — продолжалъ Нехлюдовъ, — не то что лучше не надо, а я не стою тебя.

— Ну, это ваше дело, — сказала она, опять овладевъ собой, темъ же ровнымъ, почти идiотскимъ голосомъ. — Давайте теперь, — быстро оглянувшись, проговорила она, заметивъ, что смотритель отошелъ на другой конецъ комнаты.

Нехлюдовъ досталъ две 3-хъ рублевыя бумажки и положилъ ей въ руку.

— Вотъ это хорошо, — сказала она, робкимъ воровскимъ жестомъ пряча бумажки въ рукавъ. — Приходите опять въ четвергъ. Поскорей бы сослали. А то вахтеры здесь такiе — пристаютъ.

Скоро после этого къ нимъ подошелъ смотритель и потребовалъ Катюшу за решетку. Нехлюдовъ былъ минуту въ сомненiи, какъ проститься съ ней: поцеловаться или пожать только руку. Она стояла передъ нимъ сложивъ руки и ожидая. Онъ вспыхнулъ, она тоже покраснела, также, какъ 14 летъ тому назадъ за кустомъ сирени, но стыдъ этотъ былъ совсемъ другой, чемъ тотъ. Думалось и то, что надо поцеловать, чтобъ она не думала, что я не хочу, и ставлю ей въ вину ея позоръ. И она думала тоже. Думалось и то, что поцелуй можетъ навести на мысль о техъ отношенiяхъ, которыя, несмотря на женитьбу, не должны быть, думалось и то, что совестно при всехъ этихъ людяхъ. И онъ решилъ, что не надо, и пожалъ ее руку. Рука была таже твердая и прiятная.

— Прощай, Катюша, скоро буду.

Скоро зашумели арестанты, съ звономъ цепей выходя изъ за решетки, и посетители стали выходить, и опять вахтера, выпуская, въ две руки считали ихъ, чтобы не вышелъ лишнiй и не остался въ тюрьме.

Прежде чемъ ехать домой, Нехлюдовъ пошелъ къ смотрителю и распросилъ о всехъ техъ формальностяхъ, которые нужно исполнить для того, чтобы жениться на приговоренной. Формальностей оказалось очень много. Нехлюдовъ записалъ ихъ все и въ тотъ же день принялся за исполненiе ихъ.

————

Изъ Москвы уже все уехали, уехали и Кармалины, очень недовольные Нехлюдовымъ, и Нехлюдовъ оставался одинъ съ нянюшкой въ своей большой квартире, ожидая окончанiя формальностей для вступленiя въ бракъ и отправленiя вместе съ партiей въ Сибирь. Венчанье было назначено на 6 Іюня, а на 9 Іюня отправка партiи.

Чемъ больше проходило времени со времени решенiя Нехлюдова, темъ больше онъ утверждался въ немъ и не только не раскаивался, но испытывалъ новое чувство радости и энергiи. Катюша была все также мертва и непривлекательна, но именно эта непривлекательность, отвратительность ея только увеличивала въ немъ его чистую любовь къ ней, не ждущую ни отъ нея, ни отъ кого бы то ни было какой нибудь награды, любовь, ищущую радости и блага не себе, а другимъ. Онъ испытывалъ чувство подобное тому, которое бы испытывалъ человекъ, отогревая замерзшаго друга. Съ каждымъ днемъ и часомъ онъ чувствовалъ, какъ разгорается все больше и больше тепло въ его душе, и это увеличенiе тепла, т. е. любви, не то чтобы радовало его — радости тутъ не было, напротивъ, тяжелое, напряженное чувство, — но удовлетворяло его, давало ему сознанiе того, что онъ делаетъ то, что нужно делать и лучше чего онъ ничего не можетъ делать. Удастся ему пробудить въ ней жизнь,[159] вызвать въ ней все лучшiя воспоминанiя ея чистой жизни, вызвать въ ней хоть не любовь, но сочувствiе къ себе, это будетъ огромное, сверхъ должное счастье, не удастся, и она останется такою и его женою, онъ все также будетъ окружать ее заботой и любовью, и ему будетъ также хорошо. Кроме приготовленiя къ женитьбе, это последнее время Нехлюдова занимали и его проэкты освобожденiя себя отъ земельнаго рабовладельчества.

Проэктъ его былъ готовъ, и въ ближнюю Рязанскую деревню, въ то самое, унаследованное ему отъ тетушекъ именiе онъ съездилъ самъ, чтобы написать съ крестьянами условiе, въ дальнiя деревни Нижегородскiя и Самарскiя онъ писалъ,[160] что прiедетъ тогда, когда будетъ отправлена партiя, т. е. въ Іюле. Въ Рязанской губернiи у него было 800 десятинъ прекрасной черноземной земли. Едва ли где въ Россiи была лучшая земля и едва ли тоже где въ Россiи народъ находился въ худшей нищете, бедности и униженiи. Рабство земельное, и ужасное, жестокое рабство, было здесь совершенно очевидно.

Тогда, 14 летъ тому назадъ, когда онъ гостилъ у тетушекъ, онъ ничего не видалъ этаго. Земли были все захвачены дворянами,[161] и крестьянамъ отдана только самая малая и худшая часть, такъ что теперь, 30 летъ после освобожденiя, при кое где удвоившемся населении, крестьянамъ кормиться съ своихъ наделовъ было невозможно: недоставало хлеба на полгода. Уйти, переселиться крестьянамъ воспрещалось, — тогда правительство было противъ переселенiй, — такъ что крестьяне волей-неволей должны были закабаляться помещикамъ, чтобы работать на нихъ или нанимать землю по 15, 20 рублей за десятину или обрабатывать по 4 рубля серебромъ сороковую десятину. Голода, признаннаго голода тогда еще не было, но Нехлюдовъ теперь, съ своей точки зренiя земельнаго рабства глядя на крестьянъ этой местности, былъ пораженъ ихъ нищетой.[162] Держались только те, которые могли отпускать своихъ работниковъ въ города въ каменьщики, плотники, дворники, и богачи, закабалявшiе себе бедняковъ и захватывавшiе ихъ земли.

день пришли выбранные отъ одной изъ деревень, самой большой и богатой, съ предложенiемъ отдать имъ землю просто по старому, въ наймы и дороже, чемъ онъ назначалъ, — онъ назначалъ по 6 рублей въ кругъ, а они давали 8, — но только безъ всякихъ новостей, а по старому. Купецъ мельникъ, съ своей стороны, давалъ по прежнему по 9 рублей. Нехлюдовъ отказалъ и опять собралъ крестьянъ, не всехъ, но более умственныхъ, къ себе вечеромъ.

Онъ жилъ въ маленькомъ флигельке-конторе, но для этаго случая открылъ домъ и, угащивая мужиковъ чаемъ въ тетушкиномъ зале, — собралось около 20 человекъ, — высказалъ имъ свой взглядъ на грехъ и незаконность собственности земли, описалъ имъ ихъ положенiе рабства такъ верно, что некоторые, более смелые, разогретые чаемъ, разговорились, и вдругъ прорвалось все то постоянно живущее въ народе негодованiе на ту кабалу, въ которую они пойманы. «Ни прутика леса, ни травы, за ботву картофельную платимъ по 5 рублей или десятину обработать, ни пастбища. Земли все за 5 верстъ, а на барскую взнесли цену такъ, что не оправдываетъ. Веревки вьютъ изъ насъ какъ хотятъ. Хуже барщины».

