Воскресение (черновики)
Варианты отдельных редакций. 3 редакция

3-я РЕДАКЦИЯ

№ 48 (рук. № 14).

Опять она свиделась съ писателемъ, и теперь онъ показался ей менее противнымъ, въ особенности темъ, что онъ очень хвалилъ ее и, очевидно, по своему полюбилъ. Онъ далъ ей денегъ 25 рублей и предложилъ ей переехать въ отдельную квартиру. Она долго колебалась; въ особенности ей жалко было 5-летняго золотушнаго Митьку, теткина сына, который особенно привязался къ ней и съ которымъ она спала, но соблазнъ былъ слишкомъ великъ: то подвалъ, сырость, вонь, грязь, кричащiя дети, пьяный дядя и соседи, драки, или чистыя три комнаты съ прислугой, спокойствiе, сытость, угощенiя, увеселенiя. Все это было хорошо, но писатель ей сталъ противенъ, и она не согласилась и пошла опять къ Анне Кузьминичне, желая сойтись съ кемъ нибудь другимъ, молодымъ человекомъ. Ее мучало любопытство, какъ это еще бываетъ. Анна Кузьминична свела ее съ новымъ хорошимъ, какъ она говорила, господиномъ. Потомъ она сама сошлась съ студентомъ, у котораго ничего не было. Она ушла отъ тетки, поселилась сама на квартире. Студентъ уехалъ летомъ. На квартире, где она жила, она сошлась съ другой девушкой, которая свела ее съ содержательницей дома терпимости. Въ это время, въ особенности во время связи съ студентомъ, она прiучилась пить и въ нетрезвомъ виде согласилась поступить въ домъ.

№ 49 (рук. № 14).

Онъ прочелъ тогда въ первый разъ Confessions Руссо, знаменитую первую его речь, Эмиля и Profession de foi d’un vicaire Savoyard. И въ первый разъ онъ понялъ христiанство и решилъ, что онъ будетъ жить такъ, какъ проповедывалъ Pierre и какъ говорило ему его сердце. Онъ тогда составилъ себе правила жизни, которыя должны были совершенствовать его тело и душу, и старался следовать имъ. Надо было быть внимательнымъ и добрымъ ко всемъ людямъ, быть воздержнымъ и деятельнымъ. Въ числе этихъ правилъ для совершенствованiя было раннее вставанье, и это раннее вставанье въ деревне, въ новыхъ местахъ, доставляло ему особенное наслажденiе. Онъ вставалъ иногда въ 3 часа, шелъ купаться, когда еще роса лежала матовая, а солнце еще не выходило изъ за аллеи. Потомъ садился за умственную работу: онъ читалъ;[206] потомъ делалъ гимнастику, потомъ[207] обедалъ, спалъ, потомъ ездилъ верхомъ и писалъ свой дневникъ. Онъ былъ юноша способный къ умственному труду, но только тогда, когда онъ самъ избиралъ его, но учиться по заданной программе, какъ надо было для экзамена, онъ могъ только съ большимъ трудомъ. Онъ учился и зимой и теперь только потому, что зналъ, что прохожденiе имъ университета есть задуманное желанiе его матери.[208]

№ 50 (рук. № 19).

Катюша влюбилась въ него и хотя знала, что ей нельзя и мечтать о томъ, чтобы выдти замужъ за богатаго, знатнаго князя, все таки любила его и готова была всячески отдаться ему, чувствовала, что и онъ любитъ ее, хотя и не смела признаться себе въ этомъ; но Нехлюдовъ былъ невинный мальчикъ, и въ это лето онъ только одинъ разъ, и то нечаянно, поцеловалъ ее.

№ 51 (рук. № 19).

Но онъ былъ не одинъ. У него была мать, больная, слабая, любившая его. Нехлюдовъ зналъ, что женитьба его на горничной была бы несчастьемъ, величайшимъ несчастьемъ для его матери, а можетъ быть, и смертнымъ ударомъ, и потому[209] онъ и не позволялъ себе ни думать, ни говорить объ этомъ.[210] Узнавъ о томъ, что случилось съ сыномъ, Софья Ивановна написала ей. Княгиня Елена Ивановна выписала своего сына за границу и ничего прямо не сказала ему, но онъ виделъ, что она взволнована и боится его. Узнавъ объ его намеренiи отдать отцовскую землю крестьянамъ, она дала на это свое согласiе, несмотря на то, что считала это безумiемъ. Она все была готова сделать для него, только бы онъ не исполнилъ своего намеренiя жениться на Катюше.

№ 52 (рук. № 14).

За эти два года Нехлюдовъ очень много пережилъ и сделалъ два coup de tête,[211] какъ называла Елена Ивановна его решительные, изменявшiе всю его жизнь поступки. И съ нимъ происходила теперь уже третья метаморфоза, какъ, грустно шутя, говорила про него его мать.

Первый его coup de tête и метаморфоза состояли въ томъ, что[212] онъ, вступивъ въ университетъ, изъ аристократа[213] сделался[214] последователемъ Генри Джорджа и, получивъ небольшое наследство своего отца,[215] отдалъ его крестьянамъ, а дядя, его попечитель, не утвердилъ эту его передачу земли до совершеннолетiя.

Второй coup de tête состоялъ въ томъ, что, окончивъ курсъ кандидатомъ математическихъ наукъ, онъ, вместо того чтобы поступить, какъ хотела его мать, въ дипломатическiй корпусъ, где ему обещали блестящее положенiе, поступилъ во 2-е отделенiе собственной канцелярiи Государя, т. е. въ отделенiе законовъ. Поступилъ онъ въ это учрежденiе такимъ образомъ. Въ то время какъ онъ кончилъ курсъ, онъ находился въ томъ положенiи внутренняго душевнаго пересмотра, душевной стирки, la grande lessive,[216] какъ онъ называлъ это, которое онъ испыталъ тогда у тетушекъ и теперь испытывалъ второй разъ. Окончивъ курсъ, онъ подвелъ счеты самъ съ собой, увидалъ, что онъ очень опустился за эти 2 года — мало работалъ надъ собой, былъ не добръ съ матерью, съ сестрами, увлекался тщеславiемъ, мало работалъ, проводилъ праздно время, забросилъ свои правила и пересталъ писать дневникъ. Теперь онъ решилъ начать новую жизнь, такую, которая бы вся была направлена на нравственную и умственную пользу себе и на пользу людямъ. Намеренiе свое отдать землю отцовскаго именiя крестьянамъ онъ исполнилъ, какъ скоро достигъ совершеннолетiя, несмотря на недовольство дяди и матери. Исполняя желанiе матери, онъ поехалъ служить въ Петербургъ. Но службу онъ выбралъ не въ виду личнаго успеха и выгоды, а въ виду той пользы, которую онъ могъ приносить. Когда решено было, что онъ поедетъ служить въ Петербургъ онъ взялъ адресъ календарь и внимательно перечелъ все гражданскiя учрежденiя. Изо всехъ ихъ онъ счелъ самымъ важнымъ то, въ которомъ составлялись законы. Решивъ, что онъ будетъ служить въ этомъ учрежденiи, онъ пошелъ на прiемъ къ Статсъ Секретарю и объявилъ ему о своемъ желанiи служить у него.

Статсъ Секретарь заинтересовался имъ и определилъ его въ свою канцелярiю.

Въ Петербурге Нехлюдовъ естественно вступилъ въ высшее общество, где были связи его отца и матери и где онъ интересовалъ петербуржцевъ своей непохожей на нихъ оригинальностью и наивностью.

Какъ после перваго духовнаго подъема, происшедшаго въ деревне у тетушекъ, такъ и теперь, после большой стирки при выходе изъ Университета, радостное и твердое душевное состоянiе понемногу тускнело, ослабевало, и черезъ годъ Нехлюдовъ опять забылъ свои правила, пересталъ писать дневникъ и сталъ курить, пить, много расходовать денегъ.

