Воскресение (черновики)
Варианты отдельных редакций. 5 редакция

№ 93 (кор. № 27).

Такъ верила и Маслова. Прежде, въ то время, когда она жила въ Панове у старушекъ и любила Нехлюдова, она верила въ добро, но не верила въ церковь. Съ техъ же поръ какъ она перестала верить въ добро, она не то что стала верить въ церковь, но не стала такъ решительно отрицать ее, какъ прежде. Теперь, кроме того, это было развлеченiе. Такъ было и нынче.

№ 94 (кор. № 27).

Маслова уже много разъ и давно испытала свою неудачу въ этомъ деле. Она много разъ уже и до своихъ родовъ и после просила и Спасителя, и Царицу Небесную, и Владимирскую, и Николая угодника о томъ, чтобы они сделали то, что ей хотелось,[344] но никогда, о чемъ она просила, ничто не исполнялось.[345] Изъ этого она никакъ не выводила того, что прошенiя не нужны и не могутъ исполняться, а только сама перестала просить о томъ, что могло совершиться въ этой жизни, а безцельно и безсмысленно поддавалась тому настроенiю смутнаго страха, благоговенiя и скуки, которое производило на нее богослуженiе.[346]

Она стояла сначала въ середине толпы за перегородкой и не могла видеть никого, кроме своихъ товарокъ; когда же причастницы двинулись впередъ и она выдвинулась вместе съ Федосьей, она увидала смотрителя, его жену, надзирателя, фельдшера и занялась рассматриванiемъ шляпокъ и накидокъ этихъ женщинъ. Осмотревъ ихъ, она увидала и мужичка съ светлой белой бородкой, Федосьинаго мужа, который весь сiялъ, глядя на жену. Маслова улыбаясь толкнула въ бокъ Феничку, подмигнувъ ей глазомъ.

Когда утомившiй всехъ акафистъ кончился и Маслова, поцеловавъ обтянутую парчевымъ поручнемъ белую свеже вымытую руку священника и крестъ, повернулась назадъ,[347] ей стало особенно радостно на душе и оттого, что кончилась утомившая ее служба и можно пойти напиться чаю и, главное, отъ того, что милая Феничка рада и что мужъ ея такой красивый, прiятный малый.

Въ этомъ настроенiи возвращалась Маслова назадъ среди парами шедшихъ женщинъ, когда надзиратель, встретивъ ихъ, громко прокричалъ:

— Маслову и Бирюкову (это была Федосья) въ посетительскую.

№ 95 (кор. № 27).

XX.

— Самочувствiе олимпiйское, — говорила Вера Ефремовна, какъ всегда испуганно[348] глядя своими огромными добрыми круглыми глазами на Нехлюдова и вертя желтой, тонкой, тонкой, жилистой[349] шеей, выступающей изъ за жалкихъ смятыхъ и грязныхъ воротничковъ кофточки.[350]

Нехлюдовъ сталъ спрашивать ее о томъ, какъ она попалась. Отвечая ему, она съ большимъ оживленiемъ стала разсказывать объ ихъ деле. Вся речь ея была пересыпана иностранными научными словами о пропагандированiи, о дознанiи, о группахъ и секцiяхъ и подсекцiяхъ, народовольцахъ и еще какихъ то отделахъ революцiонеровъ, которыхъ она была, очевидно, уверена, что все знали и о которыхъ Нехлюдовъ никогда не слыхивалъ. Она разсказывала ему, очевидно вполне уверенная, что[351] ему очень интересно и прiятно знать все тайны народовольства, Нехлюдовъ же смотрелъ на ея жалкую шею, на редкiе спутанные волосы и удивлялся, зачемъ она все это делала и разсказывала. Она жалка была ему, но совсемъ не такъ, какъ былъ жалокъ Меньшовъ, мужикъ, съ своими побелевшими, какъ картофельные ростки, руками и лицомъ, безъ всякой вины съ его стороны сидевшiй въ вонючемъ остроге. Она жалка была той очевидной путаницей, которая у ней была въ голове. Она, очевидно, считала себя героиней и рисовалась передъ нимъ и этимъ то и была особенно жалка ему. Эту черту рисовки Нехлюдовъ виделъ и въ ней и во всехъ лицахъ, бывшихъ въ комнате. Онъ чувствовалъ, что онъ сталъ галлереей для всехъ этихъ лицъ, и они немножко иначе делали то, что делали, потому что онъ былъ тутъ. Рисовка эта была и въ молодомъ человеке въ гутаперчевой куртке, и въ женщине въ арестантскомъ халате, и даже и въ парочке влюбленныхъ. Не было этой черты только въ красавице съ бараньими глазами и въ черномъ лохматомъ человеке съ глубоко сидящими глазами, который говорилъ съ худымъ безбородымъ человекомъ, похожимъ на скопца.

Дело, по которому хотела говорить Вера Ефремовна съ Нехлюдовымъ, состояло, во 1-хъ, въ томъ, чтобы избавить подследственную товарку отъ нравственныхъ мученiй, которымъ ее подвергали жандармы. Ее держали въ одиночке, разстраивали ей нервы посещенiями и потомъ допрашивали, всячески застращивая и обманывая ее. Нехлюдовъ сказалъ, что онъ едва ли что нибудь можетъ тутъ сделать, но обещалъ, записавъ фамилiю. Другое же дело шло тоже о товарке, сидящей въ Петропавловке въ Петербурге и которая, по словамъ Веры Ефремовны, ни въ чемъ не была виновна, а только была дружна съ замешанной.

Свою исторiю Вера Ефремовна разсказала такъ, что она кончила акушерскiе курсы, сошлась съ партiей Народовольцевъ, прочла капиталъ Маркса и решила, что она должна работать для революцiи. Сначала шло все хорошо: писали прокламацiи, пропагандировали на фабрике, но потомъ схватили одну и начали всехъ брать. И вотъ ее приговорили къ ссылке.

взятымъ. Всегда помогала, а сама попалась за то, что, переехавъ только накануне, остановилась въ конспиративной квартире. А въ ночь пришли съ обыскомъ, была типографiя тайная. Решили защищаться, потушили огонь и стали уничтожать улики. Полицейскiе ворвались, и тотъ, кто не пускалъ, выстрелилъ и ранилъ смертельно одного. Когда стали допрашивать, кто стрелялъ, она сказала: «Я!» И такъ и осталось. И теперь идетъ въ каторгу.

— Альтруистическая, хорошая личность... — сказала Вера Ефремовна. — Ну-съ, вашу протежэ просили перевести къ намъ?

— Я просилъ, нельзя.

— Ну такъ после, на этапе.

Разговоръ ихъ былъ прерванъ смотрителемъ, который, вернувшись въ контору, изъ которой онъ выходилъ, объявилъ, что свиданiе кончилось и надо расходиться. Нехлюдовъ хотелъ встать, но Вера Ефремовна удержала его.

— Погодите еще, не сейчасъ, — сказала она улыбаясь и стала передавать ему еще другой планъ для облегченiя участи Масловой: перевести ее въ сиделки въ госпиталь.

— Господа, пора, пора, выходите, — говорилъ смотритель.

Но посетители и заключенные все не уходили. Требованiя смотрителя только вызывали въ нихъ особенное оживленiе. Многiе встали и, прощаясь, говорили стоя, некоторые плакали. Особенно трогательна была мать съ сыномъ. Молодой человекъ все вертелъ бумажку, и лицо казалось злымъ — такъ велики были усилiя, которыя онъ делалъ, чтобы не заразиться чувствомъ матери. Мать же, прощавшаяся уже съ нимъ совсемъ, лежала на его плече и рыдала безъ слезъ. Девушка съ бараньими глазами, — Нехлюдовъ невольно следилъ за ней, — простилась съ высокимъ молодымъ человекомъ, похожимъ на нее, и подошла къ рыдающей матери, обняла ее и что то успокоительно говорила ей. Старикъ въ синихъ очкахъ стоя держалъ за руку свою дочь, кивалъ головой на то, что она говорила. Молодые влюбленные встали и держались за руки, молча глядя другъ другу въ глаза. Нехлюдовъ простился съ Верой Ефремовной и отошелъ къ двери. Высокiй молодой человекъ, братъ девушки съ бараньими глазами, которую смотритель называлъ Марьей Павловной, подошелъ къ Нехлюдову.

№ 96 (кор. № 27).

Все то, что виделъ нынче Нехлюдовъ, было для него совершенно ново. Онъ въ первый разъ увидалъ этотъ мiръ людей, про которыхъ онъ зналъ со стороны, къ которымъ испытывалъ чувство недоброжелательства и почти презренiя. Но теперь онъ не только понялъ, но почувствовалъ этотъ мiръ. Не столько исторiя этой Марьи Павловны съ ея спокойной неженственной красотой, сколько видъ чахоточнаго молодого человека, борющагося съ своимъ чувствомъ къ матери, и это отчаянiе матери, выносившей, выкормившей, вынянчившей этого юношу и видящей его въ арестантскомъ халате чахоточнаго и на веки разлученнаго съ ней. Это было ужасно.

— Да это еще что — эти за [без]письменность, — подхватилъ смягчившiйся помощникъ смотрителя, — а то прямо ни за что, бываетъ, сидятъ. Вотъ хоть бы этотъ — прекраснейшiй человекъ. Судились съ помещикомъ, съ нихъ убытки присудили. Стали описывать, съ его двора начали, онъ не пустилъ себе въ дворъ, — три года заключенiя въ арестантскiя роты. Сюда перевели. И прекрасный человекъ, онъ у насъ староста. И много такихъ, — говорилъ смотритель, какъ бы хвастаясь темъ, что онъ держитъ въ тюрьме много невинныхъ. — Ну а вотъ этотъ молодой, — сказалъ онъ, понизивъ голосъ, когда они встретили двухъ арестантовъ, несшихъ ушатъ съ водой, — этотъ настоящiй типъ, эти бедовые, тоже палецъ въ ротъ не клади.

№ 98 (кор. № 27).

Вернувшись рано утромъ, Нехлюдовъ нашелъ у швейцара зaписку адвоката и два прошенiя изъ острога: отъ одного приговореннаго и одного судимаго и письмо отъ содержавшихся въ остроге, такъ называемыхъ сектантовъ, съ обвинительнымъ актомъ.

Умывшись и напившись чаю (кофе былъ такъ дуренъ въ гостинице, что онъ пересталъ его пить), Нехлюдовъ поехалъ къ адвокату, съ темъ, чтобы оттуда ехать въ острогъ, и для этого взялъ съ собой привезенные изъ Панова одинъ томъ Тургенева и одинъ Достоевскаго и карточку Катюши съ тетушками. Онъ хотелъ то и другое дать ей.

въ Петербурге.

— Не худо бы съездить и похлопотать въ Сенате, если есть рука, — сказалъ адвокатъ. — Кассацiонная жалоба вышла слабо.[352] Мы сделали все возможное: написали 8 пунктовъ, — улыбаясь, какъ бы съ насмешкой надъ своими пунктами. — Ведь ужъ очень плохъ попался адвокатикъ, не импозантенъ нисколько, — шутилъ адвокатъ. — Судейскiе такъ и не удостоверили того, что председателемъ было остановлено чтенiе осмотра. Вы ведь помните, что онъ остановилъ чтенiе...

— Какъ же, я очень хорошо помню, потому что былъ очень благодаренъ ему за это, — сказалъ Нехлюдовъ, вспоминая это продолжительное и безсмысленное чтенiе, которое происходило на суде.

— И надо было быть благодарнымъ, потому что это былъ самый тузовый поводъ къ кассацiи.[353] Да только они отпираются — говорятъ, что не помнятъ. И это ужъ который разъ они со мной такiя штуки выделываютъ. Какъ только поводъ къ кассацiи — они не записываютъ въ протоколъ. А потомъ говорятъ: «не помню». А самъ смеется. Секретарь — ихъ рабъ. Онъ ждетъ места следователя отъ нихъ же, что они велятъ, то и пишетъ или то и не пишетъ. Ну все-таки я это самое и написалъ. Какъ Сенатъ посмотритъ.

№ 99 (кор. № 27).

не тяготило его. Онъ чувствовалъ, что одиночество это содержательно. Иногда ему хотелось сообщить мысли, занимавшiя его, кому-нибудь, но такихъ людей не было.[354] Была сестра, которой онъ могъ бы высказать все, но ея не было въ городе, да и она много переменилась за последнее время. Понялъ бы все его неясныя, но важныя мысли вполне только Николенька Иртеневъ, ему бы онъ все сказалъ, но онъ уже давно былъ подъ землей, и милый лобъ его съ шишками надъ глазами и большими взлизами тонкихъ волосъ былъ ужъ вероятно теперь чистымъ черепомъ, думалъ Нехлюдовъ. «Впрочемъ, можетъ быть, это и лучше, что я никому не говорю про это, а ношу все въ себе, — думалъ иногда Нехлюдовъ, — зато нетъ теперь въ моихъ чувствахъ и мысляхъ примеси рисовки. Все идетъ внутри меня передъ самимъ мной и передъ Богомъ».

А чувствъ и мыслей совершенно новыхъ было много, и онъ никакъ не могъ разобраться въ нихъ. Дело съ Масловой было главнымъ его деломъ, и чувства и мысли, вызванныя судомъ и въ особенности последнимъ свиданiемъ, въ которомъ она показала ему всю тяжесть своей обиды, были основными чувствами и мыслями; но кроме того, чемъ больше онъ сближался съ этимъ мiромъ заключенныхъ, темъ настоятельнее представлялся ему рядъ вопросовъ, въ которыхъ онъ до сихъ поръ не могъ найти никакихъ разрешенiй. Все, что онъ для уясненiя этихъ вопросовъ читалъ въ последнее время, не удовлетворяло его. Въ книгахъ, которыя онъ читалъ, эти вопросы сводились къ новой школе криминалистовъ, смотревшихъ на преступниковъ какъ на результатъ среды и наследственности; для Нехлюдова[355] же главный вопросъ состоялъ въ томъ, какимъ образомъ обыкновенные добрые люди могли такъ необыкновенно жестоко и безсмысленно обращаться съ другими людьми. Для Нехлюдова тюрьма и все то, что делалось въ ней, представляло неразрешимый вопросъ, на который онъ нигде не могъ найти ответа, но онъ чувствовалъ, что ответъ этотъ есть и долженъ быть.

№ 100 (кор. № 27).

Смотритель вышелъ еще более усталый, чемъ всегда.

— Что прикажете? Я только что изъ конторы. Пожалуйте.[356]

— Благодарю васъ, но мне хотелось бы видеть Маслову и вотъ эту особу.

— Нынче прiемный день, и посетительская занята, — сказалъ смотритель.

— Мне только передать ей кое что.

— Да пожалуйста въ гостиную.

— Благодарю васъ.

— Что передать, такъ дайте я передамъ, если что не запрещенное.

— Только вотъ книги, карточку, — сказалъ Нехлюдовъ, доставая изъ кармана карточку, которую онъ привезъ изъ деревни, и подавая книги.

