Воскресение (черновики)
Варианты отдельных редакций. 6 редакция

6-я РЕДАКЦИЯ.

№ 119 (кор. № 53).

XLVI.

Въ это время въ женской разгороженной решетками посетительской происходило следующее. Непомнящiй бродяга, худощавый сильный человекъ съ седеющей бородой, снявши кафтанъ и порты, стоялъ въ одномъ суровомъ белье передъ скамейкой, съ обеихъ сторонъ которой стояло по два надзирателя. Широкiй въ груди и плечахъ мускулистый надзиратель Петровъ съ синякомъ надъ глазомъ, засучивъ рукава мундира, отбиралъ розги, привешивая ихъ въ жилистой, красной руке. Васильевъ же съ лохматой и курчавой черной головой стоялъ у стены въ халате въ накидку и съ нахмуренными бровями смотрелъ въ землю. Глядевшiй въ окно смотритель оглянулся и, увидавъ, что все готово, сказалъ:

— Чего же стоишь? Ложись.

Бродяга спустилъ штаны, они упали, онъ выступилъ изъ нихъ и изъ котовъ и самъ подошелъ къ скамье. Надзиратели подхватили его подъ руки и положили на скамейку. Ноги арестанта спускались съ обеихъ сторонъ скамейки. Одинъ надзиратель поднялъ ноги вверхъ и легъ на нихъ, другiе два ухватили арестанта за руки и прижимали къ скамье, четвертый поднялъ рубаху до самыхъ кострецовъ, оголивъ выдающiеся изъ-подъ желтой кожи ребра, жолобъ станового хребта и поясницу съ выгибомъ и твердые мускулистыя ляжки кривыхъ ногъ. Петровъ, широкiй въ груди и плечахъ, мускулистый надзиратель, выбравъ одинъ изъ приготовленныхъ пучковъ, поплевалъ въ руки и, крепко сжимая связанные комли березовыхъ прутьевъ, со свистомъ взмахивая, сталъ ударять ими по обнаженному телу. При каждомъ ударе бродяга гукалъ и встряхивался, удерживаемый насевшими на него надзирателями. Васильевъ, бледный, стоялъ, изредка вскидывая глазами на то, что было передъ нимъ, и опять опуская ихъ. На желтомъ заду бродяги уже выступили пересекающiеся линiи кровоподтековъ, и гуканье его переходило уже въ стоны.

Но Петровъ, которому подбили глазъ въ той драке, когда вели Васильева въ карцеръ, отплачивалъ свою обиду, ударяя такъ, что концы розогъ отлетали, и на желтыхъ ягодицахъ и бедрахъ бродяги стала мазаться красная кровь.

Когда бродягу пустили и онъ, дрожа нижней челюстью, обтирая полою рубахи кровь, сталъ подтягивать шнурокъ посконныхъ штановъ, старшiй надзиратель взялся за халатъ Васильева.

— Снимай, — сказалъ онъ.

Васильевъ какъ-будто улыбнулся, оскаливъ из-за черной бородки свои белые зубы, и все умное, энергическое лицо его исказилось. Онъ, разрывая шнурки одежды, скинулъ ее и легъ, заголивъ свои красивые, тонкiе, прямые, мускулистые ноги.

— Нетъ на васъ... — проговорилъ онъ начало какой-то фразы и вдругъ оборвалъ, стиснувъ зубы и готовясь къ удару.

Петровъ бросилъ отрепанные розги, взялъ изъ приготовленныхъ на окне розогъ новый пукъ, и началось новое истязанiе. Съ первыхъ же ударовъ Васильевъ закричалъ.

— Охъ!.. О! — и сталъ биться такъ, что надзиратели, спустившись на колени, повисли на его плечахъ и покраснели отъ усилiй.

— Тридцать, — сказалъ смотритель, когда было еще 26.

— Никакъ нетъ, ваше высокородiе, 26.

— Тридцать, тридцать, — морщась, дергая бородку, сказалъ смотритель.

Васильевъ не всталъ, когда его пустили.

— Ну, вставай, — сказалъ одинъ изъ надзирателей и поднялъ его.

Васильевъ поднялся, но зашатался и упалъ бы, если бы его не поддержали надзиратели. Онъ тяжело и коротко дышалъ. Бледные губы его тряслись, издавая странный звукъ, похожiй на тотъ, которымъ забавляютъ детей, играя губами.

Коленки его дрожали и стукались одна о другую.

— Будешь надзирателей въ морду бить, — проговорилъ Петровъ, бросая розги и стараясь подбодрить и оправдать себя, но на душе у него было нехорошо, и онъ, отворотивъ назадъ на волосатые руки отвороченные рукава мундира и отеревъ грязнымъ носовымъ платкомъ выступившiй на лбу потъ, вышелъ изъ посетительской.

— Въ больницу, — сказалъ смотритель, морщась и откашливаясь, точно онъ проглотилъ что нибудь горькое и ядовитое, селъ на подоконникъ и закурилъ папиросу.

«Пойти домой?» подумалъ онъ, но вспомнилъ слышанные уже третiй день и все утро нынче быстрые переборы венгерскихъ танцевъ въ аранжировке Листа, и на душе у него стало еще мрачнее. Въ это время ему доложили о Нехлюдове. «И чего все ездитъ? что ему нужно», подумалъ смотритель и, тяжело вздыхая, вышелъ въ сени.

120 (кор. № 53).

XLVII.

«Да, какъ я жалокъ и мелокъ съ своей жертвой», думалъ Нехлюдовъ, выходя изъ острога, весь поглощенный впечатленiемъ этого свиданья съ Масловой. Онъ почувствовалъ только теперь всю глубину той раны, которую онъ нанесъ ей. Если бы онъ не попытался загладить, искупить свой поступокъ, онъ никогда не почувствовалъ бы всей преступности его; мало того, и она бы не чувствовала всего зла, сделаннаго ей. Только теперь это все вышло наружу во всемъ своемъ ужасе. Онъ увидалъ теперь только то, что онъ сделалъ съ душой этой женщины.

«Да, теперь то, хочетъ она или не хочетъ этого, я буду служить ей, какъ можетъ служить мужъ жене, братъ сестре», думалъ онъ, выходя изъ острога и совершенно забывъ все то, что онъ виделъ и про что слышалъ нынче.

На самомъ выходе къ нему подошелъ бледный молодой человекъ въ картузе и плохенькомъ пальто и таинственно передалъ записку.

— Вы князь Нехлюдовъ?

— Я, а что?

— Тутъ политическая одна есть, она вотъ просила передать, — сказалъ юноша, подавая ваписку и, приподнявъ картузъ, поспешно ушелъ, очевидно боясь попасться.

Отойдя отъ острога, Нехлюдовъ развернулъ клочекъ свернутой серой бумажки. На бумажке было написано карандашомъ бойкимъ почеркомъ безъ еровъ следующее: «Помня вашу симпатичную и отзывчивую личность, я обрадовалась, узнавъ, что вы посещаете острогъ, интересуясь одной уголовной личностью. Я желала бы быть полезной вамъ и потому советовала бы вамъ перевести ее въ отделенiе политическихъ. Это изъяло бы ее изъ вредныхъ влiянiй. Просите свиданiе со мной. Вамъ дадутъ, а я передамъ вамъ много важнаго и для вашей протеже и для нашей группы. Благодарная вамъ Вера Богодуховская».

«Богодуховская! Вера Богодуховская, — что такое — не помню; Вера, Вера Петровна, Михайловна, Евгеньевна — пробовалъ Нехлюдовъ — Ахъ, Вера Ефремовна!»

И, вспомнивъ Веру Ефремовну, Нехлюдовъ вдругъ обрадовался. На него пахнуло такой далекой молодостью и изъ этой нехорошей молодости хорошей минутой, связанной съ Верой Ефремовной.

Нехлюдовъ ясно, живо вспомнилъ, какъ онъ узналъ ее. Было это вотъ какъ. Въ ту зиму его безумной роскошной военной жизни, тотчасъ после кампанiи, передъ маслянницей прiехалъ въ Петербургъ французъ, второй секретарь посольства. Нехлюдовъ познакомился съ нимъ и полюбилъ его энергiю, веселость, остроумiе и ограниченное и благовоспитанное добродушiе.

Французу хотелось воспользоваться самыми русскими удовольствiями, а что же могло быть более русскаго, какъ медвежья охота? Въ эту зиму кроме того медвежья охота была въ моде, въ особенности потому, что одного гвардейца помялъ медведь. Поездка была очень веселая. Ихъ было три гвардейца, одинъ студентъ и два француза. Весело было и въ железной дороге, въ отдельномъ вагоне, где они играли въ карты, пили, пели, разсказывали анекдоты и хохотали, и еще веселее было во время переездовъ съ железной дороги въ глубь лесовъ и изъ одной деревни въ другую — переезды иногда въ 20—30 верстъ. Переезды эти совершались почти всегда ночью; днемъ охотились, а ночью въ четырехъ-пяти саняхъ, заложенныхъ крестьянскими лошадками парами — гусемъ, ехали 20—30 верстъ лесомъ. Въ каждыхъ саняхъ сидели по двое господъ и возница и въ заднихъ саняхъ — лакей и обкладчикъ, знаменитый медвежатникъ Осипъ, поджарый, легкiй, безбородый мужикъ, побившiй на своемъ веку более сотни медведей.

Нехлюдовъ иногда ехалъ съ французомъ — они болтали или дремали, иногда, что онъ тоже очень любилъ, съ Осипомъ. Осипъ перебегалъ отъ саней къ санямъ, по колено въ снегу, разсказывалъ про медведей и деревенскую жизнь или дремалъ, и Нехлюдовъ, какъ всегда бываетъ дорогой на лошадяхъ ночью, смотрелъ, слушалъ, думалъ и мечталъ. Вереница саней парами въ молочной темноте двигалась безъ шума, рысцой, по узкой дороге, все въ хвойныхъ лесахъ, иногда въ высокихъ, иногда низкихъ, съ елками, сплошь задавленныхъ белымъ снегомъ. Иногда выезжали на белую полянку. И опять засыпанный снегомъ лесъ, опять тишина.

Нехлюдову вспомнилось теперь больше всего это счастливое чувство сознанiя своего здоровья, силы и беззаботности; легкiя, напруживая полушубокъ, дышатъ удивительнымъ воздухомъ, на лицо сыплется съ задетыхъ дугой ветокъ снегъ, телу тепло, лицу свежо, дышется полной грудью, и на душе ни заботъ, ни упрековъ, ни страховъ, ни желанiй, кроме одного страха и заботы, что спугнутъ съ берлоги медведя, и одного желанiя, чтобы вышелъ, вышелъ на него, какъ въ последнiй разъ, черный, по брюхо въ снегу. Въ темноте блеснетъ огонекъ — закуриваетъ кто нибудь. Запахъ хорошаго табака. Самъ закуришь и опять едешь, вглядываясь въ снежную глушь леса, и думаешь о лосяхъ, которые тамъ ходятъ, утопая въ снегу, о медведяхъ, лежащихъ въ дремучей лесной берлоге съ отдушиной. Перекликаешься съ товарищами. Всемъ весело. Все ждутъ веселья. И вотъ деревня — темно. Мужики уже полегли спать, но передовые прiехали — ожидаютъ. На улице встречаютъ съ зажжеными лучинами, ярко освещающими несущихъ; отведена большая изба, хозяева ласково встречаютъ. Все кажутся веселыми, довольными. Обкладчикъ говорить, что съ вечера поверялъ обходъ, медведь целъ, выхода нетъ, значитъ, не трогался съ берлоги. На завтра выезжать рано, до света. Закусываютъ, выпиваютъ. Кто лежитъ, кто сидитъ, до разсвета играютъ въ карты. На утро охота, обкладъ и все волненiя охоты. Это все вспомнилось Нехлюдову и вспомнилось, какъ после счастливой охоты большая черная медведица вышла на француза, какъ онъ ранилъ, а Нехлюдовъ добилъ ее. Вернулись и только хотели сесть обедать, какъ хозяинъ пришелъ сказать, что пришла дьяконова дочка, хочетъ видеться съ княземъ Нехлюдовымъ. Начался хохотъ, вопросы — хорошенькая ли. Нехлюдовъ тоже былъ въ такомъ же, какъ и товарищи, неряшливомъ духе, но грубая шутка одного офицера подчеркнула ему недоброту ихъ отношенiя къ этой какой то дочери дьякона. Онъ сделалъ серьезное лицо и пошелъ къ дьяконице въ хозяйскую хату.

— Вотъ, Вера Ефремовна, поговори съ ними, — сказала старуха хозяйка, — это самый князь. А я уйду.

Въ комнате была девушка въ войлочной шляле, въ шубке, жилистая, съ худымъ некрасивымъ лицомъ, въ которомъ были одни глаза съ поднятыми надъ ними бровями. Девушка, очевидно, очень сконфузилась, но конфузъ только озлобилъ ее.

— Чемъ могу вамъ служить? — сказалъ Нехлюдовъ.

— Я... я... Видите ли, вы богаты, вы швыряете деньгами на пустяки, на охоту. Я знаю. А я хочу только одного, хочу быть полезной людямъ и ничего не могу, потому что ничего не знаю.

— Что же я могу сделать?

— Я хотела на курсы, и меня не пускаютъ. Не то что не пускаютъ, они пускаютъ, но надо средства. Дайте мне, и я кончу курсъ и заплачу вамъ.

Глаза были правдивые, добрые, и все выраженiе и решимости и робости было такъ трогательно, что Нехлюдовъ, какъ это бывало съ нимъ, вдругъ перенесся въ ея положенiе, понялъ ее и пожалелъ.

— Я думаю, богатые люди бьютъ медведей, мужиковъ поятъ — все это дурно. Отчего бы имъ не сделать добро? Мне нужно бы только 80 рублей. А не хотите, мне все равно, — гневно сказала она, невыгодно для себя объяснивъ упорный и серьезный взглядъ, который Нехлюдовъ устремилъ на нее.

— Напротивъ, я очень благодаренъ вамъ, что вы мне дали случай... Когда она поняла, что онъ соглашается, она вдругъ покраснела и замолкла. — Я сейчасъ принесу, — сказалъ Нехлюдовъ.

Онъ вышелъ въ сени и тутъ же засталъ офицера, который подслушивалъ ихъ разговоръ. Онъ, не отвечая на шутки товарищей, досталъ изъ сумки деньги и понесъ ей.

— Пожалуйста, пожалуйста не благодарите. Я васъ долженъ благодарить.

Нехлюдову прiятно было теперь вспомнить все это, прiятно было вспомнить, какъ онъ чуть не поссорился съ офицеромъ, который хотелъ сделать изъ этаго дурную шутку, какъ милый французъ, несмотря на свое легкомыслiе, поддержалъ его и какъ онъ еще ближе сошелся съ нимъ, и какъ вся охота была счастливая и веселая, и какъ, возвращаясь назадъ, когда онъ укутывался въ шубу, которая вся была засыпана, такъ же какъ и шапка или лошади, шедшимъ мягкимъ снегомъ, ехали назадъ опять подъ сплетавшимися ветвями по нескончаемому лесу, изредка вспоминая о радости глазастой, жилистой Веры Ефремовны, и какъ ему хорошо было. Черезъ четыре года онъ получилъ отъ Веры Ефремовны письмо безъ еровъ съ благодарностью и 100 рублями, но которые, если они ему не нужны, она просила вернуть ей на добрыя дела. Нехлюдовъ отослалъ ей назадъ эти 100 рублей и потомъ совсемъ забылъ о существованiи Веры Ефремовны до нынешняго дня.

Революцiонеры и всегда возбуждали въ Нехлюдове чувство непрiязни и гадливости, которое усилилось особенно после перваго марта. Но Веру Ефремовну онъ все таки решилъ непременно повидать и помочь ей, если можно.

№ 121 (кор. № 52).

«Ведь это подлость и ложь, — сказалъ онъ себе. — Разве я не вижу, что вся причина всей этой бедности, всехъ страданiй та, что я считаю себя вправе владеть землею? Если хочешь сделать то, что требуетъ справедливость и совесть, то не въ наймы отдавай землю, а такъ отдай, всю отдай, откажись отъ своего незаконнаго права. Но какъ это сделать? Отдать такъ, какъ я тогда это сделалъ съ отцовской землей. Тогда вправду говорили о томъ, что мужики не поправились, а только больше пили».

№122 (кор. №60).

— Нетъ, братъ, шалишь! Должно, пронюхалъ, что отъ царя отборка земли выходитъ, такъ дай, молъ, отпишу.

— Эхъ, не дадутъ они ему мужика поднять, убьютъ, какъ того, батюшку!

№123 (кор. №52).

XLIV.

Къ утру только Нехлюдовъ заснулъ и потому на другой день проснулся поздно.

Въ полдень шесть выбранныхъ мужиковъ, приглашенныхъ приказчикомъ, пришли въ яблочный садъ подъ яблоки, где у приказчика былъ устроенъ столъ и лавочки.

волосами вокругъ загорелаго и оголившагося коричневаго лба. На немъ былъ новый кафтанъ, большая шапка и сапоги. Это былъ когда-то богатый мужикъ-ямщикъ, гонявшiй пять троекъ на почте. Онъ держалъ пять наделовъ на четыре сына. Это былъ человекъ не быстраго ума, но серьезный, представительный и строгiй. Второй былъ маленькiй, кривой, Степанъ Пелагеюшкинъ, печникъ. Это былъ когда-то песенникъ, весельчакъ, шутникъ, по дому хозяинъ и человекъ расчетливый. Онъ былъ одетъ въ плохую поддевку и плохiе сапоги. Третiй былъ Онисимъ Жидковъ, высокiй, худой, остроносый, съ маленькой бородкой, здоровый работникъ и умный человекъ и грамотный. На этомъ была поддевка суконная и сапоги бураками. Четвертый, Петръ Камушкинъ, былъ тотъ самый беззубый старикъ, который на сходке закричалъ решительный отказъ на все предложенiя Нехлюдова. Этотъ старикъ былъ первымъ хозяиномъ въ деревне.[427] Между темъ онъ не умелъ считать дальше двадцати. На немъ былъ черный кафтанъ и новые лапти и онучи. Пятый былъ невысокiй свежiй старикъ съ белой бородой и хитрыми улыбающимися глазами. Это былъ Осипъ Наумычъ, пчеловодъ, считавшiйся колдуномъ, ловкiй на всякое дело, деспотъ, но зато и самоуверенный и хвастливый свыше своихъ способностей. Шестой былъ Михайла Фоканычевъ, сморщенный старикъ, высокiй, хромой, съ клинообразной бородкой и добродушнымъ лицомъ. Это былъ тоже пчеловодъ.[428] Онъ былъ въ башмакахъ и высоко и туго умотанныхъ белыхъ онучахъ.

Нехлюдовъ въ этотъ разъ не чувствовалъ никакого смущенiя, потому ли, что крестьянъ было меньше, или потому, что онъ былъ занятъ не собой, a деломъ.

№ 124 (рук. № 63).

Съ техъ поръ какъ она все высказала Нехлюдову и отвергла его, она[429] постоянно колебалась между страстной любовью и такой же ненавистью къ нему. Она согласилась поступить въ больницу только потому, что онъ хотелъ этого, и осталась въ ней потому, что знала, что это было прiятно ему. Ей было не хорошо. А въ больнице даже хуже, чемъ было въ камере. Хуже было отъ того, что, кроме того, что былъ тяжелый трудъ, отъ котораго она отвыкла, не было товарокъ, къ которымъ она привыкла, въ особенности же отъ того, что сиделки, зная, кто она была, презрительно чуждались ея; мущины же, фельдшеръ и сторожа, также презрительно, какъ те, чуждались, но искали съ ней сближенiя.[430] Но она оставалась тутъ потому, что онъ хотелъ этого. Она радовалась тому, что показалась ему въ больничномъ фартуке.

И вместе съ темъ она ненавидела его. Особенно ненавидела тогда, когда видела и когда онъ повторялъ свое предложенiе. Разъ понявъ это предложенiе какъ оскорбленiе, какъ желанiе воспользоваться ею духовно, она не могла иначе смотреть на него.

Въ это самое время въ одномъ изъ казематовъ,[431] въ разорванномъ на груди платье, растрепанная, съ выпученными глазами женщина визжала отчаяннымъ голосомъ и билась головой то о стену, то о дверь. Часовой заглядывалъ въ дырку, отходилъ и продолжалъ ходить. И какъ только глазъ его показывался въ дырке, визгъ усиливался.

— Не смотри, лучше убей меня, дай ножъ, дай яду. Не могу, не могу!

Послышались шаги. Дверь въ коридоръ отворилась, и вошелъ человекъ въ офицерскомъ мундире съ двумя сторожами. Въ соседнихъ камерахъ появились глаза въ дыркахъ дверей, но офицеръ, проходя, защелкивалъ ихъ.

— Разбойники, мучители! — послышалось изъ одной; въ другой колотили въ дверь кулаками.