Это была вторая метаморфоза, какъ говорила его мать. Не прошло и года после его переезда въ Петербургъ, какъ съ нимъ произошла еще третья метаморфоза, и онъ сделалъ 3-iй coup de tête. Метаморфоза состояла въ томъ, что онъ сделался патрiотомъ. Coup de tête же состоялъ въ томъ, что при объявленiи войны Турцiи онъ, решивъ, что его обязанность въ томъ, чтобы жертвовать собой для защиты угнетенныхъ, вышелъ изъ штатской службы и поступилъ въ военную. Онъ говорилъ, что онъ поступаетъ въ военную службу потому, что онъ не могъ бы оставаться спокойнымъ, вне опасности, зная, что люди, наши русскiе, идутъ на смерть за братьевъ; въ глубине же души ему только хотелось узнать, что такое война, получить новыя впечатленiя, не пропустить чего нибудь, что могло случиться съ нимъ, и, главное, выказаться передъ своими высокопоставленными знакомыми, которые одобряли такiе поступки.

И онъ поступилъ въ полкъ, оделся въ мундиръ.

Вступая въ военную службу въ Петербурге, онъ, естественно, по своимъ связямъ былъ вовлеченъ поступить въ одинъ изъ самыхъ модныхъ, дорогихъ и развратныхъ гвардейскихъ полковъ.

Подъ предлогомъ того, что поступленiе его во время войны въ военную службу есть самоотверженный поступокъ, онъ прощалъ себе и другимъ многое изъ того, что онъ не простилъ бы себе прежде, — и потому паденiе его или удаленiе отъ техъ целей жизни, которыя онъ ставилъ себе, особенно въ военной богатой среде, въ которую онъ вступилъ, шло очень быстро.

пошлымъ, грубымъ образомъ.

Онъ потерялъ въ это время совершенно сознанiе того, что хорошо и что дурно. Все дурное делалось такъ роскошно, красиво, делалось такъ всеми, что дурное переставало представляться дурнымъ. Чувствовалось какое [то] радостное, веселое освобожденiе отъ всехъ прежде чувствуемыхъ нравственныхъ препятствiй. Все делали все дурное съ такой уверенностью, съ такимъ блескомъ, делали это такiе уважаемые всеми люди, что, очевидно, нравственныя требованiя, прежде стеснявшiя его, были одно недоразуменiе. Какъ разрешалось это недоразуменiе, онъ не зналъ, но твердо верилъ, что оно разрешается какъ то. Если бы оно не разрешалось, не могли же бы все эти уважаемые всеми люди жить такъ.

Вотъ въ этомъ то душевномъ состоянiи онъ по дороге заехалъ къ тетушкамъ. И тутъ то съ нимъ случилось то ужасное дело, про которое онъ старался забыть все эти девять летъ и которое теперь вдругъ въ такомъ ужасномъ виде напомнило ему себя.

№ 53 (рук. № 19).

Нехлюдовъ нетолько считался людьми, знавшими его, порядочнымъ и благороднымъ человекомъ, но онъ въ действительности, несмотря на многiя и многiя совершенныя имъ дурныя дела, былъ точно хорошiй и нравственный человекъ, стоявшiй именно въ нравственномъ отношенiи неизмеримо выше людей своего круга. Правда, что въ это время, именно вскоре после смерти своей матери, онъ находился въ такомъ состоянiи нравственнаго упадка, до котораго онъ редко доходилъ, но въ глубине души его не переставая жилъ тотъ нетолько порядочный человекъ, которымъ его считали люди, но высоконравственный человекъ, ставящiй выше всего служенiе Богу или нравственное совершенство. Человекъ этотъ въ этотъ перiодъ его жизни былъ заглушенъ больше, чемъ когда нибудь, всеми маленькими неправдами и ошибками, которыми онъ незаметно унижалъ себя. Но нравственный, требовательный къ себе человекъ былъ живъ.

№ 54 (рук. № 14).

Съ этого времени въ немъ началось то недовольство людьми, высокомерное презренiе къ нимъ, въ которомъ онъ жилъ теперь. Ему нужно было иметь высоту, съ которой бы онъ могъ презирать людей и считать себя выше ихъ. И такую высоту давала ему сначала война, военные подвиги — онъ, какъ говорили, отличился на войне и получилъ солдатскаго Георгiя и былъ произведенъ скоро въ Офицеры. Потомъ, после войны, такую высоту давало ему петербургское высшее общество, въ которомъ онъ имелъ успехъ. Потомъ, когда въ этомъ свете онъ пересталъ играть роль, когда все, что льстило ему, стало привычнымъ, онъ сделалъ свой последнiй coup de tête, какъ говорила мать, вышелъ въ отставку и поехалъ въ Италiю заниматься живописью, которой занимался какъ дилетантъ и къ которой ему говорили, что онъ имеетъ способности. Но после 2-хъ летъ занятiй живописью[217] онъ почувствовалъ, что живопись не можетъ заполнить его жизнь, онъ вернулся въ Россiю и жилъ съ матерью, ничемъ не занимаясь, участвуя въ земстве и дворянскихъ выборахъ. Несколько разъ онъ примеревался жениться, но всякiй разъ чувствовалъ недостатокъ того неудержимаго влеченiя, которое превозмогаетъ все препятствiя, и оставался всемъ недовольнымъ, почти все и всехъ осуждающимъ, умнымъ, образованнымъ 32-летнимъ холостякомъ. Онъ и самъ думалъ, что онъ презираетъ людей. Въ сущности же, въ глубине души, онъ презиралъ себя. И недовольство людьми, которое онъ высказывалъ, было затаенное недовольство собой, котораго онъ не умелъ и не хотелъ себе высказать.

№ 55 (рук. № 20).

Глава 29.

Неожиданно строгiй приговоръ не особенно поразилъ Маслову — во-первыхъ, потому, что после семи месяцевъ острога и общенiя съ подследственными и каторжными сама каторга уже не представлялась столь ужасной, какъ прежде; во-вторыхъ, потому, что Маслова давно уже жила только ближайшимъ будущимъ, не вспоминая того, что было прежде и не думая о томъ, что будетъ впереди, въ третьихъ же, и главное, приговоръ мало поразилъ ее потому, что она въ то время, какъ онъ былъ ей объявленъ, была очень голодна.

Теперь, какъ говорятъ, устроено въ некоторыхъ судахъ такъ, что подсудимыхъ и конвойныхъ кормятъ въ суде, но въ то время и въ томъ суде этого не было, и Маслова, напившись чаю въ остроге въ 6 часовъ утра, почувствовала голодъ уже вскоре после привода въ судъ; когда же во время перерыва заседанiя конвойные, сидя около нея, закусывали хлебомъ и крутыми яйцами, у нея ротъ наполнился слюной, такъ ей захотелось есть, но попросить у нихъ было совестно. Когда же къ ней пришелъ ея защитникъ, спрашивая ее, где именно купецъ подарилъ ей перстень, ей такъ хотелось есть, что она, не отвечая на вопросъ, робко попросила дать ей 20 копеекъ, чтобы купить булку. Защитникъ поискалъ въ кармане, но у него не было меньше трехъ рублей, а это было много. Онъ обещалъ разменять и принести ей и, распросивъ о томъ, что считалъ нужнымъ, и занявшись деломъ, забылъ о ней. Тогда она обратилась съ просьбой къ прохаживавшему мимо нея съ гусиной шеей и головой на бочекъ раболепному въ суде судебному приставу; но приставъ вдругъ почему-то разсвирепелъ и, не глядя на нее, съ налившимися кровью глазами закричалъ:

— Какъ же, сейчасъ все брошу, буду тебе служить!

Судебный приставъ такъ измучался униженiями, что ему захотелось поважничать, и онъ набросился на Маслову. Но, взглянувъ на нее, ему стало жалко.

— Смотритель то вашъ что думаетъ.

— Виновата, я думала что.. — робко сказала Маслова.

— Смотритель вашъ долженъ васъ накормить, — проговорилъ судебный приставъ и ушелъ.