— Чтожъ, это можно, — сказалъ смотритель, просмотревъ заглавiе книгъ — это былъ одинъ томъ Тургенева и одинъ Достоевскаго. — А вотъ насчетъ денегъ, такъ я хотелъ просить васъ, князь, не давайте ей денегъ на руки. А то тотъ разъ она после васъ достала вина и совсемъ неприлично себя вела, такъ что я долженъ былъ принять меры. — Рулады все шли своимъ чередомъ. — Деньги передавайте мне.[357]

— Да неужели? — сказалъ Нехлюдовъ.

Да, да, и буйная оказалась. Вотъ, если хотите нынче эту особу, — сказалъ смотритель, передавая назадъ Нехлюдову разрешенiе Масленникова, — такъ пойдемте.[358]

То, что ему сказалъ смотритель про Маслову, въ первую минуту ужаснуло Нехлюдова, но тотчасъ же онъ объяснилъ себе этотъ поступокъ Масловой. Не могла она спокойно перенести того, что она должна была переиспытать въ это последнее ихъ свиданiе, когда она съ негодованiемъ отвергла его позднее раскаянiе. То, что онъ узналъ про ея пьянство, только усилило его жалость къ ней, теперь особенно ясную, когда онъ побывалъ въ Панове, увидалъ ея тетку и живо представилъ себе все то, что она переживала, когда лежала рожающая и больная у этой ужасной старухи. Онъ надеялся, что карточка ея и его и книги, тоже читанныя тогда, живо напомнютъ ей то время и нравственно поддержать ее, и потому онъ просилъ смотрителя непременно передать ей и то и другое. «Какая страшная разница, — думалъ онъ, идя за вздыхающимъ смотрителемъ по каменной лестнице, ведшей въ контору, — между темъ, чего требуешь отъ себя по отношенiю къ человеку, съ которымъ хочешь быть только справедливъ, передъ которымъ хочешь быть правъ самъ для себя, и между темъ чего требуешь отъ себя по отношенiю человека, котораго любишь. Какъ только полюбишь человека, то входишь въ его душу, въ его задушевную жизнь и видишь, какъ много требуетъ эта жизнь (столько же, какъ и своя), и хочешь удовлетворить всемъ этимъ требованiямъ.

Не полюби я ее той любовью и жалостью, которою я люблю ее теперь, то, что она напилась, было бы только поводомъ къ отдаленiю отъ нея. А люблю я, жалею ее, и мне только еще больше жалко ее, потому что я знаю теперь и вместе съ ней переживаю все то, что она пережила, отвергнувъ меня». Такъ думалъ Нехлюдовъ, входя въ контору и ожидая не найти тамъ никого и потомъ увидать мало интересующую его Веру Богодуховскую.

№ 101 (кор. № 27).

— А еще я вотъ о чемъ хотелъ поговорить съ вами, — заговорилъ Нехлюдовъ. — Мне говорили, что въ детской больнице здесь очень больныхъ много, и нуждаются въ сиделкахъ. Такъ не пошли ли бы вы, если бы попросить?

— Чтожъ это? За ребятами горшки выносить? — мотнувъ головой, сказала она. — Нетъ, ужъ это кого другаго.

— Да ведь все таки лучше, и польза, — сказалъ Нехлюдовъ грустно.

Она тотчасъ же заметила, какъ подействовало на него ея замечанiе и какъ огорчило его, и съ женской чуткостью, чтобы смягчить дурное впечатленiе, тотчасъ же прибавила:

— Вотъ насчетъ вина вы говорите, такъ это точно, я теперь не буду больше пить его. Это такъ.

— Вотъ это хорошо, — сказалъ обрадованный Нехлюдовъ.

Въ Масловой, ему казалось, начинала происходить внутренняя перемена,[359] и эта мысль несказанно радовала его. Новая обстановка и, главное, трудъ съ детьми, онъ надеялся, будетъ иметь благотворное влiянiе. Но все это было совсемъ не такъ. Съ техъ поръ, какъ она все высказала ему и отвергла его, она въ своемъ сознанiи стала выше его. Она покорилась ему. Она согласилась поступить въ больницу только потому, что онъ хотелъ этаго, но ей дело въ больнице продолжало казаться унизительнымъ и противнымъ. Никто изъ детей не интересовалъ ее. Она такъ была занята своими мыслями и чувствами, что не обращала на нихъ вниманiя и только делала то, что ей указывали докторъ и фельдшеръ. И ей было нехорошо въ больнице, даже хуже, чемъ камере. Хуже было отъ того, что не было товарокъ, къ которымъ она привыкла, въ особенности Федосьи, которую она любила, и, главное, отъ того, что сиделка, зная, кто она была, презрительно чуждалась ея; мущины же, фельдшеръ и сторожъ, тоже потому, что знали, кто она была, также презрительно, какъ те чуждались, искали съ ней сближенiя.

А въ это последнее время ей особенно противно стало заискиванiе мущинъ. Это самое хотела она сказать Нехлюдову, но она не нашла словъ, въ которыхъ бы хорошо было сказать это. Ей теперь было почти все все равно: даже вопросъ о томъ, пересмотрятъ ли ея дело и оправдаютъ ли ее, потерялъ для нея большую долю своего интереса. Ей теперь было важно только одно: быть въ его глазахъ великодушной — великодушнее его и вместе съ темъ быть такою, какою онъ хотелъ чтобы она была.[360]

Въ вечеръ того дня когда Нехлюдовъ, уезжая въ Петербургъ, простился съ ней въ больнице, она вечеромъ после дежурства, оставшись одна въ каморке, где они жили вдвоемъ съ сиделкой, въ первый разъ после того, какъ онъ прислалъ ей ее, развернула бумагу, въ которой была завернута фотографiя тетушекъ, ее и Нехлюдова, и долго неподвижно смотрела на нее, лаская взоромъ всякую подробность и лицъ, и одеждъ, и ступенекъ балкона, и куста, который вышелъ на фотографiи. Когда товарка ея вошла въ комнатку, Маслова даже не заметила ее.

— Любовниковъ разсматриваете?

— Да, любовниковъ, — отвечала Маслова и пошла на свою смену.

№103 (кор. №27).

По всемъ преданiямъ и даннымъ возвращенiе его къ власти было невозможно. А между темъ онъ приходилъ въ восхищенiе, когда къ Пасхе получалъ разрешенiе пристегнуть еще новую блестящую игрушку на свой мундиръ, былъ въ отчаянiи, когда другiе получали бирюльку, считающуюся старше, чемъ та, какую онъ получилъ, и не переставая старался пользоваться всякимъ случаемъ общенiя съ сильными мiра и въ особенности съ царской фамилiей и царемъ и въ известной мере достигалъ этого. Вследствiи этого[361] у графа Ивана Михайловича были большiя связи.

№ 104 (кор. № 27).

Обязанность его въ крепости состояла въ томъ, чтобы содержать въ казематахъ, въ одиночныхъ заключенiяхъ, политическихъ преступниковъ и преступницъ, т. е. людей, желавшихъ[362] изменить существующiй порядокъ вещей не для личныхъ целей, но для улучшенiя, по ихъ мненiю, положенiя всего народа.

Владимiръ Васильевичъ очень обстоятельно, ни разу не взглянувъ на Нехлюдова, своимъ тонкимъ голосомъ доложилъ касацiонную жалобу и обратился къ Селенину. Селенинъ всталъ и очень определенно высказался въ пользу касацiи, даже преступивъ пределы веденiя Сената, т. е. коснувшись самаго существа дела. Фонаринъ попросилъ слова и по пунктамъ сталъ защищать жалобу[363]. Его выслушали и потомъ сенаторы стали совещаться. Председательствующiй все время молчалъ. Бе стоялъ за касацiю. Владимiръ Васильевичъ сдержаннораздраженно возражалъ своимъ тонкимъ голосомъ, очевидно недовольный не столько результатомъ перваго дела, сколько темъ, что онъ догадался по тону Селенина (имевшаго репутацiю особеннаго ригориста, chevalier sans peur et sans reproche),[364] что онъ знаетъ про его отношенiя съ страхованiемъ. Председ[ательствующiй] сталъ, по своему всегдашнему человеконенавистничеству, на сторону Вольфа. Все дело решалось голосомъ Сковородина. И этотъ голосъ сталъ на сторону отказа, преимущественно потому, что не любилъ аристократовъ, съ которыми онъ не былъ знакомъ. Техъ, съ которыми онъ былъ знакомъ, онъ особенно любилъ, стараясь быть съ ними какъ можно более фамильяренъ, а незнакомыхъ аристократовъ не любилъ. Теперь же за касацiю были два аристократа — одинъ Нехлюдовъ, котораго онъ совсемъ не зналъ, а другой Селенинъ, котораго онъ зналъ, но который постоянно держалъ себя на почтительномъ отъ него отдаленiи. И потому естественно, желая быть имъ обоимъ непрiятнымъ, онъ примкнулъ къ мненiю Вольфа, и въ касацiонной жалобе было отказано.

№ 106 (кор. № 21).

LXXXII.

Первое чувство Нехлюдова, когда онъ проснулся на другое утро, было то, что онъ накануне сделалъ какую то гадость. Онъ сталъ вспоминать: гадости не было, но было то, что те сомненiя и соблазны, которые всегда находятъ на человека въ минуты его слабости, онъ принялъ за настоящее, нормальное состоянiе, а нормальное состоянiе души принялъ зa соблазнъ.

те важныя два решенiя, которыя изменили всю его жизнь: женитьба на Масловой, а если не женитьба, то следованiе зa нею въ Сибирь и отказъ отъ права собственности на землю.

Это — настоящее, a колебанiе въ этомъ — соблазны. Прежде всего онъ поехалъ на Васильевскiй островъ къ Шустовой.

Квартира Шустовой была наверху. Ходъ былъ по какой-то странной, прямой и крутой, разумеется голой, лестнице. Пахло дурно. Женщина, худая и черная лицомъ, съ засученными рукавами, встретила Нехлюдова сначала испуганно, а потомъ, узнавъ, кто онъ, восторженно:

— Душенька, голубчикъ, ведь вы не знаете, что вы сделали. Вернули Лидочку. Ведь она бы умерла тамъ. Лидочка! Это князь Нехлюдовъ. Да зачемъ вы съ черной лестницы? — сказала женщина, мать Шустовой, и, схвативъ его руку, зарыдала, стараясь целовать ее.

Изъ двери вышла девушка въ серомъ шерстяномъ платье съ папироской въ руке.

— Нельзя, тетя, не зовите ее, она и такъ изнервничалась. Здравствуйте.

— Вы насъ простите. Я ей тетка. Колоколова. Ведь мы отчаялись. Пожалуйста, сюда войдите; вы не знаете, что вы сделали: оживили целую семью. Сюда, сюда, — говорила Колоколова, проводя его черезъ узкую дверь и коридорчикъ въ комнату съ постелью и диванчикомъ передъ столомъ, за которымъ сидела[365] бледная, худая, некрасивая женщина или девушка съ взволнованнымъ и кроткимъ выраженiемъ лица и говорила съ чернобородымъ человекомъ, мрачно сжимавшимъ свои колена скрещенными пальцами.

— Лида, вотъ князь Нехлюдовъ.

Лида Шустова[366] быстро встала и, кротко и радостно улыбаясь, крепко пожала руку Нехлюдова.

— Благодарю васъ за все, за все. А что[367] Верочка? Вы ее видели?[368]

— Вера Ефремовна? Да, она то и доставила мне случай познакомиться съ вами.

— Вотъ сюда. Тутъ вамъ покойнее будетъ, — говорила Лидiя, точно она была самый обыкновенный человекъ, а не вышедшая вчера изъ крепости политическая преступница. — Мой двоюродный братъ Захаровъ[369], — прибавила она, знакомя съ чернобородымъ мущиной.

— Она[370] очень мучалась о васъ, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Что обо мне мучаться? Мне хорошо было. Очень хорошо.

— Да, это видно, какъ хорошо, — сказалъ ея двоюродный братъ, — когда отъ тебя половины не осталось.

— Что жъ, я сама виновата.

— Какже вы сами виноваты? — спросилъ Нехлюдовъ.

— А видите ли, — начала женщина съ папироской, — она ведь совершенно ни за что сидела, за то только, что они дали передать какiе-то листы, она и сама не знала что, и тотъ сказалъ, отъ кого получили, а она не говорила. Ее и держали, пока она не скажетъ.

— Я и не сказала, но потомъ, — продолжала расказывать сама Лидiя, — схватили мою подругу. И тутъ начались допросы, и допросы эти были ужасны. Распрашиваютъ о разныхъ предметахъ, вызываютъ на разсказы, и такъ хитро, что не успеешь сообразить и скажешь. И вотъ, когда я узнала, что ее взяли, и вспомнила свои разговоры съ ними, я уверена была, что я ее выдала. Тутъ на меня напала тоска.

— Лидочка, ты не говори...

— жандарма. Этотъ старикъ всталъ передъ образомъ, взмахнувъ рукой, широко перекрестился и сказалъ: «ну вотъ вамъ крестъ и клятва, — ведь вы не верите въ Бога, а я и верю и боюсь Бога. Такъ вотъ вамъ клятва передъ Богомъ, что то, что вы мне скажете, не пойдетъ дальше, не послужитъ уликой, а напротивъ, то, что вы скажете, поможетъ намъ освободить техъ, которыхъ мы томимъ, можетъ быть, напрасно».

— Я поверила и сказала, не имя того, кто мне далъ, a место, где мы встретились съ Митинымъ. На другой день я узнала, что Митинъ арестованъ. И тогда я уже не могла спать, не могла есть. Все ходила. Хочу забыть и не могу. Начну считать, стихи говорить. И все те же мысли. Да нетолько мысли, а лягу, хочу заснуть и вдругъ слышу надъ самымъ ухомъ шопотъ. Шепчетъ вотъ такъ быстро, быстро, — говорила она, глядя сейчасъ полными ужаса глазами передъ собой. — Знаю, что это галлюцинацiя, и не могу не слушать. Ахъ, это было ужасно!

Она вдругъ зарыдала. Мать бросилась къ ней и тоже заплакала. Лидiя вскочила съ дивана и, зацепившись зa кресло, выбежала изъ комнаты. Мать и Колоколова пошли за ней.

— Совсемъ разбитое существо, — сказалъ двоюродный братъ. — А что зa женщина! Это одно самоотверженiе. Она не знаетъ, что такое жить для себя. Тутъ не только уединенiе, страхъ, неизвестность, но это напряженiе слуха, мозга — все это разрушаетъ психику.

— И неужели они такъ, ни за что, держали ее? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Совершенно ни за что. Кто передалъ ей прокламацiи, было известно; известно было, что она вовсе не замешана въ этомъ, даже не было указанiя на то, что изъ нея можно что нибудь выудить, но она была взята и, можетъ быть, могла пригодиться, и вотъ ее держали и продержали бы еще Богъ знаетъ сколько, если бы за нее не ходатайствовали.

— Неужели только изъ за этого?