Когда они высказались, Нехлюдовъ сталъ спрашивать, какже бы они думали устроить.

— Ну, если бы Царь сказалъ: «делайте съ землей какъ хотите», какъ бы вы сделали?

— Какъ сделали? Разделили бы всю по душамъ, что мужику, что барину, всемъ по ровну.

скупятъ у нихъ. А у техъ, которые на своей доле, опять народится народъ, и опять богачи заберутъ крестьянъ въ руки.

— Запретить, чтобы не продавали землю, а только кто самъ пашетъ.

И на это Нехлюдовъ возразилъ, что усмотреть нельзя будетъ, кто для себя пашетъ, кто для другого. Главное же, нельзя равно разделить:

— За что однимъ вамъ будетъ черноземъ, а Московскимъ глина или песокъ? Все сюда захотятъ.

Еще одинъ предложилъ устроить такъ, чтобы всемъ артелью пахать. И кто пашетъ, на того и делить.

Крестьяне согласились. Тогда Нехлюдовъ объяснилъ имъ проэктъ единой подати. Земля ничья, Божья.

— Это такъ, — отозвалось несколько голосовъ.

— Есть земли лучше и хуже. И на хорошую все лезутъ. Какъ же быть, чтобы уравнять? А такъ, чтобы тотъ, кто будетъ владеть хорошей, платилъ бы темъ, которые[163] не владеютъ землей, то, что его земля стоитъ. А такъ какъ трудно распределить, кто кому долженъ платить, и такъ какъ на общественныя нужды деньги собирать нужно, то и сделать такъ, чтобы тотъ, кто владеетъ землей, платилъ въ общество на всякiя нужды то, что земля стоитъ. Такъ всемъ ровно будетъ. Хочешь владеть землей, плати. А не хочешь владетъ, ничего не платишь, а подать на общественныя нужды за тебя платятъ те, кто землею владеетъ.

— Такъ точно, правильно будетъ, только бы плата была посильная.

— А плата должна быть такая, чтобы было въ самый разъ: не дорого и не дешево. Если дорого, то не выплатятъ, и убытки будутъ, а если дешево, все кинутся, перекупать другъ у друга будутъ, торговать землею будутъ. Вотъ это самое я хотелъ сделать у васъ.

Черезъ несколько дней крестьяне сами пришли къ Нехлюдову и согласились на его условiя.

На согласiе это имело влiянiе то, что, во 1-хъ, три дня крестьяне всехъ трехъ деревень каждый вечеръ собирались и толковали о предстоящемъ деле; во 2-хъ, то, что мельникъ грозилъ снять землю, хоть по 10 рублей заплатить, въ 3-ихъ, и главное, то, что между крестьянами прошелъ слухъ, не лишенный основанiя, что къ Нехлюдову прiезжалъ отъ Губернатора исправникъ съ требованiемъ прекратить свои сношенiя съ крестьянами, производящiя въ народе волненiя.

«Если начальство противъ него, значитъ, онъ за насъ», решили крестьяне и согласились; такъ что домашнее условiе было подписано, и Нехлюдовъ уехалъ назадъ въ Москву съ радостнымъ сознанiемъ удачи, т. е. осуществленiя того, что было ему ясно теоретически, но за практическое осуществленiе чего онъ очень боялся. «Если здесь удалось, то, вероятно, удастся и въ Нижнемъ и въ Самаре», думалъ онъ.

Одно, что смущало его немного, несмотря на неперестающую радость сознанiя того, что онъ делаетъ то самое, что должно, было то, что, привыкнувъ къ роскошной жизни, онъ останется теперь безъ состоянiя и съ женою, которая разсчитываетъ на то, что онъ богатъ, и положенiе которой, почти душевной болезни, можетъ потребовать расходовъ. И это его затрудненiе разрешилось тутъ же. Въ именiи былъ домъ и картофельный заводъ. Онъ не зналъ, что делать и съ темъ и съ другимъ. И тутъ заявился покупатель на заводъ и домъ, и то и другое на свозъ, за который ему заплатилъ 12 тысячъ. Этихъ денегъ ему было, какъ онъ думалъ, нетолько достаточно, но съ излишкомъ довольно для путешествiя и устройства въ новомъ месте и изданiя той книги о земельной собственности, которую онъ теперь намеренъ былъ кончить.

который прежде такъ ценилъ Нехлюдовъ.

Теперь онъ самъ на себя удивлялся тому, какъ совершенно изчезло для него значенiе всехъ этихъ вещей. Прежде ему бы обидно было думать, что мужику Беляеву достанутся эти кресла краснаго дерева съ золочеными лирами и такiе же столъ и шифоньерка съ брюхомъ и съ бронзовыми львиными головами, держащими кольца; теперь все это отошло куда то далеко-далеко назадъ, впереди было открытое, радостное, полное несомненнаго дела будущее; сердечное дело обновленiя, оживленiя Катюши и работа — изученiе земельнаго вопроса. Точно онъ смотрелъ прежде внизъ или даже назадъ и оттого виделъ все это, а теперь поднялъ голову вверхъ, и открылись огромные горизонты, а то все перестало быть виднымъ.

Смотрелъ онъ и перебиралъ шифоньерку Софьи Ивановны только для того, что надеялся найти тамъ что нибудь о Катюше. Въ нижнемъ ящике было много писемъ. О Катюше ничего не было. Только ответъ прiятельницы Софьи Ивановны, въ которомъ говорилось о неблагодарности этой жалкой девушки, такъ дурно отплатившей вамъ за вашу любовь. Въ письмахъ ничего не было, но въ нижнемъ ящике, среди всякаго сброда старыхъ портфелей, преспапье, очковъ, какихъ то коробочекъ, въ книжке записной Нехлюдовъ нашелъ старую выцветшую фотографiю. Это была группа, которую снялъ тогда соседъ любитель. На терассе сидели обе тетушки, у ногъ ихъ сиделъ на ступеньке лестницы молодой съ вьющимися длинными волосами, безъ усовъ и бороды, 17 летнiй юноша съ добрымъ, веселымъ и чистымъ лицомъ. Позади, между плечами обоихъ тетушекъ, въ беломъ фартучке стояла девочка и чуть держалась отъ смеха. Девочка была прелестна. И это была Катюша. «Покажу ей», подумалъ Нехлюдовъ и взялъ группу.

————

Окончивъ успешно свое дело, Нехлюдовъ после 5-дневнаго отсутствiя вернулся въ Москву.[164]

— Не помню, ничего не помню. Все забыла.

Группу она не стала смотреть. Но Нехлюдовъ всетаки оставилъ ее у нея. Она жила теперь, по ходатайству Нехлюдова, въ отдельной камере.