— ешъ, когда голоденъ, — сказалъ тогда чувашинъ рябой, подавая ей полломтя хлеба съ половинкой яйца.

Она поблагодарила чувашина и только что откусила два раза, какъ ихъ позвали опять въ судъ, и она должна была оставить хлебъ на подоконнике. И такъ она просидела не евши до конца заседанiя. И после заседанiя не могла бы поесть (защитникъ, обещавшiй ей 20 копеекъ, забылъ про нее), если бы не прислала ей денегъ, совершенно неожиданно для нея, Каролина Альбертовна Розанова, ея бывшая хозяйка.

№ 56 (рук. № 15).

12.

По темъ же переулкамъ, по которымъ вели Маслову въ судъ утромъ, провели ее и вечеромъ.

серомъ жеребце и въ низкой пролетке на шинахъ, на которой сиделъ молодой человекъ, обнявъ рукой нарядную женщину, совсемъ было налетелъ на конвойныхъ.

— Легче! Аль не видишь! — крикнулъ на извощика городовой. Но извощикъ не отвечалъ, только оглянулся улыбаясь на седоковъ, и седоки что то крикнули и громко засмеялись.[218]

Видъ этаго лихача, такого, на которомъ она езжала когда то, и этой женщины, на месте которой она могла бы быть, не вызвалъ въ Масловой никакого чувства, ни воспоминанiй, ни зависти: она только испугалась, какъ бы не задавили ее.

Ея 6-месячное пребыванiе въ тюрьме, после 4-летняго пребыванiя въ доме терпимости, где была такая же тюрьма съ вставаньемъ въ 1-мъ часу и сиденьемъ съ гостями до 3-го, 4-го часа, вывели ее совершенно изъ жизни вольнаго мiра. Прежде все интересы ея ограничивались отношенiями съ товарками, съ гостями, съ хозяиномъ, прiобретенiемъ новыхъ нарядовъ и заботами о своей наружности. Теперь, эти последнiе 6 месяцовъ въ остроге, все интересы сводились къ интересамъ еды, питья, куренья, любопытства, сплетенъ о делахъ острога же: начальства, товарокъ и мущинъ, подследственныхъ и каторжанъ, которые ухаживали за содержимыми женщинами, передавая имъ изъ окна записки по ниткамъ и устраивая свиданья во время развешиванiя белья.[219]

Теперь, шагая по камнямъ мостовой непривычными къ ходьбе ногами, Маслова думала только объ одномъ: какъ бы поскорее придти, раздеться и напиться чая, поесть и, главное, закурить.

То, что она приговорена къ каторге за преступленiе, котораго она не хотела совершить, мало занимало ее теперь и вовсе не возмущало ее. Она ужъ такъ привыкла къ тому, что все делается не по справедливости, а по какой то случайной прихоти, привыкла ужъ къ тому, что она не властна въ своей жизни, и что ею играетъ какая то невидимая сила. Она знала, что со времени еще родовъ ея, ее захватила какая то неумолимая машина, втянула и продолжаетъ неумолимо мять и терзать ее. То, что ее приговорили къ каторге, чего не ожидала она и ея защитникъ и те ея товарки, которыя знали ея дело, что ее теперешнiй приговоръ ужъ совсемъ не занималъ.[220] Занимало ее одно: желанiе поскорее добраться до острога, въ которомъ она поестъ, покуритъ и отдохнетъ и вздохнетъ свободно, безъ этихъ прокуроровъ, сторожей, солдатъ, которые съ утра швыряли ею, какъ вещью, ни разу никто не позаботившись узнать, что она испытываетъ.

Если бы нужно было доказывать незаконность лишенiя свободы, то ничто лучше не доказывало бы это, какъ то, что, для того чтобы не подвергать лишенныхъ свободы людей самымъ ужаснымъ, намъ незаметнымъ, но очень существеннымъ страданiямъ, люди, взявшiе на себя устройство жизни лишенныхъ свободы людей, должны бы были всю жизнь свою употребить на удовлетворенiе потребностей заключенныхъ.

<Но вотъ люди лишатъ человека свободы, посадятъ его въ тюрьму, иногда закуютъ его и решаютъ, что такiя-то и такiя-то потребности человека должны быть удовлетворяемы, но въ определенiи этихъ потребностей ограничиваютъ самымъ малымъ числомъ ихъ и прiурочиваютъ удовлетворенiе этихъ потребностей къ одному определенному времени и месту.> «Человеку нужно есть, пить, спать, — говорятъ себе люди, считающiе себя въ праве насиловать людей, — и вотъ мы даемъ ему место для сна, даемъ ему еду, питье и на это определяемъ известное время, даемъ одежду, кровъ, тепло и поэтому, хотя и лишаемъ людей свободы, не отступаемъ отъ человеколюбiя». Но въ этомъ ужасная ошибка: [221] человекъ не можетъ жить, какъ птица въ клетке или корова въ стойле на припасенномъ корму, не страдая ужасно.

И птица бьется, и корова мычитъ, но всетаки они не могутъ такъ жестоко страдать, какъ страдаетъ человекъ, лишенный свободы и потому возможности удовлетворять законнымъ потребностямъ своей сложной человеческой природы.

Человеку на свободе хочется поесть, онъ поестъ, не хочется — онъ подождетъ, зная, что онъ найдетъ пищу. Когда ему захочется работать — онъ работаетъ, хочется лежать — онъ лежитъ, хочется спать — онъ спитъ, хочется встать — онъ встаетъ, хочется петь — поетъ, хочется быть одному — остается одинъ, хочется покурить, выпить, поговорить — онъ все это можетъ сделать. Здесь онъ лишенъ всего этаго. есть, спать и не спать онъ долженъ въ одно определенное время. Если онъ не хочетъ спать — онъ долженъ лежать, если онъ хочетъ спать — онъ долженъ вставать.[222] Большей частью не долженъ и работать, исключая того, что ему велятъ. Жизнь эта такъ ужасна, что если бы исполнялись требованiя техъ, которые считаютъ себя въ праве лишать людей свободы и при этомъ думаютъ, что въ этомъ нетъ ничего жестокаго, то заключенные еще гораздо быстрее, чемъ теперь, умирали бы отъ тоски и нужды.

Начальство, высшее начальство, отъ министровъ и прокуроровъ до смотрителей остроговъ, професируя человеколюбiе, делаетъ все для того, чтобы сделать положенiе несчастныхъ заключенныхъ хуже. Оно въ высшихъ сферахъ придумываетъ правила порядка самаго ужаснаго быта для заключенныхъ, а въ низшихъ сферахъ просто крадетъ муку, дрова, сукно, работу арестантовъ. Въ большинстве тюрьмъ на человека приходится не более 1 фунта муки въ виде нездороваго сырого хлеба, краденной же мукой выкармливаютъ свиней. Топятъ такъ мало, что редко бываетъ больше 8°; халаты из сукна такого редкаго, что оно не греетъ. Работать заставляютъ мастеровъ на себя. Крадутъ деньги заключенныхъ, бьютъ ихъ. Высшее же начальство, министры, прокуроры, крадутъ жалованье, которое они получаютъ за наблюденiе надъ тюрьмами, и не наблюдаютъ ничего, предоставляя все ближайшимъ начальникамъ, которые смотрятъ на острож[ныхъ] какъ на своихъ крепостныхъ, дающихъ хорошiй доходъ.

Но несмотря на доброту сторожей, исправляющихъ зло начальниковъ, заключенные переносятъ тяжелыя мученiя, особенно тогда, когда они по какому нибудь случаю выступаютъ изъ обычной колеи жизни. Такъ, напримеръ, когда ихъ отправляютъ въ судъ или на поезда железныхъ дорогъ.

Я знаю, напримеръ, случай, когда въ одинъ день въ партiи, которую посылали на Нижегородскую станцiю для отправки, умерло въ одинъ день два человека. После 6[223]-месячнаго сиденья безъ воздуха въ сырыхъ стенахъ ихъ провели впродолженiи 4-хъ часовъ въ жаркiй день по раскаленной мостовой, и двое умерло, остальные пришли еле живые. Тоже бываетъ зимою, когда ихъ ведутъ въ судъ. Ихъ ведутъ иногда въ 30° морозы безъ теплой одежды, держутъ въ холодныхъ сеняхъ и т. п.