— Еще бы. Ведь идетъ война, а на войне все средства годятся. Я это знаю, потому что тоже сиделъ. Да теперь уже не сяду. Нужно кому нибудь оставаться на воле. Благородствомъ и рыцарствомъ, кротостью, непротивленiемъ съ ними, съ этими разбойниками, пользующимися всеми подлейшими и жесточайшими средствами, — нельзя. А надо бороться ихъ же средствами.

Нехлюдовъ ничего не ответилъ. Ему непрiятно было слушать это, но онъ не зналъ, что ответить.

— Простите меня, я взволновалась, — сказала Лидiя, съ красными глазами выходя изъ двери. — Я просила васъ заехать для того, чтобы передать[371] Верочке — вы ведь увидите ее?

— Надеюсь.

— Что вотъ я вышла здорова, бодра, поправившись, — говорила она смеясь, — отвыкла курить и поеду въ деревню. Да я вамъ дамъ письмо. Можно? Вотъ мы злоупотребляемъ вашей добротой, — и она опять засмеялась.

— Пожалуйста, пришлите. Я завтра еду.

— Верочку[372] очень поцелуйте, — и Лида еще страннее расхохоталась и прямо отъ смеха перешла къ рыданiю и опять ушла за дверь.

— Едва ли когда оправится. Обработали, — сказалъ двоюродный братъ.

— Ничего, поправится, — сказала Колоколова, — только бы поскорей въ деревню. Отецъ ея управляющiй именiемъ въ Псковской губернiи.

— За то, что чиста, самоотвержена, за то и погибла. Будь пошла, груба, животна — эта будетъ жить, какъ разъ придется по среде, — говорилъ чернобородый.

Главное чувство Нехлюдова, когда онъ возвращался съ Васильевскаго острова, было некоторое недоуменiе и удивленiе передъ той поразительной разницей, которая была между положенiемъ этой женщины вчера и нынче. Вчера это была или, по крайней мере, таковою представлялась для большого количества людей — опасное существо, для огражденiя общества отъ котораго нужно было держать ее въ толстыхъ казематахъ крепости посредствомъ часовыхъ съ заряженными ружьями, отделивъ ее отъ всего мiра.

Вчера она была тамъ, въ крепости, куда онъ и думать не смелъ проникнуть, — нынче это было слабое, измученное, безпомощное и, главное, доброе, ко всемъ до самоотверженiя расположенное существо въ полосатой старой кофточке и съ растрепанными редкими и длинными волосами, изъ которыхъ одна черная прядь, выбившись, не вiясь, висела передъ ухомъ, и[373] кроткими глазами, которое не могло никому сделать ничего дурного.

Зачемъ они держали въ крепости ее, зачемъ держали Гуркевича, не давая ему возможности видеться съ матерью и даже заниматься наукою, зачемъ держали все те тысячи, которыя онъ виделъ и про которыхъ слышалъ, какъ политическихъ, такъ и уголовныхъ? И простой ответъ уже напрашивался ему, но онъ не решался его себе высказать.

Онъ пришелъ прежде всего къ смотрителю, и тамъ[374] въ первый разъ не услыхалъ музыки, а увидалъ музыкантшу съ синяками подъ глазами, старательно выводившую бензиномъ пятна на какомъ то шерстяномъ платье. У смотрителя надо было узнать, когда отправляется первая партiя и можно ли съ этой партiей отправить Маслову.[375]

Партiя, въ которой шла и Маслова, отправлялась черезъ неделю. Отъ смотрителя, не заходя въ острогъ, Нехлюдовъ пошелъ въ острожную больницу.[376]

Вышедшiй къ нему въ прiемную молодой докторъ повторилъ то, что онъ сказалъ ему тотъ разъ, что она хорошо работаетъ, но очень нервна.

— Даже нынче была исторiя, — сказалъ онъ улыбаясь.

— А что?

— Да такъ, столкновенiе съ фельдшеромъ. Ну, и реветь. А жалко, что она уйдетъ. Дети ее любятъ.

Столкновенiе съ фельдшеромъ, о которомъ говорилъ докторъ и которое нынче особенно разстроило Маслову, состояло въ томъ, что поутру, войдя въ аптеку по порученiю сестры за груднымъ чаемъ для детей, Маслова застала тамъ одного фельдшера, высокаго, съ нафабренными усами Устинова, который уже давно смущалъ ее своимъ ухаживанiемъ и предложенiемъ ей аптечныхъ сладостей. Увидавъ Маслову, Устиновъ вскочилъ и хотелъ захлопнуть на крючокъ дверь, но Маслова съ испугомъ встала въ дверь, не давая ее закрывать.

— Что же ты, чего испугалась? Войди, папиросочку выкури. Что надо?

Но Маслова слишкомъ хорошо знала то выраженiе, которое было теперь на лице Устинова, и, сначала побледневъ, а потомъ покрасневъ,[377] потянулась назадъ.

— Да будетъ ломаться-то. Разве я тебя обижу? — сказалъ Устиновъ, обнимая ее и втаскивая въ дверь.

Въ последнее время[378] ея подвигъ отказа Нехлюдову, про который она никогда не могла вспомнить безъ улыбки радости, сделали то, что те отношенiя къ мущинамъ, которымъ недавно была посвящена ея жизнь, сделались для Масловой невыносимо противными.

А между темъ ея наружность, хотя она теперь перестала отпускать кудряшки и старалась держаться подальше отъ мущинъ, а главное, ея прошедшее, известное всемъ, вызывали нескромныя и часто дерзкiя приставанiя мущинъ. И эти приставанья, прежде льстившiя ей, теперь действовали на нее такъ, что она начинала плакать. Заставляла ее плакать мысль, что они все имеютъ полное право приставать къ ней, а что она, бывшая проститутка и каторжная, не имеетъ никакого права обижаться этимъ. И ей становилось жалко себя, жалко, что она хотела и не могла быть доброй и честной.

Такъ и теперь она, сказавъ, что ее сестра послала за груднымъ чаемъ, такъ жалостно заплакала, что Устиновъ смягчился и сталъ утешать ее. Но утешенiя его были объясненiя и поцелуи.

— Ну, что ты, Катенька. Не плачь, — говорилъ онъ.

— Пустите меня, Захаръ Иванычъ, оставьте.

Но онъ не оставлялъ, такъ что она, чтобы вырваться отъ него, сильнымъ жестомъ оттолкнула его и выбежала.

Въ коридоре она наткнулась на стараго доктора, сопутствуемаго молодымъ.

— Ну, матушка, если ты здесь будешь шашни заводить, я тебя спроважу, — сказалъ старый докторъ. — Что такое? — обратился онъ къ фельдшеру, поверхъ очковъ строго глядя на него.

Фельдшеръ сталъ оправдываться. Докторъ, не дослушавъ его, поднялъ голову такъ, что сталъ смотреть въ очки и прошелъ въ палаты. Маслова между темъ быстрыми, неслышными шагами направилась въ свою детскую палату.

— Да о чемъ же вы плачете? — сказалъ онъ ей.

Она еще пуще заплакала.

— Всякiй можетъ, всякiй думаетъ.... — заговорила она.

— Да нисколько, не плачьте, не плачьте. Делайте свое дело, и все будетъ хорошо. А я скажу ему.

— Да я не хочу, чтобы съ него взыскивали. Онъ не виноватъ, думаетъ что.... А я...

— Ну, ну, хорошо, хорошо, — сказалъ докторъ улыбаясь, — успокойтесь.

Вотъ про это-то столкновенiе говорилъ докторъ, и это то столкновенiе особенно разстроило Маслову. Такъ что, когда она вышла къ Нехлюдову, лицо у нея было грустное и даже сердитое. Присутствiе Нехлюдова не только не смягчало, не радовало ее, но, напротивъ, раздражало, озлобляло. Когда она одна думала о немъ, она думала о немъ съ любовью и благодарностью, но какъ только она видела его, все упреки, которые она могла сделать ему, и даже такiе, которые было несправедливо делать ему, возникали въ ней, и она съеживалась и враждебно относилась къ нему. Пока онъ былъ одинъ изъ мущинъ, счеты съ нимъ были простые и короткiе: можно было отъ него взять денегъ побольше, заставить его похлопотать по своему делу и по делу товарокъ, и если онъ все это делалъ, то можно было быть благодарной ему. И она въ первыя свиданiя чувствовала къ нему эту благодарность и радовалась его посещенiямъ. Но когда онъ вспомнилъ прежнюю любовь, захотелъ считаться съ ней, какъ человекъ съ человекомъ, тогда было другое дело, тогда онъ ничемъ, никогда не могъ заплатить ей за то, что онъ сделалъ. И она хотела дать ему почувствовать это. И не то что она хотела дать ему почувствовать это, она не могла иначе относиться къ нему. Какъ только она его видела, она становилась непрiятна и враждебна ему. И вместе съ темъ она любила его, такъ любила, что невольно подчинялась ему, угадывала, что онъ желалъ отъ нея, и делала то самое, чего онъ желалъ отъ нея. Она знала, что ея професiя и все то, что напоминало о ней, ея грубое кокетство было противно ему, и она получила отвращенiе къ своему прошедшему и подавила въ себе все поползновенiя къ прежнимъ привычкамъ. Знала она также, что онъ хотелъ бы, чтобы она работала, служила другимъ, помогала больнымъ детямъ, и она съ радостью делала это. Но какъ только она его видела, она вся ощетинивалась и делала видъ, что она не знаетъ, зачемъ ему нужно видеть ее. Она подошла къ нему и учтиво поклонилась, ничего не говоря, какъ бы исполняя непрiятную обязанность.

— Неудача, отказали, — сказалъ Нехлюдовъ.

Она вспыхнула, но ничего не сказала.

— Мы сделали что можно, но ничего не удалось, и я подалъ прошенiе на высочайшее имя, но по правде сказать, не надеюсь.

— Я давно не надеюсь.

— Отчего? — спросилъ онъ.

— Такъ....

— Чтожъ, вамъ хорошо тутъ было?

— Чтожъ особенно хорошаго? Делала что велели.

— Вы знаете, что въ следующiй четвергъ отправка? Я тоже еду. Что, вы готовились?

— Мне нечего готовиться.

— Все таки что нибудь нужно.

— Кажется, ничего особеннаго. Благодарствуйте.

къ ней. Хотя бы онъ и не могъ объяснить себе, какъ и почему это было, онъ чувствовалъ, что въ этой враждебности и холодности къ нему съ того дня, какъ она такъ жестоко упрекала его, онъ виделъ, что въ ней прекратилось прежнее непрiятное ему кокетливое отношенiе къ себе, онъ виделъ что въ этой враждебности и холодности къ нему была какая то важная и добрая перемена, совершившаяся въ ней.

№ 108 (кор. № 27).

XCIII.

Прошло четыре месяца. Партiя, въ которой шла Маслова, еще не дошла до места. Нехлюдовъ все время ехалъ за партiей и, какъ это ни было непрiятно ему, везде долженъ былъ входить въ общенiе съ властями, чтобы покровительствовать пересылаемымъ, и везде власти оказывали ему вниманiе.[379] Нехлюдову удалось на пути исполнить то, что ему советовала Вера Ефремовна — поместить Маслову съ политическими; самъ же онъ съ добродушнымъ Тарасомъ,[380] мужемъ Федосьи, иногда отставалъ отъ партiи, иногда перегонялъ ее, ехалъ впередъ на этапъ и приготовлялъ помещенiе. Иногда самъ оставался ночевать въ той деревне, где былъ этапъ, иногда, когда былъ смирный конвойный, проводилъ вечера съ политическими.

Переездъ по железной дороге, на пароходе и потомъ шествiе по этапамъ, въ особенности шествiе по этапамъ открыло Нехлюдову такiя новыя подробности быта арестантовъ, которыхъ онъ никогда не могъ бы себе представить. Чемъ больше онъ узнавалъ бытъ этихъ людей, темъ больше онъ убеждался, что тюрьма, пересылка, каторга — все это какъ бы нарочно выдуманныя учрежденiя для производства сгущеннаго до последней степени разврата и порока, которыхъ ни при какихъ другихъ условiяхъ нельзя бы было произвести. Были, казалось, нарочно собраны сотни тысячъ людей самыхъ разнообразныхъ, большей частью[381] точно такихъ же, какъ все обыкновенные люди, живущiе на воле, только немного более возбудимые, чемъ большинство людей, и къ этимъ людямъ, какъ къ заваренному тесту, были присоединены, какъ закваска, съ одной стороны небольшой процентъ[382] невинныхъ, напрасно мучимыхъ людей и съ другой — такой же небольшой процентъ, исключительно развращенныхъ и лишенныхъ человеческаго образа острогами, озлобленныхъ людей, старыхъ каторжниковъ, беглыхъ, бродягъ и т. п. Все эти люди поставлены въ самыя нечеловеческiя условiя[383] поруганiя, безправiя, неволи, страха, полной обезличенности [?], примера жестокости и безнравственности своихъ стражниковъ и полной праздности.

<И эта высокая степень[384] разврата и порока была произведена одинаково и въ среде арестантовъ и въ среде техъ людей, которые содержали, переправляли, усмиряли ихъ, среде смотрителей, ихъ помощниковъ, надзирателей, этапныхъ начальниковъ, солдатъ и конвойныхъ.>

Все эти люди были поставлены въ такiя неестественныя, нечеловеческiя отношенiя и другъ къ другу и къ своимъ стражникамъ, что для того чтобы поддерживать эти отношенiя, имъ необходимо было не только запутать въ себе главную пружину жизни человеческой — любовь къ ближнему, но и вызвать въ себе все самое зверское, что только есть въ человеке, — [385] жадность къ животнымъ наслажденiямъ, хвастовство, обманъ, потребность одурманенiя и заглушенiя требованiй разума и сердца.[386]

На этапахъ, въ острогахъ и въ пути Нехлюдовъ виделъ ужасные по своей жестокости поступки арестантовъ, совершенно не свойственные русскому, какъ онъ понималъ его, да и вообще всякому человеку. Онъ виделъ, какъ среди арестантовъ уважалось только то, что обыкновенно презирается: уважались обманъ, ложь, жестокость, насилiе. Онъ виделъ нетолько то, какъ арестанты, здоровые, сильные, на тесныхъ этапахъ хвалились темъ, что захватывали лучшiя места, а больные чахоточные оставались подъ дождемъ, но виделъ, какъ[387] арестантъ, сломавшiй два ребра мужу, заступившемуся за жену, пользовался сочувствiемъ всехъ присутствовавшихъ при драке; виделъ страшное безстыдство женщинъ, которыя гордились и хвастались своимъ развратомъ. Виделъ ужасныя сцены всякаго, самаго противуестественнаго разврата, узаконеннаго и одобряемаго общественнымъ мненiемъ острога. Мало того, острожные люди, очевидно, гордились, хвастались своими дурными поступками.