— Пустите меня, пустите, — визжала она, одной рукой схватывая растерзанное платье на груди, другой откидывая зa ухо пряди жидкихъ волосъ съ пробивавшейся въ нихъ сединою.

— Вы ведь знаете, что нельзя; глупости не говорите, — сказалъ офицеръ, стоя въ дверяхъ.

— Пустите или убейте! — кричала она, отталкивая его.

— Оставьте, — строго сказалъ офицеръ, но она не слушалась.

— Перестаньте, хуже будетъ.

Она продолжала кричать.[432]

— Замолчите!

— Не замолчу. А-а-а!

сорвала его.

Выскакивавшими изъ орбитъ глазами она смотрела на[433] сторожей и на офицера, все лицо ея дергалось, изъ носа ея вырывалось шумное дыханiе, плечи ея поднимались до ушей и спускались.

— Нельзя такъ скандалить, говорено было. Сама виновата, — сказалъ офицеръ и ушелъ.

Куранты тонкимъ голосомъ выводили: «Коль славенъ нашъ Господь въ Сiоне»,[434] въ соборе у гробницъ царей горели свечи, и стоялъ караулъ.

№126 (рук. №71).

— Совсемъ расшатаны нервы. Едва ли когда оправится. Обработали — сказалъ двоюродный братъ.

— Ничего, поправится, — сказала Колоколова, — только бы поскорее въ деревню къ отцу. Онъ управляющiй именiемъ въ Псковской губернiи, — обратилась она къ Нехлюдову.

— За то что чиста, самоотверженна, за то и погибла. Будь пошла, груба, животна, — эта будетъ жить, какъ разъ придется по среде, — сказалъ двоюродный братъ.

Изъ двери, куда ушла Лидiя, вышла мать и, объявивъ, что Лида успокоилась, прошла въ кухню, где у нея, она боялась, уже перестояло въ шкапу тесто для праздничнаго пирога. Вследъ за нею вышла и Лидiя.

— Простите меня, я взволновалась, — сказала она, встряхнувъ головой и все оправляя за ухо прядь волосъ. — Такъ вы передайте Верочке, — сказала она смеясь, — вы ведь увидите ее?

— Надеюсь.

— Что вотъ я вышла здорова, бодра, поправившись, — говорила она, все странно смеясь, — отвыкла курить и поеду въ деревню. Да я вамъ дамъ письмо. Можно? Мы злоупотребляемъ вашей добротой. — И она опять засмеялась. — Верочку, пожалуйста.... — начала было она, но въ это время въ комнату точно ворвались две девушки въ шляпкахъ и одинъ студентъ, и все заговорили сразу, радостно смеясь и целуясь съ Лидочкой. На всехъ лицахъ былъ восторгъ. Нехлюдовъ поспешилъ проститься и вышелъ, провожаемый матерью, на чистый выходъ.

— Видите, какая всемъ радость, — говорила она. — У насъ праздникъ изъ праздниковъ, я и пирогъ имянинный сделала. Векъ будемъ васъ помнить. Благодетель вы нашъ, — говорила она.

«И эта слабая, добрая, ко всемъ благорасположенная, съ кроткими глазами и растрепанными волосами девушка — государственная преступница, опасный врагъ, опасный врагъ, которую надо хватать, допрашивать, мучать, запирать въ толстостенные казематы крепости, караулить часовыми съ заряженными ружьями, для безопасности государства! — думалъ Нехлюдовъ, возвращаясь съ Васильевскаго Острова. — Какой вздоръ! И какое ужасное и жестокое недоразуменiе».

127 (рук. № 72).

— Я и не сказала, — вставила Лидiя, нервно теребя прядь, которая и не мешала ей, оглядывая тетку, двоюроднаго брата и гимназиста.

Нехлюдовъ вследъ за нею перевелъ свой взглядъ на присутствующихъ. Мать, очевидно плохо понимавшая, въ чемъ было дело, просто радовалась на вернувшуюся дочь, двоюродный братъ и гимназистъ оба улыбались. Въ особенности гимназистъ улыбался такъ, какъ будто онъ только что совершилъ какой-нибудь подвигъ.

— Только Петровъ меня запуталъ, — сказала Лидiя, краснея и волнуясь.

— Кто это Петровъ?

— А главный сыщикъ, жандармъ. Онъ такой хитрый, что невозможно устоять противъ него.

— Да ты не говори про это, Лидочка, — сказала мать.

— Отчего же? Я хочу разсказать. Пускай князь Вере Ефремовне разскажетъ.

Лидiя уже не улыбалась, a краснела и все чаще теребила свою прядь.

— Да ведь ты всегда волнуешься, когда говоришь про это.

— Нисколько.... Оставьте, мамаша. Запуталъ онъ меня темъ, что призвалъ и началъ разсказывать все, что я делала летомъ, и про всехъ моихъ знакомыхъ, и про тетю, и про того господина, который передалъ бумагу. И все верно такъ, что я вижу, что онъ все знаетъ. Потомъ всталъ передъ образомъ и говоритъ: «Послушайте, барышня милая, вы боитесь меня. А я, — вотъ вамъ Богъ, — вы не верите, а я верю и боюсь, — самъ крестится на образъ, — что то, что вы мне скажете, никому повредить не можетъ, а напротивъ: сомневаемся и держимъ невинныхъ... — говорила Лидiя, блестя глазами и все чаще, чаще теребя волосы, — а вы скажите только, что верно то, что я говорю; даже не скажите, а только не отрицайте того, что я скажу, и вы прямо освободите людей, которыхъ мы теперь напрасно мучимъ, и васъ тоже, милая барышня. Мне васъ ведь ужасно жалко». И представьте себе, такъ заговорилъ меня, что я промолчала, когда онъ назвалъ тетю и ту личность.

— Да, это должно быть ужасно, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Ужасно не то, — сказала тетка, задумчиво глядя передъ собой, — не то, что вы одиноки, не то, что съ вами грубо обращаются, дурно кормятъ, дурной воздухъ, вообще всякiя лишенiя. Если бы ихъ было втрое больше, это было бы ничего — я испытала это, но ужасенъ тотъ нравственный шокъ, который получаешь, когда попадаешь въ руки этихъ людей. Этотъ шокъ не проходитъ даромъ. Меня взяли первый разъ отъ любимаго мною мужа и ребенка, и я была беременна. — Не то было страшно, что меня разлучили со всеми, кого я любила, и лишили свободы, но страшно было то, что я вдругъ почувствовала, что я перестала быть человекомъ съ людьми, а очутилась въ рукахъ существъ въ мундирахъ, вооруженныхъ, имеющихъ подобiе человеческаго образа, но не имеющихъ и не могущихъ иметь со мной никакихъ человеческихъ отношенiй. Я хочу проститься съ дочкой, мне говорятъ, чтобы я шла и садилась на извощика съ жандармомъ. Я спрашиваю, куда меня везутъ, зa что, мне не отвечаютъ и везутъ меня и приказываютъ идти туда или сюда. Когда меня ввели въ темный вонючiй коридоръ, молчаливый каменный гробъ, и я услыхала запирающiяся двери, замки и удаляющiеся шаги, и воцарилась тишина, и часовой, человекъ, лишенный всего человеческаго, не отвечая на мои отчаянныя мольбы, ходилъ съ ружьемъ и молча смотрелъ на меня, я почувствовала, кроме горя о разлуке съ детьми, кроме страха зa то, что будетъ, кроме отчаянiя отъ своего безсилiя и безвыходности своего положенiя, я почувствовала еще какой-то страшный нравственный ударъ, переворотившiй все мое мiросозерцанiе. Я перестала верить въ добро людей, перестала верить въ людей, перестала верить въ Бога. И не оттого, что меня оторвали отъ семьи, детей, — можетъ быть, кому то нужно было сделать это, потому что я раздавала фабричнымъ прокламацiи; не то, что со мной сделали, разуверило меня въ людяхъ и въ Боге, а то, что есть такiя учрежденiя, какъ жандармы, полицейскiе, которые могутъ оторвать мать отъ плачущихъ детей и, не отвечая ей, сидеть съ усами и въ мундире и съ спокойнымъ лицомъ везти въ тюрьму, что есть тюремщики, спокойно принимающiе ее, записывающiе и отправляющiе ее въ одиночную тюрьму, и что есть эта тюрьма, почти разваливающаяся, такъ она стара и такъ нужна, и такъ много перебывало въ ней народа.

Если бы это делалось все машинами, это не такъ бы действовало на людей, а то живые люди, люди, которые все знаютъ, знаютъ, какъ матери любятъ детей, какъ все любятъ свободу, солнце, воздухъ. Меня более всего тогда сразило то, что жандармъ, покуда меня записывали, предложилъ мне курить. Стало быть, онъ знаетъ, какъ любятъ люди курить, знаетъ, стало быть, и какъ любятъ матери детей и дети мать, и всетаки онъ повелъ меня — мать — отъ моихъ детей въ сырой подвалъ и заперъ подъ замокъ и пошелъ чай пить съ своей женой и своими детьми. Этого нельзя перенести безнаказанно, и кто не испыталъ, тотъ не можетъ понять этого. Я съ техъ [поръ] поседела и стала терористкой, а Лидочка — этотъ ребенокъ — свихнулся и не знаю, чемъ кончитъ. Только ужасно жалко и больно мне, что я была причиной.

№ 129 (кор. № 80).

Времени до отхода поезда еще было более часа, и Нехлюдовъ пошелъ за арестантами. Когда арестанта подвезли къ участку и стали снимать съ пролетки, онъ былъ мертвъ.

Нехлюдовъ убедился, что онъ умеръ, не столько потому, что лицо арестанта стало синевато-бледное, сколько по той перемене, которая произошла въ лицахъ городового и конвойнаго, несшихъ его. На лицахъ обоихъ была серьезность и озлобленiе.

— Бери, что ль, — сердито крикнулъ привезшiй городовой, сходя съ пролетки, на вышедшихъ товарищей. — У меня, братъ, и руки и ноги зашлись.

Одинъ городовой влезъ на пищавшую, качавшуюся пролетку и взялъ опять мертваго подъ мышки, другой поднялъ спустившiяся безжизненно ноги, и привезшiй городовой сошелъ на землю, разминая ноги. Мертваго внесли въ прiемный покой и по указанiю фельдшера положили на пустую койку. Два больныхъ въ халатахъ сидели на койкахъ и испуганно смотрели на вошедшихъ. Третiй въ одномъ белье содержавшiйся тутъ же сумашедшiй быстрыми шагами подошелъ къ умершему и началъ быстро, быстро говорить, подмигивая и делая быстрые жесты.

— Прошу, прошу, прошу, — твердилъ онъ, — всемъ будетъ поровну, и ни для кого никакихъ исключенiй: Государю Императору, митрополитамъ и министрамъ.

И онъ вдругъ расхохотался.

№ 130 (рук. № 92).

Часть III.

Глава I.

До Тюмени Нехлюдовъ виделся съ Катюшей только три раза: въ Нижнемъ, передъ посадкой арестантовъ на пароходъ-баржу съ обтянутой решеткой палубой, въ Перми на пристани и потомъ въ Екатеринбурге въ конторе тюрьмы. Остальное же время онъ совсемъ не видалъ ее и мучался мыслью о техъ тяжелыхъ условiяхъ, въ которыхъ она была въ сообществе каторжныхъ женщинъ. Особенно это мучало его потому, что въ Перми Тарасъ, узнавъ о техъ нападкахъ, которымъ подвергались женщины, особенно молодыя, въ общихъ семейныхъ камерахъ отъ мужчинъ и арестантовъ и конвойныхъ, пожелалъ арестоваться, чтобы защищать жену. Смутило Нехлюдова еще и то, что въ те короткiя свиданiя, которыя онъ имелъ съ Катюшей въ Нижнемъ, Перми и Екатеринбурге, она была сдержано грустна, коротко отвечала на все его вопросы, говорила, что ей хорошо и ничего не нужно, и только просила похлопотать о больной женщине. Онъ подозревалъ, что ей было очень тяжело, и она не хотела жаловаться ему. И въ действительности ей было очень тяжело, въ особенности отъ техъ ставшихъ ей противными приставанiй мущинъ, отъ которыхъ такъ унизительно, мучительно и трудно было постоянно отбиваться. Но именно про эта то она и не хотела говорить съ нимъ и потому была грустна и неразговорчива.

Въ Тюмени Нехлюдовъ выхлопоталъ переводъ ея въ одно отделенiе съ политическими, шедшими отдельно отъ уголовныхъ и пользовавшимися и лучшимъ помещенiемъ, и содержанiемъ, и обращенiемъ. И съ этого времени положенiе Масловой стало лучше. Но видеться съ нею Нехлюдову не удавалось до самого Томска.

Только съ того времени, когда изъ Томска вместе съ 9-ю политическими и партiей уголовныхъ Маслова была отправлена этапомъ дальше, Нехлюдовъ сталъ чаще видаться съ нею.

На этапахъ и полуэтапахъ, куда онъ прiезжалъ на почтовыхъ, обгоняя партiю, Нехлюдовъ останавливался на постояломъ дворе, ожидая партiи. Когда же она приходила, онъ шелъ къ конвойному офицеру и просилъ его о разрешенiи посетить политическихъ. Если офицеръ разрешалъ такое посещенiе, то Нехлюдовъ приходилъ въ этапную тюрьму и иногда проводилъ вечера, а иногда и целые дни, во время дневокъ съ кружкомъ политическихъ, съ которыми шла Маслова. Если офицеръ былъ сердитъ или неподкупенъ, что было очень редко, и онъ не получалъ разрешенiя, то онъ, расположившись въ селе, читалъ, писалъ письма, переписывался съ заключенными и беседовалъ съ жителями, ожидая перемены начальника. И такъ проехалъ онъ 5000 верстъ впродолженiи 3-ехъ месяцевъ.

— онъ точно также считалъ себя связаннымъ съ нею и былъ готовъ жениться на ней, — но только усилилась, хотя она точно также решительно отказывалась отъ этого. Нехлюдовъ испытывалъ теперь къ Масловой не то чувство, которое онъ испытывалъ, когда невиннымъ юношей игралъ съ нею въ горелки, и не то страстное зверское чувство, которое испыталъ потомъ, когда погубилъ ее; ничего теперь не было похожаго на те чувства, но было чувство гораздо более тихое, но зато неизменное и постоянно растущее. Онъ любилъ ее теперь только для нея, желая ей[435] только того, чтобы ей было хорошо и физически и, главное, нравственно, чтобы она не чувствовала более мучавшаго ея стыда, чтобы она желала и любила одно хорошее.

Мысль о томъ, что ей голодно, холодно, что она измучалась, что ей не даютъ спать, оскорбляютъ ее, мучала его, и онъ старался всячески матерiально помогать ей, но больше всего было ему тяжело, еще больше мучала его мысль объ внутреннемъ разладе самой съ собой, того самаго, вследствiи котораго она прибегала къ вину,[436] и онъ всеми силами души желалъ ей успокоенiя и, главное, того, чтобы она любила и желала истинно хорошаго. Во время переезда Нехлюдовъ виделъ, какъ осуществлялось то, чего онъ желалъ, и наблюденiе надъ этой переменой поддерживало все время его духовный подъемъ и доставляло ему большую, не перестающую радость, вызывая въ немъ неиспытанное имъ прежде чувство любви нетолько къ ней, но любви для любви, любви ко всемъ темъ людямъ, съ которыми его сводила судьба, начиная отъ каторжника идiота и до конвойныхъ офицера и солдата, съ которыми приходилось иметь дело; и чувство это любви не для себя, а для людей, которое онъ испыталъ, въ первый разъ увидавъ ее въ тюрьме и потомъ съ новой силой, простивъ ее за ея воображаемое имъ и не существовавшее паденiе съ фельдшеромъ, все усиливалось и усиливалась въ немъ.

№ 131 (рук. № 93).

Отношенiя между нею и Нехлюдовымъ по внешности оставались теже: онъ точно также считалъ себя обязаннымъ помогать ей и былъ готовъ жениться на ней; она точно также съ умиленной благодарностью принимала его помощь и точно также отказывалась отъ его жертвы. Разница была только въ томъ, что жизнь ея, казавшаяся ей прежде погубленной и конченной, была теперь полна новыми интересами и что решенiе ея отказаться отъ его жертвы было уже не временнымъ порывомъ оскорбленнаго самолюбiя, въ которомъ она раскаивалась, а спокойное, непоколебимое решенiе, которое она теперь не могла, да и не хотела бы изменить, потому что понимала, для чего она это делала. Съ его же стороны разница была въ томъ, что чувство, которое Нехлюдовъ испытывалъ теперь къ ней, не имело ничего общаго ни съ темъ поэтическимъ увлеченiемъ, которое онъ испытывалъ, когда невиннымъ юношей игралъ съ ней въ горелки, ни съ темъ[437] зверскимъ чувствомъ, которое онъ испыталъ потомъ, когда погубилъ ее, ни съ темъ чувствомъ самобичеванiя и самолюбованiя, которое онъ испытывалъ, когда после суда предложилъ ей жениться на ней. Онъ любилъ ее и теперь совершенно иною, тихою, неизменною, но постоянно растущею любовью, въ которой главный интересъ составляло не его, а ея благо.

№ 132 (рук. № 90).

II.

были несомненно лучшiе люди своего круга. Некоторые же изъ нихъ — люди исключительные, не только по большимъ способностямъ, но и по своей нравственной высоте, такiе, какихъ онъ не встречалъ въ своемъ кругу. И онъ полюбилъ многихъ изъ нихъ.[438] Кроме техъ 9-хъ, съ которыми[439] шла Маслова, Нехлюдовъ узналъ многихъ изъ нихъ въ Тюмени, где можно было видеться съ ними, и со многими разстался какъ съ друзьями.

Сначала его отталкивала отъ нихъ общая имъ всемъ черта большого самомненiя. Не то, чтобы они каждый себе приписывали особенное значенiе (и это было, въ особенности въ некоторыхъ, которые своимъ революцiонерствомъ делали себе общественное положенiе), но они очень преувеличивали значенiе своего дела и самихъ себя какъ участниковъ этого, по ихъ понятiямъ, огромной важности ихъ дела. Они приписывали своему делу и себе то самое значенiе, которое, — они чувствовали по темъ мерамъ, которыя принимались противъ нихъ, — приписывало ихъ делу и имъ[440] русское правительство. Если бы дело ихъ не было особенно важно, правительство не держало ихъ въ тюрьмахъ и не ссылало бы тысячами и не казнило бы десятками, невольно соображали они и потому были твердо уверены, что ихъ дело имеетъ большое значенiе для судьбы всего русскаго народа. Они употребляли разныя смешныя наименованiя своихъ обществъ и ихъ подразделенiй: народовольцы, чернопередельцы, учредительный комитетъ, дезорганизацiонная группа, секцiя такая то и подъсекцiя такая-то, и были вполне уверены, что все это были учрежденiя огромной важности, тогда какъ въ действительности все эти группы и секцiи состояли большею частью изъ двухъ, трехъ молодыхъ людей и революцiонно кокетничающихъ съ ними двухъ-трехъ девицъ, имеющихъ самое неопределенное представленiе о томъ, въ чемъ состояла ихъ цель и что имъ надо было делать. Одно, что они знали все и въ чемъ твердо были уверены, это то, что они люди очень опасные и важные, въ чемъ и подтверждало ихъ то, что ихъ безпрестанно схватывали и сажали, какъ Лидiю Шустову, въ крепость и держали тамъ месяцами въ строгомъ одиночестве.

Эта черта самомненiя сначала отталкивала Нехлюдова, но потомъ онъ увидалъ, что рядомъ съ этимъ самомненiемъ, которое поддерживалось жестокими мерами правительства и которое необходимо имъ было иметь, чтобы быть въ состоянiи переносить тяжесть своего положенiя, въ большинстве ихъ была искренняя потребность самоотверженiя и жертвы не только благами жизни, но и самой жизнью. Желанiе жертвы вызывалось и темъ высокимъ идеаломъ служенiя народу, который ставился этой деятельности, и простымъ, знакомымъ Нехлюдову по военному времени желанiемъ опасности, риска, игры своею жизнью. Въ большинстве — были и исключенiя — Нехлюдовъ долженъ признать это, это были самые обыкновенные люди, среди которыхъ, правда, были, какъ и везде, люди ниже, но и были и много выше средняго уровня. Отличало ихъ отъ обыкновенныхъ людей то, что люди, бывшiе по нравственнымъ свойствамъ ниже средняго уровня, были особенно непрiятны своею гордостью и презренiемъ ко всему мiру людей, не разделяющихъ ихъ убежденiй, люди же, стоявшiе нравственно выше средняго уровня, были особенно трогательны теми лишенiями и страданiями, которыя они несли, именно вследствiи того, что они были лучше другихъ людей и хотели жить не для себя, а для другихъ.