Я никого не хочу ни обвинять, ни обличать, я хочу только сказать, что нельзя такъ поступать съ людьми, какъ поступаютъ съ такъ называемыми преступниками, лишая ихъ свободы и отделяя отъ всехъ людей. Ведь если бы свободный человекъ шелъ по улице шатаясь отъ слабости, прохожiе остановили бы его, спросили бы его, елъ ли онъ, пилъ ли, дали бы ему то, что ему нужно, да онъ и самъ бы спросилъ. Но когда его ведутъ два конвойные, никто не можетъ подойти къ нему, и онъ не можетъ подойти ни къ кому. Конвойнымъ же только одно приказано: стрелять въ него или колоть его, если онъ побежитъ. Разговаривать же съ ними имъ запрещено. Тоже самое происходитъ и въ остроге. Его, заключеннаго, никуда не пускаютъ и къ нему никого не пускаютъ, все же нужды его взялись удовлетворять те, которые посадили его. Но разве они могутъ удовлетворить одной сотой его законныхъ нуждъ сырымъ хлебомъ, температурой 8° и побоями всехъ начальниковъ? Если бы начальство хотело точно удовлетворить хоть малой доле самыхъ законныхъ его нуждъ, имъ бы надо, сотнямъ тысячамъ чиновниковъ, безотлучно жить въ остроге. А они заглядываютъ туда, какъ начальство, разъ въ месяцъ. И потому заключенные всегда страшно страдаютъ.[224] И одно хоть сколько нибудь смягчаетъ эти страданiя, что делаетъ возможной ту ужасную жизнь, которая предписана и ведется въ тюрьмахъ, — это простая доброта самыхъ низшихъ служащихъ: смотрителей, сторожей, которые всегда съ заключенными и которые по доброте отступаютъ отъ техъ правилъ, которые пишутъ те, которые никогда не бываютъ въ остроге и воображаютъ, что можно, лишая людей свободы и не заботясь о нихъ, быть человеколюбивымъ. Эти то благодетели острожныхъ одни делаютъ жизнь въ тюрьмахъ возможною, отступая отъ предписанiй начальства и допуская и въ тюрьме ту свободу, безъ которой не можетъ жить человекъ, допуская общенiе заключенныхъ между собой, свою пищу, свою одежду, постель, игры, песни, табакъ, вино даже, всякiя работы для себя и светъ по ночамъ и общенiе съ внешнимъ мiромъ.

Такимъ благодетелемъ для Масловой оказался въ этотъ день даже конвойный чувашинъ. Онъ разрешилъ ей идти тише и взялъ ей булку, которую она съела дорогой. После 6-месячнаго сиденья она такъ устала отъ этаго двойного путешествiя изъ замка въ судъ и изъ суда въ замокъ, что она, когда ее привели къ воротамъ, и конвойный позвонилъ, она привалилась къ стенке и вошла только тогда, когда надзиратель крикнулъ на нее:

— Барышня наша замаялась. Ну, иди, иди. Развились завитки то, — прибавилъ онъ, указывая на ея мокрые отъ пота и прилипшiе ко лбу волоса.

Она посидела въ сеняхъ, пока ходили въ контору. Прошли арестанты со двора съ лопатами. Одинъ былъ тотъ самый Костиненко, который посылалъ ей записки, въ которыхъ изъяснялся въ любви.

— Ну что, оправдали?

— Проходи, проходи, не твое дело, — сказалъ смотритель.

Маслова сидела, снявъ платокъ и оправляя волосы.

— Нетъ.

— Что жъ, куда?

— Каторга.

— Вона! Касацiю надо.

— Проходи, говорятъ.

Черезъ 5 минутъ вернулись изъ конторы, и Маслова наконецъ очутилась дома, въ своемъ коридоре, въ своей камере.[225]

Было самое время чая. Въ коридоре, къ кубу съ горячей водой, подходили и отходили съ чайниками арестантки. Шелъ неумолкаемый, въ много голосовъ, женскiй говоръ и крикъ. Въ камере всехъ подследственныхъ было человекъ 30. Все они сами собой разделились на группы человека по 4, по три и такъ, этими группами, и пили чай те, у кого былъ чай. Были и такiя, у которыхъ не было чая, — это те, которыхъ только что приводили. Вообще въ камере постоянно шло движенье. Одни выбывали, другiя прибывали.[226]

— Что долго такъ? — еще въ коридоре, отходя отъ куба съ меднымъ чайникомъ, окликнула входящую Маслову ея товарка, Авдотья Степановна, невысокая, полная женщина летъ 50, всегда говорившая громко, точно она кричала.

Она судилась за корчемство. Ее посещали ея дети и носили ей чай сахаръ и всякiе гостинцы. У нея были и деньги. Но ее уважали все въ камере не только за ея деньги и достатокъ, но за решительный, правдивый характеръ. Въ томъ, что она не была преступница, но достойная уваженiя женщина, была убеждена не только она и все ея товарки, но и надзирательница и смотритель. Одета она была въ ситцевое старое платье, разстегнутое сзади. На седеющей голове не было платка.

— Что долго? какъ разъ къ чаю привалилась. Иди, — сказала она, проходя быстрыми шагами мимо Масловой и поддерживая другой рукой раскачавшiйся и плескавшiй кипяткомъ чайникъ. — Что же, оправдали? — крикнула она, устанавливая чайникъ на полотенце на нарахъ.

— Нетъ, — только проговорила Маслова, садясь подле нея на нары, и тотчасъ же закуривая папироску. Ея туфли сбились на сторону и намяли ей пятку.[227]

— Не тужи, касатка, — сказала старуха, утромъ провожавшая ее. — Везде люди живутъ.

Старуха эта была въ ихъ чайной компанiи. Старуха эта, мещанка, судилась за[228] прiемъ краденныхъ вещей. Она развязывала полотняный узелокъ, въ которомъ у нея былъ чай и сахаръ.

— Отбила ноги, я чай?[229]

Маслова между темъ разувалась и раздевалась. Эта камера, съ кричащимъ въ ней народомъ, съ тяжелымъ запахомъ людского пота и дыханiя, съ своими голыми нарами казалась ей радостнымъ пристанищемъ после суда съ прокуроромъ и чуждаго города, по которому она два часа по середине улицъ шагала между конвойными. Она облегчительно вздохнула, какъ добралась до своего места съ правой стороны отъ двери и, раздевшись, тотчасъ же легла на нары, заложивъ обнаженныя, еще красивыя полныя руки подъ голову. Она закрыла глаза и, несмотря на страшный шумъ и говоръ кругомъ въ камере, — особенно кричала цыганка, бранившаяся съ соседками въ левомъ углу камеры, — забылась и на минуту заснула. Но визгъ цыганки и крикъ многихъ голосовъ разбудилъ ее.

— Что жъ, Любаша, будешь пить? — обратилась къ Масловой, какъ только она открыла глаза, четвертая компаньонка ихъ чая, Маша, девушка, дочь дьячка, обвинявшаяся въ убiйстве своего ребенка, самый близкiй человекъ Масловой. Это была средняго роста, белокурая, съ самымъ обыкновеннымъ русскимъ лицомъ девушка, въ полосатомъ ситцевомъ платье, съ большой косой. Всегда тихая, кроткая, робкая Маша пробыла две недели въ этой камере и съ самаго перваго прихода своего полюбила Маслову и старалась всячески служить ей и облегчить ей жизнь.

— Чай хорошiй. Налить?

— Ну, налей, чтоль, — сказала Маслова, подбирая ноги.

Чайникъ съ двумя кружками и чаш[кой] стоялъ на полотенце, на краю наръ. Съ одной стороны сидела Степановна, закусывая калачемъ, съ другой старуха, пившая съ блюдечка. Маша сидела напротивъ на узле и разливала.