На другой день онъ опять поехалъ къ ней. Было воскресенье, 5 Іюня. Было яркое летнее утро. Было страшно жарко по раскаленнымъ улицамъ, и только по тенистой стороне можно было дышать. Въ магазинахъ, въ чистыхъ окнахъ, краснели апельсины и необыкновенной формы бутылки, городовые унылые въ летнихъ небеленыхъ мундирахъ стояли на солнце посередине улицъ, извощики пыльные дремали въ своихъ смятыхъ шляпяхъ и синихъ халатахъ, изредка пролетала коляска на шинахъ съ какой то дамой. Конки, тоже съ кондукторомъ въ небеленомъ и съ прикрытыми головами и ушами лошадей шапочками, позванивали на встречахъ, молодой человекъ шелъ въ очевидно ссевшихъ отъ мытья белыхъ канифасовыхъ панталонахъ, обтягивающихъ ему ляжки. Дама или некрасивая девица, вся въ розовомъ, съ зонтиком съ бахромой и съ открытой шеей, переходила улицу съ сознанiемъ своей, обращающей на себя вниманiе нарядности.[165]

Въ воротахъ великолепнаго дома съ замазанными известью стеклами сиделъ въ одной рубахе дворникъ, любуясь на детей, играющихъ въ лошадки. Въ открытыя окна видна богатая квартира съ закутанными люстрами и чехлами на мебели. По раскаленной мостовой везетъ въ ящике мороженое пыльный мужикъ. На бульварахъ дети въ серсо. Изъ за заборовъ помахиваютъ въ полномъ листу ветви тополя, липы. Тамъ чудный садъ, а тутъ мостовщики лежатъ на солнце въ пыли. Идетъ въ китайской палевой легкой матерiи упитанный господинъ въ прюнелевыхъ башмачкахъ и за нимъ нищiй; босой золоторотецъ съ красной опухшей щекой и съ одной распоранной выше колена соплей розовыхъ полосатыхъ штановъ.

у него, что сомненiй уже нетъ никакихъ, и онъ обдумываетъ только, какъ лучше сделать это. Людей изъ своего прежняго круга онъ теперь никого не видитъ. И Москва, летомъ въ которой онъ прежде никогда не бывалъ, въ это время кажется ему той самой пустыней, которую ему нужно въ его теперешнемъ настроенiи.

Съ Кармалиными онъ не виделся съ техъ поръ и разъ только ответилъ на письмо, которое ему написала Алина, въ которомъ говорила, что желаетъ ему счастья на его новомъ пути, что хотя она и не понимаетъ его дела, она знаетъ его и уверена, что дело, которому онъ отдаетъ свои силы, хорошее дело, и потому желаетъ ему успеха. Но вотъ въ конце Долгоруковской улицы кто-то остановилъ извощика и соскочилъ къ нему.

Высокiй офицеръ въ очкахъ. Орнатовъ — узнаетъ его Hexлюдовъ. Скучный болтунъ, кутила, со всеми другъ, бывшiй товарищъ его и по университету и по военной службе.

— Нехлюдовъ, ты какъ здесь?

— Да у меня дело тутъ. Здраствуй. Ты какъ?

— Я и всегда тебе радъ, но теперь, въ Москве, темъ паче. Чтожъ, обедаемъ вместе? Где хочешь? Въ кабачке какомъ нибудь. У меня дела по опеке. Я опекуномъ ведь.

Оказывалось, что этотъ безпутный человекъ, именно потому что онъ прожилъ все свое состоянiе, былъ назначенъ опекуномъ надъ состоянiемъ богача.

И лицо полупьяное, и тотчасъ же папироска, и эта опека, и планы, где бы выпить и поесть, и болтовня, и полное равнодушiе ко всему, и мнимое товарищеское добродушiе — все это такъ далеко ужъ было отъ сознанiя Нехлюдова, что онъ, какъ новое, слушалъ Орнатова.

— Да, да ведь ты что то въ остроге женишься на преступнице. Мне Кармалины говорили. Что такое? Разскажи. Ведь ты всегда чудакъ былъ.

— Да, да все это правда, но только мне некогда, я туда, въ острогъ и иду. Ты не сердись на меня, но знаешь, наша жизнь совсемъ теперь врозь. Ты, пожалуйста, не сердись, но это такъ.

— Вотъ, сердиться. И почему ты думаешь, что я тебя не пойму? Ты напрасно думаешь, что я такой. Ну, впрочемъ, прощай. — Покупка у тебя? — сказалъ онъ извощику. — Ну, прощай. Жалко. A revoir.[166]

Встреча эта скорее прiятна, чемъ непрiятна была Нехлюдову, показавъ ему то разстоянiе, которое положено теперь между собою и прежними своими знакомыми. Тяжело было, что не было никакихъ знакомыхъ теперь, не было людей, съ которыми бы онъ могъ делить свои мысли и чувства. Катюша оставалась чуждою, мертвою, a кроме ея никого не было. Правда, начинали складываться знакомства въ самомъ остроге. И знакомства эти были прiятны ему. Были и просто уголовные, были и политическiе, съ некоторыми изъ которыхъ онъ, помогая имъ, вошелъ въ сношенiе.

Придя обычной уже дорогой, разгоряченный и пыльный, онъ постучалъ въ дверь, и когда его впустили въ прохладные сени подъ своды, онъ почувствовалъ удовольствiе и прохлады и того, что онъ въ своемъ месте, въ томъ, что ему теперь вместо дома.

Онъ вошелъ на верхъ и подошелъ коридоромъ къ Катюшиной двери. Вахтеръ съ ключемъ шелъ за нимъ.

— Что то нездорова она, чтоль, ничего не ела со вчерашняго дня, — сказалъ вахтеръ.

на все уговоры Нехлюдова, ничего не работала), голова ея была причесана по моде, на талiи былъ широкiй поясъ.

Нехлюдовъ тихо подошелъ и посмотрелъ на нее сквозь решетку. Она сидела неподвижно, повалившись руками на столъ и спрятавъ голову въ руки.

Едва ли она спала. Не было ровнаго дыханья. Нехлюдовъ всетаки не окликнулъ ее, не желая будить, если она спитъ. Вахтеръ, гремя замкомъ, сталъ отпирать дверь, но шумъ этотъ не заставилъ ее изменить своего положенiя. Когда дверь отворилась, и Нехлюдовъ вошелъ, она на минуту приподняла голову, взглянула на вошедшего и тотчасъ же опять спрятала лицо, но теперь она уже не лежала спокойно, а все тело ея вздрагивало отъ сдерживаемыхъ рыданiй.

— Катюша! Что съ тобой? — спросилъ Нехлюдовъ, волнуясь не менее ее и чувствуя, какъ слезы подступаютъ ему къ горлу. — Катюша! Что ты?

Она не ответила, но рыданiя вырвались наружу, и она вся затряслась.

— Что ты? Что?

Она не ответила, не поднялась со стола, но только, выпроставъ левую руку, вытянула ее назадъ къ нему, показывая ему фотографiю, которую онъ оставилъ ей вчера.

— Зачемъ вы показали мне, — заговорила она сквозь рыданiя. Что вы со мной сделали? Зачемъ? Не хотела я помнить. Не хотела. А теперь что делать?