Таковы были изъ техъ людей, съ которыми на пути сошелся Нехлюдовъ, Семеновъ, Вильгельмсонъ и отчасти Набатовъ и изъ женщинъ Марья Павловна и отчасти Ранцева. Женщины же, хорошiя женщины изъ этаго круга, въ противоположность той невольной распущенности, которая встречалась среди этихъ людей, отрицавшихъ старыя формы брака и не установившихъ новыя, — хорошiя женщины изъ этаго круга поразили Нехлюдова такими чертами полнаго, спокойнаго и твердаго целомудрiя, которыхъ онъ до сихъ поръ не находилъ среди молодыхъ женщинъ. Женщины эти, казалось, уничтожили въ себе все половыя свойства и были все преданы только делу, и не только революцiонному делу, но делу служенiя людямъ вообще, где бы ни встречалось страданiе и где бы не была возможность помочь ему. Такова была Марья Павловна, въ которой при ея женской красоте эта черта была особенно поразительна. Таковы были и некоторыя другiя, съ которыми Нехлюдовъ познакомился въ Тюмени. Такова была и Ранцева, несмотря на то, что у нея были мужъ и ребенокъ.

IV.

Одно, что не нравилось Нехлюдову во всехъ почти политическихъ и отдаляло отъ нихъ, это было ихъ отношенiе къ своимъ сотоварищамъ по заключенiю уголовнымъ и вообще къ народу, къ черному рабочему народу, тому самому, для котораго политическiе приносили въ жертву свои жизни. Теоретически они считали единственной целью своей жизни благо народа, практически же они большей частью мало знали народъ, отчего презирали его и особенно старательно чуждались общенiя съ теми представителями народа, которые шли рядомъ съ ними въ виде уголовныхъ.

Нехлюдову это было особенно заметно, потому что со времени своего отъезда въ третьемъ классе, когда онъ почувствовалъ радость вступленiя въ большой светъ изъ того малаго, въ которомъ онъ жилъ до этого, эта жизнь въ большомъ свете не переставая наполняла его жизнь все большимъ и большимъ интересомъ и все более и более открывала ему истинное устройство того мiра, въ которомъ онъ жилъ.

Въ продолженiи всего пути онъ[441] старался (что онъ могъ делать черезъ Тараса) вникать въ жизнь уголовныхъ, насколько возможно сближаться съ ними и помогать имъ. Но чемъ больше онъ узнавалъ этихъ людей, темъ больше онъ виделъ невозможность сближенiя съ ними и темъ более ужасался на ужасную развратную жестокость, худшую гораздо, чемъ между зверей, которая была царствующею и обычною въ этой среде. Все попытки его сближенiя съ этими людьми (иногда конвойные допускали его на дворы этаповъ, где летомъ располагались арестанты, и онъ могъ подолгу беседовать съ ними), все попытки сближенiя кончались неудачей. На него смотрели какъ на кошелекъ, изъ котораго нужно выманить какъ можно больше денегъ, онъ же самъ разъ навсегда былъ причисленъ къ господамъ, отъ которыхъ нечего ждать добра, и не представлялъ никакого интереса.

Если онъ давалъ деньги, то эти деньги шли на игру, на вино, на табакъ; книги, которыя онъ давалъ (онъ закупилъ въ Казани), шли большей частью на цигарки. Нехлюдовъ виделъ и зналъ, что въ числе арестантовъ были простые, хорошiе, просто несчастные люди, но эти люди нетолько не были заметны, но притворно подчинялись тону, который давали всей массе главари-бродяги и выдающiеся своимъ знанiемъ острожной жизни, порочностью, ловкостью и отчаянностью арестанты. Какъ и во всехъ обществахъ, нетолько въ закрытыхъ заведенiяхъ, но и на воле, властвовали и управляли всеми остальными худшiе люди. Ими были установлены правила, которымъ все должны были подчиняться, они же приводили въ исполненiе эти правила, если они не исполнялись, и они же устанавливали общественное мненiе, которое незаметно, но сильнее всего другого влiяло на всехъ живших и поступавшихъ въ эту среду. Такъ что общiй складъ жизни всехъ этихъ людей былъ ужасенъ въ нравственномъ отношенiи и долженъ былъ отталкивать, но действительное состоянiе людей, жившихъ въ этой среде, было не безнравственное, какъ оно представлялось, а, напротивъ, очень жалкое. Хорошiе люди какъ бы принуждались тутъ быть безнравственными, и это то особенно трогало и привлекало къ нимъ Нехлюдова.

X (10).

Две изъ женщинъ были знакомы Нехлюдову. Одна была Вера Ефремовна, по совету которой онъ устроилъ Маслову съ политическими. Другая была Марья Павловна, та самая красивая, сильная девушка съ бараньими глазами, съ которой онъ говорилъ во время свиданiя въ тюрьме. Незнакомыя же женщины были: молоденькая, хорошенькая и кокетливая девушка, дочь щеточнаго фабриканта Грабецъ, верно прозванная товарищами «птичкой» и кружившая всемъ головы, и замужняя женщина-врачъ Ранцева, разлученная съ ребенкомъ и мужемъ-революцiонеромъ, оставшимся въ Россiи.

Вера Ефремовна была представительница самаго распространеннаго типа революцiонерокъ — женщинъ, незаметно для себя и бессознательно отдающихся самымъ эгоистическимъ побужденiямъ, съ свойственной женщинамъ умственной неясностью и ловкостью объясняя эти эгоистическiе поступки самыми возвышенными отвлеченными мотивами. Они поступали точно также, какъ поступаютъ многiе и многiе мущины и женщины изъ беднаго крестьянства или мещанства въ монастыри, меняя свое серое трудовое, суровое положенiе на положенiе, обставленное большими удобствами и, главное, вместе съ темъ объясняемое самыми возвышенными стремленiями. Вере Ефремовне предстояло въ лучшемъ случае выйти замужъ за причетника и провести всю жизнь въ захолустье; Грабецъ точно также предстояло стоянiе за прилавкомъ и продажа щетокъ въ губернскомъ городе. Вместо этого оне обе увидали Петербургъ, сблизились съ умными, учеными людьми; главное же — сами себя уверили, что они оставили семью и пошли въ Петербургъ ради любви и къ науке, и къ народу, и ко всемъ возвышеннымъ предметамъ, о которыхъ они узнавали въ Петербурге. Обе въ сущности нисколько не интересовались ни наукой (хотя обе были способны къ ученiю), ни еще менее народомъ, ни соцiализмомъ и еще менее добродетелью, но обе свои девичьи порывы и мечты, въ основе которыхъ лежало желанiе любви, представили и другимъ и себе въ виде желанiя служенiя человечеству. Вера Ефремовна получила первый толчекъ на этомъ пути отъ книгъ и журналовъ, которые привезъ сынъ священника, а Птичка — прямо отъ студента, ходившаго къ ней въ лавку. Обе оне отлично, по-женски, умели притворяться передъ мущинами и говорить съ ними, льстя имъ такъ, чтобы мущины верили, что они заняты темъ же деломъ, какъ и мущины, и понимали ихъ. Только съ той разницей, что мысли Птички и желанiя ее образовываться и служить народу и жертвы, которыя она, молоденькая, хорошенькая птичка, принесла для этаго, казались очень трогательны, и мущины умилялись надъ ними. Теже мысли, слова и поступки отъ некрасивой, съ желтымъ цветомъ лица и жилистой шеей, казались не особенно важны и вызывали большею частью ласковую насмешку надъ преданностью «отчаянной Верочки». Въ глубине же души имъ нужно было только установить отношенiе къ мущинамъ; Птичке — пленить ихъ, заставить ихъ любить себя, Вере Ефремовне — самой любить техъ, кого избирало ея влюбчивое сердце. И мущины верили имъ, и все влюблялись въ Птичку и снисходительно позволяли себя любить Вере Ефремовне. Такъ ей позволилъ себя любить Новодворовъ, когда никого другаго не было, и решилъ, что такъ какъ онъ больше не любитъ ее и не честно обманывать, разорвалъ съ нею сношенiя. Она же стала влюбляться въ другихъ. Птичка же съ успехомъ продолжала влюблять въ себя.

умной наружности. Она съ молодыхъ летъ, еще въ гимназiи, полюбила товарища своего брата Васильева, однаго изъ даровитейшихъ студентовъ Петербургскаго университета, ставшаго потомъ революцiонеромъ. Емилiя — такъ звали Ранцеву — была влюблена только два раза: одинъ разъ, когда ей было 12 летъ, она влюбилась въ прiятеля своего отца, уже немолодаго ученаго, и хотела отравиться, когда узнала, что онъ женится. Любовь эта прошла, и 16 летъ она влюбилась въ Васильева и отдалась ему тогда же вполне вся всею душой. Любя его, она поняла все то, что онъ любилъ, и старалась быть темъ, что онъ любилъ, и любить то, что онъ любилъ, и только то, что онъ любилъ. Онъ любилъ науку, и она стала любить науку, пошла на медицинскiе курсы. Онъ полюбилъ революцiю, и она полюбила тоже. Она была умна и потому не рабски подражала ему, а проникалась его духомъ и жила, руководясь этимъ духомъ. Такъ любя его, она нетолько не мешала ему, желая всегда быть съ нимъ, когда онъ отдался революцiи, но охотно удалилась отъ него, взяла место въ земстве и тамъ делала свое врачебное дело и вместе съ темъ распространяла и словами и книгами те идеи, которымъ онъ посвятилъ себя. У ней былъ одинъ ребенокъ. Больше они, какъ воинствующiе люди, не хотели иметь. Этаго ребенка она сильно любила, но такъ, что всегда готова была пожертвовать не имъ, а своей близостью къ нему, радостью, которую онъ доставлялъ ей, — пожертвовать не революцiи, какъ она говорила себе, но мужу, какъ это было въ действительности. Она не на словахъ, не потому, что такъ прокричалъ дьяконъ, когда они венчались: «Жена да повинуется мужу», но потому, что она любила его не теломъ, но душой, любила его душу и потому радостно, свободно и незаметно для себя повиновалась ему. Если бы онъ не былъ темъ человекомъ, котораго она считала добрымъ, умнымъ, которому можно безошибочно повиноваться, она бы не полюбила, а не полюбивъ, не вышла замужъ. А разъ полюбивъ и выйдя замужъ, она жила руководясь имъ, и ей это было легко и радостно. Теперь она была разлучена съ нимъ, телесно разлучена съ ребенкомъ, но ей это было нетяжело, потому что она знала, что она несетъ все это для него, для того дела, которому онъ отдалъ свою жизнь, знала, что онъ одобряетъ ее,[442] и ей было легко. Одно, что было тяжело ей, это — не знать про него. Онъ всякую минуту могъ быть взятъ и потому письма отъ него составляли для нея главный интересъ жизни. Нехлюдовъ помогалъ ей въ этомъ. Въ жизни же съ товарищами она была спокойна, добра и ровно ласкова со всеми. Нехлюдовъ узналъ ее за время путешествiя, полюбилъ, какъ сестру. Она представлялась ему идеаломъ женщины-жены; идеалъ же женщины-человека Нехлюдовъ, чемъ больше онъ узнавалъ ее, признавалъ въ другой ссыльной — въ Марье Павловне, въ красавице съ бараньими глазами.

Марья Павловна была единственной дочерью, — были братья, — заслуженнаго и богатаго генерала и была воспитана, какъ воспитываются девушки этаго круга: языки, музыка, — она играла на вiолончели, — живопись, танцы, балы. Съ молоду это была своевольная, капризная девчонка, измучавшая шестерыхъ сменившихся гувернантокъ. Главная непокорность ея состояла въ томъ, что она предпочитала кухню, конюшню, общество мальчишекъ «благороднымъ» занятiямъ. Часто она заступалась за обиженныхъ, грубо браня, но часто и сама обижала. Весь светскiй кругъ ея матери былъ ей противенъ, и она съ какимъ-то злорадствомъ собирала сведенiя о прежней дурной и жестокой жизни своего отца. Когда ей минуло 16 летъ, она вдругъ стала молиться Богу и объявила, что пойдетъ въ монастырь. Тетка свозила ее въ монастырь, но монастырь разочаровалъ ее, и вдругъ вся религiозность ея соскочила, и она стала совершенной атеисткой. Учитель физики посвятилъ ее въ революцiонные интересы. Какъ только она узнала про ту несправедливость распределенiя богатства, про страданiя бедныхъ и, главное, про страданiя людей за революцiонную деятельность, прелесть самоотверженiя и служенiя угнетеннымъ, которую она испытывала урывками, бессвязно, явилась ей во всей прелести, и она страстно пожелала отдаться ей. Она просилась на курсы, ее не пустили. Она жалела мать и хотела заглушить въ себе это желанiе, но, разъ понявъ страданiе массъ и то, что ихъ благосостоянiе, роскошь основаны на этомъ страданiи, она не могла уже жить спокойно дома. Обедъ съ слугами, видъ повара въ колпаке, уборка комнатъ горничными и, хуже всего, выезды, кучера на морозе — все это заставляло ее такъ страдать, что она не могла больше выдерживать и решила бежать изъ дома. Такъ она и сделала. Сошлась съ Бардиной, жила на фабрике, потомъ была учительницей. Какъ и всегда, когда еще она ничего не сделала такого, за что бы можно было казнить ее, ее взяли, посадили въ тюрьму. Тутъ она узнала всю ту жестокость, которая употреблялась противъ людей, которые, какъ она думала, также, какъ она, желали только служить людямъ, и она отдалась служенiю революцiи. Ее служенiе состояло преимущественно въ томъ, чтобы помогать страдающимъ, выручать ихъ, но она не отказывалась отъ общенiя съ террористами, хотя не соглашалась съ ними. Она вообще мало рассуждала, а больше делала. После обыска на конспиративной квартире, где въ темноте былъ раненъ полицейскiй, и она приняла выстрелъ на себя, ее опять посадили и судили. Въ это последнее свое пребыванiе въ одиночной тюрьме она первый разъ внимательно прочла Евангелiе, и это чтенiе поразило ее и было для нея второй ступенью сознанiя. После неясныхъ стремленiй къ низшимъ и служенiя имъ въ детстве революцiонное ученiе уяснило ей, чего ей было нужно: нужно было уничтожить преимущество богатства и поднять бедныхъ. Чтенiе Евангелiя въ тюрьме объяснило ей, что не только это нужно было, но что нужно было жить не для себя, а для другихъ. И съ этой поры, какъ ни узокъ былъ ея кругъ деятельности въ тюрьме, она жила такъ. Новодворовъ со своимъ шуточнымъ отношенiемъ ко всему говорилъ, что Марья Павловна предается спорту благотворенiя. И это была правда. Весь интересъ ея жизни состоялъ, какъ для охотника найти дичь, въ томъ, чтобы найти случай служенiя другому. И этотъ спортъ сделался привычкой, сделался деломъ жизни. Если всякiй человекъ можетъ жить для себя или для служенiя другимъ, и всякiй человекъ более или менее служить и себе и другимъ, и есть такiе несчастные уроды, которые служатъ только себе, то есть и такiе, которые служатъ только другимъ, и такова была теперь Марья Павловна.

№ 135 (рук. № 95).

Марья Павловна, обратившая на себя вниманiе Нехлюдова еще въ тюрьме, здесь, когда онъ ближе узналъ ее, еще более поразила его своей нравственной высотой. Марья Павловна Щетинина была единственной дочерью заслуженнаго и богатаго генерала и воспитывалась дома такъ, какъ воспитываются девушки высшаго круга: языки, музыка, живопись, танцы[443] и гимназическiй курсъ наукъ. Всему этому ее учили, и всему этому она съ отвращенiемъ выучилась настолько, насколько этаго отъ нея требовали, охотно же выучилась она только всякимъ физическимъ упражненiямъ: конькобежеству, гимнастике, гребле и вследствiи этаго развила въ себе большую физическую силу.

Вообще любила она все то, что ей запрещали любить: общенiе съ прислугой, съ горничными, кухарками, кучерами, крестьянскими детьми. Она измучала 6 сменившихся гувернантокъ, немогшихъ отучить ее отъ подобныхъ вкусовъ, и предпочитала конюшню гостиной. Предпочитала она конюшню гостиной, во первыхъ, потому, что она была чрезвычайно правдива, съ детства никогда не лгала, a смело признавалась въ томъ, что сделала, а въ гостиныхъ она видела притворство и ложь, которыхъ не было въ кухне и конюшне, а во вторыхъ, потому, что съ детства привыкла видеть, что десять людей — кучера, повара, лакеи, горничныя — служатъ ихъ семье, которая ничего не делаетъ. Она считала, что это такъ должно быть, но изъ этихъ двухъ лагерей: однихъ — работающихъ, а другихъ ничего не делающихъ, строго взыскивающихъ съ работающихъ, она нравственнымъ чутьемь чуяла преимущество работающаго лагеря и льнула къ нему. И потому всякая несправедливость по отношенiю людей этаго лагеря возмущала ее и вызывала въ ней гневъ, который скоро проходилъ, но который она не умела сдерживать. Все попытки сделать изъ нея барышню не удались. Одинъ разъ она поехала на балъ, но съ техъ поръ решительно отказалась и вела дикую и грубую жизнь, какъ говорили про нее гувернантки.

Тутъ, за этими уроками, она въ первый разъ испытала радость общенiя съ крестьянскими детьми, полюбила ихъ, особенно некоторыхъ, и въ первый разъ узнала отъ этихъ детей, напускавшихъ на нее вшей, ту страшную пучину, отделяющую ту безумную роскошь, въ которой она жила, отъ нищеты всего народа. Чувство ея любви къ детямъ было такъ сильно и ново, что она вся отдавалась ему и заглушала въ себе чувство негодованiя передъ той нищетой, въ которой былъ народъ. Она какъ бы нарочно, чтобы не развлекаться отъ любимаго занятiя, закрывала на это глаза. Но въ это самое лето прiехавшiй изъ провинцiальнаго университета троюродный братъ, сынъ бедныхъ родителей, посвятилъ ее въ ученiе Земли и Воли,[445] и та смутно чувствуемая несправедливость и жестокость того положенiя, въ которомъ она была, вдругъ была сознана ею. И вся ея жизнь вдругъ перевернулась. Продолжать жить такъ, какъ она жила, стало невозможно ей. Студентъ разсказалъ ей про людей, которые жертвовали всемъ: и состоянiемъ, и свободой, и жизнью только за то, чтобы[446] дать всемъ темъ беднымъ и грубымъ людямъ, которыхъ она узнала, возможность достаточной и просвещенной жизни.[447]

Разъ понявъ, что ея благосостоянiе, роскошь, основаны на лишенiяхъ и страданiяхъ народа и что есть средство противодействовать этому, она не могла ужъ жить спокойно дома, въ особенности въ городе, куда съ осени она переехала съ отцомъ. Обедъ съ слугами, видъ повара въ колпаке, уборка комнатъ горничными, хуже всего — выезды, дорогiя платья, кучера на морозе — все это заставляло ее такъ страдать, что она не могла более выдерживать, и[448] после бурныхъ сценъ съ отцомъ убежала изъ дома и уехала въ провинцiю и вступила въ кружокъ Земли и Воли.

Ея женская красота, обращающая на себя вниманiе, очень мешала ей. Въ нее влюблялись и, кроме того, она, просто одеваясь и ходя одна, подвергалась грубымъ нападкамъ мущинъ. Но спасало ее отъ влюбленiй съ одной стороны ея[449] совершенное отрицанiе всякихъ влюбленностей, на которыя она смотрела только съ комической точки зренiя, съ другой — большая физическая сила.

Тотчасъ же по вступленiи ея въ кружокъ революцiонеровъ одинъ изъ выдающихся членовъ влюбился въ нее и предложилъ ей свободный бракъ. Она расхохоталась и объявила ему съ такой убедительностью, что онъ дуракъ, если можетъ заниматься такой ерундой, какъ она называла всегда влюбленiе, что онъ уже больше не повторялъ своей попытки, и репутацiя ея непромокаемости въ этомъ отношенiи настолько установилась, что знавшiе ее ужъ не обращались къ ней съ любовными предложениями. Отъ приставанiй же ее спасала ее большая физическая сила, помогала ей при грубыхъ на нее нападенiяхъ темъ, что редкiй мущина былъ сильнее ея. Одинъ разъ на улице господинъ присталъ къ ней и, не смотря на ея строгiй отпоръ, взялъ ее за талiю. Она повернулась и схватила его за шиворотъ, встряхнула и такъ толкнула его несколько разъ о фонарный столбъ,[450] что онъ только объ одномъ просилъ, чтобы она его выпустила.

и взрослыхъ, но[451] была арестована, но скоро выпущена по недостаточности уликъ. Руководитель партiи оставилъ ее въ городе, где она занималась въ тайной типографiи. Находясь во время обыска на конспиративной квартире, где въ комнате былъ раненъ полицейскiй, она приняла выстрелъ на себя. Ее опять посадили, судили и присудили къ каторге.