Нехлюдовъ понялъ теперь то, чего не могъ онъ понять[388] прежде: отчего происходила та спокойная самоуверенность, самодовольство даже, съ которымъ совершались этими людьми самые ужасные, безчеловечные поступки.[389] Происходило это отъ того, что кроме внутреннихъ поступковъ, которые совершаетъ каждый человекъ для удовлетворенiя своихъ физическихъ и духовныхъ потребностей,[390] есть еще большое количество поступковъ, которые каждый человекъ совершаетъ для того, чтобы получить одобренiе другихъ людей. И это одобренiе другихъ людей также необходимо людямъ, не достигшимъ высшей степени нравственности, какъ вода, какъ пища. Только человекъ, стоящiй нравственно очень высоко, можетъ обойтись безъ этаго одобренiя людей. Обыкновенные же люди нуждаются въ этомъ одобренiи, не могутъ жить безъ него. Чемъ лучше, естественнее, свободнее жизнь человека, темъ большее число поступковъ онъ совершаетъ для удовлетворенiя своихъ и другихъ людей потребностей, и, напротивъ, чемъ хуже, исскуственнее, несвободнее живетъ человекъ, темъ большее количество поступковъ совершаетъ онъ для одобренiя отъ другихъ людей.[391] Человекъ трудящiйся и свободный мало заботится о мненiи другихъ людей, человекъ же праздный, принужденный жить въ однихъ [и] техъ же условiяхъ, съ одними и теми же людьми, напротивъ, весь интересъ свой направляетъ на прiобретенiе одобренiя другихъ людей, потому что у него отняты все другiе мотивы деятельности, и остается только этотъ. Такъ это происходитъ въ среде великосветской, въ среде корпорацiй студенчества, военныхъ,[392] художниковъ, где тщеславiе развивается до высшей степени и одно, вместе съ животными похотями, служитъ источникомъ всехъ поступковъ.

Такъ это въ высшей степени происходило и въ среде арестантовъ, праздныхъ и лишенныхъ свободы. Поэтому то и происходило то кажущееся сначала страннымъ явленiе, что люди эти, живущiе въ тюрьме, гордились своими преступленiями. Имъ надо было хвалиться и гордиться чемъ нибудь передъ людьми. Съ другими людьми, кроме какъ съ такими же заключенными, какъ они, у нихъ не было сношенiй.[393] Для того же, чтобы похвастаться и получить одобренiе сотоварищей, нужно было совершать такiе поступки, которые считались хорошими въ этой среде. Хорошими же считались въ этой среде поступки, поддерживающiе войну, непрестанно ведомую этими людьми противъ своихъ враговъ, техъ, которые держутъ ихъ въ тюрьмахъ, перегоняютъ изъ острога въ острогъ, заковываютъ въ кандалы, водятъ въ позорной одежде, бреютъ головы.

имъ, отнимаютъ пожертвованное, заставляютъ на себя работать, крадутъ на одежде, на пище, на дровахъ, на лекарствахъ, моря ссылаемыхъ холодомъ, дурной пищей, непосильной работой. Они все это знаютъ и считаютъ, что такъ и должно быть, и потому считаютъ, что имъ должно, по мере силъ поступать также. Особенно же жестоки они бываютъ потому, что они постоянно находятся въ опасности жизни. А въ такомъ положенiи люди неизбежно совершаютъ жестокiе поступки. Человекъ самый нравственный и деликатный, когда горитъ или тонетъ, наступитъ на горло другому. Арестантъ же всякiй почти всегда на краю смерти. И потому среди арестантовъ по преданiю уже давно установился духъ развратнаго стоицизма и цинизма, вызывающiй ихъ на поступки, для людей, находящихся вне этой среды, кажущiеся ужасными. Вотъ это началъ понимать Нехлюдовъ, и это открыло ему многое.

ХСІV.

Главное же, что понялъ Нехлюдовъ, было то, что та страшная жестокость, съ которой обращались съ этими людьми, жестокость, вызываемая темъ положенiемъ, въ которое поставлены были тюремщики, и выражающаяся, главное, въ лишенiи этихъ людей свободы, не могла проходить даромъ, не оставивъ на подвергшихся ей людяхъ страшнаго нравственнаго следа. Это понялъ Нехлюдовъ въ особенности после разсказовъ своихъ новыхъ знакомыхъ политическихъ, съ которыми онъ за время пути особенно сблизился. Въ особенности поразилъ его разсказъ одной политической, Ранцевой, 40 летней женщины, матери семейства, о томъ, какъ она была взята и посажена въ одиночную тюрьму; какъ вдругъ изъ обычныхъ условiй человеческихъ отношенiй съ людьми, после сношенiй съ детьми, мужемъ, прислугой, знакомыми, лавочниками, извощиками вдругъ она очутилась въ рукахъ существъ въ мундирахъ, вооруженныхъ, имеющихъ подобiе человеческаго образа, но въ отношенiяхъ съ нею не имевшихъ ничего человеческаго: не отвечавшихъ на ея вопросы, требовавшихъ отъ нея покорности и приведшихъ въ темный вонючiй коридоръ, въ молчаливый каменный гробъ, въ который ее заперли, давая ей пищу, поддерживая для чего то ея ужасную жизнь. Когда она услыхала эти запирающiяся двери, замки и удаляющiеся шаги, и воцарилась тишина, и часовой, человекъ, лишенный всего человеческаго, не отвечая на ея отчаянныя мольбы, ходилъ съ ружьемъ и молча смотрелъ на нее, она почувствовала, кроме грусти о лишенiи жизни, кроме горя о разлуке съ детьми, про которыхъ ей жутко было вопоминать здесь, кроме страха за то, что будетъ, кроме отчаянiя отъ своего безсилiя и безвыходности своего положенiя, она почувствовала еще какой то страшный нравственный ударъ, переворотившiй все ея миросозерцанiе.

— Я не то что возненавидела весь мiръ, людей, а стала равнодушна къ нему, перестала верить въ добро людей, перестала верить въ людей, въ Бога. И не отъ того, что меня оторвали отъ семьи, детей, — можетъ быть, кому то нужно было сделать это, потому что у меня были прокламацiи, которыя я взяла къ себе, чтобы спасти друзей, не то, что со мной сделали, разуверило меня въ людяхъ и въ Боге, а то, что есть такiя учрежденiя, какъ жандармы, полицейскiе, которые могутъ оторвать мать отъ плачущихъ детей и, не отвечая ей, сидеть съ усами и въ мундире и съ спокойными лицами везти ее въ тюрьму, что есть тюремщики, спокойно принимающiе ее, записывающiе и отправляющiе ее въ одиночную тюрьму, и что есть эта тюрьма, измазанная, почти разваливающаяся, такъ она стара, и такъ нужна, и такъ много въ ней перебывало народа. Это, главное, сразило меня, — разсказывала она.

— И если бы это делалось все машинами, это не такъ бы подействовало на меня, а то живые люди, люди, которые все знаютъ, знаютъ, какъ матери любятъ детей, какъ все любятъ свободу, солнце, воздухъ. Меня больше всего тогда сразило то, — разсказывала она, — что смотритель, покуда меня записывали въ конторе, предложилъ мне курить. Стало быть, онъ знаетъ, какъ любятъ люди курить, знаетъ, стало быть, и какъ любятъ матери детей и дети мать, и всетаки онъ повелъ меня, мать, отъ моихъ детей въ свой подвалъ и заперъ подъ замокъ, и хотелъ чай пить съ своей женой и своими детьми. Этого я не могла перенести и свихнулась.

На этой, особенно чуткой и умевшей сознавать свои чувства, Нехлюдовъ съ особенной ясностью понялъ то, что происходило во всехъ заключенныхъ, наказываемыхъ. Все почти разочаровались или, скорее, теряли веру, иногда безсознательную, въ людей и Бога. Люди, веровавшiе въ добро людей и въ Бога, переставали верить въ нихъ; люди, ни во что не веровавшiе, не задававшiе себе вопроса о людяхъ и Боге, начинали верить въ зло людей и зло, управляющее мiромъ. На политическихъ, которые все, хоть некоторое время, содержались въ одиночныхъ тюрьмахъ, это было особенно заметно. Все они, какъ говорила и Ранцева, или почти все были люди свихнувшiеся. Это могло быть незаметно сначала, но ни для кого не могло пройти безследно, не оставивъ глубокихъ нравственныхъ следовъ жестокости заключенiя (въ особенности сильное страданiе производили новыя усовершенствованныя, отвратительныя по своей жестокости тюрьмы). Все были подломлены: кто составилъ себе мистическую свою теорiю, кто усвоилъ чужую, кто составилъ невозможный проэктъ уничтоженiя существующаго строя, кто просто сталъ пить, кто въ большей или меньшей степени подпалъ манiи величiя. Тоже самое происходило и не съ политическими, а съ уголовными (на политическихъ, какъ на людяхъ, привыкшихъ анализировать свои чувства, это было заметнее). Все они, побывавши въ острогахъ, были люди надломленные, нравственно погубленные. «И действительно, не могло же пройти безнаказанно такое нарушенiе всехъ законовъ божескихъ и человеческихъ, которое совершалось надъ людьми, называемыми преступниками», думалъ Нехлюдовъ.

XCV.

ближе, совершенно освободился отъ того чувства брезгливаго недоброжелательства, которое имелъ къ нимъ, научился уважать высокiя свойства и полюбилъ многихъ изъ нихъ. Общей имъ всемъ чертой было, кроме той надломленности, которая заметна во всехъ, большое самомненiе, и не то чтобы они каждый себе приписывали особенное значенiе (и это было, но въ обыкновенныхъ размерахъ), но они страшно, въ 1000 разъ, преувеличивали значенiе своихъ делъ и самихъ себя какъ членовъ партiи. Они приписывали себе, своему делу то самое значенiе, которое, — они чувствовали по темъ мерамъ, которыя принимались противъ нихъ, — приписывало имъ правительство. Имъ казалось, что все подразделенiя ихъ взглядовъ и ученiй имеютъ большое значенiе для судьбы всего народа. Они употребляли наименованiя: Народовольцы, черный переделъ, учредительный комитетъ, дезорганизацiонная группа, секцiя и подсекцiя такая то, съ полной уверенностью, что все знаютъ, а если не знаютъ, то должны знать все, что означалось этими словами. Имъ казалось, что, несмотря на то, что сидятъ теперь въ тюрьме, дело идетъ и будетъ итти въ томъ самомъ направленiи, въ которое они его поставили. Другая, общая имъ всемъ черта было — высокiя, предъявляемыя къ себе требованiя нравственности, согласiя жизни съ убежденiями, безкорыстiя, правдивости, воздержности и готовности къ самопожертвованiю. Въ особенности въ этомъ отношенiи поражали его женщины. Такова была и Вера Ефремовна, и Ранцева, и Марья Павловна, и хорошенькая, называвшаяся «птичкой», шедшая съ ними Богомилова. Кроме того, женщины поразили[395] его еще, не смотря на свою вольность, обыкновенной, естественной, простой целомудренностью, примеровъ которой онъ не виделъ и которая поэтому особенно поражала его.

Маслова съ начала пути по этапу жила съ ними, и они полюбили ее.

И Нехлюдову казалось, что и въ ней происходила большая перемена подъ влiянiемъ общенiя съ этими совершенно новыми для нея людьми.

Нехлюдовъ видался теперь съ нею вместе съ другими и замечалъ, что въ ней перестало быть прежнее враждебное отношенiе къ нему и что она была проста и часто весела и особенно привязалась къ Марье Павловне, во всемъ подчиняясь ей.

Изъ мущинъ Нехлюдовъ сблизился особенно съ Набатовымъ, всегда бодрымъ, веселымъ, твердымъ и самоотверженнымъ человекомъ, проведшимъ половину взрослой жизни въ тюрьме, очень уважалъ твердаго, умнаго и мрачного Еврея Вильгельсмона и жалелъ всей душой милаго умирающаго чахоткой юношу Семенова.[396] Былъ еще красивый Линдеманъ, про котораго никакъ нельзя было понять, зачемъ онъ попалъ къ революцiонерамъ, — такой онъ былъ легкомысленный, мелочно тщеславный и недалекiй человекъ. Былъ еще рабочiй Кондрашевъ, замечательно умный, съ широко разставлениыми, всегда внимательными глазами, и[397] маленькiй силачъ Новодворовъ, самый образованный изъ всехъ, естественникъ и философъ.

«кадриль», какъ всегда шутя говорилъ Набатовъ.

Какъ и везде, где вместе живутъ женщины и мущины, а темъ более, когда они живутъ такъ тесно между собою, какъ живутъ заключенные, и въ особенности после того, какъ большинство изъ нихъ только что вырвалось изъ одиночнаго заключенiя, между этими людьми происходили сложные романы.

Романы, происходившiе тутъ, были следующiе; Новодворовъ, пользовавшiйся всеобщимъ уваженiемъ, былъ мужемъ Веры Ефремовны, но потомъ, какъ это среди нихъ считалось позволеннымъ и естественнымъ, будучи сосланъ врозь отъ нея въ Архангельскiй край, сошелся тамъ съ девушкой, которая стала его другой женой. Вера Ефремовна осталась безъ мужа и сошлась съ Набатовымъ. Теперь же все мущины, кроме Вильгельмсона и Кондрашева, были влюблены въ «птичку». Семеновъ считался ея признаннымъ любовникомъ. Любовь эта была платоническая, но Набатовъ также былъ задетъ прелестью птички, и Вера Ефремовна страшно ревновала, хотя всеми силами скрывала свою ревность, потому что ревность признавалась низкой страстью. Новодворовъ же, любимый и всегда успевающiй у женщинъ, былъ любимъ Богомиловой, но старался не выказать этого, чтобы не огорчить всеми любимаго и больнаго Семенова.

Марья Павловна, несмотря на свою красоту и привлекательность, была такъ неприступна, что, несмотря на то, что все мущины любили ее, даже и рабочiй Кондрашевъ, немножко больше и иначе, чемъ они любили другъ друга, все ожидали отъ нея украшенiя общей ихъ жизни, но никто не ожидалъ отъ нея любви. Ранцева, несмотря на то, что была еще привлекательна какъ женщина, думала только о своемъ муже, который долженъ былъ прiехать къ ней, и была также свободна отъ любви, какъ и Марья Павловна. Въ это общество попала и Маслова. Сначала ее дичились, въ особенности изъ за Нехлюдова, который во всехъ возбуждалъ недоверiе, но скоро полюбили ее и его. По отношенiю къ ней, именно потому что знали ея прошедшее, все мущины держались особенно осторожно, чтобы не оскорбить ее, и первое время она не вызвала новыхъ романическихъ осложнений, но на вторую неделю обозначилось особенное отношенiе Вильгельмсона къ Масловой, которое всехъ удивило сначала, но потомъ не могло не быть принято какъ совершившiйся фактъ. Вильгельмсонъ, девственникъ, врагъ женщинъ, былъ влюбленъ и не скрывалъ этого.

Примирило его съ этими людьми въ особенности то, что онъ не нашелъ въ нихъ ничего того кровожаднаго, жестокаго, которое онъ предполагалъ въ нихъ после всехъ убiйствъ, предшествовавшихъ 1-му Марта и после самаго 1-го Марта.