— Теперь будемъ любить другъ друга, Катя, какiе мы есть, — едва выговорилъ сквозь радостныя слезы Нехлюдовъ.

— Да ужъ того нетъ и не будетъ. И разве можно меня любить?

— Можно, можно, можно.

— Нетъ, нельзя. — Она встала, слезы текли по ея щекамъ, и выраженiе лица было печальное, но живое.

— Нельзя забыть, Дмитрiй Ивановичъ, что я была и что я теперь. Нельзя этаго, — и она опять зарыдала.

— Ты была моей женой и будешь такой. И не тебе каяться, a мне. И Богъ видитъ, какъ я каялся и каюсь.

Она поднялась и пристально долго смотрела на него.

— Зачемъ вы это хотите делать? Меня не спасете, а себя погубите. Ничего не выйдетъ изъ этаго, бросьте вы меня.

— Не могу я, моя жизнь въ тебе. И вотъ то, что ты говоришь такъ, что ты очнулась, это такая радость мне.

— Какая это радость? Вотъ была радость тогда.

Она взяла въ руки фотографiю и стала вглядываться въ нее.

— Тогда была радость. Вы такой же. А я что? Где я? Нетъ, Дмитрiй Ивановичъ, голубчикъ, бросьте меня. Я не могу такъ жить. Я повешусь или сопьюсь. Пока не думаю о прежнемъ, могу жить. А какъ вздумаю...

— Зачемъ думать о прежнемъ? Катюша, помнишь, мы съ тобой говорили о Боге. Веришь ли ты въ Бога, что Богъ милосердъ...

— Прежде верила.

— И теперь веришь. Такъ вотъ Богъ видитъ наши души и хочетъ отъ насъ только того, чтобы мы были добры, чтобъ мы служили Ему. И какъ только мы станемъ на этотъ путь, такъ все прошлое ужъ прощено. Давай жить для Бога. Я хочу такъ жить, но хочу жить такъ съ тобой.

— И за что вы меня такъ любите? — вдругъ сказала она и улыбнулась.

— За то, что виноватъ передъ тобой.

свою жизнь, страшно удручала ее.

На другой день после этаго разговора, когда Нехлюдовъ пришелъ въ острогъ, его не пустили къ Катюше, потому что она сидела въ карцере. Она достала вина, напилась пьяна и такъ шумела и буянила, что ее посадили въ карцеръ.

На другой день она успокоилась и хорошо и долго говорила съ Нехлюдовымъ и о прошедшемъ и о будущемъ и обещала больше не пить и, по его совету, согласилась работать. Читать же она не могла и не хотела.

— Не могу я, Дмитрiй Ивановичъ, читать эти повести и романы. Все это такъ мало въ сравненiи съ моей жизнью. Какъ подумаю о себе, что съ этимъ сравнится.

Съ этаго дня положенiе ея стало улучшаться. Она стала спокойнее и проще.

Нехлюдовъ впередъ поехалъ въ Нижнiй и Самару, чтобы тамъ устроить свои дела и присоединиться къ партiи въ Тюмени.[167] Такъ онъ и сделалъ. И въ Тюмени поступилъ въ острогъ и уже какъ арестантъ ехалъ сначала водой, потомъ сухимъ путемъ до Троицко Савска, где его выпустили, и онъ съ женою поселился въ предместiи города.

————

Планы Нехлюдова далеко не осуществились. Устройство сада и огорода, въ которомъ бы онъ самъ работалъ, не удалось ему. Не удалось потому, что часть его времени была занята перепиской съ проповедниками идеи освобожденiя отъ земельнаго рабства какъ въ Европе, такъ и въ Америке, другая же часть — сочиненiемъ книги о земельной собственности и кроме того обученiемъ детей, которые приходили къ нему. Такъ что огородомъ и садомъ онъ могъ заниматься мало и передалъ это дело работнику и жене. Катюша со времени поселенiя своего, кроме домашняго хозяйства, много читала и училась и, понявъ дело своего мужа, помогала ему и гордилась имъ. Средства Нехлюдова, его 12 тысячъ, съ устройствомъ домика, помощью нуждающимся и затратой на печатанiе брошюръ и книгъ, которыя все запрещались цензурой, скоро истощились. Такъ что онъ долженъ былъ добывать себе средства жизни, что онъ и делалъ, садомъ и огородомъ и статьями въ русскихъ и заграничныхъ изданiяхъ. Скоро однако деятельность его показалась правительству столь вредной, что его решили сослать въ Амурскую область. Лишенный средствъ существованiя и угрожаемый еще худшей ссылкой, Нехлюдовъ воспользовался представившимся случаемъ и бежалъ съ женою за границу. Теперь онъ живетъ въ Лондоне съ женою, прошедшее которой никто не знаетъ, и, пользуясь уваженiемъ своихъ единомышленниковъ, усердно работаетъ въ деле уясненiя и распространенiя идеи единой подати.

Л. Т. 1 Июль 1895.

42. Зачеркнуто: письмо, красивый почеркъ котораго онъ узналъ, какъ что то родное и прiятное.

43. Зач.: Отъ кого же больше?

44. красивой, изящной 28-летней девушки,

45. Зачеркнуто: 188...

46. В подлиннике:

47. [приручить, выравнять,

48. Зач.: разъ несчастно влюбленной и потомъ

49. Зач.:

50. [если, впрочем, вы не намерены уплатить триста рублей штрафу]

51. Зачеркнуто: Прасковьей Михайловной, выходившей его, и первое время ничего не предпринималъ, потому что смерть эта была для него большимъ и тяжелымъ горемъ,

52. Зач.: отношенiя.

53. Зачеркнуто: самыхъ дорогихъ ему жизненныхъ

54. [благовоспитанным человеком]

55. Зач.: землю крестьянамъ, что хотелъ жениться на крестьянке, что прямо отрицалъ те верованiя, которыя она считала священными. Въ последнее время ея болезни — тяжелой болезни рака груди — онъ какъ будто оставилъ все свои ей столь чуждые и противные планы и не тревожилъ ее разногласiемъ съ ней по всемъ вопросамъ, которые разделяли ихъ, а жилъ съ ней въ Москве, делая то, что она хотела. Въ числе этихъ желанiй ея было его сближенiе съ Кармалиными. И онъ не успелъ оглянуться, какъ сближенiе это сделалось уже для него самаго утешенiемъ и потребностью.

56. В подлиннике описка: но

57. Зачеркнуто: въ Парижъ и оттуда въ Алжиръ и въ Египетъ, совершенно оставивъ свои

58. [«Нужно, чтобы молодость брала свое, ему надо перебеситься»,]

59. пр[опустить]

60. В подлиннике: съ окружн.

61. Зачеркнуто: «Онъ досталъ списокъ и сталъ перекликать оставшихся присяжныхъ. «Пожалуйте, у насъ хорошо, аккуратно», какъ будто говорилъ онъ.

Купецъ потиралъ руки, чиновникъ обдергивалъ фракъ за лацканъ, точно они все собирались что то делать.