— Чтожъ это они? — спросила Маслова про крикъ въ левомъ углу.

— А кто ихъ разберетъ. За надзирателемъ пошли. Не поделили чего то. Да пьяна опять. Хоть бы вино на время въ другую камеру посадили. А то все съ ней вместе. Скучно ей одной будетъ?

— Кому, вину то?

— Оно найдетъ товарищей. Вишь, распеваетъ.

И обе старухи засмеялись; засмеялась и Маша. Степановна неодобрительно покачала головой.

Пришелъ надзиратель, что то разсудилъ, кому то пригрозилъ и увелъ съ собой растрепанную и отчаянно кричащую цыганку. Въ камере относительно затихло.

Маслова выпила кружку чая, поела калача, оживилась и стала разсказывать своимъ певучимъ голосомъ, какъ ее судили, какъ говорилъ прокуроръ и судьи и какъ приговорили ее къ каторге. И какъ только выговорила слово каторга, опять заплакала.

— То то слепые, — сказала Степановна — кого надо осудить, оправдаютъ, кого надо оправдать, осудятъ. Видно, застилаетъ глаза мзда. Будешь[230] еще пить? Я засыплю.

Въ середине чая послышался звонокъ внизу и свистокъ. Это значило — поверка. Все вышли въ коридоръ. Вошелъ дежурный офицеръ съ надзирателями. Все арестантки стали парами, въ два ряда. Второй рядъ клалъ руки на плечи первого ряда. Степановна стала позади Ивановны (старухи, судящейся за прiемъ краденаго), Маша — позади Масловой, и обе положили руки на плечи стоявшихъ впереди. Надзиратель перекликнулъ всехъ, сосчиталъ и вышелъ. Двери заперли, внесли вонючую парашку. Теперь надо бъ было ложиться.

Лежали пары тоже вместе: Степановна съ Ивановной, Маша съ Масловой. Все разделись и лампу завернули. Прежде чемъ ложиться, все стали молиться. Ивановна молилась особенно долго. Маслова помолилась своей привычной молитвой: Богородица и Отче нашъ, которымъ она не приписывала никакого значенiя, но повторяла по привычке. Маша молилась длиннее. Когда Ивановна легла тоже, скрипя на своихъ доскахъ, между ними начался тихiй разговоръ, какъ всегда по ночамъ, прежде чемъ засыпать. Такiе же разговоры велись и въ другихъ концахъ камеры. Все лежали. Не лежала только одна девушка, взятая недавно въ городе за воровство. Она зажгла огарокъ въ бутылке и старательно шила. Она готовила себе новое платье на завтрешнюю обедню. Сидела еще женщина, снявшая рубаху и давившая насекомыхъ.

Спали только женщины две, три: дурочка и[231] толстая жидовка, которыя всегда спали. Остальныя же все кучками говорили негромко; изредка слышался смехъ. Пензенская, какъ ее звали, обвиняемая[232] въ участiи въ воровстве шайкой, какъ всегда, чахоточно кашляла въ своемъ углу.

Въ кружке, въ которомъ была Маслова, шелъ разговоръ о новостяхъ дня. Все нынче мыли полы до вечера. Матрена прошлась въ больницу, притворяясь, что родить хочетъ, но ее освидетельствовали, — не приняли. Она сказала смотрителю:

— Рожу здесь, вы ответите.

— Хоть троихъ.

Потомъ разсказывали про записку отъ Костиненки. Еще говорили про то, что завтра ждутъ къ обедне какого то начальника. Понемногу стали затихать. Маслова долго не спала. Оно говорила съ Машей про то, что она думаетъ о томъ, где будетъ ея каторга. Маша утешала ее. У нея ныли ноги и все слышался голосъ прокурора. Наконецъ и она заснула.

Во сне она видела, чего давно не видала: себя въ Панове, будто она стираетъ белье и положила на берегъ, а собаки все утащили, и она бегаетъ за ними и не можетъ собрать. Къ утру она крепко заснула. Въ 5 часовъ разбудилъ звонокъ и свистокъ. Уже многiе поднялись и шли въ коридоръ мыться. Воздухъ быль вонючiй, густой. Маслова поспешно оделась и вышла на поверку. После поверки, не успели покурить и напиться чая, какъ позвали къ обедни. За обедней опять виделась съ Костиненко. Священникъ читалъ проповедь. Певчiе пели хорошо. Слышно было, что принесено было много подаянiй. Посетителей Маслова не ждала. Ее посещала Настя, девушка отъ Розанова, любившая ее и приносившая ей денегъ и платье. Но Настя уехала теперь въ Калугу. И Маслова не ждала никого. Такъ что, когда надзирательница въ числе вызванныхъ лицъ на свиданье назвала и ее, она очень удивилась. Удивилась и обрадовалась. Свиданья, съ кемъ бы ни было, были одно изъ самыхъ радостныхъ событiй въ острожной жизни. Она надела кофточку и пошла съ другими въ прiемную комнату. Вызывалъ ее на свиданiе Нехлюдовъ.

№ 57 (рук. № 19).

И началась служба. <Стояли тысячи измученныхъ и мучимыхъ мущинъ и женщинъ, лишенныхъ человеческаго образа и охраняемыхъ людьми въ мундирахъ съ тесаками, саблями и штыками, и для утешенiя совершалась христiанская молитва — церковная служба, въ которой имъ, хотя и съ некоторыми ограниченiями, позволялось принять участiе.>[233]

Служба началась съ того, что дьячекъ, приготовивъ жаровню съ ладаномъ и горячую воду и доставъ изъ шкапа ризу, приготовилъ ее для священника. Потомъ онъ сталъ на клиросъ и началъ по старой, затасканной книге[234] такъ скоро читать что то, что никакъ нельзя было понять, что онъ читаетъ. В известныхъ местахъ онъ махалъ рукою и кланялся, и все арестанты делали тоже. Въ середине этого чтенiя,[235] въ церковь вошелъ легкими быстрыми шагами священникъ съ длинными расчесанными волосами и[236] мимо арестантовъ, кланяясь имъ и махая крестообразно рукой надъ теми, которые подходили къ нему, прошелъ[237] въ дверь, на которой, на голубомъ фоне, былъ изображенъ юноша съ длинными волосами и крыльями, за золоченую перегородку и тамъ сверхъ своего платья, шерстянаго кафтана съ широкими рукавами, наделъ еще парчевый фартукъ и тотчасъ же сталъ, махая рукой и кланяясь, бормотать какiя-то непонятныя, какъ и дьячокъ, слова.[238] Потомъ онъ подошелъ къ столу, покрытому обшитымъ галуномъ чахломъ и, засучивъ рукава, влилъ прежде въ золоченую чашку воды и вина и потомъ, взявъ пять маленькихъ хлебцевъ, которые стояли на столе, и ножичкомъ началъ вырезать изъ нихъ кусочки и старательно раскладывать ихъ въ известномъ порядке на особенное блюдцо. Изъ перваго хлебца кусочекъ онъ положилъ въ середину. Кусочекъ этотъ означалъ агнца, изъ 2-го хлебца вынутый кусочекъ означалъ Божью матерь. Изъ третьяго[239] хлебца священникъ вынулъ 9 кусочковъ: одинъ въ честь Іоанна Предтечи, другой въ честь пророковъ, 3-iй въ честь Апостоловъ, 4-ый — Святителей, 5-ый — мучениковъ, 6-ой — Преподобныхъ, 7-ой — безсребренниковъ, 8-ой — Богоотца Іоакима и Анны и 9-ый — святаго дня.[240] Изъ четвертаго хлеба священникъ вырезалъ еще больше кусочковъ для того, чтобы были здоровы православные христiане вообще и особенно те, кто за это заплатилъ.[241] Изъ пятаго хлебца священникъ вынулъ тоже несколько кусочковъ, для того что бы на томъ свете спаслись те, за кого заплатили деньги. Уложивъ все кусочки вокругъ перваго, священникъ закрылъ все ихъ тремя разными расшитыми салфетками.