и говорили, что ни за что не примутъ участiя въ такомъ деле. Такъ что въ общемъ они не только не были кровожадны, но, напротивъ, очень кроткiе люди. Упрекъ самоуверенности, желанiя перестроить по своему общество, который Нехлюдовъ прежде делалъ имъ, тоже, онъ призналъ теперь, былъ несправедливъ. Лучшiе изъ нихъ, большинство ихъ, особенно женщины, такова была Марья Павловна, были движимы не желанiемъ что либо изменить и устроить, но только однимъ сознанiемъ несправедливости, жестокости правительства, мучающаго, запирающаго, вешающаго, и желанiемъ стать на сторону страдающихъ, помогать имъ и, если нельзя, то по крайней мере страдать вместе съ ними. Это былъ главный мотивъ, и Нехлюдовъ не могъ не сочувствовать ему. Онъ самъ хотелъ теперь того же. Особенно памятенъ былъ Нехлюдову одинъ вечеръ на этапе, который онъ весь провелъ, благодаря разрешенiю офицера, съ политическими и на которомъ онъ, во 1-хъ, понялъ вполне жестокость политическихъ и, во 2-хъ, убедился, что въ Масловой произошелъ тотъ переворотъ, котораго онъ желалъ и на который не смелъ надеяться.

№ 109 (кор. № 27).

Странно сказать, самые тяжело наказанные изъ нихъ ничего другаго не имели въ виду, какъ только распространенiе въ народе ясныхъ и здоровыхъ понятiй объ его, народа, положенiи. Мечта ихъ, и то самыхъ опасныхъ по понятiю правительства — Новодворова и Кондрашева, состояла въ томъ, чтобы составить народную партiю. О томъ же, какъ эта народная партiя изменитъ существующiй порядокъ, постоянно происходили споры. Одни утверждали, что это сделается черезъ представительство — это были самые умеренные, другiе, что это сделается само собой, всемъ народомъ, когда онъ будетъ просвещенъ и освобожденъ, третьи, какъ Набатовъ и Вера Ефремовна, утверждали, что для этаго, главное, нужно разрушить теперешнее устройство, а для того есть только средство: терроръ, т. е. убiйство самыхъ вредныхъ правительственныхъ лицъ. Хотя некоторые и не согласились съ темъ, что разрушенiе существующаго порядка можетъ быть достигнуто убiйствами, какъ 1-ое Марта, все, кроме одной Марьи Павловны и Вильгельмсона, отрицавшихъ всякое убiйство, признавали убiйство шефовъ жандармовъ, царей, генераловъ, губернаторовъ необходимымъ и законнымъ, точно также, какъ признавалось правительственными лицами необходимымъ и законнымъ не только убiйство на войне, но и убiйство — повешенiе, разстрелянiе — всехъ враговъ правительства. Все эти люди находились въ открытой постоянной войне съ правительствомъ, и не изъ мести, хотя, после ужасныхъ жестокостей, производимыхъ надъ ними, въ нихъ могло бы возникнуть чувство мести, но только потому, что, если они убивали, то они делали необходимое дело, выкупаемое страшной опасностью, которой подвергался делающiй, и потому дело хорошее, достойное восхваленiя и уваженiя установившимся среди нихъ общественнымъ мненiемъ, въ которомъ жестокость убiйства совершенно была скрыта и незаметна, какъ она была скрыта и незаметна для солдатъ на войне, только гораздо более скрыта, потому что мотивы были выше — благо народа, рискъ былъ больше, и лица, подлежащiя убiйству, были наверное дурные и делали дурное уже по тому месту, которое они занимали.

Такъ что въ общемъ это были нетолько не кровожадные, но, напротивъ, очень кроткiе люди. Все они были движимы не только не желанiемъ зла кому бы то ни было, но только однимъ желанiемъ служенiя народу и сознанiемъ несправедливости, жестокости правительства къ этому угнетенному народу. Главный мотивъ былъ желанiе перейти на сторону страдающихъ, помогать имъ и, если нельзя, то по крайней мере страдать вместе съ ними. Это былъ главный мотивъ и Марьи Павловны, и Набатова, и Семенова, и Нехлюдовъ не могъ не сочувствовать имъ, особенно съ техъ поръ, какъ онъ узналъ весь тотъ ужасъ зла, которое совершилось на его глазахъ надъ арестантами, и узналъ внутреннюю жизнь этихъ людей, политическихъ, и все то море страданiй, которое пережили они, ихъ погибшiе друзья, ихъ жены, братья, сестры, матери. По темъ политическимъ, которыхъ и про которыхъ онъ узналъ въ этомъ путешествии, онъ понялъ теперь, почему такъ старательно препятствуютъ общенiю людей съ воли съ политическими. Нехлюдовъ убедился, что это были несомненно лучшiе люди, какъ бы нарочно отбираемые еще со скамей учебныхъ и потомъ на первыхъ шагахъ общественной деятельности и отчасти уничтожаемые, отчасти развращаемые, хотя и иначе, чемъ уголовные, но развращаемые, загубляемые неволей. Зачемъ это? Зачемъ отбирают лучшихъ людей и губятъ и оставляютъ худшихъ? Зачемъ?

№ 110 (кор. № 27).

Было 5 часовъ вечера, когда Нехлюдовъ пришелъ въ помещенiе политическихъ. Помещенiе это состояло изъ двухъ камеръ, одна мужская, другая женская. Обе были открыты, и все собрались въ женской.

Въ узкой, аршинъ 8 ширины и 12 длины камере, съ двумя окнами съ железными решетками, были въ два ряда нары и между нарами пустое пространство въ два аршина.[399] Передъ лампой и чашками на ящике сидела Ранцева. Проходить на другую сторону стола можно было только черезъ нары.

На одной стороне наръ къ углу лежалъ больной Семеновъ на подушке и прикрытый пледомъ. Нехлюдовъ былъ пораженъ переменой къ худшему, происшедшей въ немъ. Въ середине этой стороны наръ была настлана газетная бумага и на ней чайникъ, чашки, стаканы и ложка. По сю сторону лежала Марья Павловна ничкомъ, вытянувъ ноги съ толстыми икрами въ шерстяныхъ чулкахъ, которые она надела сухiе, снявъ размокшiе и сушившiеся и испускавшiе паръ у печки ботинки.

Вера Ефремовна сидела на другой стороне наръ съ ногами и курила.

Веры Ефремовны и набивалъ папиросы, безпрестанно взглядывая на красивую молодую фигуру миловидной Богомиловой, разчесывавшей свои до плечъ почти не заплетенные черные вьющiеся волосы. Набатовъ въ короткомъ полушубке вошелъ вследъ за Нехлюдовымъ съ большимъ чайникомъ горячей воды и, такъ какъ проходить на другую сторону можно было только черезъ нары, перелезъ черезъ ноги Марьи Павловны, лежавшiя на дороге, и поставилъ чайникъ.

— Ну, заливайте, а я молока добуду. Где у насъ бутылки? Здравствуйте, проходите, проходите въ нашъ монплезиръ, — обратился онъ къ Нехлюдову и тотчасъ же опять отворилъ дверь въ камеру къ уголовнымъ.

Комната[402] была вся полна парами отъ горячей воды и отъ мокрыхъ вещей и табачнымъ дымомъ. Изъ соседней камеры слышались несмолкаемый гулъ арестантовъ съ подъигрыванiемъ цепей, разнообразившiеся взрывами крика или хохота.

— Вотъ онъ пришелъ, — сказала Вера Ефремовна, всегда такъ въ третьемъ лице любившая называть Нехлюдова. — Полезайте, тутъ у окна просторно.

Новодворовъ и Вильгельмсонъ ласково, какъ съ старымъ знакомымъ, поздоровавшись съ Нехлюдовымъ, продолжали каждый свое занятiе.

— Что вы такая красная? — сказалъ Нехлюдовъ Масловой.

— Да ведь оне всю дорогу пешкомъ шли, вотъ еще малаго несли, — сказала Вера Ефремовна, указывая на сидящаго ребенка въ углу, котораго сначала не заметилъ Нехлюдовъ.

— Измокли. Маша такъ совсемъ свалилась, — сказала Ранцева, указывая на неподвижныя ноги Марьи Павловны.[403]

— Да я виделъ, какъ обогналъ, что оне шли пешкомъ. Я думалъ — на время.

— Нетъ, это целая исторiя. Тотъ былъ скверный офицеръ, а этотъ хуже.

— А я думалъ, что онъ лучше техъ, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Ахъ, ужасный господинъ. Представьте себе. Вывели арестантовъ. Мы ничего не знали. Слышимъ крикъ и плачъ. Оказывается, это арестантъ Петръ — знаете, у котораго жена въ Тюмени умерла, — несъ всю дорогу своего мальчишку. Оказывается, вдругъ вздумалось надеть на всехъ наручники. Онъ сталъ просить. Тотъ заоралъ и велелъ мальчика взять. Тогда арестанты заступились. Офицеръ взбесился и началъ колотить чемъ попало. Говорятъ, одному ребро сломали, оставили на томъ этапе. Ну, тутъ наша сердобольная Маша явилась на выручку и взяла мальчика, и оне вместе съ Катей несли его все время съ партiей.

— Что же, и вы бы отдохнули, — сказалъ Нехлюдовъ Масловой.

— Нетъ, мне не хочется, — сказала она, веселыми глазами глядя на Нехлюдова.

— Не хочется, а сама дрожитъ, — сказала Богомилова, — ступай Катя, грейся. Я развешу.

выраженiе, какъ будто невольное, тотчасъ же изчезло и заменилось ласковой улыбкой, и такой простой и спокойной, какой еще не видалъ Нехлюдовъ. Онъ теперь, после недели, въ первый разъ увидалъ ее.[404]

Вильгельмсонъ[405] всталъ отъ печки и полезъ черезъ нары за бумагой. Шагая по нарамъ, онъ смахнулъ листъ съ табакомъ и разсыпалъ его и потомъ зацепился за ноги Марьи Павловны и чуть не упалъ. Все расхохотались.

— Экiй неуклюжiй,[406] — сказала Ранцева.[407]

— Кто неуклюжiй? А, Женя?[408] послышался голосъ Марьи Павловны, и ноги подобрались, и она встала, протирая свои добрые бараньи глаза и добродушно-весело улыбаясь.

— Вот какъ хорошо. И вы тутъ, — обратилась она къ Нехлюдову.[409]

— Да затворяйте же дверь, — обратилась Ранцева къ вошедшему съ молокомъ Набатову. Въ открытую дверь ворвался крикъ отвратительнаго ругательства и еще более густой, тяжелый запахъ, чемъ тотъ, который былъ здесь.

— Ну, а Катя что нынче выделывала, такъ чудеса, — продолжала Марья Павловна. — Всю дорогу несла малаго.

— Да неправда, несли вы больше моего, — насилу сдерживая улыбку, сказала Маслова.

— Да, а потомъ я свалилась, такъ устала, а она какъ ни по чемъ, вымыла, убрала всю камеру. — Ведь тутъ страшная грязь была, какъ мы пришли, да еще платье все мокрое....

— Да ведь я привыкла, мое старинное занятiе. Дмитрiй Ивановичъ знаетъ, — перебила Катя, уже не сдерживая улыбку и переводя свои косые глаза на Вильгельмсона,[410] придерживавшаго заслонку разгоравшейся печи и жадно смотревшаго[411] и оглядывавшагося то на Катю, то на Нехлюдова.[412]

примирить озлобленную противъ себя Бочкову, шедшую въ той же партiи,[414] и вызвать въ себе доброе чувство къ этому бывшему врагу. И это испытанное ею чувство непереставая радовало ее, приводило въ особенное праздничное состоянiе. Ей очень хотелось, чтобы Марья Павловна, и Нехлюдовъ, и Вильгельмсонъ узнали о причине ея радости, вместе съ темъ она боялась, какъ бы то, что они узнаютъ то, что она сделала, не испортило того чувства радости, которое она теперь испытывала. Сделала же она следующее самое неважное дело, но такое, которое очень радовало ее.

Когда при передаче партiи однимъ конвойнымъ офицеромъ другому ее перевели на время прiема назадъ отъ политическихъ къ уголовнымъ, она опять встретилась съ Бочковой. Бочкова была разлучена съ Картинкинымъ; на одномъ изъ этаповъ у нея украли мешокъ съ вещами. Сама она была дурна, стара и неласкова, такъ что товарки не любили ее, и она находилась въ бедственномъ состоянiи. Когда въ тотъ вечеръ, который Маслова провела въ уголовной камере, стали пить чай, Бочкова легла на нары и закрылась кафтаномъ. Маслова взяла свою юбку, платокъ и башмаки, потомъ отсыпала въ две бумажки чаю и сахару и подошла къ Бочковой.

— Тихоновна, — сказала она.

Бочкова поднялась.

— Чего тебе?

— Сказывали, васъ обокрали. Возьмите вотъ. У меня есть еще.

Бочкова встала[415] и, взявъ свертки, несколько разъ перевела свои глаза съ лица Масловой на свертки и ничего не сказала. Маслова ушла и[416] больше не видала Бочкову. Теперь, когда вспомнила объ этомъ, ей становилось такъ весело, какъ бывало весело только въ первой молодости, когда она девочкой бегала въ горелки, даже веселее.

№ 111 (кор. № 27).

После вечерней поверки, при чемъ Нехлюдовъ получилъ разрешенiе оставаться, выпитыхъ 6-и чайниковъ чая и ужина, состоявшаго изъ молока, яицъ и селедки,[417] шелъ самый незначительный разговоръ, перескакивавшiй съ предмета на предметь, и все больше о событiяхъ настоящаго и о самыхъ большихъ пустякахъ: о сапогахъ, о Петьке, объ офицере, объ упавшей лошади, объ одеждахъ — все это пересыпаемое шутками и всеми понятными намеками и, главное, о научныхъ вопросахъ.

Условiя, въ которыхъ находились эти люди, были такъ тяжелы, такъ много было ими пережито мучительнаго, что не любили, боялись вспоминать не только о пережитомъ, но даже и о ни о силе непрiятеля, ни объ ожидающемся сраженiи, ни о ранахъ и смертяхъ. Такъ было и здесь. Для того чтобы были въ состоянiи переносить мужественно настоящее положенiе, надо было не думать о немъ, развлекаться. И такъ они и делали, никогда не говорили о томъ, что каждый пережилъ, а говорили о пустякахъ. Было даже одно время, что они достали карты и играли въ преферансъ целыми вечерами и ночами. Выигрывать нечего было, потому что все они жили общиной, все ихъ деньги были вместе, на это было средство не думать. Потомъ случился горячiй споръ, и решили отдать карты уголовнымъ и не играть больше. Такъ что никогда Нехлюдовъ до этого дня не слыхалъ между ними равговоровъ объ ихъ прошедшемъ. Въ этотъ же вечеръ случился такой разговоръ и кончился после веселаго начала вечера очень печально.

№ 112 (кор. № 27).

— Ну вотъ вы, какъ вы стали революцiонеромъ?