Какъ справедливо, что всякое злое дело, роняя человека въ его собственномъ мненiи, проторяетъ (если только онъ не раскается) дорожку къ еще более злымъ деламъ, также справедливо и то, что всякiй самоотверженный поступокъ, поднимая человека въ его собственномъ сознанiи, вызываетъ его, если онъ не возгордится своимъ поступкомъ, на желанiе совершенiя еще более добрыхъ делъ. Такъ это было съ Марьей Павловной. Радостное сознанiе того, что она пожертвовала собой для общаго блага, какъ бы подчеркнуло для нея прелесть самоотверженiя просто для самоотверженiя. И съ этой поры, какъ ни узокъ былъ кругъ ея деятельности въ тюрьме, на этапахъ, она пользовалась всякимъ случаемъ сделать усилiе, жертву, для того чтобы сделать доброе другимъ. Одинъ изъ теперешнихъ товарищей ея, Новодворовъ, шутя говорилъ, что Марья Павловна предается спорту благотворенiя. И это была правда. Весь интересъ ея жизни состоялъ теперь, какъ для охотника найти дичь, въ томъ, чтобы найти случай служенiя другимъ. И этотъ спортъ сделался привычкой, сделался деломъ жизни.

Всякiй человекъ более или менее служитъ и себе и другимъ. Одни большую часть своей деятельности направляютъ на служенiе себе и меньшую на служенiе другимъ, другiе, наоборотъ, меньшую употребляютъ на служенiе себе, а большую на служенiе другимъ. И если есть несчастные уроды, которые служатъ только себе, то есть и такiе исключительныя существа, которые сознательно служатъ только другимъ, и такова была теперь Марья Павловна.

№ 136 (рук. № 98).

Марья Павловна Щетинина была девушка высшаго круга. Теперь на ней ничего этаго не было видно. Это можно было узнать только по разсказамъ и потому, что она хорошо говорила на двухъ языкахъ. Теперь это было всегда готовое на служенiе другимъ добродушное существо,[452] не смотря на обращающую на себя вниманiе красоту лица и тела, совершенно равнодушное къ производимому на мущинъ своею внешностью впечатленiю. Она обувалась и одевалась не только просто, но бедно, въ особенности потому, что отдавала съ себя другимъ все, что присылалъ ей ея богатый братъ. Она была дочь богатаго генерала, мать ея умерла еще рано,[453] и на 20-мъ году ушла изъ дома и отдалась революцiонной деятельности. Недовольство своимъ привилегированнымъ положенiемъ проявлялось въ ней съ первой молодости. Еще ребенкомъ она испытывала отвращенiе къ господской жизни и безсознательно изъ двухъ лагерей: однихъ работающихъ, а другихъ ничего не делающихъ и строго взыскивающихъ съ работающихъ не могла не предпочитать работающихъ и безсознательно льнула къ нимъ. Обедъ съ слугами, повары у плиты, уборка комнатъ горничными, хуже всего дорогiя платья, кучера на морозе и выезды, на которыхъ ей было скучно, — все это заставляло ее страдать.[454] Революцiонное ученiе народничества, съ которымъ ее познакомилъ учитель физики, ничего не открыло ей новаго, но привело въ сознанiе то, что было въ чувстве. Ей вдругъ стало ясно, что все то, чего она стыдилась — своихъ грубыхъ вкусовъ, — было хорошо, а все то, чего она не могла достигнуть — спокойной роскошной жизни, — было дурно.[455]

Она объявила ему, что если онъ запрещаетъ ей общенiе съ теми людьми, которые ей дороги, она уйдетъ изъ дома. И действительно ушла и уехала съ товаркой въ провинцiю[457] въ кружокъ народниковъ и тамъ сначала поступила работницей на фабрику, а потомъ, не выдержавъ долго, переехала[458] въ деревню, где стала учить крестьянскихъ детей. Ея обращающая на себя вниманiе физическая красота много доставляла ей непрiятностей.[459] Въ нее очень часто влюблялись и делали ей предложенiе, и всякiй разъ она выражала удивленiе, что въ то время какъ было столько важнаго и интереснаго дела, можно было заниматься такими глупостями, какъ любовь, и [она питала] непреодолимое отвращенiе и гадливость къ тому, что скрывалось подъ этимъ чувствомъ. Такъ что близкiе ей люди знали это и уже не тревожили ее въ этомъ отношенiи, и въ знакомомъ кружке это спасало ее отъ непрiятности любовныхъ предложенiй. Но отъ незнакомыхъ она часто подвергалась грубымъ нападкамъ, въ особенности потому, что она одевалась по мещански. Отъ этихъ людей ее спасала большая физическая сила. Одинъ разъ на улице офицеръ присталъ къ ней и до техъ поръ не отставалъ, пока она, разсердившись, не схватила его за воротъ пальто и такъ встряхнула и толкнула о фонарный столбъ, что онъ радъ былъ, когда она пустила его.

Попала она подъ судъ и ссылалась въ каторгу на Кару за то, что, прiехавъ въ городъ, остановилась на квартире, где была тайная типографiя. Она приняла на себя выстрелъ, который былъ сделанъ въ темноте однимъ изъ революцiонеровъ въ жандармовъ, делавшихъ обыскъ. На вопросъ, кто стрелялъ, не смотря на то, что она и не видала револьвера, она сказала, что это была она, спасая этимъ знаменитаго революционера, который былъ приговоренъ только къ ссылке и оттуда бежалъ заграницу. Какъ справедливо, что всякое злое дело, роняя человека въ его собственномъ мненiи, проторяетъ (если онъ только не раскается) дорожку къ еще более злымъ деламъ, также справедливо и то, что всякiй добрый самоотверженный поступокъ, поднимая человека въ его собственномъ сознанiи, вызываетъ его на желание совершенiя еще более добрыхъ и самоотверженныхъ делъ. Такъ это было съ Марiей Павловной. Радостное сознанiе, что она пожертвовала собою для общаго блага, какъ бы подчеркнуло для нея прелесть самоотверженiя просто для самоотверженiя. Кроме того, дожидаясь суда, она въ тюрьме, где не давали никакихъ книгъ, кроме Новаго Завета, въ первый разъ прочла тамъ нагорную проповедь.[460] Съ этой поры, какъ не узокъ былъ кругъ ея деятельности въ тюрьме, на этапахъ, она пользовалась всякимъ случаемъ сделать усилiе, жертву, для того чтобы сделать доброе другимъ.

№ 137 (рук. № 93).

Таковы были женщины, съ которыми путешествiе сблизило Маслову.

Изъ мущинъ же самымъ важнымъ лицомъ считался магистръ естественныхъ наукъ, смелый революцiонеръ,[461] сынъ купца Новодворовъ.[462]

чужихъ мыслей. Если же подъ умомъ разуметь способность самобытно смотреть на вещи, съ новой, своей, исключительной стороны и, веря себе, делать выводы изъ своего умственнаго опыта, то онъ былъ не очень уменъ. Способность ума была въ немъ скорее ограничена и неразвита вследствiи привычки запоминать чужiя мысли. Съ самыхъ первыхъ шаговъ жизни Новодворовъ, еще будучи Степашей, имелъ огромный успехъ и представлялся и родителямъ и учителямъ въ гимназiи чудомъ ума. И действительно, движимый самолюбiемъ, онъ быстро достигалъ всего того, за что брался и въ умственномъ, т. е. въ обогащенiи памяти чужими мыслями, развивался и шелъ впередъ вплоть до конца университета и до магистерскаго экзамена и диспута. Но тутъ онъ остановился въ своемъ умственномъ развитiи въ этомъ направленiи, также какъ люди останавливаются на известномъ пределе въ физическомъ.[463] Сначала увеличенiе идетъ очень быстро, потомъ, какъ это бываетъ съ атлетами, останавливается и, наконецъ, спускается. Новодворовъ испыталъ это въ то время, какъ онъ кончалъ магистерскiй экзаменъ.[464] Дальше въ этомъ направленiи некуда было идти. Онъ зналъ все, что было написано по избранному имъ предмету. Оставалось только прочитывать то, что вновь писалось по тому же предмету. Надо было удовольствоваться ролью пятистепеннаго ученаго. Оставленiе при университете и обещанiе кафедры удовлетворило его не на долго. Ему нужно было первенство, то самое, которое онъ имелъ въ гимназiи и въ университете и передъ преподавателями и передъ товарищами, а этаго первенства въ профессорстве не только не было, но было совершенно обратное. Въ диссертацiи онъ рискнулъ высказать не чужiя, а свои мысли о пангенезисе. Диссертацiя его, напечатанная въ журнале, была осмеяна. И въ это время поднялась студенческая исторiя, въ которой онъ, съ целью полученiя кафедры, примкнулъ къ противникамъ студенческаго движенiя и подвергся нападеньямъ всей либеральной партiи. Тогда онъ поехалъ заграницу и после свиданiя съ главарями революцiоннаго движенiя вдругъ переменилъ свои взгляды и вернулся революцiонеромъ и скоро занялъ удовлетворявшее его самолюбiе положенiе руководителя партiи. Многiе изъ знавшихъ его удивлялись той перемене, которая произошла въ немъ, но перемена эта была вполне естественна. Все высказываемыя имъ мысли, и прежде и теперь, были не его мысли, не были связаны съ его внутренней жизнью, а были запомнены имъ къ достиженiю известной цели. Цель изменилась, понадобились для достижения ея другiя мысли, и потому очень естественно, что онъ запомнилъ эти мысли и высказывалъ ихъ, какъ онъ умелъ, съ большой убедительностью.

Прежде это были мысли о ножкахъ каракатицы и пангенезисе, теперь это были мысли о прибавочной стоимости и железномъ законе. Вообще обо всемъ, о чемъ онъ говорилъ, онъ высказывался съ большою убежденностью, преимущественно потому, что съ большою узостью взгляда и, главное, съ сознанiемъ совершенной непогрешимости, которое действовало на слушателей. Онъ очень многое зналъ благодаря своей огромной памяти и потому привыкъ окончательно решать всякiе научные вопросы и точно также решалъ и вопросы нравственные и художественные. Поступки и художественныя произведенiя, какiя бы то ни было, не возбуждали въ немъ никакихъ чувствъ, помимо того, что они были ему выгодны или невыгодны. Ни про какой поступокъ, если только онъ не касался его лично и онъ не зналъ о немъ мненiя авторитетовъ, хорошъ онъ или дуренъ, точно также онъ не могъ сказать ни про песню, ни про картину, ни про стихотворенiе — хорошо оно или дурно; но онъ считалъ своей обязанностью образованнаго человека высказывать о нихъ сужденiе, и онъ решительно высказывалъ ихъ, соображаясь съ темъ, что онъ читалъ въ признаваемыхъ имъ хорошихъ книжкахъ. Тогда уже мненiе его было непоколебимо. Такъ что онъ былъ совершенно непроницаемъ ни для какихъ живыхъ мыслей. Въ особенности если ему уже случалось высказать о предмете свое мненiе, это мненiе казалось ему священнымъ уже потому, что оно было высказано имъ.

Ко всемъ людямъ, мущинамъ, онъ относился какъ къ соперникамъ во всехъ отношенiяхъ и охотно поступилъ бы съ ними, какъ старые самцы обезьяны поступаютъ съ молодыми, если бы могъ. Онъ вырвалъ бы весь умъ, все способности у другихъ людей, только бы они не мешали проявленiю его способностей. Нехлюдовъ былъ ему въ высшей степени противенъ, и онъ постоянно старался делать ему непрiятное. Хорошо же онъ относился къ людямъ только тогда, когда они служили ему, преклонялись передъ нимъ. Такъ онъ относился къ опропагандированному имъ рабочему Кондратьеву, который шелъ теперь съ нимъ въ Якутскую область.

Съ женщинами же, хотя онъ принципiально и былъ за женскiй вопросъ, онъ обращался презрительно, считая ихъ всехь въ глубине души глупыми и ничтожными, за исключенiемъ техъ, въ которыхъ онъ былъ влюбленъ и пока онъ былъ влюбленъ въ нихъ. И съ теми, въ кого онъ былъ влюбленъ, былъ восторженно сантименталенъ.[465] Къ здоровью своему онъ былъ очень заботливъ и до последней степени мнителенъ, не смотря на очень сильное сложенiе и здоровье. Всякую религiю онъ считалъ атавизмомъ, варварствомъ; понятiе Бога ненавиделъ и признавалъ истиннымъ только дарвинизмъ и законы матерiальнаго мiра. На положенiе свое теперь, на пути въ каторгу, онъ смотрелъ то съ гордостью мученика и опаснаго врага правительства, который еще покажетъ себя, — онъ все старался бежать, — то чаще всего какъ на ужасную ошибку.[466]

Человекъ этотъ, съ самаго вступленiя Масловой въ ихъ кружокъ, сталъ смотреть на нее нехорошимъ, который она очень хорошо знала, взглядомъ, но потомъ, подъ влiянiемъ серьезной защиты Ранцевой, онъ оставилъ ее и обратилъ свои чувства въ сторону Птички; Маслову же онъ дружелюбно-шуточно прозвалъ donna Catharina. Маслова уважала его, боялась и не любила.

Съ остальными тремя Нехлюдовъ не могъ общаться душевно, хотя отношенiя между нимъ и ими были хорошiя. Изъ остальныхъ трехъ самый оригинальный былъ плешивый бородатый Вильгельмсонъ, тотъ черный мрачный человекъ съ глубоко подъ лбомъ ушедшими глазами, котораго Нехлюдовъ заметилъ еще въ конторе, где онъ въ первый разъ увидалъ политическихъ. Вильгельмсонъ былъ сынъ небогатаго помещика. Онъ по студенческой исторiи былъ выгнанъ съ перваго курса. Решилъ пойти въ народные учителя. Его арестовали за вольныя мысли, которыя онъ передавалъ ученикамъ и связи съ народниками и сослали въ дальнiй уездный городъ Архангельской губернiи. Тамъ онъ жилъ одинъ, питаясь однимъ зерномъ, и составилъ себе философскую теорiю о необходимости матерьяльно воскресить всехъ умершихъ.

Вместе съ этимъ онъ не переставая возмущался на насилiя, которыя производились надъ его друзьями, и бежалъ, былъ пойманъ въ конспиративной квартире, где былъ типографскiй станокъ. Его сослали въ Якутскую область.

Нехлюдовъ не то что не полюбилъ его, но никакъ не могъ сойтись съ нимъ, въ особенности, что со всеми добрый Вильгельмсонъ былъ особенно недоброжелателенъ и строгъ къ Нехлюдову. Въ жизни Вильгельмсонъ былъ аскетомъ. Питался однимъ хлебомъ и былъ девственникъ. Несимпатичны же были Нехлюдову Новодворовъ и Кондрашевъ.

№ 139 (рук. № 91).

карьера. Кроме того, что онъ прекрасно говорилъ на 3-хъ языкахъ, у него былъ задушевный баритонъ, которымъ онъ прекрасно владелъ, такъ что онъ былъ балованный счастливецъ. Все, кто его зналъ, любили его. Еще въ университете онъ попалъ въ революцiонный кружокъ и отчасти изъ самолюбiя — онъ всегда выдавался среди товарищей, — отчасти изъ дружбы, главное же, изъ желанiя жертвы и подвига страстно отдался делу служенiя задавленному народу. Деятельность его состояла въ томъ, что онъ, благодаря своей привлекательности, вербовалъ въ самыхъ разнообразныхъ кругахъ членовъ революцiонной партiи, составлялъ прокламацiи, распространялъ ихъ и давалъ большiя деньги на революцiонное дело. Онъ отдалъ свое 100-тысячное состоянiе, его арестовали, судили и приговорили къ ссылке. Онъ бежалъ, ранивъ жандарма, его приговорили къ смертной казни, заменивъ ее бессрочной каторгой, и продержали два года въ тюрьме. Въ тюрьме у него сделалась обычная тюремная чахотка, и теперь его, съ кавернами въ легкихъ и ночными потами, худеющаго и кашляющаго кровью, вели на каторгу въ Кару.

Это былъ человекъ теперь самыхъ разнообразныхъ настроенiй: то онъ бывалъ необыкновенно веселъ, неженъ, и добръ, то мраченъ и озлобленъ, но и въ томъ и въ другомъ состоянiи онъ неизбежно заражалъ другихъ своимъ настроенiемъ, такъ онъ былъ искрененъ и, несмотря на свою болезнь, привлекателенъ и физически и нравственно.[467] Нехлюдовъ нежно, какъ меньшаго брата, полюбилъ его.

№ 140 (рук. № 92).

Другой, тоже очень уважаемый, хотя и менее Новодворова, политическiй ссыльный былъ Анатолiй Крыльцовъ.

Анатолiй Крыльцовъ былъ также способенъ, какъ и Новодворовъ, но отличался отъ него одной, кажущейся незаметной, но резко отличавшей его отъ Новодворова чертой: онъ не высоко ценилъ себя и потому высоко ценилъ другихъ и понималъ ихъ и потому постоянно росъ и совершенствовался самъ.

блестящая карьера. Кроме того, что онъ былъ красивъ, прекрасно воспитанъ и любезенъ, т. е. вызывалъ любовь къ себе, онъ былъ необыкновенно способенъ къ умственнымъ занятiямъ. Онъ шутя кончилъ первымъ кандидатомъ математическаго факультета и, не приписывая никакого значенiя ни своимъ знанiямъ, ни своему диплому, который онъ прiобрелъ больше для матери, поступилъ вновь на естественный факультетъ. На второмъ курсе естественнаго факультета онъ попалъ въ революцiонный кружокъ и отчасти изъ самолюбiя — онъ всегда выдавался среди товарищей, — отчасти вследствiи негодованiя противъ грубаго насилiя правительства, отчасти изъ дружбы, главное же, изъ чувства собственнаго достоинства, желанiя показать, что онъ не боится и готовъ на жертву, онъ отдался революцiонной деятельности. Деятельность его состояла въ томъ, что онъ, благодаря своей привлекательности, вербовалъ въ самыхъ разнообразныхъ кругахъ членовъ революцiонной партiи, покупалъ запрещенныя книги и давалъ ихъ читать и давалъ деньги на революцiонное дело. Его арестовали и посадили въ тюрьму, где содержались политические. Это было въ самое жаркое время борьбы правительства съ революцiонерами: были убиты Кропоткинъ, Мезенцевъ, были открыты подкопы, и половина Россiи была на военномъ положенiи.

Въ томъ университетскомъ городе, въ политическомъ отделенiи тюрьмы, въ которую былъ посаженъ Крыльцовъ, властвовалъ отъ природы недалекiй и ненравственный Генералъ-адъютантъ, совершенно одуревшiй отъ данной ему власти и желанiя отличиться решительными мерами.

Въ тюрьме въ одно время съ Крыльцовымъ сидело человекъ 10 политическихъ. Они все по обычаю тюрьмы перестукивались. Крыльцовъ скоро понялъ [1 неразобр.], разсказалъ, кто онъ, и ему разсказали его соседи, кто они. Въ тюрьме этой, какъ и во всехъ этихъ ужасныхъ учрежденiяхъ, было то, что чемъ выше было начальство (и потому, что оно более развращено, и потому, что оно не видитъ всей жестокости творимыхъ ими делъ), темъ оно было жесточе, и чемъ ниже, ближе къ самому делу, темъ добрее. Такъ было и здесь. Начальство требовало строгой одиночности, а сторожа допускали не только перестукиванiе, но и выпускали некоторыхъ изъ содержимыхъ въ коридоръ. Они подходили къ двернымъ окошечкамъ и разговаривали, передавали новости города, пели иногда хоромъ. Изъ всехъ, сидевшихъ тогда въ тюрьме, Крыльцовъ больше всехъ обратилъ вниманiе и сблизился съ знаменитымъ революцiонеромъ, который бежалъ потомъ, и съ другимъ, очень нервнымъ человекомъ, котораго онъ встречалъ на воле и который сошелъ съ ума въ этой тюрьме. Ближе же къ нему сидевшiе три заключенные по одному делу менее занимали его. Одинъ былъ бывшiй студентъ, человекъ странный, говорившiй всегда какими то загадочными выраженiями, потомъ Полякъ, совсемъ молодой человекъ, Лозинскiй, и мальчикъ, черненькiй Еврей, которому на видъ казалось летъ 15, но которому и въ действительности было только 17 летъ. Оба эти молодые человека, Лозинскiй и Розовскiй, такъ звали еврейчика, были такъ молоды и жалки, что сторожа пускали ихъ ходить по коридору, и они часто подходили къ двери Крыльцова и говорили съ нимъ. Крыльцовъ давалъ имъ папиросы, они разсказывали ему про то, что знали. Взяты они были за то, что передавали брошюры. Дело это было не важное, и за это ихъ могли только сослать, но случилось, что когда ихъ повели 3 солдата, то тотъ, бывшiй студентъ, который сиделъ теперь съ ними, подговорилъ ихъ броситься на солдатъ, отнять ружья и бежать. Это не удалось, и ихъ должны были судить за покушенiе на нападенiе съ оружiемъ и приговорили двоихъ, Лозинскаго и Розовскаго, къ смертной казни. Тотъ же, бывшiй студентъ, куда-то изчезъ. Какъ потомъ узнали, онъ выдалъ товарища, и его выпустили.