Потомъ, когда все это было устроено, священникъ наделъ парчевый мешокъ съ дырой для головы и прокричалъ[242] что то непонятное; и тогда дьячекъ, вместо того чтобы читать скороговоркой, какъ прежде, началъ, напротивъ, петь, такъ растягивая слова, что никакъ нельзя было понять, чего онъ собственно хочетъ. Кроме дьячка, также на распевъ растягивали слова выбранные для того арестанты.[243] Иногда певцы замолкали, и тогда священникъ кричалъ изъ за перегородки непонятныя слова и[244] опять начиналось пенiе. Потомъ, после того какъ было прочтено изъ Апостоловъ и изъ Евангелiя одно изъ самыхъ ненужныхъ и неимеющихъ никакого отдельнаго значенiя местъ такимъ голосомъ, что ничего нельзя было понять, задернулась занавеска, и священникъ что-то усиленно хлопоталъ за перегородкой, точно онъ натуживался. Хоръ же и дьячекъ запели самую непонятную, а если растолковать ее, то глупую песню, и тутъ все стали падать на колени и вздыхать. Вообще, какъ священникъ, такъ и начальство и все присутствующiе, особенно усиленно начинали класть поклоны и махать рукой всякiй разъ, какъ только священникъ показывалъ чашку съ виномъ и кусочками. Подразумевалось, что въ этихъ кусочкахъ была особенная сила, и что отъ того, что были произнесены известныя слова и произведены известныя действiя, кусочки превратились въ тело, а вино въ кровь.

Потомъ, после многихъ[245] непонятныхъ криковъ священника о томъ, что Богъ не одинъ, а три, а все таки одинъ, онъ закричалъ что-то про двери и объявилъ, что хлебъ и вино стали кровью и теломъ. И хотя все видели, особенно те, которые глотали эти кусочки, и главное, священникъ, который всегда съедалъ ихъ и выпивалъ вино, что кусочки оставались кусочками и вино виномъ, предполагалось, что было чудо и что изъ хлеба и вина стали тело и кровь. Потомъ священникъ объявилъ, что очень хорошо прославлять родившую Христа девушку Марiю, которая удостоена большей чести, чемъ какiе то херувимы, и большей славы, чемъ какiе то серафимы, именно за то, что она,[246] не нарушивъ девственности, родила Бога. Потомъ, после многихъ еще такого же рода словъ, священникъ вышелъ съ прикрытой салфеткой золоченой чашкой, въ которой были положены все кусочки, и все упали на колени. Некоторые же изъ арестантовъ, и въ томъ числе Дуничка, вышли впередъ, подошли къ священнику, и онъ сталъ имъ давать изъ ложечки въ ротъ по кусочку, темъ, которые считались, по словамъ священника, святыми: святая — святымъ.[247] Дуничка всегда говела, когда только могла, такъ какъ это доставляло ей случай повидаться съ мущинами и передавать имъ записки.[248] Потомъ еще покричали, попели, помянули Царя, его родныхъ, потомъ архiерея именно этого города и всякое начальство, и священникъ, выпивъ все вино, въ веселомъ расположенiи духа вынесъ золоченое изображенiе того креста, на которомъ вместо виселицы казнили Іисуса Христа, и все, сначала начальство и ихъ семьи, а потомъ арестанты, подходили и целовали это золотое изображенiе казни, a затемъ руку священника, который держалъ его.

Въ этомъ состояло христiанское богослуженiе, къ которому, для ихъ утешенiя были допущены арестанты. И какъ ни нелепо, какъ ни кощунственно было это[249] языческое идолопоклонство, это богослуженiе, оно, особенно здесь, въ остроге, поражало своей [не]целесообразностью. Ведь нельзя же было здесь темъ людямъ, которые сейчасъ находились възаперти, въ кандалахъ, подъ страхомъ плетей, открыть то, въ чемъ состоитъ ученiе Христа; нетолько нельзя было открыть, но надо было сделать такъ, чтобы люди эти никогда этого не узнали. Ведь слишкомъ больно бы было этимъ людямъ знать, что всемъ имъ, людямъ, дано ученiе любви и братства, и есть такiе злодеи, которые, противно этому ученiю, мучатъ ихъ. Одно средство было не допустить до людей знанiя смысла этого спасающаго родъ человеческiй ученiя. И вотъ этимъ людямъ и предлагается это веками выработанное, грубое языческое поклоненiе отчасти идоламъ, отчасти волхованiямъ жрецовъ, которое называется христiанскимъ богослуженiемъ, вместо того ученiя братства, любви, непротивленiя, за которое умеръ Христосъ.[250] Большинство арестантовъ прямо не верило въ то, что это законъ Бога, и только притворялись, что верятъ. Малая же часть не то что верили, а подчинялись производимому на нихъ гипнозу и даже умилялись, слушая, созерцая все эти грубые обманы.

Маслова принадлежала къ первымъ. Она не верила ни во что и крестилась и кланялась только потому, что все такъ делали, но оставалась совершенно холодной.

При выходе вахтеръ въ числе другихъ вызвалъ и ее, объявивъ ей, что къ ней посетитель и чтобы она шла въ прiемную.

Пришелъ начальникъ тюрьмы — толстый, румяный капитанъ съ орденами и нафабренными большими усами, и его жена въ шляпке, и подростокъ девочка, и маленькiй мальчикъ въ матроской курточке; пришли и еще два офицера и стали немного позади его, несколько постороннихъ женщинъ, фельдшеръ и его жена, жены сторожей, потомъ дети и техъ женщинъ, которыя шли за мужьями. Были и мущины, пришедшiе къ женамъ. Тутъ былъ мужъ Федосьи въ лаптяхъ, прiехавшiй проститься съ ней изъ деревни. Сзади, направо за решеткой, стояло море арестантовъ въ одинакихъ халатахъ, съ бритыми головами и въ кандалахъ. Налево были женщины въ такихъ же халатахъ и повязанныхъ на голове косынкахъ.

Церковь была выстроена въ остроге для удовлетворенiя религiозныхъ требованiй арестантовъ. Религiя, которую исповедывали и арестанты и те, которые содержали ихъ, была религiя Христа, та религiя, которая, по словамъ Христа, состоитъ въ томъ, чтобы не делать другому чего не хочешь, чтобы тебе делали, въ прощенiи всехъ, въ томъ, чтобы, не только не убивать, но не делать насилiя, не бранить никого, въ томъ, чтобы считать всехъ братьями, любить всехъ, даже враговъ.

И вотъ въ этой церкви для техъ людей, которые были опозорены, измучены и не переставая унижаемы, оскорбляемы, мучимы, было устроено теми людьми, которые ихъ унижали, оскорбляли, мучали, следующее христiанское богослуженiе.

Приходили въ эту церковь особенно для этого воспитанные и получающiе за это жалованье, особенно одетые люди и передъ всеми зрителями производили воображаемое чудо, состоящее въ томъ, что несколько кусочковъ белаго хлеба и полубутылка вина будто бы превращались въ кровь и тело давно уже умершаго человека и этимъ превращенiемъ содействовали какъ телесному, такъ и душевному здоровью всехъ, не только техъ, которые глотали эти кусочки, но и присутствующихъ при этомъ, и преимущественно техъ, имена которыхъ при этомъ произносились, и вместе съ темъ и спасенiю всехъ умершихъ, особенно техъ, имена которыхъ при этомъ произносились. Несмотря на то, что те, которые глотали эти кусочки, очень хорошо знали, что превращенiя никакого не совершается, предполагалось, что оно совершается невидимо и темъ более удивительно и доказываетъ справедливость, важность совершаемаго чуда.