— Я? А вотъ какъ.

— Ну вотъ разскажите все сначала, какъ было, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Хорошо, — улыбаясь сказалъ Вильгельмсонъ. — Ну вотъ. Началось съ того, что ко мне Лихонинъ — чудесный малый — товарищъ (онъ сошелъ съ ума и повесился) принесъ пачку прокламацiй. Онъ не хотелъ меня втягивать, но я зналъ и сочувствовалъ ему. Мне было 20 летъ. И тутъ меня въ первый разъ взяли и свели къ жандарму. Меня допрашивалъ жандармъ. Я только однаго боялся, какъ бы не выдать кого. После допроса меня отправили въ часть съ городовымъ. Вотъ тутъ въ первый разъ я испыталъ тяжелое чувство, какъ сказать — чувство обиды. Меня прямо, какъ я былъ, свели въ кутузку, где пьяные. Я сталъ протестовать. Но меня не слушали: «Много васъ тутъ», и заставили ждать. Потомъ пришли за мной и свели въ тюрьму. Смотритель приказалъ сейчасъ же раздеть меня до гола. Въ комнате было холодно, сыро. Меня раздели и обыскали. Обыскали, потомъ принесли арестантскую рубаху, порты, башмаки, халатъ и отвели въ отдельную камеру, заперли и ушли. — Вотъ это была ужасная минута. Обида безсилiя и, главное, недоуменiе — что делается то, чего не должно быть. Тутъ я пережилъ тяжелое, гадкое время. Но жить надо, молодость беретъ свое, — сталъ оглядываться. Камера моя была въ конце длиннаго, узкаго и темнаго коридора, въ первомъ этаже зданiя. Это низкая, сырая, грязная комнатка длиною въ три аршина и шириною въ два, съ однимъ полуокномъ, устроеннымъ очень высоко, съ разбитыми стеклами и съ железной массивной решеткой, вонючая, душная, сырая, грязная, полная клоповъ. Железная кровать съ узкимъ, набитымъ соломой матрацемъ, и такая же подушка, все грязное, вонючее [1 неразбор.], деревянный табуретъ и обглоданный столъ. Ни белья, ни подушки, ни книги, которую я захватилъ съ собой, ничего мне не дали. И такъ я просиделъ два съ половиной месяца. Только черезъ неделю или две дали библiю съ русско-еврейскимъ текстомъ, которую мне купила мать и передала черезъ смотрителя. Она купила две части, но одну часть оставилъ у себя смотритель. Такъ я ее никогда и не получилъ. Привели меня въ 4-омъ часу, это было зимой, такъ что скоро въ камере сделалось совершенно темно, и въ этой темноте, ничего не зная, что, зачемъ, за что, я пробылъ часа полтора. Это было ужасное время. Тамъ они живутъ. Даже слышно мне было грохотъ колесъ, крики детей, смехъ. А я тутъ. Это нельзя описать. Надо передать. Вечеромъ загремела дверь, пришелъ сторожъ изъ солдатъ, вольнонаемный, внесъ лампочку, деревянную парашу и жидкую кашицу и кусокъ чернаго хлеба. То, что меня хотели кормить, знали, что я тутъ, и нарочно хотели меня оставить здесь, это было ужасно. Я попробовалъ говорить съ сторожемъ: «не полагается говорить». — И больше ничего. А вижу, что онъ человекъ, и живой. Если бы онъ былъ машина, было бы легче, а то человекъ какъ человекъ и ничего противъ меня не имеетъ, а вотъ входитъ ко мне, отпираетъ и запираетъ, а меня не выпускаетъ. Онъ сказалъ только, что если мне что нужно, то я могу позвать его въ дырку въ двери, но чтобы я не закрывалъ эту дырку, чтобы всегда можно было видеть, что я делаю. Тоже чтобы не тушилъ огня ночью.

Въ шесть часовъ вечера (время это я узналъ впоследствiи) въ коридоре послышался шумъ. Это была поверка. Дверь камеры отворилась, входили два офицера съ двумя или тремя солдатами (солдаты оружiе оставляли въ коридоре), и солдатъ сбросилъ подушку, матрацъ, осмотрелъ матрацъ, подоконникъ, решетку и кровать, и потомъ дверь заперли висячимъ замкомъ и уже до утра, до 8-ми часовъ, до новой утренней поверки.

Въ первый же вечеръ, вскоре после поверки, я услыхалъ голоса. Это заключенные подходили къ дверямъ и въ дверное отверстiе начали говорить и спрашивали новости. Узнали про меня, распросили. И потомъ все затихло. Такъ я просиделъ 2¹/₂

№ 113 (кор. № 27)

След[ующая] гл[ава].

Начался разговоръ въ конце вечера съ того, что вышедшiй на дворъ Набатовъ принесъ известiе о томъ, что онъ на стене нашелъ карандашомъ надпись Виктора Петлина, который писалъ, что прошелъ 12 Іюня съ уголовными въ Нерчинскъ. Викторъ Петлинъ былъ революцiонеръ, котораго зналъ Новодворовъ и особенно близко Вильгельмсонъ, сидевшiй съ нимъ вместе въ Кiевской тюрьме. Петлинъ сошелъ съ ума и былъ оставленъ въ Казани. Все думали, что онъ тамъ. И вдругъ эта его надпись, по которой видно, что его отправили одного съ уголовными.

Известiе это взволновало всехъ, въ особенности Семенова, тоже знавшаго Петлина.

— Онъ тогда уже, въ Кiевской тюрьме, сделался боленъ, — сказалъ Вильгельмсонъ. — Мы слышали его крики. Онъ Богъ знаетъ что говорилъ.

— Это после казни этихъ двухъ мальчиковъ, — сказалъ Семеновъ.

— Какой казни? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Это было ужасное дело, — сказалъ Семеновъ. — Вотъ онъ знаетъ. Разскажи, — обратился онъ къ Вильгельмсону.

Ледъ былъ разбитъ. У всехъ сделались серьезныя лица. Все замолкли, только слышенъ былъ гулъ зa дверью, и Вильгельмсонъ сталъ разсказывать.

— Ихъ было три, — началъ онъ, — Розовскiй, Лозинскiй и третiй — забылъ фамилiю; но этотъ за несколько дней до конфирмацiи приговора исчезъ изъ тюрьмы и, какъ оказалось потомъ, выдалъ товарищей и былъ за это помилованъ, а эти двое были при насъ. — Я съ Петлинымъ сиделъ рядомъ, были приговорены къ казни.

— За что же? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Оба они были совсемъ неважные преступники, а такъ себе, мальчики, взятые за знакомство. Приговорены же они были за то, что, когда ихъ вели подъ конвоемъ, они вырвали у солдата ружье и хотели бежать. Одному, Лозинскому, было 23 года, а другому, еврею Розовскому, не было 17-ти летъ — совершенный мальчикъ, безусый и безбородый.

— И казнены?

— Да. Это то, главное, и подействовало на Петлина. Онъ сиделъ рядомъ съ этимъ Розовскимъ. Мы знали. Ихъ водили въ судъ и, когда привезли, они сами сказали намъ. Мы по вечерамъ, после поверки, прямо подходили къ дверямъ и переговаривались. Лозинскiй после приговора все время былъ очень сосредоточенъ, читалъ евангелiе и почти пересталъ говорить съ нами. Къ нему приходили его братъ и сестра и обнадеживали его, что наказанiе смягчатъ, да и мы все были въ этомъ уверены; знали, что никакого преступленiя за ними не было. Розовскiй же, такъ тотъ былъ и после приговора совершенно веселъ, какъ всегда, и не вспоминалъ о приговоре, а, какъ всегда, по вечерамъ становился у дверки и болталъ своимъ тонкимъ голоскомъ о всякихъ пустякахъ. Даже, казалось, онъ сделался особенно болтливъ и глумливъ въ эти дни. Такъ прошло 5 дней. Мы тоже не думали, чтобы могла быть казнь.

было затишье, которое вдругъ разразилось бранью двухъ голосовъ и плачемъ. «Я тебя... выучу. Не смей. Не трошь».

— Ну, — обратилась Марья Павловна къ Вильгельмсону.

— Ну, прошло 5 дней, и разъ вечеромъ сторожъ подошелъ къ моей двери и объявилъ мне съ дрожью въ голосе и со слезами на глазахъ, что на дворе тюрьмы строятъ виселицы. У насъ было тихо, мы не говорили, но я не спалъ всю ночь, и сторожъ раза два подходилъ къ моей двери и разсказывалъ то, что построили уже две виселицы, и что привезены палачи и два помощника. Скажетъ, дрогнетъ голосомъ и уйдетъ. Знали ли Лозинскiй и Розовскiй о томъ, что мне говорилъ сторожъ, не знаю, но думаю, что нетъ, потому что сторожъ то, что говорилъ намъ, говорилъ по секрету и просилъ не выдавать его и не говорить товарищамъ. Я не спалъ, разумеется. Вотъ въ три часа по коридору тюрьмы слышу шумъ. Это смотритель, помощникъ и караулъ прошли въ камеры къ Лозинскому и Розовскому. Тишина была мертвая. И вдругъ слышу, помощникъ смотрителя остановился у камеры Лозинскаго, со мной рядомъ, и почти не сказалъ, а какъ-то торопливо взвизгнулъ: «Лозовскiй, вставайте, надевайте чистое белье». Что то зашевелилось, и слышался голосъ Лозинскаго, странный, спокойный голосъ: «Разве казнь утверждена?» Потомъ слышу, какъ двери камеры его отворились, что то поговорили. Это Лозинскiй просился проститься съ товарищами. Смотритель разрешилъ, и Лозинскiй пошелъ въ другую отъ меня сторону. Пока онъ обходилъ камеры съ другаго конца коридора, я стоялъ у оконца дверей и виделъ смотрителя, его помощника, офицеровъ, сторожей, которые все стояли у моей камеры; все они были бледны, какъ мертвецы, и у смотрителя — здороваго, краснощекаго рябого, въ обыкновенное время звероподобнаго человека, теперь тряслась нижняя губа, и онъ вертелъ судорожно портупею, когда я услыхалъ приближающiеся шаги Лозинскаго. Когда онъ подошелъ, все съ ужасомъ отступили и дали ему дорогу. Лозинскiй подошелъ къ моей камере и молча остановился. Лицо у него было осунувшееся, черное. «Вильгельмсонъ, есть у ва... папиросы?» Я не успелъ достать, какъ помощникъ смотрителя поспешно досталъ портсигаръ и подалъ ему. Ни я, ни Лозинскiй говорить ничего не могли. Я только помню ужасное выраженiе лица Лозинскаго и его одну фразу: «Ухъ, какъ скверно. Какъ жестоко, несправедливо! Я ведь ничего не сделалъ... ничего не сделалъ злаго». Онъ нервно курилъ, быстро выпуская дымъ и, отворачиваясь отъ ожидавшей его стражи, смотрелъ въ мою камеру. Въ это время по коридору почти бегомъ пробежалъ къ Лозинскому Розовскiй, и я слышалъ его неестественный веселый голосъ: «А я еще выпью грудного чаю, который мне прописалъ вчера докторъ». Эти слова были какъ бы лозунгомъ, который прервалъ страшную тишину, и помощникъ смотрителя темъ же взвизгиванiемъ прокричалъ: «Розовскiй, что за шутки! Идемъ!» — «Идемъ, идемъ!» машинально повторили человека два изъ сопутствующихъ, и Лозинскiй, кивнувъ мне головой, быстро, почти бегомъ, вследъ за Розовскимъ въ сопровожденiи всей стражи пошелъ по коридору. Больше я ничего не виделъ и не слышалъ. Целый день въ коридоре была гробовая тишина, и у меня въ ушахъ все только звучалъ молодой звонкiй голосъ Розовскаго: «еще выпью груднаго чаю», и его молоденькiе шаги мальчика, весело и бодро бежавшаго по коридору.

Впоследствiи я узналъ, что поваръ однихъ дальнихъ моихъ родственниковъ, бывшiй съ своими господами въ городе, пошелъ посмотреть на эту казнь, — онъ былъ родственникомъ одного изъ сторожей, — такъ какъ частному лицу нельзя было быть во дворе тюрьмы. Когда онъ увиделъ казнь, онъ вышелъ изъ двора и, не заходя домой, селъ на поездъ и уехалъ въ деревню. Два дня его видели бродившаго и говорившаго, какъ сумашедшаго, вдоль реки. На третiй день онъ утопился.

Петлинъ пережилъ все это сильнее моего, потому что сиделъ рядомъ съ Розовскимъ и сблизился съ нимъ.

№ 114 (кор. № 27).

Почтамтъ была низкая со сводами комната. За конторкой сидели чиновники и выдавали толпящемуся народу. Одинъ чиновникъ, согнувъ на бокъ голову, не переставая стукалъ печатью по какимъ то конвертамъ, на лавке деревянной сиделъ солдатъ и перебиралъ конверты изъ портфеля. Нехлюдовъ селъ съ нимъ рядомъ и вдругъ[418] почувствовалъ, что онъ страшно усталъ — усталъ не только отъ того, что онъ не спалъ, да и много ночей не спалъ, какъ люди, и трясся на перекладной, но усталъ отъ жизни, отъ напряженiя чувства.

«Теперь она помилована,[419] она пойдетъ за Вильгельмсона, она любитъ его. А я останусь одинъ и съ теми неразрешимыми вопросами, которые стоятъ предо мною».

— Пожалуйте расписаться.

№ 115 (кор. № 27).

Острогъ съ первыхъ же шаговъ после света, чистоты и избытка, того, что было въ доме губернатора, произвелъ на Нехлюдова еще более, чемъ обыкновенно, тяжелое впечатленiе. Смотритель, прочтя записку, тотчасъ же сталъ называть Нехлюдова «Ваше сiятельство» и предложилъ ему и англичанину во всемъ свои услуги.

— У насъ не совсемъ благополучно, — сказалъ онъ, — сходятся съ двухъ трактовъ партiи, и бываетъ переполненiе. Замокъ построенъ на 700 душъ — у насъ теперь 1720. Такъ что болеютъ. Куда же прикажете — къ пересыльнымъ или угодно пройти къ каторжнымъ?

Англичанинъ пожелалъ пройти прежде къ каторжнымъ, и они вошли въ коридоръ.

мочились два человека въ однихъ рубахахъ и порткахъ. Смотритель крикнулъ на нихъ, и они, гремя кандалами, вернулись въ камеру. Въ камере нары были въ середине, и арестанты лежали голова съ головами, какъ сельди въ боченке. И въ небольшой камере ихъ было человекъ 70. Вонь была ужасная. Все, гремя цепями, вскочили и встали у наръ, блестя своими бритыми полуголовами; остались лежать только двое. Одинъ былъ молодой человекъ красный, очевидно въ жару, другой старикъ, тоже сильно больной. Англичанинъ спросилъ, давно ли заболелъ молодой арестантъ. Смотритель сказалъ, что съ утра,[420] старикъ же уже давно хворалъ животомъ. Англичанинъ неодобрительно покачалъ головой и сказалъ, что онъ желалъ бы сказать этимъ людямъ несколько словъ, и попросилъ Нехлюдова перевести то, что онъ скажетъ. И онъ началъ речь. Речь его состояла въ томъ, что Христосъ, жалея людей, далъ всемъ возможность спасенiя.[421]

— О, скажите имъ, что Христосъ жалелъ ихъ и любилъ. Въ этой книге, скажите имъ, все это сказано.