62. Зачеркнуто: худой, вероятно, юристъ,

63. В подлиннике:

64. Взятое здесь в ломаные скобки отчеркнуто сбоку чертой с пометкой: пр[опустить].

65. Взятое здесь в ломаные скобки отчеркнуто сбоку чертой с пометкой: пр[опустить].

66. Они разговорились и не заметили, какъ прошло время. Ходя по коридору, они встретились еще съ арестантами. Это были арестанты перваго дела сессiи, въ которой участвовалъ Нехлюдовъ. Это были две женщины и одинъ мущина. Одна женщина высокая, белокурая, съ энергическимъ лицомъ и выдающимся подбородкомъ въ своемъ одеянiи, въ розовомъ платье и пестромъ платке. Она шла смелой, твердой походкой, нахмуривъ брови, и безпокойно оглядываясь. Другая подсудимая была преземистая женщина, еще молодая. Сложенiя ея не видно было. Она вся была закрыта арестантскимъ халатомъ. Заметно было только, что она скорее полная, чемъ худая. Шла она бойкой походкой, развязно покачивая толстымъ задомъ. На ногахъ у нея были арестантскiе коты. Лицо было закрыто повязаннымъ подъ подбородкомъ платкомъ и воротникомъ арестантскаго халата. Видны были только красивый лобъ, выбивающiеся изъ подъ платка вьющiеся черные волоса, тонкiй носъ и прекрасные черные глаза подъ прямыми бровями. Лицо было истощенное, измученное, съ следами нечистой и нетрезвой жизни. Мущина одинъ былъ человекъ среднихъ летъ, съ кривымъ лицомъ и кривой походкой, въ истасканномъ пальто и высокихъ стоптанныхъ сапогахъ, съ бегающими глазами, другой былъ старикъ съ небритой бородой, въ черномъ сертуке, съ еврейскимъ типомъ лица.

— Вероятно, детоубiйство, — сказалъ адвокатъ, когда они прошли и повернули въ дверь, ведущую въ залу суда. — Это ваше первое дело. Ну, прощайте. Если вамъ нужно что...

67. Зачеркнуто: значенiе имела въ его глазахъ не присяга, а торжественное обещанiе, которое онъ давалъ вместе съ другими относиться серьезно и по мере силъ добросовестно къ предстоящему делу,

68. — Ну, такъ виновата, мне все одно. Все равно пропала, — вдругъ громко произнесла она, поднявъ голову. И на минуту сверкнувъ блестящими прекрасными черными глазами, она тотчасъ же опять опустила ихъ и замолчала.

И вдругъ какое то давнишнее, милое, дорогое, и постыдное, и важное воспоминанiе задрожало где то въ глубине души Нехлюдова при звуке этихъ словъ, звуке, съ которымъ эта женщина произнесла: «все равно пропала, все равно пропала». Взглядъ прекрасныхъ черныхъ глазъ. Онъ где то виделъ, больше чемъ виделъ, пережилъ это. Но не съ этой женщиной, а съ какой то другой и когда то давно, давно. Воспоминанiе не проявилось еще наружу, но затрепетало где то далеко, далеко внутри его. «Екатерина Маслова? Не знаю никакой Екатерины Масловой», думалъ онъ, вглядываясь въ ея лицо, опять почти все скрытое кафтаномъ, и не слушая опроса 4-го подсудимаго, обвиняемаго въ томъ, что онъ принялъ краденыя вещи.

69. Зач.: Хоть не эти, но какiе то похожiе на эти глаза. Какая грязь! — думалъ онъ. — И какъ я счастливъ, что я теперь освободился отъ этаго. Да, жениться надо», думалъ онъ.

70. <Четвертый> Третiй подсудимый, фармацевтъ, давшiй опiумъ, былъ также допрошенъ и призналъ себя виновнымъ, что продалъ опiумъ, хотя и не зналъ, для чего онъ былъ нуженъ, и не участвовалъ ни въ отравленiи купца, ни въ краже.

71. Зач.: И ему не хотелось, чтобы его отвели. Ему хотелось проследить за этимъ деломъ и участвовать въ немъ и сколько возможно содействовать оправданiю этой <жалкой> женщины.

72. Зачеркнуто: привезти <ему въ номеръ девушку> опять <девку> Любку, <съ которой онъ тамъ познакомился.> Половой, исполняя желанiе купца, поехалъ за девушкой и привезъ ему <Ефимью Бочкову> Екатерину Маслову. Купецъ, увидавъ Ефимью, разсердился, ударилъ половаго и сказалъ, что онъ требовалъ не Ефимью, а <Катьку> Любку. На оправданiе половаго о томъ, что онъ не могъ привезти <Катьки> Любки, потому что она была занята, купецъ разсердился, вынулъ бумажникъ и сказалъ, что для него она не можетъ быть занята, что онъ, если захочетъ, то скупитъ все заведенiе съ мадамой, и, давъ половому 100-рублевую бумажку, велелъ сейчасъ же ехать назадъ, отвезти эту дылду и привезти <Катьку> Любку. Половой собрался ехать, но попросилъ не срамить привезенную девицу, а оставить ее пока.

— Все вамъ пока не скучно будетъ.

— Ну, чертъ съ ней, пускай сидитъ, — сказалъ купецъ, и половой отправился. Черезъ 1 ¹/₂ часа половой вернулся съ Екатериной Масловой, которой въ заведенiи прозвище было Любка, и засталъ купца уже очень пьянымъ. Онъ сиделъ и пилъ мадеру съ коридорной девушкой Ефимьей Бочковой. Когда Екатерина разделась и опять поздоровалась съ купцомъ, половой Симонъ и Ефимья, съ которой онъ находился въ связи, удалились и тутъ решили съ помощью Любки опоить купца и взять у него все деньги. <Какъ бы то ни было, они согласились и пошли по коридору къ бывшему фармацевту, у котораго Симонъ зналъ, что есть сонные порошки, т. е. опiумъ, разбудили его и, разсказавъ въ чемъ дело и обещая ему долю похищеннаго, взяли у него морфину и вошли въ номеръ.>

73. Зачеркнуто:

74. Зачеркнуто: Крымскую

75. Зач.: стрелковой полкъ Императорской фамилiи

76. Крымъ

77. Зач.: Он уже и тогда многое пережилъ и передумалъ. Во многомъ онъ былъ требователенъ къ себе и не следовалъ тому, что считалось не только дозволительнымъ, но хорошимъ въ его среде. Но въ половомъ вопросе, въ сношенiяхъ съ женщинами, несмотря на то, что онъ былъ много нравственнее своихъ сверстниковъ, онъ былъ также грубъ и слепъ, какъ и все.

78. Зач.:

79. Зач.: эпикуреецъ,

80. В подлиннике: сильное, страстное, близорукое, ничего не видящее

81.

82. Взятое здесь в ломаные скобки отчеркнуто сбоку чертой с пометкой: п[ропустить].