клиросъ и началъ по старой, затасканной книге такъ скоро читать славянскiя молитвы, но такъ, что никакъ нельзя было понять, что онъ читалъ. Въ известныхъ местахъ онъ, не останавливаясь, махалъ рукою и кланялся, и все присутствующiе делали тоже. Въ середине этого чтенiя въ церковь вошелъ легкимъ, быстрымъ шагомъ священникъ съ длинными расчесанными волосами,[251] зашелъ черезъ дверь (на которой на голубомъ фоне былъ изображенъ юноша съ длинными волосами и крыльями) за золоченую перегородку. Тамъ онъ наделъ сверхъ своего платья — шерстянаго кафтана съ широкими рукавами — еще парчевый фартукъ и тотчасъ же,[252] ставъ къ столу, покрытому обшитымъ галуномъ чехломъ, и, засучивъ рукава, началъ вырезать изъ белаго хлеба кусочки и раскладывать ихъ въ известномъ порядке. Всехъ хлебцовъ было пять. Изъ перваго хлебца онъ вырезалъ одинъ кусочекъ и старательно положилъ его въ самую середину... Этотъ кусочекъ долженъ былъ означать агнца, приносимаго въ жертву Евреями, и вместе съ темъ самого Христа. Подразумевалось, что изъ втораго хлебца вырезанный кусочекъ былъ вырезанъ въ честь Богородицы. Изъ третьяго хлебца было вырезано девять кусочковъ: одинъ — въ честь Іоанна Предтечи, другой — въ честь пророковъ, третiй — въ честь Апостоловъ, четвертый — въ честь святителей, пятый — въ честь мучениковъ, шестой — въ честь преподобныхъ, седьмой — въ честь безсребренниковъ, восьмой — въ честь Іоакима и Анны, девятый — въ честь святого дня. Все эти кусочки были положены кругомъ перваго. Изъ четвертаго хлебца вынуто еще больше кусочковъ въ знакъ здоровья православныхъ христiанъ вообще и особенно техъ, имена которыхъ при этомъ произносятся.[253] Изъ пятаго вынуто тоже много кусочковъ въ знакъ спасенiя на томъ свете техъ, имена которыхъ тоже произносятся.

№ 59 (рук. № 18).

Передъ отъездомъ своимъ изъ города онъ выхлопоталъ у тюремнаго начальства переводъ Масловой въ отдельную камеру. Онъ думалъ, что ей тамъ будетъ лучше. Прислалъ ей туда белья, чаю и книги. Книги были: Тургеневъ, «Отверженные» В. Гюго и Достоевскiй.

Когда онъ, вернувшись изъ деревни, прiехалъ въ острогъ, Катюша встретила его, какъ въ прежнiе раза: сдержанно, холодно и застенчиво. Застенчивость эта еще увеличилась отъ того, что они были одни.

Когда онъ вошелъ, она лежала на постели и спала.

— Ахъ, вы? — сказала она. — Что же, съездили?

— Да, съездилъ, былъ въ Панове и вотъ привезъ вамъ. Помните?

Онъ подалъ ей фотографическую карточку.

Она взглянула, нахмурилась и отложила въ сторону.

— Я не помню этого ничего. — А вотъ что напрасно вы меня перевели сюда.

— Я думалъ, что лучше: можно заниматься, читать.[254]

Она молчала.

— Что же, вы читали?

— Нетъ.

— Отчего же?

— Такъ, скучно.

— Вы нездоровы, можетъ быть?

— Нетъ, здорова.

— Скоро теперь пойдетъ партiя. Я бы желалъ, чтобы бракъ нашъ здесь совершился.

— Что жъ вы думаете?

— Я ничего не думаю.

— Можетъ быть, я вамъ помешалъ?

— Нетъ, ничего.

— Ну, такъ прощайте. Я вижу, вы нынче не въ духе. — сказалъ Нехлюдовъ улыбаясь.

Она не ответила на его улыбку улыбкой, и не успелъ онъ выйти въ дверь, какъ она, подложивъ руку подъ щеку, опять легла на кровать.

№ 60 (рук. № 18).

— Зачемъ думать о прежнемъ, Катюша. Помнишь, мы съ тобой говорили о Боге. Веришь ли ты въ Бога?[255]

— Какой Богъ? Нетъ никакого Бога, — съ злобой вскрикнула она. — И все вы притворяетесь. Вотъ когда вамъ нужна была я, тогда приставали; погубили — бросили. Ненавижу я васъ. Уйдите вы отъ меня. Не могу я съ вами быть. Я каторжная. Мне хорошо. А я вамъ мука. Перестаньте вы меня мучить.[256]

Ты мной въ этой жизни услаждался, мной же хочешь и на томъ свете спастись. Противенъ ты мне, и очки твои, и плешь твоя, и жирная, поганая вся рожа твоя! Уйди, уйди ты! — Она вскочила, потрясая руками, съ искаженнымъ лицомъ. — Ха, ха, ха, ха! — захохотала она истерическимъ хохотомъ и упала на постель.

Нехлюдовъ ничего не говорилъ и ждалъ, чемъ это кончится. Онъ подошелъ къ ней близко и после колебанiя, дотронуться до нея или нетъ, робко положилъ ей руку на голову. Она отстранилась отъ него:

— Оставьте, оставьте, пожалуйста! Пожалуйста, уйдите. Нехлюдовъ молча вышелъ.

№ 61 (рук. №№ 18, 23).

До отъезда партiи Катерина прожила въ лазарете и оказалась очень хорошей сиделкой. Передъ самымъ отъездомъ Нехлюдовъ опять повторилъ ей свое предложенiе, но она еще решительнее отказалась.

Нехлюдовъ проводилъ ихъ и черезъ неделю, окончивъ дело Натальи, поехалъ за ними.

онъ никогда не могъ бы себе представить. Ужасно было то, что были собраны люди не более безнравственные, чемъ все остальные (въ этомъ, чемъ дальше онъ вращался между ними, темъ больше убеждался), не безнравственные, но более впечатлительные, страстные, чемъ большинство. Были собраны эти люди, наложено на нихъ клеймо позора, т. е. отнято отъ нихъ самое сильное, сдерживающее людей свойство — стыдъ (каторжнику уже нечего стыдиться), потомъ все поставлены въ самыя трудныя для человека условiя полной праздности и отданы въ полную безконтрольную власть самыхъ грубыхъ людей, начальниковъ, которые, отчасти въ виду огражденiя себя отъ ответственности, отчасти по нравственному невежеству, грубости природы и упоенiю властью, выработали среди себя ужасающiе по жестокости прiемы обращенiя. И этимъ своимъ обращенiемъ еще более внушаютъ несчастнымъ подвластнымъ имъ людямъ полное отрицанiе какого бы то ни было сдерживающаго начала, полную распущенность нравовъ.

Подъ темъ страшнымъ давленiемъ нужды, страданiй, угрозъ, подъ которымъ находились все эти люди, они всегда были въ томъ положенiи, въ которомъ находится человекъ, который горитъ или тонетъ. Человекъ, самый нравственный, когда горитъ или тонетъ, наступитъ на другаго человека, схватитъ его за волосы. Точно также и все эти несчастные. Они такъ измучены, что они безъ зазренiя совести делаютъ то, что на воле считали бы немыслимымъ.

Начальники обирали деньги, принадлежавшiе преступникамъ, отнимали пожертвованное, заставляли на себя работать, крали на одежде, на пище, на дровахъ, на лекарствахъ, моря ссылаемыхъ холодомъ, дурной пищей, черезсильной работой. Били, насиловали, распоряжались всеми подведомственными, какъ своими рабами. И действительно, это были полные рабы техъ, кому они поручались. Какъ только люди делались острожными, каторжными, такъ они отрезались отъ всего мiра и делались добычей своего ближайшаго начальника.

и наслаждаться.

Странно сказать: главная, если не единственная цель несчастныхъ — это наслажденiе, но это такъ: они стараются наслаждаться виномъ, табакомъ, игрою, песнями, тщеславiемъ, молодечествомъ и, главное, развратомъ. На это направлены все ихъ усилiя.