Онъ вынулъ изъ ручнаго мешка переплетенный Новый заветъ, и жадныя, жесткiя, широкiя руки изъ-за посконныхъ рукавовъ потянулись къ нему, отталкивая другъ друга. Онъ роздалъ 6 евангелiй, и они пошли дальше.

Въ другой камере пели песни такъ, что не слыхали грохота отворяемыхъ дверей. Смотритель постучалъ въ дверь.

— Я те запою! — крикнулъ, — смирно!

слышались крики и возня. Смотритель хотелъ выступить впередъ, но Англичанинъ попросилъ позволенiя посмотреть въ оконце двери потихоньку. Смотритель согласился было, но послышались удары, драки, шлепанья и ревъ, и смотритель застучалъ и закричалъ.

— Смирно!

Дверь отворили, опять все вытянулись у наръ, кроме двоихъ, которые вцепились другъ въ друга, одинъ за волосы, другой зa бороду. Надзиратель бросился къ нимъ, и только тогда они пустили другъ друга. У одного была вся щека красная, у другого текли сопли, слюни и кровь, которые онъ утиралъ рукавами кафтана.

— Староста!

Выступилъ знакомый Нехлюдову Федоровъ. Крестьянин Федоровъ еще въ Москве вызывалъ къ себе Нехлюдова и обращался къ нему съ просьбой подать кассацiонное прошенiе. Нехлюдовъ тогда у него былъ въ одиночной камере и былъ пораженъ больше всего прелестью, иначе нельзя сказать, этого человека. Онъ засталъ его стоящимъ у окна и расчесывающимъ гребенкой свои вьющiеся намасленные волосы. Это былъ немного выше средняго роста хорошо сложенный человекъ съ маленькой бородкой и съ прекрасными глазами, очень белый и весь въ веснушкахъ. <Какъ потомъ узналъ Нехлюдовъ, онъ былъ соблазнитель женщинъ и въ окно знаками беседовалъ съ отвечавшими ему женщинами.>[422] Глаза его всегда улыбались, и прекрасный ротъ складывался въ заразительную улыбку. Дикцiя у него была такая, которая невольно заставляла себя слушать, какъ музыка. Всякое слово, которое онъ говорилъ, было прiятно слышать, и говорилъ онъ прекрасно. Разговоръ съ нимъ тогда очень поразилъ Нехлюдова той простотой, съ которой онъ говорилъ про причину своего ареста, убiйство съ ужасными подробностями, которыя могъ заметить только человекъ, совершавшiй убiйство съ полнымъ спокойствiемъ.

— И не нужно бы мне делать это. Да такая линiя вышла.

— Неужели вамъ не страшно было и не жалко?

— Какъ не жалко? Ведь тоже человекъ. Да ведь тогда не понималъ, — сказалъ онъ, и глаза его смеялись.

Нехлюдовъ убедился тогда, что этому человеку нельзя помочь, и такъ и объявилъ ему, но его заинтересовало другое. Ему захотелось испытать, нельзя ли вызвать въ этомъ человеке раскаянiе и хорошiя чувства. Этотъ человекъ, также и некоторые такiе же другiе, былъ для Нехлюдова образцомъ техъ въ корне извращенныхъ людей и потому опасныхъ людей, которыхъ приводили всегда защитники наказанiя въ доказательство необходимости огражденiя отъ нихъ общества.

Федоровъ хорошо былъ грамотный. Нехлюдовъ давалъ ему книги, и онъ все прочитывалъ и помнилъ все содержанiе, но, очевидно, не принималъ ихъ въ серьезъ, а только какъ препровожденiе времени. Отъ евангелiя и всехъ нравоучительныхъ книгъ онъ прямо отказывался. Нехлюдовъ не понималъ сначала, почему онъ это делалъ, но потомъ, после одного разговора съ нимъ, понялъ. Еще и прежде Нехлюдовъ замечалъ, что этотъ умный и даровитый человекъ интересовался только двумя рода вещами: всемъ темъ, что относилось до жизни въ остроге, на этапахъ, на каторге, до острожнаго начальства и въ особенности, какъ заметилъ Нехлюдовъ и какъ потомъ онъ самъ признался ему, — до всего того, что нужно было знать для того, чтобы приготовить свой побегъ, и еще темъ, что уносило его въ область фантазiи, въ жизнь богатыхъ, свободныхъ людей, особенно въ Париже. (Онъ особенно любилъ французскiе романы, которые были для него волшебныя сказки, развлекавшiя его тоску.) Все же, что касалось до своей, до внутренней жизни, не интересовало его: ему негде, не на чемъ было въ тюрьме, на этапе, въ каторге приложить эти правила жизни. Такъ онъ думалъ по крайней мере. Онъ зналъ въ общихъ чертахъ евангельскiе принципы прощенiя, единенiя, взаимной помощи, любви и не только не отрицалъ ихъ, но считалъ очень хорошими и одно время после последняго убiйства былъ очень близокъ къ нимъ, но теперь онъ считалъ ихъ неприложимыми и потому делался особенно строгъ и холоденъ — и глаза его переставали смеяться, когда дело касалось доброй жизни.

— Это намъ теперь нейдетъ, — сказалъ онъ разъ Нехлюдову, отдавая ему евангелiе и Подражанiе Христу, которое онъ бралъ. — Вотъ Рокамболь — этотъ потешилъ.

Въ последнiй разъ, на одномъ изъ этаповъ, Нехлюдовъ долго разговаривалъ съ нимъ, и Федоровъ разсказалъ ему свое последнее преступленiе, за которое онъ и шелъ на 12-летнюю каторгу, и этотъ разсказъ оставилъ въ Нехлюдове страшное и сильное впечатленiе.

— Это было въ нашемъ городе Черни, энаете, Тульской губернiи, дрянной городишка такой. Заболтался я тамъ съ товарищами, такими же прощалыгами, какъ и я. Я съ кожевеннаго завода ушелъ. Ну, гуляли, пропились совсемъ. А тутъ у солдата его полюбовница — у нихъ мы квартировали — подбила пойти ограбить. Чиновничишка отставной былъ такой, съ тремя дочерьми жилъ — одна вдова, одна девка, а одна, мужняя жена; жилъ на отлете ве домишке. Выпили на последнее для храбрости и пошли. Влезли въ окно, стали допрашивать объ деньгахъ. Я за старика взялся, а солдатъ за переборку пошелъ къ дочери его замужней. Она рвется, кричитъ, вырвалась, да мимо меня въ дверь. Я старика прикончилъ, а тотъ, солдатъ, девку ломаетъ. «Вишь, — я говорю, — съ девкой не сладитъ». А она какъ завизжитъ. Зарезалъ онъ и ее и сталъ шарить по комодамъ. А я взялъ лампочку, зашелъ за перегородку, вижу ребеночекъ въ люльке закатывается, соска изъ ротика выскочила. Я ему сосочку далъ — такъ и впился, засосалъ, — а самъ пошелъ къ сундуку. Глядь, а по сю сторону она лежитъ, не шкнетъ, только во все глаза смотритъ.

— Кто она?

— А третья, вдовая. Испугалась и молчитъ, только глядитъ мне въ самые глаза. Что делать? Поставилъ я лампочку на сундукъ, а ножъ въ руке. «Братъ, не губи души...»

— Какъ сказала она это, а сама не шевелится, только глазами меня жжетъ — вижу я, что сейчасъ разслабну, схватилъ ее за руки — прикончилъ. Тутъ ничего, все какъ должно, захватили одежи, деньги и ушли. Только не могъ я ея глазъ забыть и какъ она просила. Два дня пилъ, и хмель не бралъ. Все въ канаве лежалъ. На третiй пошелъ въ полицiю — объявилъ. — Онъ долго молчалъ. — Только не надо бы мне объявляться, а уйти куда, какъ Симеонъ разбойникъ, въ монастырь... Ну, а въ этомъ монастыре не покаешься.

<Нехлюдовъ виделъ, что человекъ этотъ былъ на пороге раскаянiя, но судъ, арестантство, каторга помешали — разстроили его.

Въ продолженiи этапнаго похода Нехлюдовъ несколько разъ видалъ его и виделъ, что онъ имелъ большое влiянiе на арестантовъ и все больше и больше ожесточался.

Теперь Федоровъ былъ совсемъ другой человекъ.>[423]

Следующая глава.

Въ следующую камеру уже Нехлюдовъ попросилъ Смотрителя заглянуть не тревожа арестантовъ. Въ этой камере не было тише, чемъ въ первыхъ трехъ. Камера также была полна народомъ. Сначала трудно было разглядеть всехъ, потому что передъ окошечкомъ не переставая мелькали два взадъ и впередъ ходившiе арестанта. Они ходили въ своихъ халатахъ босикомъ молча, не глядя другъ на друга, быстро, быстро, какъ звери въ клетке. Одинъ былъ черный, похожъ на цыгана, другой — маленькiй, рыжiй, уже не молодой и бритый.[424] Изъ зa этихъ движущихся людей виднелись десятки еще копошащихся людей. Нехлюдовъ не могъ дольше смотреть это и не пошелъ зa Англичаниномъ, который опять вышелъ и опять раздавалъ свои евангелiя. Прошелъ еще одну и еще и еще. И все были полны, и во всехъ были опозоренные, озверенные люди, несчастные и больные.

«Боже мой, сколько ихъ», думалъ Нехлюдовъ.

Въ конце коридора онъ подошелъ къ мертвецкой, къ пустой камере, въ которую клали умершихъ.

или 8 труповъ, все прямо держа босыя ноги и глядя въ потолокъ. Сторожа погнули носилки и ссыпали мертвеца, потянувъ его за руки и ноги. Мертвое тело, какъ деревянное, звякнуло, и особенно голова, о доску наръ. Сторожа, потянувъ за ногу, уложили его паралельно съ другими. Это было сильное тело человека, съ маленькой острой бородкой и съ глубоко подъ выступами лба ушедшими глазами, изъ которыхъ одинъ былъ полуоткрыть. Тело было закоченевше: руки, очевидно, были сложены на груди, но разошлись, особенно одна, и торчали передъ грудью, ноги босыя, съ большими оттопыренными пальцами, тоже разошлись и торчали ступнями врозь. Сторожа остановились съ носилками, ожидая дальнейшихъ приказанiй начальства. Нехлюдовъ же невольно сталъ разсматривать трупы.

Одна, съ края, была женщина. Лицо у нея было желтое, какъ шафранъ.

— Это безпаспортная, — сказалъ смотритель, — а это пересыльные, а это вотъ — каторжные двое.

— Чтожъ кандалы не сняли?

— Каждый день человекъ по семи, — прибавилъ онъ, покачивая головой. — Изъ какой камеры? — спросилъ у сторожей Смотритель.

— Изъ № 17, ваше благородiе, — ответилъ Надзиратель.

Съ противоположнаго края вторымъ лежалъ трупъ въ синей рубахе, что то напомнившей Нехлюдову. И только что онъ вспомнилъ, на комъ онъ виделъ такого цвета рубаху, онъ узналъ и трупъ. Это былъ худой, худой Семеновъ, босой, и не съ сложенными, какъ у другихъ, а съ вытянутыми по бедрамъ, изсохшими руками. Восковое лицо, большой носъ, закрытые глаза и мертвая радость, тишина и спокойствiе на вчера еще такомъ несчастномъ, раздраженномъ лице.

— Когда же онъ умеръ? Это политическiй.

— Дорогой померъ. Его мертваго съ подводы сняли, — отвечалъ смотритель. — Угодно теперь къ пересыльнымъ?

Нехлюдовъ попросилъ Смотрителя, не можетъ ли онъ видеть политическихъ, и получивъ решительный отказъ, передалъ ему бумагу объ освобожденiи Масловой и, простившись съ Англичаниномъ, вышелъ изъ острога и уехалъ въ гостинницу.

Нехлюдовъ остановился, замеръ, уставивъ глаза на стоявшiй передъ нимъ подсвечникъ, и давно неиспытанный имъ восторгъ охватилъ его душу. Точно онъ после долгаго томленiя и страданiй нашелъ вдругъ успокоенiе и тихую радость.

«Боже мой, — проговорилъ онъ мысленно, — да ведь вотъ оно разрешенiе всего. И какъ просто! И какъ несомненно! И какъ благотворно. И все ведь мы знаемъ это. Ведь это только то, чтобы искать соринку въ глазу брата съ бревномъ въ своемъ глазу. Ведь это только киданiе камней въ грешницу людьми, которые не видятъ своихъ греховъ или забыли ихъ. Кто мы, чтобы казнить, устранять, исправлять?»

И съ Нехлюдовымъ случилось то, что постоянно повторяется съ людьми думающими и потому усвоивающими новыя мысли. Случилось то, что мысль, представлявшаяся ему сначала какъ странность, какъ отчаянный парадоксъ, все чаще и чаще находя себе подтвержденiе въ жизни, наконецъ выяснилась какъ самая простая, несомненная истина.

Такъ выяснилась ему теперь мысль о томъ, что люди не могутъ ни наказывать, ни исправлять, ни даже устранять иначе, какъ совершая самое страшное преступленiе, т. е. убивая. Выяснилось, что все то зло, которому онъ былъ свидетелемъ, которое разводитъ и разноситъ зло въ мiре, а именно судъ и наказанiе, происходитъ только отъ того, что люди хотятъ делать невозможное дело: будучи злы, исправлять зло. Все зло происходитъ отъ того, что люди хотятъ исправлять порочныхъ людей. Зная же то, что они сами порочны и потому, очевидно, не могутъ исправлять, они придумали такiя формы, такiя положенiя, законы и потомъ подразделенiя властей, при которыхъ имъ кажется, что порокъ самъ собою, проходя черезъ все эти формы, будетъ наказанъ, исправленъ, или устранены порочныя лица. Въ сущности же все это устройство, отъ сената и до тюремщика и конвойнаго солдата, достигаетъ только одной цели: раздробляя ответственность, делаетъ возможнымъ для людей, уже просвещенныхъ светомъ добра и любви, делать самыя ужасныя, зверскiя дела жестокости, на которыя не былъ бы способенъ и такъ презрительно называемый дикiй человекъ. Теперь ему стало ясно, отчего весь тотъ ужасъ, который онъ виделъ. И ясно стало, что надо делать. Ответъ, который онъ не могъ найти, ясно возсталъ передъ нимъ. Тотъ самый, который далъ Христосъ Петру.

Эпилогъ.

Романъ Нехлюдова съ Катюшей кончился и кончился совсем не такъ, какъ онъ ожидалъ, и безъ всякаго сравненiя лучше чемъ онъ не только могъ ожидать, но и могъ себе представить.