губернаторомъ.[468] И еврейчикъ Розовскiй совершенно успокоился и, какъ всегда, по вечерамъ после поверки подходилъ по сводному коридору къ двери Крыльцова, курилъ папиросы, которыя онъ давалъ ему.[469] Лозинскiй же, белокурый, кудрявый, съ широкимъ лбомъ и синими глазами и белой крепкой шеей, красивый юноша, сделался очень сосредоточенъ, читалъ евангелiе и прощался съ сестрой и братомъ, которые приходили къ нему. Все это разсказывалъ Крыльцову Розовскiй своимъ тонкимъ голоскомъ съ еврейскимъ акцентомъ. Оба съ Крыльцовымъ осуждали Лозинскаго за его сантиментальность. Разговоры съ беззаботнымъ, веселымъ Розовскимъ и начавшiйся допросъ знаменитаго революцiонера, который тоже каждый день передавался Крыльцову перестукиванiемъ, такъ заняли Крыльцова, что онъ совсемъ забылъ думать о приговоре надъ двумя юношами. Вдругъ, 5 дней после того, какъ Розовскаго и Лозинскаго водили на судъ, добродушный, недавно поступившiй сторожъ принесъ Крыльцову купленный табакъ и чай и, отдавъ вещи и сдачу, остановился, хотелъ что то сказать, началъ, прокашлялся и остановился.

— Что ты? — спросилъ Крыльцовъ.

— Да полно, сказывать ли? — Онъ вздохнулъ и тряхнулъ головой.

— Объ комъ, обо мне?

— Нетъ, объ васъ ничего, а должно ребятамъ конецъ.

— Какимъ ребятамъ?

— А полячку съ еврейчикомъ.

— Какъ? Какой конецъ?

— Плотники пришли, строятъ.

— Какiе плотники? что?

— Шафотъ устанавливаютъ тутъ на дворе на нашемъ. Не хотелъ сказывать. Только не говорите никому. Пуще всего имъ не надо сказывать, — добавилъ сторожъ дрожащимъ голосомъ и ушелъ.

Крыльцовъ слышалъ, какъ шаги его простучали подъ сводами, какъ онъ подошелъ еще въ конецъ къ окошечку сотоварища и, вероятно, тоже разсказывалъ.

Обыкновенно перестукивались обо всехъ важныхъ новостяхъ тюрьмы, но теперь ни Крыльцовъ не стучалъ, ни къ нему не стучали — это было слишкомъ страшно и потомъ почему то боялись, также какъ и сторожъ, чтобы не узнали те, кого это касалось. Вероятно, они не знали. Чувства ужаса, злобы, безсилiя и отчаянiя весь вечеръ волновали Крыльцова и умерялись только надеждой, что этаго не будетъ, что что-нибудь случится и помешаетъ этому. Въ коридорахъ и въ камерахъ весь вечеръ была страшная тишина. — Только сторожъ после поверки еще разъ подошелъ къ оконцу Крыльцова. Крыльцовъ еще издалека услыхалъ его и вскочилъ съ постели и подошелъ къ двери и шопотомъ — видно, ему надо было поделиться съ кемъ-нибудь своимъ волненiемъ — сообщилъ ему, что привезли палачей изъ Москвы и что устанавливаютъ две виселицы.

— Мимо нихъ и пройти боюсь, — сказалъ онъ.

Крыльцовъ понялъ, что, них

— Вотъ до чего доводятъ, — сказалъ сторожъ и какъ будто икнулъ, отошелъ отъ двери на цыпочкахъ, а потомъ пошелъ во всю ногу. Только что сторожъ отошелъ, Розовскiй, камера котораго была напротивъ наискоски, закричалъ своимъ тонкимъ голосомъ:

— Что онъ вамъ разсказывалъ, Крыльцовъ?

— Ничего, онъ объ табаке, — ответилъ Крыльцовъ.

Все затихло, Крыльцовъ не спалъ всю ночь. И только что задремалъ передъ утромъ, какъ услыхалъ железный звукъ отпираемой двери и шаги не одного, а многихъ людей. Это были смотритель, его помощникъ и караулъ. Они прошли къ камере Лозинскаго и Розовскаго и остановились противъ нихъ. Тишина была мертвая. Вдругъ среди этой тишины раздался особенный, не похожiй на его обыкновенный, голосъ помощника.

— Лозинскiй, — какъ будто взвизгнулъ онъ, — вставайте. Надевайте чистое белье, — сказалъ онъ уже проще.

И опять все затихло. Крыльцовъ, прижавшись головой къ отверстiю, ловилъ все звуки. Кто-то изъ караульныхъ кашлянулъ. Дверь Лозинскаго дрогнула, очевидно онъ прислонился къ ней, и послышался его странно спокойный голосъ, произносящей страшные слова:

— Разве казнь утверждена? — сказалъ онъ.

Крыльцовъ не слыхалъ, что ему ответили. Но вследъ зa этимъ загремелъ замокъ двери его камеры, дверь завизжала, и они, войдя въ камеру, поговорили тамъ, чего не могъ разслышать Крыльцовъ. Потомъ дверь опять отворилась, и Крыльцовъ услыхалъ знакомые элегантные спокойные шаги Лозинскаго, который вышелъ и пошелъ къ дверямъ камеръ товарищей, какъ понялъ Крыльцовъ, прощаться съ ними. Онъ пошелъ сначала въ другую отъ Крыльцова сторону. Смотритель же между темъ, его помощникъ, офицеръ и сторожа — все отошли отъ его камеры и остановились прямо противъ камеры Крыльцова, которая была рядомъ съ камерой Еврейчика Розовскаго. Крыльцовъ стоялъ у оконца своей камеры, виделъ при свете лампы лицо смотрителя — здороваго, краснощекаго, рябого, въ обыкновенное время звероподобнаго человека. Теперь лицо это было бледно, нижняя губа тряслась, и онъ судорожно вертелъ портупею своей шашки, ожидая возвращенiя Лозинскаго. Все молчали, такъ что Крыльцовъ издалека услыхалъ приближающiеся теперь шаги Лозинскаго. Крыльцовъ не видалъ еще Лозинскаго, но узналъ, что онъ подходитъ, потому что все стоявшiе въ коридоре какъ будто испуганно отступили и дали ему дорогу. Лозинскiй подошелъ къ камере Крыльцова и молча остановился. Подъ прекрасными, мутно смотрящими теперь глазами, было черно, и все лицо какъ будто осунулось внизъ.

— Крыльцовъ, есть у васъ папиросы? — сказалъ онъ точно не своимъ горловымъ голосомъ.

на этаго сильнаго, полнаго жизни человека и не верилъ тому, что было, и ничего не понималъ.

— Скверно, Крыльцовъ. И такъ жестоко и несправедливо. — Онъ нервно курилъ, быстро выпуская дымъ.

— Я ведь ничего не сделалъ... Я... — онъ нахмурился самъ на себя и топнулъ ногой и замолчалъ.

Крыльцовъ тоже молчалъ, не зная что сказать. Въ это время по коридору почти бегомъ пробежалъ къ Лозинскому черноватенькiй Розовскiй съ своимъ детскимъ личикомъ.

— A мне вчера докторъ прописалъ грудной чай, — послышался его неестественный веселый тонкiй еврейскiй голосъ. — Я еще выпью. И мне папироску, Крыльцовъ.

— Что за шутки! Розовскiй! Идемъ, — опять темъ же визгливымъ голосомъ, очевидно съ трудомъ, выговорилъ смотритель. Лозинскiй отошелъ, и на место его у окна показались черные, влажно блестящiе глаза Розовскаго и его искривленное неестественной улыбкой, испуганное серое лицо. Онъ ничего не сказалъ и не взялъ папиросы, а, только кивнувъ головой въ шапке торчащихъ черныхъ волосъ, почти бегомъ, вследъ за Лозинскимъ и смотрителемъ, пошелъ по коридору. Стража шла за ними. Больше Крыльцовъ ничего не виделъ и не слышалъ. Въ коридоре была гробовая тишина, а у него въ ушахъ все только звучалъ молодой звонкiй голосъ Розовскаго: «еще выпью грудного чаю» и звукъ его шаговъ, мальчика, бежавшаго по коридору. Теперь ихъ вешали. Утромъ пришелъ сторожъ и разсказалъ прерывающимся голосомъ, какъ все свершилось. Лозинскiй, красавецъ Лозинскiй не противился, а только крестился всей ладонью и только последнюю минуту сталъ биться. Розовскiй же не давался, визжалъ, плакалъ, все платье на немъ оборвали, таща его къ виселице, а уже когда повисъ, только три раза вздернулъ плечами. Сторожъ представилъ, какъ онъ вздернулъ плечами, и махнулъ рукой.

Когда Крыльцова увиделъ после этаго его товарищъ, онъ удивился, что въ густыхъ и мягкихъ вьющихся волосахъ его было много седыхъ. Сторожъ же тотъ, который объявлялъ Крыльцову о томъ, что делалось, и виделъ, какъ вешали, былъ смененъ и, какъ потомъ узналъ Крыльцовъ, вечеромъ того дня убежалъ въ поле и тамъ былъ взятъ мужиками и приведенъ въ городъ сумашедшимъ.

Когда Крыльцова выпустили, онъ тотчасъ же поехалъ[470] въ Петербургъ и примкнулъ къ дезорганизацiонной группе, имевшей целью уничтоженiе существующаго правительства. Для того чтобы уничтожить его, было только два средства: завладеть войсками и терроризировать правительство такъ, чтобы оно само отказалось отъ власти и призвало народъ. Крыльцовъ принялъ участiе въ той и въ другой деятельности. Его опять арестовали, судили и приговорили къ смертной казни, заменивъ ее безсрочной каторгой, и продержали два года въ тюрьме. Въ тюрьме у него сделалась обычная тюремная чахотка, и теперь его, съ кавернами въ легкихъ и ночнымъ потомъ, худеющаго и кашляющаго кровью, вели на каторгу въ Кару.

Тогда какъ Новодворовъ хотя въ душе и раскаивался часто въ томъ, что онъ сделалъ, онъ на словахъ постоянно выражалъ веру въ важность революцiоннаго дела, надежду на то, какъ то, что сделано имъ, принесетъ плоды, какъ онъ вновь вернется и какъ станетъ теперь действовать, составлялъ руководство для оставшихся о томъ, какъ они должны вестись, давая чувствовать свое значенiе въ этомъ деле.

Крыльцовъ, напротивъ, никогда ни на минуту не сомневался въ томъ, что дела революцiи проиграны, признавалъ себя побежденымъ, но вместе съ темъ зналъ, что онъ не могъ поступать иначе, какъ такъ, какъ онъ поступалъ, не раскаивался и жалелъ не о томъ, что онъ побежденъ, а просто о томъ, что кончалась его личная здесь жизнь, которую онъ любилъ; любилъ же онъ жизнь въ особенности потому, что онъ любилъ всехъ людей, виделъ въ нихъ не соперниковъ, а или помощниковъ или сотоварищей несчастья и[471] былъ любимъ именно за то, что онъ былъ всемъ товарищъ и помощникъ. Къ женщинамъ онъ относился особенно осторожно, потому что боялся своей чувственности, которую онъ не любилъ и съ которой постоянно боролся, и женщины чувствовали въ немъ и страсть и сдержанность и любили его за это. Теперь, на пути, онъ не переставая боролся съ дурнымъ чувствомъ къ Масловой. Въ борьбе этой поддерживала его Марья Павловна, съ которой онъ былъ братски друженъ и мненiемъ которой онъ особенно дорожилъ. Но кроме всехъ этихъ внешнихъ интересовъ, у Крыльцова былъ еще одинъ внутреннiй, задушевный интересъ: это былъ вопросъ, кончена ли его жизнь или нетъ. Его такъ занималъ и мучалъ вопросъ о томъ, кончена ли жизнь, правда ли, что у него неизлечимая чахотка, при которой ему остается, въ техъ условiяхъ, въ которыхъ онъ жилъ, жизни два, три месяца, или это неправда. Вопросъ этотъ такъ занималъ его — онъ решалъ его по нескольку разъ на дню различно, — что онъ никогда не думалъ о томъ, чего онъ такъ страшно боялся, — о смерти: о томъ, что это такое та смерть, къ которой онъ шелъ быстрыми шагами. Это колеблющееся въ немъ пламя жизни придавало еще большую прелесть его и такъ отъ природы любезной (привлекательной) и физически и нравственно натуре.

Набатовъ обратилъ на себя вниманiе необыкновенными способностями въ сельской школе. Учитель устроилъ ему помещенiе въ гимназiю. Въ гимназiи, давая уроки съ 5 класса, онъ блестяще кончилъ курсъ съ золотой медалью. Еще въ 7-мъ классе онъ решилъ не идти въ университетъ, а идти въ народъ, изъ котораго онъ вышелъ, чтобы просвещать своихъ крестьянскихъ братьевъ. Онъ такъ и сделалъ, поступивъ писаремъ въ село. Въ селе, кроме исполненiя своихъ обязанностей, онъ читалъ крестьянамъ «Сказку о трехъ братьяхъ», «Хитрую механику», объяснялъ имъ обманъ, въ которомъ ихъ держатъ, и старался уговорить ихъ устроить комуну. Его арестовали, продержали въ тюрьме 8 месяцевъ и, не найдя уликъ, выпустили.[472] Освободившись отъ тюрьмы, онъ тотчасъ же пошелъ въ другую деревню и, устроившись тамъ учителемъ, делалъ тоже самое. Его опять взяли и опять продержали годъ. Благодаря ловкости и сдержанности при допросахъ и внушающей доверiе прямоте и добродушiю, которыми онъ действовалъ на своихъ судей, его опять выпустили, и онъ, оставивъ въ тюрьме революцiонныя связи, опять пошелъ въ народъ, устроилъ общинную слесарню и поттребительное товарищество. Его опять взяли и въ этотъ разъ,[473] продержавъ 7 месяцевъ, приговорили къ ссылке, такъ что онъ провелъ половину взрослой жизни въ тюрьме.

№ 142 (рук. № 92).

Другой человекъ изъ народа, Маркеллъ Кондратьевъ, былъ человекъ иного склада. Это былъ человекъ, родившiйся въ каморке на фабрике. Въ фабричной школе онъ выказалъ большiя способности и былъ первымъ ученикомъ. По праздникамъ онъ бегалъ съ ребятами въ садъ фабриканта за яблоками, на Рождество ходилъ на елку, устроенную женой фабриканта, где ему съ ребятами дарили копеечные гостинцы, и съ 12 летъ, глядя на жизнь директоровъ и служащихъ, почувствовалъ всю несправедливость положенiя рабочаго.

Идеалы соцiалистическiе представлялись ему въ очень смутной форме, въ роде того, какъ представляется царство небесное верующимъ. То, что, по его мненiю, нужно было делать для достижения этого идеала, было также ясно, какъ и то, что, по мненiю верующаго, нужно делать для достиженiя царства Божьяго. Нужно было разрушать все существующее, въ особенности капиталистическiя учрежденiя, въ которыхъ ему представлялось все зло. Точно также онъ относился и къ религiи. Понявъ съ помощью революцiонерки нелепость той веры, въ которую онъ верилъ, и съ усилiемъ и сначала страхомъ, а потомъ съ восторгомъ освободившись отъ нея, онъ удовлетворился радостью разрушенiя, — не уставалъ, когда случалось, смеяться надъ попами и осуждать ихъ, но изъ за этихъ развалинъ разрушенiя и не виделъ необходимости воздвиженiя чего нибудь новаго на место разрушеннаго. Онъ и не заметилъ, какъ его прежнiя убежденiя, принятыя на веру, заменились новыми соцiалистически-революцiонными убежденiями, точно также, какъ и те, принятыми только на веру. Разница съ прежними была та, что эти были разумнее прежнихъ, и еще та, что те не вызывали недобрыхъ чувствъ, а эти вызывали ихъ. Какъ въ соцiальномъ, такъ и въ религiозномъ отношенiи имъ руководили теперь чувства[474] только негодованiя, зависти, потребности[475] возмездiя за все вынесенное зло его предками, имъ самимъ и безчисленными товарищами въ Россiи и за границей.

Все эти люди пережили такъ много тяжелаго, и такъ страшно было ихъ будущее, что они боялись вспоминать о прошедшемъ, о томъ, что привело ихъ въ это положенiе, и также боялись думать о томъ, что въ будущемъ ожидаетъ ихъ. Все постоянно находились въ приподнятомъ, возбужденномъ состоянiи, въ роде того, въ которомъ находятся люди на войне, где не говорятъ ни о томъ, изъ за чего ведется война и зачемъ приняли участiе въ ней, ни о предстоящемъ сраженiи и объ ожидающихъ ранахъ и смертяхъ. Такъ было и здесъ. Для того чтобы быть въ состоянiи переносить мужественно настоящее положенiе, надо было не думать о немъ, развлекаться. И такъ они и делали. Они развлекались и веселились разговоромъ, и влюбленiемъ, и даже картами. После чаю Новодворовъ и птичка подсели къ Семенову и, доставъ карты, бумагу и карандашъ, устроили преферансъ. Выигрывать нечего было, потому что все они жили общиной все ихъ деньги были вместе, но они почти каждый вечеръ играли на деньги и очень горячились, выигрывая и проигрывая. Нынче они тоже собрались играть. Кондратьевъ по обыкновению досталъ книгу Капиталъ Маркса и собрался читать у лампы. Но ни темъ не удалось играть, ни Кондратьеву читать. Завязался разговоръ, не утихавшiй до полуночи. Ранцева шила, накладывала заплату на куртку Набатова, слушая разговоръ. Вера Ефремовна перемывала посуду, Марья Павловна укладывала спать Федьку, который не переставая болталъ. Сначала разсказывалъ Нехлюдовъ про политическiя новости, которыя онъ прочелъ въ газете въ волостномъ правленiи. Потомъ всехъ занялъ Федька, который, напившись чаю, потребовалъ молиться Богу, при чемъ Ранцева разсказала, какъ ея маленькiй сынъ, котораго нянька научила молиться Богу, подходилъ къ образу и стучалъ его, спрашивая: «Богъ! вы слышите?» Все весело смеялись.

№ 144 (рук. № 92).

Новодворовъ былъ женатъ церковнымъ бракомъ действительно на Вере Ефремовне. Они сошлись, когда оба были въ ссылке. Родился одинъ ребенокъ, умеръ, и после этого Новодворовъ объявилъ ей, что онъ более не любитъ ее и призналъ и себя и ее вполне свободными. Теперь Новодворовъ былъ, очевидно, влюбленъ въ Богомилову и предлагалъ ей бракъ, и она, ссылаемая только на поселенiе, колебалась — идти или не идти за нимъ, темъ более что она не любила его, а только была польщена его любовью. Она кокетничала.

№ 145 (рук. № 92).

время делать самое лучшее и полезное дело и вместе съ темъ отличиться, стали заниматься общими вопросами не своей [жизни], а народнаго блага. Сначала они учились, доставали книги, переписывали, читали ихъ и сообщали другимъ свои мысли и знанiя. Въ начале своей деятельности большинство этихъ людей и не думало о революцiи. Но правительство, подозревая революцiонныя стремления, схватывало ихъ, запирало, истязало и, главное, мешало делать начатое и признаваемое несомненно хорошимъ дело, и люди эти невольно были приводимы къ желанiю избавиться отъ того, что мешало имъ. Средство избавиться была революцiя, и ихъ деятельность, чисто умственная, переходила въ практическую, и начиналась война съ правительствомъ.

№ 146 (рук. № 91).

— А помнишь татарина? Ружьемъ стрелялъ, плечамъ целовалъ, реформа кончалъ, — сказалъ Крыльцовъ, и Набатовъ съ своей необыкновенной памятью пересказалъ весь веселый разсказъ Щедрина о путешествiи персидскаго шаха.

Его перебивали, смеялись и забыли карты. Все стянулись около лампы на нарахъ. Симонсонъ между темъ подошелъ къ Нехлюдову и, прямо глядя ему въ глаза своимъ детски невиннымъ взглядомъ, сказалъ:

— Пойдемте сюда. Мне поговорить надо съ вами.

— Я смотрю на васъ, — сказалъ онъ, — вроде какъ на опекуна Екатерины Михайловны. Вы, по крайней мере, взяли на себя заботу о ней и связаны съ ней, какъ она мне говорила, вашимъ прошедшимъ, и...

Онъ остановился и обратился къ Катюше, сидевшей подле девочки и похлопывавшей ее рукой, какъ усыпляютъ детей.