83. В подлиннике: чистятъ

84. маленькая, хорошенькая

85. Зач.: замечательно прекрасными

86. Зачеркнуто:

87. Зачеркнуто: Но онъ не зналъ, любитъ онъ ее или нетъ. И такъ онъ уехалъ не решивъ этого. Такъ это было въ тотъ прiездъ, передъ поездкой за границу. Въ последнiй же прiездъ, когда онъ на Страстной

88. Зач.: такъ надо, такъ делалъ и его отецъ въ 12-мъ году

89. Но, по правде сказать, ему более всего хотелось увидать Катюшу, но случилось, что Нехлюдовъ не видалъ ее. Проводилъ его въ комнату старый лакей, горничная Катерины Ивановны разобрала его вещи, а Катюши все не было. Поговоривъ съ теткой о себе, о своей матери, объ общихъ знакомыхъ, онъ не решился спросить о Катюше, а между темъ ея отсутствiе тревожило его.

90. Зачеркнуто: пополневшая,

91. Зач.:

92. Зачеркнуто: какъ делалъ это его прiятель Зубовъ.

93. Зач.: Нехлюдовъ въ этотъ прiездъ былъ темъ другимъ, мiрскимъ человекомъ, которымъ онъ бывалъ часто, когда уставалъ отъ борьбы.

94. такъ, что онъ могъ получить отъ нея все радости, которыя она могла дать ему, ничемъ не обязываясь передъ нею.

95. Зачеркнуто: Другiе же, и очень хорошiе люди, онъ зналъ, делали такъ, что брали удовольствiе где могли.

96. Зач.: этого офицера Раковскаго сюда въ Подгорное къ тетушкамъ, а съ нимъ вместе ужъ ехать до Одессы. Такъ и сделалъ. А пока подошло Светло-Христово воскресенiе.

97. Зачеркнуто: обнялъ ее и протянулъ къ ней губы. Она, не дожидаясь его, сама поцеловала его и убежала.

98. Зач.: Но несмотря на эти дурныя намеренiя, первые два дня, темъ более что это были страстныя пятница и суббота и тетушки говели, а въ доме была суета и приготовленiя къ празднику, — Нехлюдовъ не встречался более наедине съ Катюшей и не возобновлялъ попытокъ грубой ласки.

99. въ комнату, когда она была одна въ ней. Они улыбнулись другъ другу. Онъ подошелъ къ ней. И тутъ онъ почувствовалъ, что въ душе его происходитъ борьба. Одинъ человекъ говоритъ въ ней, что надо сказать ей что то, надо сделать ей доброе, чемъ нибудь порадовать ее, чтобы она все такъ улыбалась радуясь, была бы счастлива, другой же человекъ говорилъ, что надо делать то, что все делаютъ въ подобныхъ случаяхъ, надо обнять ее. И онъ обнялъ ее. Первый человекъ виделъ,

100. Зачеркнуто: На третiй день пасхи Красовскiй, офицеръ, товарищъ, прiехалъ, и на другой день они вместе уехали.

101. Зач.: которая отдастся ему, кто бы ни была эта женщина, и о томъ, какъ мила была Катюша и какою она могла бы быть прекрасной женой: кроткая, любящая, деятельная, умная. Вспоминалъ онъ, какъ онъ въ первую же ночь сказалъ ей, что онъ женится на ней, и какъ она сказала: «Не говорите, не говорите пустое, не тревожьте мое сердце. Вы знаете, что этого нельзя. Да я и не хочу. И не пошла бы за тебя», — сказала она, въ первый разъ сказавъ ты, и улыбнулась, любовно глядя на него.

Вспоминалъ онъ, какъ тетушки говорили ему объ его будущей женитьбе, о его матери, что бы было съ ней, если бы онъ сказалъ, что женится на Катюше. Потомъ вспоминалъ онъ, какъ Красовскiй, увидавъ Катюшу, любовался ей и шутя сказалъ:

102. Зачеркнуто: И эти слова успокаивали Нехлюдова. «Такъ надо, видно, такъ делаютъ, такъ естественно. Если я думалъ о томъ, чтобы жениться на той девушке, которая полюбитъ меня, то это я сделаю после. А теперь это такъ, случайность, особенная. Да и невозможно, да и исключительнаго ничего нетъ. Одно — надо ей оставить денегъ. Такъ все делаютъ». И странное дело, тотъ чистый, нравственный человекъ, который былъ въ немъ, продолжалъ быть подъ властью того жизнерадостнаго, эгоистичнаго человека, который завладелъ имъ. И теперь съ нимъ случилось то, что всегда случалось, когда возникала борьба между двумя существами, жившими въ немъ: дурной человекъ поборалъ добраго, случилось то, что злой человекъ находилъ себе опору и оправданiе въ томъ, что все

103. Зачеркнуто: Но теперь онъ опять нашелъ ихъ. Сознанiе своего греха, то, что онъ пересталъ скрывать его отъ себя, сразу возвратило его къ сознанiю того, кто онъ и какова должна быть его жизнь. Онъ виделъ теперь всю свою мерзость, но виделъ и то божеское, что было въ немъ, и нетолько виделъ, но чувствовалъ, что теперь онъ будетъ жить по этому божескому. Онъ чувствовалъ себя теперь вновь такимъ, какимъ онъ былъ тогда, въ первый свой прiездъ къ теткамъ, но съ той разницей, что тогда онъ радовался мыслью о томъ, какъ онъ устроитъ свою жизнь, теперь же онъ страдалъ сознанiемъ того, что онъ погубилъ большую, лучшую часть своей жизни, но какъ тогда, такъ и теперь онъ чувствовалъ решителыюсть, бодрость.

104. Зачеркнуто: Тихоцкая съ своей щепетильностью, внешнимъ благородствомъ, съ ея неискреннимъ согласiемъ на те измененiя жизни, которыя онъ указывалъ ей, живо представилась ему. И онъ ставилъ ихъ рядомъ, и никакого сомненiя не могло быть для него, совершенно независимо отъ его чувства, на чьей стороне было огромное преимущество.

«Да, важно то, что я сделалъ, но не она. Ея ужъ нетъ, — говорилъ онъ себе и тотчасъ же поправилъ» себя: — нетъ, напротивъ, она, такая, какая она есть, со всемъ темъ, черезъ что она прошла, — она вся мое произведенiе. Сотни, тысячи такихъ купцовъ. И кто же больше оскверненъ, она ли после этихъ тысячъ, или я, ввергнувшiй ее въ это положенiе? Разумеется, я».

Онъ сиделъ, слушалъ, слушалъ присягу свидетелей, показанiя ихъ, глупые, ненужные съ тонкимъ видомъ вопросы сторонъ: въ которомъ часу? сколько аршинъ въ диване, и т. п. Хотелось ему вскочить и обличить ихъ всехъ, но кто же будетъ обличать? Самъ больше всехъ виноватый. Но все таки онъ радовался, чувствуя, какъ соскочили съ него вдругъ все те путы, которые, паутинка за паутинкой, накладывали на него соблазны богатаго мiра и его слабость. Онъ вдругъ понялъ, что онъ развратился, ослабъ, что вся эта предстоящая ему женитьба будетъ обманъ.