На другой день после посещенiя острога съ Англичаниномъ Нехлюдовъ утромъ же поехалъ въ острогъ, чтобы узнать отъ Масловой объ ея дальнейшихъ намеренiяхъ.[425] Въ сибирскомъ остроге, также какъ во всехъ россiйскихъ тюрьмахъ, была контора съ теми же мерками, иконами, шкапомъ и столомъ. И такая же она была мрачная и грязная, и такой же былъ писарь и надзиратель.

Нехлюдова уже знали какъ знакомаго губернатора и потому, хотя также строго отказали ему въ свиданiи съ политическими, Маслову тотчасъ же привели къ нему.

пришла въ контору, ужъ не въ арестантскомъ одеянiи, а въ синей кофте и такой же юбке, — это Марья Павловна одела ее, выпросивъ эту одежду у Богомиловой, — и простоволосая, настолько гладко причесанная, насколько это было возможно при ея черныхъ вьющихся волосахъ, она показалась Нехлюдову еще более изменившейся.

Выраженiе лица у нея было спокойное, твердое и серьезное, но черные глаза особенно блестели.

— Получили? — спросилъ Нехлюдовъ. Она только нагнула голову. — Поздравляю васъ, слава Богу, — сказалъ онъ, подавая ей руку.

Она пожала его руку, но опять Нехлюдовъ увидалъ на лице ея обычное при встрече съ нимъ выраженiе какъ бы недовольства или враждебности къ нему, и это выраженiе огорчало Нехлюдова.

«Неужели она все не можетъ простить?» думалъ онъ.

То выраженiе, которое Нехлюдовъ принималъ за недовольство или за недоброжелательство, было выраженiе напряженности воли, чтобы не дать подняться въ себе прежнему чувству любви къ нему, сожаленiя въ томъ, что она не можетъ быть его женой. Разъ навсегда при второмъ свиданiи съ нимъ, отчасти по чувству оскорбленiя за прошлое, отчасти по привычке ставить его какимъ то высшимъ существомъ, она отказалась принять его жертву, и этотъ ея поступокъ поднялъ ее самое въ своихъ глазахъ, и потому она не хотела изменить своему решенiю. Теперь, когда она была свободна, она боялась, что онъ по своему упорству повторитъ свое предложенiе, и хмурилась, потому что готовилась опять отказаться отъ его жертвы.[426]

— Я говорилъ съ смотрителемъ, вы теперь можете выдти на волю. Я приготовилъ.

Она перебила его.

— Я не выйду. Я пришла арестоваться, — сказала она, вся покрасневъ и решительно приподнявъ голову.

— Что же?

— Да я съ Николай Иванычемъ (Вильгельмсономъ) пойду.

— Такъ решено? — сказалъ Нехлюдовъ, и странное чувство радости за ея хорошее будущее и за свое освобожденiе и вместе съ темъ обиды и ревности, особенно къ несимпатичному ему Вильгельмсону, кольнуло его.

— Что жъ, это очень хорошо, — сказалъ онъ. — Только вы, пожалуйста, дайте мне возможность еще быть полезнымъ вамъ.

— Намъ, — она сказала это «намъ» и странно, какъ бы испытующе взглянула на него, — ничего не нужно. Николай Иванычу такъ мало нужно. А я вамъ уже и такъ всемъ обязана. Если бъ не вы..... — она хотела сказать о томъ, что не вышло бы помилованiя, но побоялась другаго смысла, который могла иметь ея фраза, и остановилась.

— Наши счеты Богъ сведетъ, — сказалъ Нехлюдовъ. — Я столько пережилъ благодаря своему.... Ну, и будетъ говорить! — У него навернулись слезы.

— Нетъ, вы меня простите, если я не такъ поступила, какъ вы желали, — сказала она.

— Скажите мне правду, — не отвечая ей, сказалъ Нехлюдовъ, — вы искренно любите Вильгельмсона?

— Да. Я ведь не знала никогда такихъ людей. Это совсемъ особенные люди. И Николай Иванычъ совсемъ особенный. И я благодарна ему такъ зa его любовь. И онъ столько перенесъ. И онъ большой и такой хорошiй.

— Ну, а Марья Павловна? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Марья Павловна не человекъ, а ангелъ. Если бы не она, я не знаю, что бы со мной было.

Поговоривъ еще о Семенове, объ его смерти, они разстались, и съ техъ поръ Нехлюдовъ не видалъ Маслову.

————

Катюша вышла замужъ и живетъ съ мужемъ въ ссыльномъ городе. У нихъ ребенокъ. Нехлюдовъ живетъ въ Москве и пишетъ книгу объ уголовномъ законе. Онъ сталъ другимъ человекомъ. Взгляды его на жизнь, на людей и, главное, на себя совершенно изменились, и онъ уже не можетъ возвратиться къ прежнимъ. Изменилось, главное, его отношенiе къ себе и къ цели своей жизни: онъ пересталъ быть довольнымъ собою и предполагать, что имеетъ какiя то права на счастье и уваженiе другихъ людей, и пересталъ видеть суть жизни въ своемъ благе, а видитъ ее въ служенiи людямъ. Но опять понемногу, понемногу жизнь затягиваетъ его своею паутиной и своимъ соромъ. Новое чувство самоуваженiя, основаннаго теперь уже не на своемъ положенiи, а на важности понятой имъ и проводимой въ жизнь идеи, захватило его, и его рядомъ съ пользой, которую онъ принесетъ человечеству, интересуетъ и мысль о томъ, что это онъ сделаетъ это великое дело.

И опять онъ сталъ доволенъ собой и сталъ думать о славе людской, и на сколько доволенъ собою и на сколько сталъ думать о славе людской, на столько сталъ хуже, на столько меньше сталъ полезенъ людямъ.

— покажетъ будущее.

Сноски

 374. Зач.: после гаммъ онъ услышалъ венгерскiе танцы, доведенные уже до конца и доигранные съ величайшимъ блескомъ на разбитомъ рояле.

375. Зач.: Все это можно было, и самое прiятное для Нехлюдова было то, что съ этой же партiей отправляли и политическихъ, такъ что можно было Масловой ехать вместъ съ политическими. Это онъ надеялся устроить, какъ ни тяжело это будетъ, черезъ Масленникова.

376. Въ прiемную къ нему вышелъ пропитанный карболовой кислотой молодой добрый докторъ.

Нехлюдовъ объяснилъ ему, что онъ прiехалъ повидать ее и объявить ей решенiе.

— Петровъ, кликните Маслову изъ детской, — сказалъ докторъ служителю. 

377. Зачеркнуто:

378. Зач.: воздержанiя отъ вина, сближенiя съ невиданными ею прежде женщинами, какъ Марья Павловна, а главное

379. Зачеркнуто: Маслова все время шла съ политическими, а политическимъ почти везде давали отдельное и лучшее помещенiе. Она зa все это время была неразлучна съ Марьей Павловной и во всемъ повиновалась и подражала ей. Такъ большую часть перехода она шла пешкомъ, уступая свое место на подводе то старухе, то женщине съ ребенкомъ.

380. который все время ехалъ съ нимъ.

381. Зачеркнуто: или невинныхъ или лучшихъ нравственно сравнительно съ общимъ уровнемъ людей,

383. Зач.: — своими стражами, караульными.

382. Зач.: исключительно зверскихъ натуръ, которыхъ называютъ предопределенными преступниками, сверхъ того

384. Зач.: нечеловеческой жестокости

385. страсть къ власти, презренiе, ненависть, обманъ, зависть,

386. Зач.: и хвастовство, жизнь только передъ людьми

387. Зачеркнуто:

388. Зач.: въ Масловой, когда узналъ ее въ остроге, того, что она могла не только быть спокойной, но даже самодовольной, какъ будто гордящейся передъ другими; понялъ теперь, что человеку надо жить, т. е. действовать, а жить и действовать можетъ человекъ только тогда, когда уверенъ, что онъ действуетъ хорошо. Для того же, чтобы быть увереннымъ, что действуешь хорошо, когда действуешь дурно, надо определять доброту своихъ поступковъ не внутреннимъ голосомъ разума и совести, a сужденiями людей. Для того же, чтобы сужденiя людей одобряли дурные поступки, надо сближаться, держаться въ атмосфере людей одинаково дурно поступающихъ и выработавшихъ оправданiя своимъ дурнымъ поступкамъ. У арестантовъ же, кроме того, оправданiемъ дурныхъ поступковъ было то насилiе, которому они подверглись.

389. Зач.: Люди эти какъ будто гордились темъ, что они украли, обманули, избили другаго человека.

390. еды, движенiя, мысли, слова,

391. Зачеркнуто: Земледелецъ, ремесленникъ, мыслитель, воспитатель

392. Зач.:

393. Зач.: И потому они гордились и хвалились передъ своими сотоварищами. А передъ сотоварищами они могли гордиться и хвалиться только темъ своимъ поступкомъ, который привелъ ихъ въ острогъ, и теми чувственными наслажденiями, которыя они могли себе доставлять въ остроге: виномъ, игрой. Другаго занятiя у нихъ не было и не могло быть, какъ обманъ начальства и властвованiя надъ сотоварищами, и чувственныхъ наслажденiй, какiя были доступны въ остроге. И они хвалились этимъ.

394. Зач.: обмане и

395. Нехлюдова некоторые своей распущенностью, a некоторые, напротивъ, своей

396. Зачеркнуто: Были еще три человека мущинъ въ ихъ компанiи: Башмаковъ, Крузе и Ивановъ. Этихъ Нехлюдовъ не любилъ.

397. Зач.:

398. Зачеркнуто: большинство, по крайней [мере],

399. Зачеркнуто: Въ этомъ пустомъ пространстве стоялъ столь, на столе стояла лампа съ однимъ стекломъ.

400. Ранцева, какъ старшая, естественно и привычно сидя передъ самоваромъ, перемывала и перетирала чашки.

401. Зач.: и, какъ только вошелъ Нехлюдовъ, взглянулъ на Маслову, и Маслова ответила ему взглядомъ.

402. Зач.:

403. Зачеркнуто: Ранцева, перебиваемая Верой Ефремовной, вставлявшей свои слова, разсказала весь эпизодъ съ Петькой и о томъ, что Марья Павловна и Катя остались съ партiей уголовныхъ, неся всю дорогу мальчика.

404. Зач.: Новодворовъ кончилъ набивку папиросъ, сложилъ книгу и подселъ къ чаю.

405. тоже всталъ, чтобы поздороваться, и чуть не опрокинулъ самоваръ.

406. Зач.: Всегда что нибудь заденетъ.

407. Зач.:

408. Зач.: Вотъ какъ! Все работаютъ, только я сплю.

409. Зач.: — Устроились съ конвойнымъ? — спросила она о Масловой.

— Да, устроился.

— Ну и прекрасно. Нетъ, я не хочу, не хочу, — заторопилась она, отказываясь отъ чая, котораго не могло достать на всехъ, и не было стакановъ.

410. Зач.: пившаго чай съ блюдечка,

411. Зач.:

412. Зач.: Нехлюдовъ ровно неделю не видалъ Маслову и теперь не узнавалъ ее. Она была проста, весела и если не спокойна, то только потому, что, какъ это Нехлюдовъ тотчасъ же заметилъ, между нею и Вильгельмсономъ началась любовь.

413. Зач.: не только свидеться,

414. но и пожалеть ее, помочь ей

415. Зачеркнуто: взяла свертокъ, развернула его и молча посмотрела на Маслову.

— Ну, спасибо. 

416. больше оне не говорили, но когда Маслова вспомнила о томъ, что она сделала, сердце ея начинало сильно биться.

417. Зач.: все пересыпались шутками и завязался разговоръ общiй о значенiи того движенiя, зa которое теперь все эти люди шли кто въ ссылку, кто въ каторгу. Нехлюдовъ выпросилъ позволенiе у офицера оставаться и после поверки. Разговоръ по случаю утренняго эпизода шелъ о томъ, какiя средства более действительны для уничтоженiя того варварства, которое проявилось тутъ и проявлялось везде, на каждомъ шагу, отъ сферъ самыхъ высшихъ до самыхъ низшихъ. Въ числе беседующихъ были представители всехъ трехъ партiй: Земли и воли, чернаго передела — къ этимъ принадлежали: Набатовъ, Крузе, Марья Павловна, желавшiе только просветить народъ, чтобы онъ могъ самъ отстоять свои права; третья [в подлиннике

418. Зачеркнуто: вспомнилъ вдругъ все пережитое имъ за последнiе полгода, и ему стало грустно, такъ грустно, такъ грустно, что захотелось плакать. Грустно ему стало отъ того, что онъ

419. Зач.: опять что то новое будетъ. Куда она поедетъ? Захочетъ ли она соединиться съ нимъ? Захочетъ — это будетъ тяжело, мучительно.

420. и дано знать въ больницу,

421. Зач.: Спасенiе состоитъ въ вере въ то, что Христосъ отдалъ свою жизнь для спасенiя рода человеческаго. Нехлюдовъ перевелъ до сихъ поръ, но попросилъ его уволить его отъ перевода дальнейшаго.

— I don’t like it [Мне это неприятно], — сказалъ онъ нахмурившись

— They will find it [Они поймут это], такъ что я предлагаю подумать объ этомъ. 

422. Взятое в ломаные скобки отчеркнуто сбоку чертой с пометкой: пр[опустить].

423. Взятое в ломаные скобки отчеркнуто сбоку чертой с пометкой:

424. Зачеркнуто: Вправо стоялъ противъ угла съ иконой старикъ съ белой бородой и истово молился, кланяясь въ землю, крестился и шепталъ что то. Почти рядомъ съ нимъ двое у наръ играли въ карты. Несколько человекъ окружали ихъ, и играющiе хлопали руками, произнося какiя то отрывочный слова. Одного изъ нихъ Нехлюдовъ тотчасъ же узналъ: это былъ известный безносый бродяга.

— А чортъ тебя задави, — сказалъ онъ, вставая и встряхивая волосами, и выговорилъ съ особеннымъ удовольствiемъ и внушительностью сложное ругательство.

— Ну, жена Марина, спать, — крикнулъ Федоровъ на бледнаго, съ одутловатымъ лицомъ малаго, который стоялъ въ числе смотревшихъ на игру.

— Нельзя ли войти? — сказалъ Нехлюдовъ смотрителю.

Камеру отперли. Опять все замерли.

Пользуясь своимъ влiянiемъ, Нехлюдовъ попросилъ смотрителя перевести мальчика въ другую камеру, къ ребятамъ, и, простившись съ Англичаниномъ, попросилъ Смотрителя провести его прямо къ политическимъ. Они вошли къ ребятамъ. Это были одутловатые, белые, съ безсмысленными глазами мальчики отъ 15-ти до 18 летъ. Ихъ было 4. 

425. Зачеркнуто:

426. Зачеркнуто: Теперь ей это легче было, потому что она ужъ обещала Вильгельмсону быть его женой. Чтобъ предупредить его и поскорее высказать все, она вдругъ решительно подняла голову, покраснела вся