— Екатерина Михайловна, — сказалъ онъ ей, — могу я все сказать Дмитрiю Ивановичу?

— Да, разумеется, можете, — сказала она, краснея и тяжело вздыхая.

— Такъ считая васъ связаннымъ съ нею и вашимъ общимъ прошедшимъ и вашими обещанiями, я считаю себя обязаннымъ объявить вамъ наше съ ней решенiе и просить вашего согласiя.

— То есть, что же? — спросилъ Нехлюдовъ, хотя ужъ зналъ что.

— То, что я въ первый разъ въ жизни люблю женщину, хочу соединить свою судьбу съ нею, и эта женщина — Екатерина Михайловна. Я спрашивалъ ее, хочетъ ли, можетъ ли она соединить свою судьбу съ моею, быть моей женой. Она сказала — да. Но подъ условiемъ вашего согласiя. И вотъ я прошу его.

— Я не имею на это права, — сказалъ Нехлюдовъ. — Не то чтобы я не хотелъ, я предложилъ Катюше загладить свою вину и вотъ и продолжаю быть готовымъ на бракъ.

— Но она решительно не хочетъ этаго. Мотивовъ ея я не знаю — догадываюсь и высоко ценю. Но все-таки решенiе ея неизменно. Подойди къ намъ.

бы постарела и имела видъ немолодой женщины.

№ 147 (кор. № 115).

— Ну, однако надо мне съ вами поговорить, — сказала Марья Павловна, обращаясь къ Нехлюдову. И Марья Павловна встретилась взглядомъ съ густо покрасневшей Катюшей. — Пойдемте сюда.

Марья Павловна пошла впередъ, въ дверь соседней каморки — женской.

— У насъ событiе, — сказала она, какъ всегда, по детски наивно усаживаясь движкомъ глубже на нарахъ и откидывая съ глазъ волоса своей красивой тонкой рукой. — Вы догадываетесь?

— Можетъ быть, что догадываюсь. О Симонсоне?

— Да, — улыбаясь сказала Марья Павловна. — Видите ли, отъ васъ зависитъ.

— Отчего отъ меня?

— Отъ того, что ея решенiе отказаться отъ васъ окончательно и безповоротно. И не надо говорить ей про это. Какъ только скажешь ей про это, она плачетъ.

— Да, — нахмурившись сказалъ Нехлюдовъ. — Но любитъ ли она его?

— Она? Не знаю. Думаю, что да, что она польщена его любовью. И главное, что она, принявъ его предложенiе, сжигаетъ свои корабли съ вами.

— Такъ что жъ я? — спросилъ Нехлюдовъ.

— А вы просто какъ человекъ ей близкiй. Онъ хочетъ, чтобы вы выразили свое согласiе.

— Какъ это все странно!

— Да и мне жалко Владимiра, — говорила Марья Павловна, — Онъ былъ такъ свободенъ. И теперь эта страсть, какая то странная, нелепая, такъ захватила его, что онъ не можетъ победить ее. Я ужъ пробовала говорить, но это безполезно. Онъ...

— Какъ я знаю, вы связаны съ ней.[476] — Онъ остановился и[477] какъ бы задумался. — Такъ считая васъ связаннымъ съ нею и вашимъ общимъ прошедшимъ и вашимъ обещанiемъ, я считаю себя обязаннымъ объявить вамъ мое отношенiе къ ней.

— То есть, что же? — спросилъ Нехлюдовъ, невольно любуясь той простотой, правдивостью и чистотой, которая выражалась и въ лице и въ словахъ Симонсона.

— То, что я люблю Катерину Михайловну.

— Я пойду позову ее, — сказала Марья Павловна и, вставъ, ушла въ дверь.

— Я спросилъ ее, хочетъ ли она соединить свою судьбу съ моей, быть моей женой, — продолжалъ Симонсонъ, — она сказала — да, но[478] я знаю, что ей важно ваше согласiе.

— Какое же я имею право соглашаться и не соглашаться? — сказалъ Нехлюдовъ.[479]

— Ей это нужно, — сказалъ Симонсонъ. — Да вотъ и она. Катюша вошла и остановилась передъ ними съ взволнованнымъ и решительнымъ лицомъ. Сдерживая дыханiе, она смотрела своими блестящими черными глазами то на того, то на другаго. Видно было, что для нея наступила решительная минута. И она чувствовала это.[480] Выраженiе лица ея было спокойное, твердое и серьезное. Только черные глаза особенно блестели.

— Я не знаю, почему нужно мое согласiе, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Нужно, — прошептала она.

«Неужели она все не можетъ простить?» думалъ онъ. А между темъ она не только уже давно простила его, но любила его теперь лучше, чемъ когда нибудь любила прежде. И теперь уже не безсознательно, но сознательно отказывалась отъ него, для его же счастья.[481]

— Решайте сами, — сказалъ Нехлюдовъ.[482]

— Что мне решать?—сказала она, вся покрасневъ и[483] опустивъ голову.

— Что же...[484] Какая я жена. Разве каторжная можетъ быть женою? Зачемъ же мне погубить Владимiра Ивановича?

— Это мое дело, — хмурясь сказалъ Симонсонъ. — Да и потомъ четыре года не вечность. Я буду ждать.

— Лучше оставьте меня, — сказала она и тихо заплакала.

Нехлюдовъ[485] молча сиделъ противъ нея дожидаясь.

— Да, но если бы вышло помилованiе? — сказалъ онъ, когда заметилъ, что она успокоилась.

— Ну, тогда другое дело! — сказала она.

— Мне, напротивъ, чемъ тяжелее ваше положенiе, темъ более нужна вамъ можетъ быть моя любовь, — сказалъ Симонсонъ.

Она взглянула на него и улыбнулась, какъ бы удивляясь этой его любви.

— Такъ решено? — сказалъ Нехлюдовъ, и странное чувство и радости за ея хорошее будущее и за свое освобожденiе и вместе съ темъ обиды и ревности особенно къ высоко, выше себя ценимому имъ Симонсону, кольнуло его. — Что же, это очень хорошо, — сказалъ онъ. — Только вы, пожалуйста, дайте мне возможность еще быть полезнымъ вамъ.

— Намъ, — она сказала «намъ» и странно, какъ бы испытующе, взглянула на Нехлюдова, — ничего не нужно. А я вамъ уже и такъ всемъ обязана. Если бы не вы.... — она хотела сказать что то и остановилась.

— Наши счеты Богъ сведетъ, — сказалъ Нехлюдовъ. — Ну, и будетъ говорить... — прибавилъ онъ и замолчалъ. У него навернулись слезы.

Нехлюдовъ остался одинъ съ Катюшей.

— Скажите, — сказалъ онъ, — вы искренно любите его?

Она помолчала.

— Я ведь не знала никогда такихъ людей. Это совсемъ особенные люди. И Владимiръ Ивановичъ совсемъ особенный. И онъ такой чудесный.

— Нетъ, вы меня простите, если я не такъ поступаю, какъ вы желали, — сказала она.

— Нетъ, все хорошо, все хорошо, — сказалъ Нехлюдовъ, чувствуя себя умиленнымъ до слезъ. — Только бы вышло помилованiе, — прибавилъ онъ и вышелъ съ ней вместе въ большую камеру.

№ 148 (рук. № 128).

Марья Павловна тотчасъ же встала и подошла къ Нехлюдову.

— Пойдемте въ ту камеру, мне поговорить съ вами надо. Нехлюдовъ пошелъ за нею сначала въ коридоръ, а потомъ въ соседнюю женскую камеру.

— У насъ событiе, — сказала Марья Павловна, по детски, наивно усаживаясь глубоко на нарахъ и откидывая съ глазъ волоса своей красивой тонкой рукой. — Вы догадываетесь?

— Можетъ быть, что догадываюсь. О Катюше?

— Да, — грустно сказала Марья Павловна. — Видите ли, съ нашимъ Владимиромъ случилось что то необыкновенное и очень печальное. Вы, можетъ быть, заметили, онъ, такой свободный, сильный человекъ, совершенно ошалелъ, — Марья Павловна съ недоуменiемъ и презренiемъ пожала своими сильными, казавшимися еще шире плечами въ белой кофте, — влюбился въ Катю самымъ глупымъ мальчишескимъ влюбленьемъ.

[486]— Какъ странно, — сказалъ Нехлюдовъ,[487] вспоминая все то, что онъ заметилъ.

— Владимiръ, прежде чемъ сказать ей, хочетъ говорить съ вами.

— Что же со мной говорить? Я не свободенъ, а она совершенно свободна, — сказалъ Нехлюдовъ...[488]

— Да, но видите ли. Я понимаю ее. Она не хочетъ вашего великодушiя.[489] Видите ли, это простая душа, много перенесшая, но она такъ тонко чувствуетъ. Когда я спрашивала ее про васъ, она мне сказала, что скорее повесится, чемъ согласится навязать себя вамъ. И я знаю. что это решенiе ея безповоротно.

— Ну, такъ объ чемъ же говорить со мной, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Онъ хочетъ, чтобы вы выразили свое согласiе.

— Какое же я имею право соглашаться или не соглашаться? Вопросъ, мне кажется, въ томъ, любитъ ли она его.

— Ну, въ этомъ я не компетентна, — улыбаясь своей милой улыбкой, сказала Марья Павловна. — Его нельзя не любить. Онъ такой хорошiй человекъ. Но любитъ ли она его такъ, чтобы жениться, какъ онъ этого хочетъ, этого я не знаю.

Въ это время Симонсонъ съ опущенной лохматой головой вошелъ въ камеру и подошелъ къ Нехлюдову и, прямо глядя въ глаза своимъ детски невиннымъ взглядомъ, сказалъ:

— Вы говорите обо мне и о ней? Да? — Онъ остановился и какъ бы задумался. — Я считаю васъ связаннымъ съ нею и вашимъ общимъ прошедшимъ и вашимъ обещанiемъ и потому считаю себя обязаннымъ объявить вамъ мое отношенiе къ ней.

— То есть что же? — Спросилъ Нехлюдовъ, невольно любуясь той простотой и правдивостью, съ которой Симонсонъ говорилъ съ нимъ.

— То, что я люблю Катерину Михайловну.

— Я пойду позову ее, — сказала Марья Павловна и, вставъ, ушла въ дверь.

— И решилъ просить ее соединить свою судьбу съ моей, быть моей женой, — продолжалъ Симонсонъ.

— Что жъ я могу? — сказалъ Нехлюдовъ.

— Я хотелъ, прежде хотелъ знать ваше решенiе, — продолжалъ Симонсонъ.

— Мое решенiе неизменно, — сказалъ Нехлюдовъ. — Я думалъ, что моя женитьба съ ней можетъ облегчить ея положенiе, но ни въ какомъ случае не должна стеснять ее.

— Хорошо, я такъ и скажу ей, — сказалъ Симонсонъ и вышелъ.

Черезъ пять минутъ онъ вернулся вместе съ Катюшей. Она вошла быстрымъ шагомъ и остановилась близко передъ Нехлюдовымъ. Выраженiе лица ея было тревожное, серьезное. Сдерживая дыханiе, она смотрела то на того, то на другаго своими блестящими и косящими черными глазами.

— Я сказалъ ей, — сказалъ Симонсонъ.

— Ну и что жъ? Какъ же вы решаете? — сказалъ Нехлюдовъ.

— Что мне решать? — сказала она, краснея и избегая его взгляда, — что же, какая я жена? Разве каторжная можетъ быть женою? Зачемъ мне погубить Владимiра Ивановича?

— Это мое дело, — хмурясь сказалъ Симонсонъ. — Да и потомъ четыре года не вечность. Я буду ждать.

Она подняла голову и какъ бы удивленно и благодарно взглянула на Симонсона.

— Да, но если бы вышло помилованiе? — сказалъ Нехлюдовъ.

— Да ведь этаго не будетъ, — сказала она.

— Ну, а если бы было? — сказалъ Нехлюдовъ.

— Лучше оставьте меня, — сказала она и тихо заплакала. — Больше нечего говорить.

И все вернулись въ мужскую камеру.

№ 149 (рук. № 92).

20.

— Господа, великая новость, — сказалъ Набатовъ, возвращаясь со двора, — и скверная. Петлинъ прошелъ.

— Не можетъ быть, — крикнулъ Крыльцовъ.

— На стене нашелъ его записку и списалъ: вотъ.

Набатовъ открылъ записную книжку и прочелъ: «17-го 7-го (значитъ, августа)[490] отправленъ одинъ съ уголовными на Кару. Н. зарезался въ Казанской тюрьме. Петровъ все въ сумашедшемъ доме. Аладинъ покаялся и хочетъ идти въ монастырь».

Новодворовъ, Вера Ефремовна, Марья Павловна, Ранцева и Набатовъ — все знали этихъ четверыхъ. Крыльцовъ же былъ товарищъ и другъ съ Петровымъ и, кроме того, былъ виновникомъ его положенiя: онъ увлекъ его въ революцiю.[491] Его захватили съ прокламацiями, данными Крыльцовымъ, и посадили въ одиночку, которую онъ не выдержалъ, и такъ разстроился нервами, что виделъ привиденiя и потомъ по дороге въ Сибирь совсемъ сошелъ съ ума[492] и оставленъ былъ въ Казани въ сумашедшемъ доме.[493] Зналъ онъ и Никонова, который зарезался стекломъ, чтобы избавиться отъ безвыходнаго положенiя. Онъ ударилъ въ лицо допрашивавшаго его и трунившаго надъ нимъ товарища прокурора. Чтобы спасти его, его признали сумашедшимъ. Онъ не выдержалъ и перерезалъ себе стекломъ артерiи.[494] Известiе же объ Аладине, террористе, особенно поразило Новодворова.

Долго все молчали. Наконецъ Крыльцовъ обратился къ Нехлюдову и разсказалъ ему, кто былъ Петровъ и какъ онъ погибъ.

— Не выдержалъ одиночки, — сказалъ Крыльцовъ.

— Редкiе выдерживаютъ, — сказалъ Новодворовъ.

— Ну, отчего редкiе? — сказалъ Набатовъ. — Я такъ прямо радъ былъ, когда меня посадили. То все боишься, что самъ попадешься, другихъ запутаешь, испортишь дело. Такъ устанешь, что радуешься, когда посадятъ. Конецъ ответственности. Отдохнуть можно.

— Я тоже всегда хорошо выдерживалъ, — началъ Крыльцовъ.

— Ну, не очень хорошо вы то со своимъ здоровьемъ, — неосторожно сказала Вера Ефремовна.

— Отчего не очень хорошо? — нахмурившись спросилъ онъ.

— Нетъ, я просто говорю, что не можетъ не оставить следовъ.

— Вздоръ какой. Да, такъ я говорилъ, Петровъ нервная натура. Онъ мне говорилъ, что у него были виденья, и свихнулся. Никонова я понимаю: сидеть одному здоровому съ сумашедшимъ.

— Но что за негодяй Аладинъ, — сказалъ Новодворовъ.

— Захотелось сладости жизни, — вставилъ Набатовъ.

— Просто усталъ. Какъ мы все устали, — сказалъ Крыльцовъ.

— Parlez pour vous,[495] — крикнулъ своимъ басомъ Новодворовъ.

— Разумеется, усталъ. Все устали, — сказалъ Крыльцовъ.

№ 150 (рук. № 93).

Гл. XXI (21).

совершавшихся здесь. Онъ думалъ сейчасъ о несчастномъ Крыльцове[496] и невольно сравнивалъ положенiе[497] богатыхъ капризныхъ людей, имеющихъ все удобства, уходъ, съ положенiемъ этаго умирающего чахоточнаго человека[498] и, несмотря на всю жалость, которую онъ испытывалъ къ Крыльцову, онъ невольно сравнивалъ еще это положенiе Крыльцова съ положенiемъ такого же чахоточнаго, который не ехалъ, a пешкомъ тащился скованнымъ съ товарищемъ, съ положенiемъ старика, котораго онъ виделъ вчера, и сотенъ и тысячъ людей, которыхъ онъ виделъ за это время.

Какъ только по воде донеслись густые звуки дорогаго охотницкаго колокола, стоявшiе у лошадей вощики, ямщики и все бывшiе на пароме сняли шапки и перекрестились.[499] Одинъ только старый лохматый человекъ въ старомъ заплатанномъ азяме, въ высокихъ бродняхъ, съ сумочкой за плечами и большой шапке, съ длинной палкой въ руке, которую онъ мочилъ въ воде, не перекрестился, а, поднявъ голову, уставился на Нехлюдова, заметивъ, что онъ не крестится.

— Ты что-жъ, старый, не молишься, — сказалъ бойкiй ямщикъ, надевъ и оправивъ шапку. — Аль некрещеный?[500]

— А что же онъ не молится? — сказалъ лохматый старикъ, быстро выговаривая слогъ за слогомъ и указывая на Нехлюдова.

— То господинъ, а ты кто?[501]

— Онъ сабе господинъ, а я сабе господинъ.

— Господинъ, — иронически проговорилъ ямщикъ, чувствуя на себе взгляды ближайшихъ крестьянъ, придвинувшихся къ разговаривающимъ, — господинъ Кукушкинъ. Вотъ какой ты господинъ. Бродяга.

— Я не бродяга, знаю куда иду. Кто не знаетъ куда идетъ, тотъ бродяга. Вотъ вы не знаете, вы и бродяги.

— Чего не знаемъ?

— А не знаешь, кому кланяешься. — Старикъ нахмурился и, переходя въ наступленiе, строго обратился къ ямщику. — Ты чего кланялся, шапку снималъ, рукой болталъ? Ты скажи, кому кланялся?

— Кому кланялся? Богу.

— А ты его виделъ — Бога то?

Что то было такое серьезное и твердое въ выраженiи старика, что ямщикъ, почувствовавъ, что онъ имеетъ дело съ сильнымъ человекомъ, несколько смутился, но не показывалъ этаго и, стараясь не замолчать, поспешно отвечалъ:

— Богъ на небе.

— А ты былъ тамъ?

— Былъ, не былъ, a все знаютъ, что Богу молиться надо.

— Бога никто не виде нигде же. Единородный сынъ, сущiй въ недре отчемъ, — онъ явилъ.

— Ты, видно, нехристь, дырникъ. Дыре молитесь, — сказалъ ямщикъ, засовывая кнутовище за поясъ и оправляя шлею на пристяжной.

Кто-то засмеялся.

— Вотъ и бродите, какъ слепые щенята. Молитесь, а сами не знаете кому.

— Да, безъ тебя не узнаемъ. У тебя не спросили...

— А ты какой, дедушка, веры? — спросилъ немолодой ужъ человекъ, извощикъ, стоявшiй у края парома.

— [502] Никакой веры въ меня нетъ. Никому я не верю, акроме себе.[503]

— Да какже себе верить? — сказалъ Нехлюдовъ. — Можно ошибиться. Все себе верятъ, и отъ того все разошлись.

— Кабы себе верили, они не раскололись бы, потому духъ одинъ. А потому раскололись, что верятъ другимъ, а не себе. И я верилъ. И такъ запутался, что не чаялъ выбраться. И староверы, и нововеры, и поповцы, и безпоповцы, и австрiяки, и молокане, и суботники, и хлысты, и скопцы. Где истина?[504] А истина въ табе. Въ табе Богъ и во мне. А Богъ истинъ одинъ. Значитъ, верь своему Богу и будешь въ истине и со всеми съединенъ.

— Какъ же вы пришли къ этому? — сказалъ Нехлюдовъ.

Старикъ вздохнулъ и, обратившись къ воде, облокотившись на перила, началъ говорить.

— Какъ пришелъ? По евангелiю. Іисусъ сказалъ: «Если кто хочетъ за мной идти, отвергнись себя, возьми крестъ свой и следуй зa мной; а кто отвергается отъ рода сего лукаваго и прелюбодейнаго и грядетъ по мне, тотъ подобенъ мне» Вотъ я и отказался отъ всего: отъ общества, отъ имени-отчества, прозвища, отъ всякой веры и сталъ самъ себе. Съ техъ поръ и позналъ истину и свободу.[505]

— Ну, а какъ же начальство? Вы сами откуда?