105. Зачеркнуто: Сначала допрошены были свидетели, потомъ подсудимые. Допросъ Масловой былъ ужасенъ; Нехлюдовъ не могъ верить своимъ ушамъ, что это говоритъ та Катюша, которую онъ зналъ у тетокъ, и вместе съ темъ не могъ не верить этому. Она разсказывала, какъ она, прiехавъ въ номеръ къ купцу, потребовала отъ него впередъ деньги, какъ онъ за это ударилъ ее, какъ она потомъ уехала, решивъ, что онъ пьянъ, и допила коньякъ въ другомъ номере; потомъ какъ она вернулась и побыла съ купцомъ, а потомъ увезла его къ себе; какъ онъ поручилъ его ключъ и какъ она взяла при коридорномъ только 40 р.; какъ потомъ вернулась съ Смельковымъ и какъ ей Симонъ далъ перстень, a затемъ она не помнитъ, потому что была пьяна. Потомъ говорилъ Симонъ, обвиняя Маслову, потомъ Евфимiя, очевидно говорившая всю правду, потомъ началъ речь прокуроръ, все силы свои употреблявшiй на то, чтобы ухудшить положенiе этихъ жалкихъ пойманныхъ существъ, долго болталъ адвокатъ.

106. Зач.: допускаютъ, регулируютъ развратъ, судятъ за две сторублевыя бумажки, а за то, что женщина погублена, не судятъ техъ, которые погубили ее. Потомъ дано было слово подсудимымъ. Евфимiя призналась въ томъ, что взяла деньги, но отрицала свое участiе въ отравленiи. Симонъ <утверждалъ, что не онъ. Фармацевтъ ничего не сказалъ.> во всемъ отпирался. Катюша ничего не сказала и только заплакала.

— Во всемъ, во всемъ виновата — сказала она. — Коли не была бы виновата, не была бы тутъ, — сказала она и жалостно улыбнулась. Одного зуба не было.

107. Зачеркнуто: Жандармъ выхватилъ саблю изъ ноженъ и сталъ у дверей.

Во время перваго еще удаленiя присяжныхъ Нехлюдова выбрали старшиной. Онъ стоялъ за оправданiе, но голоса разделились, и ответы были невыгодны для подсудимыхъ.

— Да, виновна.

2) Виновенъ ли Симонъ и т. д. — Да, виновенъ.

3) Виновна ли Екатерина и т. д. — Да, виновна в томъ, что поднесла съ коньякомъ, но заслуживаетъ снисхожденiя.

4) Виновенъ ли фармацевтъ. — Да, виновенъ.

108. Вопрос, , относился к Масловой, но начатая фраза не имеет в рукописи продолжения.

109. Зачеркнуто: Фармацевтъ къ ссылке въ Сибирь.

110. заключенiю въ тюрьму и потомъ

111. Зачеркнуто: Волхонкой, Остоженкой

112. Зач.:

113. Зач.: Это было страшное пониженiе: все было забыто, все планы служенiя людямъ и самосовершенствованiя. Потомъ былъ подъемъ после войны, когда онъ бросилъ службу, а тутъ болезнь, смерть матери и невольное сближенiе съ Алиной и еще худшее пониженiе въ этой Капуе утонченности, въ которой онъ жилъ всю нынешнюю зиму. Сначала сочувствовали его горю, ему даже приписывали гораздо больше горя, чемъ онъ испытывалъ, и соболезновали ему, и ему нельзя было не быть признательнымъ за это соболезнованiе. Но кончилось все темъ, что онъ, самъ не зная какъ, дошелъ до того положенiя, въ которомъ онъ чувствовалъ себя уже чемъ то связаннымъ съ семействомъ Кармалиныхъ и уже вполне готовымъ на самую ту великосветскую, роскошную, пошлую жизнь, которую онъ такъ осуждалъ и отъ которой надеялся всегда быть далеко.

Положенiе было таково, что если бы онъ теперь прекратилъ свои частыя посещенiя и не сделалъ бы предложенiя, все сказали бы и заинтересованные почувствовали бы, что онъ поступилъ нехорошо.

114. Разумеется, его заманивали, но все это делалось такъ тонко, умеренно, благородно, самъ онъ такъ мало былъ способенъ думать, что заманиваютъ, что онъ, разумеется, не думалъ этого. Вспоминая объ этомъ, онъ вспомнилъ и то, что его просили прямо изъ суда придти къ нимъ и у нихъ обедать.

115. было письмо, про которое сказалъ Провъ, встречая его. Письмо было толстое, серое, подделка подъ грязную бумагу, но пахло какимъ то апопонаксомъ. <«Какова степень паденiя, что я знаю, что есть на свете апопонаксъ».>

116. Зач.: красивымъ почеркомъ, не по французски, а по русски, но по русски въ томъ же смысле, какъ бумага была серая:

117. [Матушка говорит, что это самое меньшее, что могут сделать добрые гражданки для тех, кто отправляет дело правосудия в общих интересах. Приходите же непременно, когда угодно. А. К.»]

118. захватилъ свежихъ папиросъ и, выйдя на улицу, взялъ перваго хорошаго извощика и поехалъ на Поварскую. Действительно, <Ивины> Кармалины были еще

119. Зачеркнуто: Ивинъ,

120. Зач.:

121. Зач.: Марья Власьевна, бедная родственница,

122. Зач.: Ивинъ.

123. Черенинъ,

124. Зач.: Пожалуйста, мне грибковъ еще, — подозвалъ онъ обносившаго грибы къ жаркому.

125. Зачеркнуто: — Ах, бедный Дмитрий Иванович, вы, должно быть страшно устали.]

126. Зач.: — Интересный были дела? — спросилъ дядюшка, оттирая вино, съ усовъ и бороды.

Дядюшке, какъ всегда, никакого дела не было ни до какихъ делъ на свете, кроме своего животнаго удовлетворенiя, но надо было сказать что нибудь, и онъ сказалъ и успокоился, не получивъ и не ожидая ответа, и продолжалъ еду.

— Чтоже привезли, что обещали? — сказала Алина. Она говорила о романсе.

— Нетъ, забылъ. Простите.

— Отчего же? Вы обещали мне, — сказала она, какъ бы не замечая того, что онъ сказалъ: забылъ, а не отказывался принести.

— Не стоитъ того. Пожалуйста, позвольте мне не показывать вамъ, — отвечалъ онъ.

— Разве такъ дурно? Я же показываю вамъ свое рисованье.

— Не то что дурно, a мне стыдно заниматься этимъ. Мне просто стыдно.

— Не понимаю, — сказала она. <Хотите сливокъ?>

Лакей въ это время подошелъ съ своимъ серебряннымъ подносомъ къ Миссъ Реджъи зa пять шаговъ, какъ бы делая какое то дело, несъ налитую чашку чая Нехлюдову. Катерина Александровна предлагала разныхъ сортовъ печенья. Онъ взялъ что попало и молча сталъ пить чай.

127. Зач.: чувствуя, какъ начинаютъ опутывать его опять те паутины, которыя его опутали. Но онъ не боялся ихъ теперь.

128. Зач.: виделъ главное, это

129. На полях против последних пяти строк рукой Толстого написано и затем зачеркнуто: Споръ съ Чич[еринымъ]. «Да ведь вы же владеете» — «Владею еще, но не буду владеть».