— Начальство? Начальство себе начальство, а у меня нетъ начальства! Я самъ сабе. Водили меня и къ судьямъ, и къ попамъ, и къ книжникамъ, и къ фарисеямъ, и въ сумасшедшiй домъ сажали, — я все одинъ: какъ былъ самъ себе, такъ и остался. Приводятъ въ судъ. «Сними шапку!» — «Зачемъ?» — «Здесь судъ». — «A мне чтожъ!» — Силомъ снимутъ шапку. Я сяду на полъ. «Встань!» — «Зачемъ?» — «Ты подсудимый». А я говорю: «вы подсудимые, за то что меня безъ нужды мучаете». — «Какой ты веры?» — «Никакой». — «Сколько тебе летъ?» — «У меня нетъ летъ. Я весь тутъ, всегда былъ, всегда буду». — «Есть у тебя отецъ, мать?» — «Никого нетъ: одинъ самъ себе». — «Какого ты государства»? — «У меня нетъ государства». — «Признаешь царя?» — «Какого царя?» — «Александра Александровича». — «Онъ себе царь, а я себе царь. Мне до него нетъ надобности никакой». — «Ты присягалъ ему?» — «Нетъ. Я ему не присягалъ, и онъ мне не присягалъ». — «А платить подати будешь? — «Мне никто не платитъ, и мне платить нечего. Зачемъ подати?» — «А, — баитъ, — нужно на общее дело государству». — «Какое, — баю, — дело? Доброе? Ты скажи. Я самъ принесу, все отдамъ, а коли на худое — не дамъ, потому я самъ себе». — «Ну, — говорить, — съ тобой разговаривать!» Я говорю: «Я и не прошу тебя со мной разговаривать»... такъ и мучали.

Паромъ подошелъ къ другому берегу. Тарантасъ выкатили, ямщикъ запрегъ лошадей. Нехлюдовъ простился съ страннымъ старикомъ и предложилъ ему денегъ. Старикъ отказался.

— Разве это едятъ? — сказалъ онъ. — А я сытъ.

— И охота вамъ, баринъ, разговаривать. Такъ, бродяжка непутевый.

Нехлюдовъ, не отвечая, далъ на чай паромщику и влезъ въ повозку, продолжая, не спуская глазъ, смотреть на удивительнаго старика, который, оправляя за спиной надетую сумочку, ни на кого не глядя, сходилъ съ парома.

После симфонiи Англичанинъ попросилъ дочь пропеть что нибудь. Барышня подошла къ роялю и съ акомпаниментомъ бывшаго директора своимъ изъ бочки выходящимъ голосомъ пропела вечную Stradell’y, выражающую совсемъ несвойственныя всемъ присутствующимъ чувства, и съ улыбкой приняла похвалы. Нехлюдову становилось все тяжелее и тяжелее.

Здесь, на конце света, было тоже самое, что въ Петербурге. Все эти люди не знали и не хотели знать того, что делалось тамъ въ остроге, въ томъ самомъ остроге, который былъ на попеченiи хозяина этаго дома. Не знали и не хотели знать того другаго мiра, съ которымъ жилъ Нехлюдовъ два месяца, не хотели знать того, что вывело вчера изъ себя Крыльцова, и того, что онъ говорилъ съ пеною у рта и харкая кровью, точно было решено, что этого нетъ, а Нехлюдовъ зналъ, что это было.

№ 152 (кор. № 134).

XXIII.

простъ и ясенъ. «Что сказалъ, то сделаю. Женюсь. Поселимся где нибудь въ Минусинске. Окончу свои работы объ уголовномъ праве, о земельной собственности.[506] Ея прошедшее? Да. Но здесь никто не знаетъ, и она такъ изменилась. Симонсонъ? Ну чтожъ, и Симонсонъ, можетъ быть, будетъ тутъ же жить. А потомъ поеду въ Россiю. И тамъ окончу дела». И все, и везде, и всегда все будетъ хорошо, теперь казалось ему.

Впрочемъ, подробно думать обо всемъ некогда было. Надо было торопиться къ обеду.

Обедъ у[507] Начальника края былъ такой же изысканный и также роскошно сервированъ, какъ обеды въ Петербурге. Губернаторша была Петербургская grande dame,[508] светская дама съ крашеными волосами и туго подтянутымъ на широкой атласной груди корсетомъ и съ глянцовитыми отъ мыла и притиранiй руками. Она говорила по французски больше, чемъ по русски, что оправдывалось присутствiемъ англичанина. Англичанинъ былъ здоровый, толстый румяный человекъ, очень дурно говорившiй по французски, но зато замечательно прекрасно и ораторски внятно и внушительно по англiйски. Онъ давно уже путешествовалъ и везде чувствовалъ себя дома. Онъ выставлялъ себя сторонникомъ Россiи,[509] но давалъ чувствовать, что онъ былъ ея сторонникомъ только относительно нападавшихъ на нее,[510] но не забывая того, что она страна всетаки варварская, хотя и не лишенная возможности некотораго совершенствованiя. Онъ объезжалъ теперь Сибирь съ темъ, чтобы написать книгу, отрицающую Кенана. Кроме того, онъ былъ евангеликъ и раздавалъ по острогамъ евангелiя и проповедывалъ спасенiе искупленiемъ, такъ что делалъ два дела сразу. Изъ домашнихъ за обедомъ была некрасивая, но добродушная, миловидная дочь Генерала, ея мужъ, чиновникъ особыхъ порученiй, кандидатъ Петербургскаго университета, добродушный, спокойный человекъ, занимающiйся статистикой и инородцами, и еще адъютантъ Генерала. Изъ гостей же, кроме англичанина, за обедомъ былъ еще тотъ директоръ департамента, который, будучи уличенъ въ преступленiи, предусмотренномъ ст. 499, былъ зa наказанiе сделанъ сибирскимъ губернаторомъ. Это былъ пухлый человекъ съ завитыми редкими волосами, нежными голубыми глазами, очень толстый снизу и съ худыми белыми въ перстняхъ руками и съ нежной, заискивающей, но пакостной улыбкой. Жена его была строгая черноватая, очень независимая дама. Губернаторъ этотъ былъ ценимъ хозяиномъ дома за то, что среди всехъ взяточниковъ онъ, имея состоянiе, не бралъ взятокъ. Хозяйка же ценила его особенно за то, что онъ былъ очень хорошiй музыкантъ. Сама же она была искусной пьянисткой и въ городе устраивала концерты въ пользу бедныхъ и сама иногда играла и заставляла петь свою некрасивую, но обладающую прiятнымъ молодымъ голосомъ дочь. Еще обедалъ богатый молодой купецъ — золотопромышленникъ, жившiй въ Англiи и имевшiй совершенно джентльменскiй усталый, развязный, даже слишкомъ развязный видъ и считавшiй себя самымъ утонченнымъ, совершеннымъ человекомъ, котораго могла понимать только утонченная же по своему о себе сужденiю жена хозяина. Генеральша считала золотопромышленника по его эстетическимъ способностямъ (онъ рисовалъ и собиралъ картины) и вообще утонченности вкусовъ выдающимся молодымъ человекомъ, составлявшимъ вместе съ бывшимъ директоромъ устроенный ею въ этой глуши оазисъ, въ которомъ она отдыхала душой. И потому она покровительствовала и того и другого, въ особенности же здороваго, белотелаго золотопромышленника,[511] на которомъ было всегда самое новое платье изъ самой толстой матерiи. Золотопромышленникъ же съ своей стороны,[512] делая видъ, что онъ не замечаетъ того, что губернаторша снисходитъ до него, находилъ, что только въ ея обществе можно было отдыхать отъ грубости окружающихъ жителей города. Оба они были уверены, что они передовые люди среди варваровъ, — она потому, что она знала не только все этюды Шопена и фуги Баха, и Грига, и Сен-Санса, знала и Фелье и Золя и обмывалась разными мылами и притиралась пудрой; онъ же потому, что зналъ не только импрессiонистовъ, но декадентовъ, и мылся въ ванне каждый день и читалъ Мопассана и Боделера.

Передъ обедомъ Нехлюдовъ сказалъ генералу, который вошелъ въ гостинную одетый въ мундирный сюртукъ съ белымъ крестомъ на шее, что онъ получилъ изъ Петербурга бумагу о помилованiи той женщины, которая его интересовала, но что смотритель отказался отпустить ее безъ особеннаго разрешенiя, а также не допустилъ его до свиданiя.

— Отчего, — смеясь сказалъ генералъ и велелъ адъютанту приготовить нужную бумагу.

— После обеда можете поехать съ мореплавателемъ.

Несмотря на новое и довольно смешанное общество, роскошный обедъ съ хорошимъ виномъ, прiятными и занимательными разговорами былъ очень прiятенъ Нехлюдову. Онъ сиделъ между хозяйкой и англичаниномъ и поддерживалъ разговоръ[513] съ обоими соседями, а иногда, какъ и все, слушалъ генерала, бойко разсказывавшаго то объ ошибкахъ французовъ въ Тонкинской экспедицiи, то о сибирскомъ всеобщемъ плутовстве, о томъ, какъ поставщикъ кожи на обувь поставилъ ее всю гнилую, а архитекторъ укралъ, укралъ и прiемщикъ, укралъ и поставщикъ, укралъ и ревизоръ. Все крали, и вывести этотъ обычай представлялось невозможнымъ.[514]

После обеда подавали въ гостинной кофе. Нехлюдовъ поговорилъ съ Англичаниномъ о Гладстоне, съ хозяйкой о последнемъ романе Зола и съ добродушно-молодой четой, дочерью Генерала и его зятемъ, о вымирающихъ инородцахъ, которымъ онъ сочувствовалъ. Она сказала,[515] что давно не играла, что пальцы не ходятъ,[516] и потому, если играть, то только въ четыре руки съ бывшимъ директоромъ департамента. Онъ согласился и, потирая белыя холеныя руки, маленькими шажками, раскачивая свое толстое тело и пакостно улыбаясь, пошелъ къ роялю и, осторожно снявъ кольца и браслетъ и приподнявъ рукава своего новаго тонкаго сукна фрака, уселся твердо на место primo, положивъ маленькiя ножки въ замшевыхъ ботинкахъ на педали рояли. Генералъ между темъ селъ за винтъ съ женой бывшаго директора, молодымъ купцомъ и[517] адъютантомъ. Подле генерала[518] лакей поставилъ графинчики коньяку. Генеральша съ бывшимъ директоромъ хорошо играли пятую симфонiю Бетховена, и Нехлюдовъ слушалъ, и[519] ему было чрезвычайно прiятно.

После симфонiи англичанинъ попросилъ дочь пропеть что нибудь.[520] Молодая женщина подошла къ роялю и съ аккомпанированiемъ бывшаго директора,[521] хорошо, просто пропела[522] Страделлу[523] и съ доброй улыбкой приняла его похвалы. Нехлюдову, къ удивленiю своему, все это было прiятно. После всего того, что онъ виделъ въ продолженiи двухъ месяцевъ, ему было прiятно здесь, на конце света, видеть людей, которые не знали, не хотели знать всего того, что делалось тамъ, въ мiре страданiя. Точно было несомненно решено, что всего того, что виделъ Нехлюдовъ за эти два месяца, и вчера еще, ни цепей, ни бритыхъ головъ, ни побоевъ, ни разврата, ни умирающаго Крыльцова, — что всего этаго нетъ и не было, что все это былъ сонъ. И Нехлюдову хотелось верить, что это былъ сонъ.[524] Иллюзiю его разсеялъ адъютантъ, подошедшiй къ нему съ бумагой.

— Генералъ велелъ передать вамъ.

— Онъ хочетъ видеть острогъ во всей его неприглядности, вечеромъ, когда не ожидаютъ, — закричалъ генералъ отъ карточнаго стола Нехлюдову. — Ну, что же, поезжайте съ нимъ.[525] Я писалъ, писалъ, меня не слушаютъ, ну, такъ пускай узнаютъ изъ иностранной печати...

№153 (рук. №92).

Въ третьей камере слышались крики и возня. Смотритель хотелъ выступить впередъ, но англичанинъ попросилъ позволенiя посмотреть въ оконце двери потихоньку. Смотритель согласился было, но послышались удары, визгъ, шлепанье и ревъ, и смотритель застучалъ и закричалъ: —

— Смирно!

Когда дверь отворили, опять все вытянулись у наръ, кроме двоихъ, которые вцепились другъ въ друга, одинъ зa волосы, другой зa бороду, и несколькихъ человекъ, лежавшихъ на нарахъ, очевидно больныхъ. Надзиратель бросился къ дерущимся, и только тогда они пустили другъ друга. У одного была вся щека красная, у другого текли сопли, слюни и кровь, которыя онъ утиралъ рукавами кафтана.

— Староста!

25. XXV.

Выступилъ знакомый Нехлюдову Федоровъ. Крестьянинъ Федоровъ вызывалъ къ себе Нехлюдова и обращался къ нему съ просьбой о томъ, чтобы его не посылали на Сахалинъ, а на каторгу въ Сибирь. Нехлюдовъ тогда былъ у него въ одиночной камере и былъ пораженъ и прелестью, иначе нельзя сказать, этого человека и темъ разсказомъ о причине своего осужденiя, который онъ услыхалъ отъ него. Онъ засталъ его стоящимъ у окна и расчесывающимъ гребенкой свои вьющiеся намасленные волосы. Это былъ немного выше средняго роста хорошо сложенный человекъ съ маленькой бородкой и съ прекрасными глазами, очень белый и весь въ веснушкахъ. Глаза его всегда улыбались, и прекрасный ротъ складывался въ поразительную улыбку. Дикцiя у него была такая, которая невольно заставляетъ себя слушать, какъ музыка. Всякое слово, которое онъ говорилъ, было прiятно слышать, и говорилъ онъ прекрасно.[526]

Онъ былъ осужденъ за 6 убiйствъ, изъ которыхъ последнее такъ поразило самаго убiйцу, что онъ пересталъ скрываться и во всемъ сознался.

— Замотался я тогда съ девченкой съ одной, — разсказывалъ онъ, — совсемъ со степени сбился. Только бы пить да гулять. Товарищи такiе подобрались, которые робеютъ. A мне все ни по чемъ. Пять душъ загубилъ, и горюшка мало. Все равно какъ барановъ резалъ.

— Неужели вамъ не страшно и не жалко было? — спрашивалъ Нехлюдовъ.

— Ничего не жалко, до самой до нея.

— До кого?

— До этой самой свояченицы Малаховской.

— Какой свояченицы?

— Видно, разсказать.

— Разскажите, коли вамъ не трудно.

Жилъ этотъ приказный съ старухами: съ снохой да съ свояченицей. И вздумали мы его обобрать. Ну, известно, добромъ не далъ бы. Взяли ножи и зашли ночью. Проснулся старикъ. Взялся за него, прикончилъ, и все ничего, а Семка — товарищъ, значитъ, — съ снохой возится. Она кричитъ. А я говорю: «Эхъ! съ бабой не покончитъ». Бросилъ старика, да къ нему. Да ужъ онъ самъ придушилъ ее. Сталъ я оглядывать, где у нихъ добро. А ребеночекъ въ люльке вотъ кричитъ: сосочку выронилъ. Я ему сосочку въ ротикъ сунулъ. Пошелъ за перегородку съ фонаремъ. Глядь, а она лежитъ въ постели, на меня уставилась. «Не бей ты меня, милый, сердечный. Пожалей ты меня... Аааа!!» — какъ закричитъ. Жалко ее стало. А думаю: нельзя. Надо прикончить. Полоснулъ ее ножемъ по глотке. И тутъ все ничего. Все обобрали, вылезли въ окно, зажгли — все какъ должно. Только съ той поры не сталъ меня хмель брать. Вижу ее передъ собой. «Ааа...» — такъ въ ушахъ и звенитъ. И съ той поры бросилъ и въ жизть не пойду, хоть помирать стану, живой души не погублю.

Этого человека теперь Нехлюдовъ встретилъ въ виде старосты въ арестантской камере. Онъ узналъ Нехлюдова и кивнулъ ему головой, на слова же смотрителя сказалъ:

— Что прикажете. Нельзя унять, — скавалъ онъ, весело улыбаясь глазами.

— Вотъ я уйму, — сказалъ хмурясь смотритель.

— What did they fight for?[527] — спросилъ англичанинъ.

Нехлюдовъ спросилъ, за что у нихъ драка.

— За амурныя дела, — сказалъ Федоровъ улыбаясь. — Этотъ толкнулъ, тотъ сдачи далъ.

№ 154 (рук. № 92).

Глава XXVII.

Пока англичанинъ раздавалъ новый заветъ и арестанты толпились около него, чтобы получить ту книжку, въ которой было написано то такъ разсмешившее ихъ изреченiе, Нехлюдовъ вышелъ въ коридоръ и, пройдя несколько шаговъ, заглянулъ въ соседнюю камеру въ окошечко двери. Камера, также какъ и первые две, была полна народомъ. Сначала трудно было разглядеть всехъ, потому что передъ окошечкомъ не переставая мелькали два взадъ и впередъ ходившiе арестанта. Они ходили въ своихъ халатахъ босикомъ, молча глядя другъ на друга, быстро, быстро, какъ звери въ клетке; одинъ былъ черный, похожiй на цыгана, другой — маленькiй человечекъ, рыжiй, ужъ не молодой, и бритый. Они ходили и не смотрели другъ на друга. Изъ за этихъ движущихся людей виднелись еще люди на нарахъ и подъ ними и одинъ съ белой бородой старикъ, истово молящiйся Богу. Въ углубленiи наръ что то копошились. Нехлюдовъ не могъ разсмотреть, потому что въ это время подошелъ англичанинъ съ смотрителемъ. Опять отперли двери, и опять все встали и затихли, и опять англичанинъ раздавалъ евангелiя. Тоже было и въ пятой, и въ шестой, и на право, и на лево, по обе стороны коридора. Коридоръ загнулъ подъ прямымъ угломъ на право, и опять пошли те же камеры и на право и на лево. И все были полны, и во всехъ были иконы, парашки и опозоренные, озверенные люди, здоровые и больные.

Не доходя конца втораго коридора, смотритель миновалъ одну камеру, дверь которой не была заперта. Это была пустая камера, и въ нее клали мертвыхъ. Такъ объяснилъ смотритель.

мертвое тело. Англичанинъ, смотритель и Нехлюдовъ посторонились, и носильщики прошли мимо нихъ и повернули въ мертвецкую. Нехлюдовъ отсталъ отъ шествiя и вошелъ зa несшими тело въ мертвецкую. На стене горела лампочка и слабо освещала наваленные въ углу мешки для сенниковъ, дрова и на нарахъ несколько труповъ съ головами къ стене, торчащими кверху ступнями къ двери. Сторожа принесли мертваго — мертвый былъ въ рубахе и порткахъ, — нагнули носилки, положили такъ, что мертвецъ скатился на нары, стукнувъ головой объ доски. Выпроставъ носилки и приставивъ ихъ къ стене, оба сторожа взлезли на нары и, перевернувъ мертвеца лицомъ кверху, подхватили его подъ мышки и колена и подтащили къ другимъ, уложили его параллельно съ другими, сдвинувъ ему разкорячившiяся было ноги. Нехлюдовъ подошелъ ближе и сталъ разсматривать мертвецовъ. Последнiй принесенный былъ худой средняго роста человекъ съ маленькой острой бородкой и съ выпуклыми глазами, изъ которыхъ одинъ былъ полуоткрыть. Тело ужъ закоченело: руки, очевидно, были сложены на груди, но разошлись, особенно одна, и торчали передъ грудью, ноги босыя съ большими, оттопыренными пальцами тоже опять разошлись и торчали ступнями врозь. Сторожа остановились съ носилками, глядя на Нехлюдова. Нехлюдовъ же не могъ оторваться, разсматривалъ трупы. Рядомъ съ вновь принесеннымъ была женщина; лицо у нея было желтое, какъ шафранъ.

— Эта безпаспортная, — сказалъ сторожъ, — а это пересыльные, а это вотъ каторжные двое. Каждый день человекъ по семи, — прибавилъ онъ, покачивая головой.

Съ противоположнаго края вторымъ лежалъ трупъ въ лиловомъ. И этотъ лиловый цветъ что то трогательное и страшное напомнилъ Нехлюдову. «Мало ли можетъ быть лиловыхъ, кроме того, — думалъ онъ и вместе съ темъ подвигался вдоль наръ къ трупу, который былъ въ лиловомъ. — Ахъ, эти худыя длинныя ступни и эта грудь въ лиловомъ, и восковое его лицо. Неужели это онъ?» Да, это былъ Крыльцовъ, босой, и не съ сложенными, какъ другiе, а съ вытянутыми по бедрамъ изсохшими руками. Восковое лицо, большой носъ, закрытые глаза и открытые немного белые зубы и мертвая радость, тишина и спокойствiе на вчера еще такомъ несчастномъ, раздраженномъ лице.

— Это политическiй. Онъ еще дорогой померъ. Его мертваго съ подводы сняли, — сказалъ сторожъ, какъ бы отвечая на вопросъ Нехлюдова.

— Пожалуйте къ пересыльнымъ теперь, — сказалъ смотритель, заглянувъ въ дверь мертвецкой.

№ 155 (рук. № 92).

Теперь ему стало ясно, отъ чего весь тотъ ужасъ, который онъ виделъ. И ясно стало, что надо делать. Ответъ, котораго онъ не могъ найти, ясно возсталъ передъ нимъ. Тотъ самый, который далъ Христосъ Петру: Прощать всегда, никогда не наказывать, потому что нетъ такихъ людей, которые бы сами не были виновны; наказанiе же и исправленiе предоставить Богу. Вотъ и все. «Неужели въ этомъ разрешенiе? Да не можетъ быть», говорилъ онъ себе, а между темъ несомненно виделъ, что, какъ ни странно это показалось ему сначала, привыкшему къ обратному, что это было единственное, самое практическое разрешенiе вопроса.[528] — Но какже быть съ дурными людьми, съ злодеями? Такъ и оставить ихъ? — слышались ему обычные вопросы. И онъ вспомнилъ недавнiй свой разговоръ съ хозяиномъ двора, у котораго онъ останавливался. Хозяинъ разсказывалъ ему, что у него на дворе не стоятъ лошади (дохнутъ), и что это сделалъ колдунъ по злобе, и что онъ теперь выписалъ колдуна за 10 рублей изъ дальней деревни, съ темъ чтобы новый колдунъ снялъ зарокъ съ его двора. На все убежденiя Нехлюдова о томъ, что этаго не нужно делать, и что только даромъ пропадутъ 10 рублей, и что лучше осмотреть дворъ, очистить, нетъ ли другихъ причинъ, старикъ твердилъ все свое: «Что же, такъ и оставить, чтобы и еще подохнули последнiе кони?»

Обычное возраженiе, состоявшее въ томъ, что нельзя же такъ оставить преступниковъ, напомнило ему эти слова старика. Отъ того, что люди задались задачей сделать невозможное, исправлять другъ друга, они делаютъ только лишнее, безполезное зло, кроме того еще этимъ самымъ лишая себя возможности и желанiя найти настоящую причину зла. Есть злые люди, воры, убiйцы. Вы несколько столетiй казнили ихъ. Что жъ, перевелись они? Не перевелись они, потому что всякiй судъ надъ воромъ есть проявленiе хроническаго воровства следователя, прокурора, судьи; и наказанiе за убiйство есть хроническое покушенiе на убiйство, совершаемое судьями, прокурорами, смотрителями, конвойными.

Нехлюдовъ понялъ теперь, что общество и порядокъ вообще существуетъ не потому, что люди мстятъ другъ другу или исправляютъ или устраняютъ другъ друга, а существуетъ несмотря на то, что есть такiе законные воры и убiйцы, которые воруютъ у другихъ людей свободу и жизнь, что если бы это прекратилось, то общество не только не погибло бы, но было бы несравненно больше обезпечено, чемъ теперь. Онъ понялъ, что 9/101 неразобр.], убiйства, 1-ое Марта, все это воспитано самимъ правительствомъ.

«Да неужели это правда?» И внутреннiй голосъ всего существа его говорилъ: «да, несомненная, великая правда».

«Да, но[529] если это такъ, то должно быть и совершенно другое все устройство общества, все пониманiе жизни, — сказалъ онъ себе. — Такъ неужели такое иное пониманiе жизни открываетъ евангелiе? Неужели это такъ?» — сказалъ онъ себе и, вспомнивъ слова Англичанина, открылъ евангелiе на Нагорной проповеди и началъ читать ее.

на брата и никого не считай рака, ничтожнымъ. Это первая. И онъ вспомнилъ все сквернословiе, ругательства, которыя считались обычными. Не только не прелюбодействуй, но не предавайся любованiю красотой женщины и не изменяй той, съ которой сошелся. Это вторая. Ему представились балы, туалеты женскiе, балеты, картины, статуи. Не клянись. Это третья. Присяга царю, солдатская, на суде. Не только не око за око, а подставляй щеку. Это 4-ая. И онъ вспомнилъ дуэли, суды, виселицы въ остроге. Не только не ненавидь враговъ, но люби, помогай, служи. Это пятая. Онъ вспомнилъ войны, готовность къ нимъ, патрiотизмъ. Все навыворотъ, а все не только возможно, но радостно.

Нехлюдовъ уставился на светъ горевшей лампы и замеръ. Давно не испытанный имъ восторгъ охватилъ его душу. Точно онъ после долгаго томленiя и страданiя нашелъ вдругъ успокоенiе и свободу.

Онъ не спалъ всю ночь и, какъ это случается со многими и многими, въ первый разъ читающими Евангелiе, читалъ не глазами и устами, безъ уваженiя и любви, а читалъ сердцемъ, впитывая, какъ сухая губка воду, все то прекрасное, что было тамъ. И все, что онъ читалъ, только подтверждало, приводило въ сознанiе то, что онъ зналъ ужъ давно прежде, но чего не сознавалъ вполне, не верилъ.

Теперь же онъ сознавалъ и верилъ, главное, тому, что выискалъ изъ всего ученiя и что съ особенной яркостью и силою было выражено въ притче о виноградаряхъ, вообразившихъ себе, что садъ, въ который они были посланы для работы на хозяина, былъ ихъ собственность, что все, что было въ саду, сделано для нихъ и что ихъ дело только въ томъ, чтобы наслаждаться въ этомъ саду своею жизнью, забывъ о хозяине и убивая техъ, которые напоминали имъ о хозяине и объ ихъ обязанностяхъ къ нему. «Въ этомъ все, — думалъ Нехлюдовъ, — я жилъ, и все мы живемъ въ нелепой уверенности, что мы сами хозяева своей жизни, что она дана намъ для нашего наслажденiя. A ведь это очевидно нелепо. Ведь сами мы посланы сюда то по чьей нибудь воле и для чего нибудь. А мы решили, что мы, какъ грибы, родились, живемъ ни для чего, только для своей радости, и ясно, что намъ дурно, какъ будетъ дурно работнику, не исполняющему волю хозяина. А напротивъ, поставь свою жизнь въ томъ, чтобы служить воле хозяина, делать его дело, и тебе будетъ хорошо. — «Ищите Царства Божья и правды его», — а остальное приложится. А мы ищемъ остальнаго и не находимъ его и нетолько не устанавливаемъ Царства Божiя, но разрушаемъ его.

Какое ужасное заблужденiе. И какъ легко освободиться отъ него.

— повторялъ онъ себе. — Все навыворотъ, все сначала. И это можно, какъ можно мне сейчасъ всей душой чувствовать и сознавать правду этаго, такъ долженъ чувствовать ее всякiй.

Такъ вотъ оно дело моей жизни. Только кончилось одно — началось другое. А я думалъ, что я одинокъ и что мне делать нечего.

Но какъ же все не видятъ этого? Ахъ, если бы мочь показать это людямъ, чтобъ они хоть также, какъ я, увидали это......».

Съ этой ночи начался для Нехлюдова совсемъ новый перiодъ жизни.

Какой онъ будетъ, покажетъ будущее.

427. Зачеркнуто: и у него было тысячи три денегъ.

428. Зач.: и первый богачъ въ деревне.

429. въ своемъ сознанiи стала если не выше его, то достойной его, она опять полюбила его. А полюбивши его, она безсознательно покорилась ему.

430. Зач.: А въ это время ей особенно противно стало заискиванье мущинъ.

Это самое она хотела сказать Нехлюдову, но она не нашла словъ, въ которыхъ бы хорошо было сказать это. Ей теперь было почти все равно: даже вопросъ о томъ, пересмотрятъ ли ея дело и оправдаютъ ли ее, потерялъ для нея большую долю интереса. Ей теперь было важно только одно: быть такою, какою онъ хотелъ, чтобы она была. Онъ хочетъ, чтобы она была хорошей, доброй, великодушной. И вотъ она служитъ, работаетъ въ больнице противную работу, не пьетъ, не куритъ даже и на столько великодушна, что не хочетъ того, чтобы онъ для нея погубилъ свою жизнь, потому что она великодушнее его, потому что она любитъ его.

и страстно ненавидела его.

431. Зачеркнуто: Трубецкого бастiона

432. Зач.: все повторяя свой жестъ придерживанiя платья на груди и оправленiя волосъ.

433. своихъ мучителей,

434. Зачеркнуто: часовые сменялись,

435. Зачеркнуто:

436. Зачеркнуто: И вотъ этотъ то внутреннiй разладъ понемногу проходилъ и заменялся простой, свойственной ея природе, добродушной жизнерадостностью.

437. Зач.: страстнымъ

438. и не могъ безъ состраданiя и ужаса думать о техъ страданiяхъ, которымъ подвергались эти люди только за то, что они не хотели жить для себя, a хотели служить людямъ.

439. В подлиннике: съ которымъ

440. Зач.:

441. Зачеркнуто: не переставая, въ особенности черезъ Тараса, сближался съ уголовными и где могъ входилъ въ ихъ интересы и помогалъ имъ, старался противодействовать сколько могъ жестокости и конвойныхъ, и самихъ каторжанъ, и бродягъ, властвовавшихъ въ этомъ мiре арестантовъ.

442. В подлиннике: ей

443. Зачеркнуто: такая она была здоровая, требующая физической деятельности натура, что она возненавидела все это и полюбила противуположное. Она измучала шестерыхъ сменившихся гувернантокъ, ее отдали въ институтъ, но и тамъ она не удержалась. Она была смела, дерзка и непокорна, невоздержана въ гневе, но всегда правдива и не допускала несправедливости ни къ себе, ни къ другимъ и всегда заступалась за обиженныхъ. Она предпочитала кухню, конюшню и общество прислуги своему обществу, не любила наряжаться, совсемъ не была кокетка и въ влюбленiи видела одну комическую сторону. Занимали ее только всякаго рода спорты: верховая езда, коньки, гребля и потому, кроме наукъ, которыя ее заставляли учить, сама выучилась всякимъ физическимъ упражненiямъ: конькобежеству, гимнастике, и развила въ себе большую физическую силу. Такъ продолжалось до 16 летъ. Въ 16 летъ вдругъ решила, что пойдетъ въ учительницы, и въ одинъ годъ приготовилась къ экзамену и выдержала его.

444. Зач.: и делать гимнастику. И тутъ она узнала ужасную нищету народа, и тутъвдругъ все то неопределенное недовольство своей жизнью, которое она испытывала съ детства, вдругъ получило объясненiе.

445. Зачеркнуто: которое должно было уничтожить всю ту несправедливость, которая такъ съ детства еще тревожила ее,

446. спасти техъ самыхъ 7-ми летнихъ детей, работающихъ на рогожныхъ фабрикахъ, сотни тысячъ такихъ страдальцевъ, гибнущихъ отъ ложнаго устройства общества. И тутъ вдругъ предстала передъ ней во всемъ величiи возможность самоотреченiя, деятельность для служенiя угнетеннымъ, и она страстно пожелала отдаться ей.

447. Зач.: и она решила, что отдастъ свою жизнь этому делу.

448. Зач.:

449. Зач.: полная детская целомудренность.

450. Зачеркнуто: такъ что господинъ поспешно удалился.

и съ техъ поръ, когда ее выпустили, она отдалась уже безповоротно служенiю, нестолько революцiи, сколько людямъ нуждающимся и страдающимъ. Ея служенiе состояло въ томъ чтобы выручать попавшихся, помогать нуждающимся. Какъ только она узнавала, что кто нибудь въ опасности, въ нужде, въ горе, она бежала туда, исправляя, помогая, утешая, всегда забывая себя и помня только другихъ.

451. Зач.: по доносу была изгнана и вернулась въ городъ.

452. Зачеркнуто: одаренное почти мужской физической силой и большой физической красотой.

453. Съ самаго детства она предпочитала физическую работу ученью.

454. Зач.: что она не можетъ быть, какъ другiе. Когда ей минуло 16 летъ, ей случилось узнать о безнравственной жизни своего стараго отца, который требовалъ отъ нея уваженiя къ своей любовнице. Она боролась, но покорялась и была уныла. Въ такомъ положенiи засталъ ее Крыльцовъ, познакомившись съ ней после своего заключенiя. Онъ понялъ, что она была безсознательная народница, и посвятилъ ее въ ученiе земли и воли. Она вдругъ ожила.

455. Зачеркнуто: a дела не было, и эта бездеятельность тяготила ее. Въ это же время она узнала о безнравственной жизни своего отца. Его любовница, светская женщина, подсмеивалась надъ нею и ея новыми друзьями. Происходили столкновенiя и сцены.

456. Зач.: продолжать отношенiя съ революцiонерами.

457. Зач.: где, познакомившись съ знаменитой Бардиной,

458. въ университетскiй городъ, где было собранiе членовъ Земли и Воли, и тамъ, въ кружке народниковъ, занималась печатанiемъ въ тайной типографiи.

459. Зач.: Руководитель кружка народниковъ разсказывалъ, что онъ въ первое время влюбился въ нее, старался общаться съ нею и разъ выразилъ ей свои чувства и предложилъ ей свободный бракъ, но, какъ онъ разскавывалъ, она, выслушавъ его, выразила такое удивленiе его словамъ и такое огорченiе темъ, что онъ можетъ заниматься такими пустяками, когда столько имъ предстоитъ важнаго дела, что ему самому стало стыдно, а, главное, совершенно ясно, что для нея теперь не существуетъ любви и что любовь для нея была бы унизительнымъ паденiемъ. Эта полная преданность делу общему, заступившая въ ней совершенно женское чувство, и потому товарищеское отношенiе ея къ мущинамъ спасали ее отъ любовныхъ предложенiй товарищей; большая же физическая сила спасала еe отъ грубыхъ приставанiй чужихъ мущинъ.

460. Зачеркнуто:

461. Зач.: плешивый, коренастый,

462. Зач.: и бывшiй богатый помещикъ, кандидатъ университета Крыльцовъ.

463. Люди, которые развиваютъ въ себе только видимыя, одобряемыя другими свойства ума—памяти, очень скоро доходятъ до предела этаго развитiя или до такого предела, при которомъ увеличенiе почти незаметно, и скоро до того предела, съ котораго начинается уменьшенiе, въ роде того, какъ это бываетъ съ атлетами,

464. Зач.: Развитiе его остановилось, a самолюбiе требовало удовлетворенiя.

465. Зачеркнуто:

466. Зач.: Онъ говорилъ о самоотверженiи, о принесенiи себя въ жертву для мiра, но не верилъ въ это нисколько и чувствовалъ, что все это неправда. Таковъ былъ самый видный изъ 9 политическихъ, наиболее всехъ уважаемый товарищами и наименее симпатичный Нехлюдову.

467.  Зачеркнуто:

468. Слова: генералъ-губернаторомъ написаны рукой Т. Л. Толстой.

469. Зачеркнуто:

470. Зачеркнуто: за границу и вернулся оттуда съ определенной программой, которую онъ съ помощью своего состоянiя сталъ приводить вть исполненiе. Для измененiя существующаго ужаснаго строя, въ которомъ могли совершаться такiя дела, нужно было свергнуть

471. Зач.: любилъ женщинъ товарищеской, братской любовью, совершенно отделяя чувственность, которая въ немъ была очень развита, отъ духовнаго

472. Какъ только его выпустили, онъ пошелъ на фабрику рабочимъ и на фабрике

473. Зач.: уже совсемъ ни за что и опять посадили

  474. З отрицанiя,

475. Зач.: разрушенiя и

476. Зачеркнуто:

477. Зач.: обратился къ Катюше. — Катерина Михайловна, — сказалъ онъ ей, — могу я сказать Дмитрiю Ивановичу?

— Нечего говорить. Что же, говорите, — сказала она, краснея и тяжело вздыхая. 

478. Зач.:

479. Зачеркнуто: — Она хочетъ этаго

480. Зач.: Въ наружности ея не было ничего вызывающаго. Напротивъ,

481. Теперь она решилась, чтобы уничтожить въ себе навсегда искушенiе, принять его предложенiе, согласиться быть женой Симонсона, и для усилiя воли, чтобы оставаться твердой въ своемъ решенiи,

482. Зач.: — Я решила,

483. Зач.: решительно поднявъ

484. Зач— Да не хочу я замужъ итти.

485. Зач.: отошелъ опять къ Крыльцову. Симонсонъ тоже всталъ и вышелъ.

486. Зачеркнуто: — Ну, такъ что же?

487. испытывая странное и неожиданное чувство тревоги.

488. Зач.: Я бы давно женился, если бы она хотела этого.

489. Зач.:

490. Зачеркнуто: выпущенъ изъ Казанской лечебницы, совершенно здоровъ, иду вместе съ Н. и новой партiей уголовныхъ. И. Н. умеръ тамъ дорогой, хорошо. Желаю одного — смерти — тогоже. Жизнь невыносима и безсмысленна. Одно спасенiе — вера. A веры нетъ.

491. Зач.: когда Петлинъ, даровитый, горячiй юноша былъ влюбленъ и сбирался жениться

492. на религiозныхъ вопросахъ

493. Зач.: Въ доме же сумашедшемъ томъ сиделъ совершенно здоровый Никоновъ.

495. [Говорите за себя,]

496. вспоминалъ болезнь, смерть своей матери, все те удобства, которыя были доставлены ей, сравнивалъ положенiе княгини Корчагиной, которую носили на лестницы, чтобы не растревожить ея нервы,

497. В подлиннике: съ положенiемъ

498. Зач.:

499. Зач.: У однаго изъ снявшихъ шапки крестьянъ Нехлюдовъ заметилъ выстриженную маковку. Онъ ввглянулъ на его руку. Онъ крестился двуперстнымъ крестомъ.

500. Зач.: — Обасорманился, видно.

501. Бродяга, я чай?

502. Зачеркнуто: Христовой.

503. Зач.:

504. Зач.: А спасаться надо.

505. Зачеркнуто: — Почему же вы знаете, что это истина? — спросилъ Нехлюдивъ.

506. Живутъ же ссыльные.

507. Зач.: губернатора

508. [важная дама,]

509. постепенно давая чувствовать это свое великодушiе и

510. Зач.: и что допускалъ, что для Россiи она все таки не была такою варварскою страною, какою могла бы быть, а что некоторыхъ русскихъ можно было считать хотя и не за равныхъ людей, но за такихъ, съ которыми можно было иметь человеческiя отношенiя.

511. В корректуре: но это — исправление толстовского написанья, сделанное переписчиком в наборной рукописи.

512. Зачеркнуто: ценилъ comme un pis aller [за неимением лучшего] общество губернаторши.

513. Зачеркнуто: уже много выпившiй, красный и потный, съ видимымъ усилiемъ удерживая себя въ пределахъ разумности, сталъ разсказывать

514. Зач.: Въ гостинной, за кофеемъ, равговоръ зашелъ о новой опере Гуно,

515. Зач.: какъ всегда,

516. но очень была рада и решила, что

517. Зачеркнуто: докторомъ, который, играя, кричалъ и хохоталъ, не обращая вниманiя на музыку.

518. Зач.:

519. Зач.: чемъ то волновался, совершенно забывая действительность. И это забвенiе было теперь особенно прiятно ему. Ему все было грустно. Онъ чувствовалъ, что важный перiодъ его жизни кончился и начинается другой. Какой будетъ этотъ другой перiодъ его жизни, что онъ будетъ делать теперь, онъ не зналъ, и не то что думалъ объ этомъ, но этотъ нерешенный вопросъ мешалъ ему жить, и хотелось забыться, но былъ почему то уверенъ,

520. Зач.: Барышня

522. вечную

521. Зач.: недурно, молодымъ голосомъ

523. Зач.:

524. Зач.: Въ то время какъ генералъ всталъ отъ карточнаго стола, англичанинъ подошелъ, прося его разрешенiя посетить острогъ сейчасъ вечеромъ. Генералъ задумался, но потомъ, очевидно сделавъ усилiе надъ собою, согласился.

525. Зач.: я вамъ дамъ карточку. Какъ ни ужасно то, что вы увидите, надо видеть, надо, чтобы знали въ Петербурге.

526. Разговоръ съ нимъ тогда очень поразилъ Нехлюдова той простотой, съ которой онъ говорилъ про причину своего осужденiя. Причина эта была убiйство, въ которомъ онъ сознавался и о которомъ разсказывалъ съ ужасными подробностями, такими, которыя могъ заметить только человекъ, совершавшiй убiйство съ полнымъ спокойствiемъ.

— И не нужно бы мне делать это. Да такая линiя вышла, — говорилъ онъ.

— Неужели вамъ не страшно было и не жалко?

— Какъ не жалко. Ведь тоже человекъ. Да ведь тогда не понималъ, — сказалъ онъ, и глаза его смеялись. 

528. Зачеркнуто: что это самая полезная практическая мера, что другаго ничего нельзя и не нужно, что все то зло, которое есть теперь, произошло только отъ того, что люди делали обратное. Оттого и Федоровъ, оттого и 1-е Марта, оттого Семеновъ. Делать же нужно только одно: обличи его, не оскорбляя; если послушаетъ, то хорошо, не послушаетъ, то будетъ тебе какъ язычникъ и мытарь, т. е. оставь его въ покое, не заботься о немъ.

529. Зачеркнуто: что же, какъ же будетъ существовать тогда общество, — спрашивалъ онъ себя. — Да такъ, какъ сказано». И, открывъ евангелiе, сначала началъ читать его. Пробежавъ знакомую ненужную родословную, рожденiе, крещенiе, Нехлюдовъ, какъ и всегда, когда онъ читалъ,