130. Зачеркнуто: И Нехлюдовъ зналъ, что это значитъ только то, что ему, старику, хочется скорее курить свою сигару и пить кофе. Онъ старался не думать. Онъ зналъ только, что такъ оставить этого онъ не можетъ, что это должно произвести переворотъ во всей его жизни. Какъ? Что? Онъ не зналъ. Онъ зналъ одно, что завтра

132. [Какое-нибудь дело, в котором замешано самолюбие. Он очень обидчив, наш дорогой Митя.]

133. [перевернуть страницу]

134. Зачеркнуто: Алину съ нею.

135. Только что кончилось дело и сделанъ былъ перерывъ передъ началомъ другаго, Нехлюдовъ вышелъ въ коридоръ и, узнавъ, где кабинетъ председателя, пошелъ къ нему.

136. В рукописи лист, заключающий в себе продолжение текста после слов: для того, что до слов: утрачен. Поэтому недостающий текст извлекаем из оригинала, с которого списывалась данная рукопись, — из рукописи № 3.

137. Против этого абзаца на полях рукой Толстого написано карандашом: Черезъ 4 недели приговоръ въ окончательной форме.

138. Зачеркнуто:

139. Зач.: во время войны отказался отъ участiя въ сраженiи и перешелъ въ Красный Крестъ.

— Знаю, знаю. Странности разныя.

140. Зач.: — Да я и останавливалъ, а то бы мы никогда не кончили.

Отъ председателя Нехлюдовъ поехалъ къ Губернатору. Губернатора не было дома, онъ принималъ только до двухъ.

Нехлюдовъ съ своимъ обычнымъ упорствомъ поехалъ къ Вице-Губернатору, и тамъ ему отказали, онъ поехалъ къ тюремному начальнику. Тотъ сказалъ, что не можетъ безъ разрешенiя Губернатора. Губернаторъ на другое утро сказалъ, что не можетъ безъ начальника тюрьмы.

Всемъ, и тому и другому, Неклюдовъ говорилъ, что ему нужно видеть преступницу, потому что онъ женится на ней.

Его еще, вероятно, долго бы водили, если бы онъ не вошелъ вдругъ у Губернатора въ свое находившее на него иногда бешенство негодованiя и гордости. Вместо того чтобы просить, онъ началъ кричать на губернатора.

— Да скажите же наконецъ, къ кому нужно обратиться и что нужно делать. Я, кажется, прошу у васъ не милости. Не стану просить у васъ милости, а прошу, чтобы вы дали мне возможность видеть ту несчастную женщину, которую вы замучали и мучаете. Прошу разрешенiя исправить то зло, которое вы сделали, прошу наконецъ того, чтобы вы меня посадили въ тюрьму съ нею.

— Позвольте васъ попросить говорить прилично, а не кричать, — сказалъГубернаторъ. — Иначе....

— Иначе что? Чемъ вы хотите испугать меня? Темъ, что вы меня выведете? Это вы можете, но я по крайней мере скажу вам votre fait [всё начисто], то, что я не беру жалованья отъ васъ, чтобы служить вамъ, а вы берете деньги отъ насъ, чтобы служить намъ, и потому я имею право требовать отъ васъ, чтобы вы исполняли свою обязанность. Впрочемъ, если я васъ обиделъ, то прошу васъ извинить меня. Выйдешь изъ терпенiя.

— Да что вамъ нужно?

Губернаторъ притворился обиженнымъ, потомъ кроткимъ, прощающимъ, но кончилось темъ, что онъ тотчасъ послалъ чиновника провести Нехлюдова въ тюрьму для свиданiя съ той особой, которую онъ желаетъ видеть.

окну второй и думалъ.

141. Зачеркнуто: не только надо отдать свою жизнь, но что нельзя жить, не подчиняя всю свою жизнь этой истине.

Истина же эта была въ томъ, что жизнь не независима, не свободна, что не можетъ человекъ располагать ею какъ хочетъ, а что есть Богъ, есть Тотъ, кто послалъ меня въ эту живнь затемъ, чтобы я делалъ волю Его, а воля Его въ томъ, чтобы я не вралъ, не лгалъ, не скрывалъ отъ себя то, что жизнь моя, меня одного, не имеетъ смысла, а что смыслъ ея только въ томъ, чтобы если не жить для блага другихъ, то по крайней мере не мешать благу другихъ тамъ, где я вижу, что моя жизнь стоитъ на дороге этому благу. А я не только не служилъ этому благу, а я прямо погубилъ и человеческое существо, да еще какое милое, доброе существо.

Следующий абзац обведен сбоку чертой с пометкой:

«Погубилъ, бросилъ и хочу устроить свою жизнь съ новой женщиной, отобралъ землю, вырастилъ на ней картофель для водки и на эти деньги хочу устроить жизнь, которая должна быть полезна этимъ людямъ». И онъ вспоминалъ крестьянъ, заполнившихъ залу суда, спокойно подчинявшихся насилiю, но ни на минуту не признававшихъ себя виноватыми.

142. [единый налог]

143. Взятое в ломаные скобки отчеркнуто сбоку чертой с пометкой пр[опустить].

144. Зачеркнуто:

145. В подлиннике: Маслова,

146. Зачеркнуто: и стала вглядываться, очевидно не узнавая.

— Чего вамъ? — сказала она съ небрежностью, очевидно ни отъ чего и не отъ кого не ожидая ничего хорошаго.

147. Зачеркнуто: зачемъ вы приходите? Уйдите вы прочь. И тогда васъ просила и теперь прошу.

148. Зач.: но виделъ, что она жалеетъ его.

149. прокричала она. — Да и нечего говорить. Все переговорено.

150. Зач.: и отошла отъ решетки къ окну.

151. Зач.:

152. Зачеркнуто: — Да что же вамъ, собственно, нужно?

— Я имею намеренiе жениться на этой женщине.

— Это можно, — сказалъ смотритель.

153. какъ всегда, улыбаясь глазами и готовая.

154. Зач.: Чтобы ты вышла за меня замужъ.

— Поздно, Дмитрiй Ивановичъ. Не гожусь я теперь, не то что вамъ, никому въ жены

155. Она закрыла лицо руками и заплакала.

156. Зачеркнуто: не принимала серьезно, какъ все те слова, которыя она слышала отъ пьяныхъ гостей.

157. Зач.:

158. Зач.: Но темъ хуже. Нетъ, она не трупъ, она должна проснуться.

159. Зачеркнуто: отъучить ее отъ вина и папиросъ,

160. приглашая прiехать къ себе уполномоченныхъ отъ общества.

161. Зач.: и частью перепроданы или отданы въ аренду купцамъ,

162. Зач.:

163. Зачеркнуто: владеютъ худшей или вовсе

164. Зачеркнуто: Квартира его уже была сдана, но онъ <остановился въ гостиннице недалеко отъ Бутырской тюрьмы> и жилъ еще въ ней.

165. нарядностью.

166. [До свиданья.]

167. В подлиннике: Тюмень

Воскресение (черновики) Первая законченная редакция

Воскресение (черновики)
Первая законченная редакция