Въ Тюмени, где партiя стояла полтора месяца и где смотритель острога былъ особенно ласковъ съ Нехлюдовымъ и опять устроилъ Маслову сиделкой въ больницу и где Нехлюдовъ свободно ходилъ въ камеры и въ коридоры острога, онъ виделъ ужасающiя сцены. Острогъ былъ весь пропитанъ тифозной заразой. Больница была полна, и больные лежали по камерамъ. Тутъ же шла игра въ карты, пьянство и ужасный противуестественный развратъ.

Нехлюдовъ никогда не могъ забыть то, что онъ виделъ въ первый день своего посещенiя Тюменьской тюрьмы. Первое время его принимали за какого нибудь присланнаго отъ высшей власти чиновника, и смотритель величалъ его «ваше сiятельство», надевалъ шашку и самъ водилъ его по камерамъ. Потомъ уже узнали на каторге про него, что онъ частное лицо, и перестали оказывать ему уваженiе.

Но въ Тюмени онъ еще считался важнымъ лицомъ. Въ особенности въ Тюмени считали Нехлюдова важнымъ лицомъ потому, что губернаторъ былъ ему знакомый человекъ, очень добрый и любитель спектаклей, остротъ, анекдотовъ и игры въ винтъ. Нехлюдовъ обедалъ у него. Несмотря на дальнiй Сибирскiй городъ, все у Губернатора было очень элегантно; жена его, милая хозяйка, хорошенькая женщина, sur le retour,[258] весело шутила съ Нехлюдовымъ и хотела засадить его на другой дам[скiй] столъ въ винтъ. Былъ ужъ готовъ столъ съ четырьмя свечами и новой колодой атласныхъ картъ. Но Нехлюдовъ отказался, желая воспользоваться разрешенiемъ посетить острогъ.

— Ну, все равно, прiезжайте ужинать, — проводилъ его Губернаторъ, не вставая изъ за стола. Губернаторша же дала ему виноградъ и грушу, чтобы онъ зналъ, что у нихъ въ Сибири живутъ какъ люди.

Подъ влiянiемъ этого впечатленiя изящества и избытка, главное — света Нехлюдовъ прiехалъ въ острогъ. Смотритель тотчасъ же повелъ его наверхъ.

Какъ только отворили дверь, такъ Нехлюдова охватилъ удушающiй запахъ человеческихъ испражненiй, полутьма, — горела одна[259] коптящая лампа, — и послышались пенiе и крикъ, ругательства. Онъ вошелъ прежде всего[260] въ мужскую пересыльную. Когда отворили дверь, едкiй запахъ еще усилился, и лампа, казалось, горела еще тусклее. Въ самомъ коридоре, прямо на полъ, мочились два человека въ рубахахъ и порткахъ, съ бритыми головами, въ кандалахъ. Смотритель крикнулъ на нихъ, и они, какъ виноватые, вернулись и легли на свои места. Нехлюдовъ былъ въ середине, арестанты лежали или должны были лежать голова съ головами. И въ небольшой камере ихъ было человекъ 40. Все места были заняты. Вонь была ужасная. Все вскочили, какъ только вошелъ смотритель. Въ числе этихъ былъ Алексей. Нехлюдовъ передалъ ему полученное отъ жены известiе и деньги, которыя взялъ смотритель. Потомъ пошли въ верхнiй этажъ. Въ одной изъ камеръ пели песни, такъ что не слыхали грохота двери. Смотритель постучалъ въ дверь.

— Я те запою. Смирно.

Пошли дальше. Нехлюдовъ попросилъ не шуметь и позволить ему посмотреть въ оконце. Смотритель позволилъ.

и впередъ, какъ звери въ клетке; одинъ былъ черный, похожiй на цыгана, другой — маленькiй человечекъ, рыжiй, уже не молодой и бритый.

Вправо стоялъ противъ угла съ иконой старикь съ белой бородой и истово молился, кланялся въ землю, крестился и шепталъ что то. Потомъ рядомъ съ нимъ двое у наръ съ крикомъ играли въ карты. Несколько человекъ окружали ихъ. Играющiе хлопали руками и произносили какiя то отрывочныя слова.

— А чортъ тебя задави. Обдулъ, — сказалъ одинъ изъ играющихъ, въ рыжихъ усахъ, съ злымъ лицомъ. — Ну, жена, маршъ спать! — крикнулъ онъ, ложась на нары, на бледнаго малаго, который стоялъ въ числе смотревшихъ на игру.

Все захохотали. Мальчикъ снялъ халать и направился къ нарамъ. Нехлюдовъ постучалъ и попросилъ отпереть камеру, чтобы переговорить съ этимъ мальчикомъ. Онъ былъ приговоренъ къ поселенiю за воровство.

Пользуясь своимъ влiянiемъ, Нехлюдовъ попросилъ смотрителя перевести мальчика въ другую камеру.

— Къ ребятамъ, — посоветовалъ помощникъ.

Они вошли къ ребятамъ. Это были одутловатые, белые, съ безсмысленными глазами мальчики, отъ 15 до 18 летъ. Ихъ было 4.

Такiе же сцены и лица виделъ Нехлюдовъ во все время своего путешествiя и все больше и больше ужасался и укреплялся въ своемъ решенiи открыть это людямъ, выяснить ту безумную жестокость, которая совершалась этими воображаемыми возмездiями, устрашенiями, обезвреживанiями, переправленiями.

все более и более успокаивалась въ работе ухода за больными и отвыкала отъ прежнихъ привычекъ. Вино она совсемъ оставила, не наряжалась более, но продолжала курить. Мысль о браке съ нею совершенно оставлена была Нехлюдовымъ, но онъ всетаки твердо решилъ не оставлять ее до конца, какого конца, онъ самъ не зналъ. Жизнь его была такъ полна, что онъ не думалъ о конце.

Конецъ же насталъ очень скоро и совершенно неожиданный для Нехлюдова. Въ числе каторжныхъ въ N былъ политический каторжный Аносовъ, одинъ изъ техъ политическихъ, вступившихъ въ заговоръ по молодости, по энергичности, по желанiю отличиться, съ которыхъ вся эта напущенная на нихъ революцiонность сходитъ, не оставляя ни малейшаго следа. Теперь, после каторги и ссылки, онъ совершенно освободился отъ напущеннаго на себя революцiонерства и не могъ даже подумать, зачемъ оно ему. Онъ былъ полонъ жизни, энергiи и добродушной веселости. Онъ не отрекался отъ своего революцiонерства, но не нуждался въ немъ.

— Что же, любишь ты его? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Не то что люблю, a мне жалко его.

По окончанiи срока каторги Катюша съ мужемъ поселились въ уездномъ городе. Онъ кормится землемерствомъ. У ней ребенокъ. Нехлюдовъ простился съ ними и живетъ въ Москве, весь поглощенный составленiемъ записки, которую онъ хочетъ подать Государю, о необходимости уничтожить всякое уголовное преследованiе и заменить его нравственнымъ образованiемъ массъ. Статья, которую онъ напечаталъ въ журнале объ этомъ, — о томъ, что уголовное право есть только пережитокъ варварства, была вся запрещена и вырезана изъ журнала. Книга его о томъ же была сожжена. Будущее покажетъ, какая будетъ судьба его записки.

27 Августа 1898.[261] Л. Т.

Результаты последняго нравственнаго подъема, пережитаго Нехлюдовымъ вследствiи встречи съ Катюшей Масловой, уже начинали проходить. Опять по немногу, по немногу жизнь затягивала его своей паутиной и своимъ соромъ. Но, какъ всегда было, несмотря на какъ будто обратное движенiе, на ослабленiе нравственнаго сознанiя, всякiй такой подъемъ поднималъ его и оставлялъ навсегда выше, чемъ онъ былъ прежде. Такъ было и теперь, и въ особенности теперь, после последняго подъема, который былъ самымъ сильнымъ въ его жизни. Почти все взгляды его на жизнь, на людей и, главное, на себя совершенно изменились, и онъ уже не могъ возвратиться къ прежнимъ. Изменилось, главное, его отношенiе къ себе, къ своему положенiю. Онъ потерялъ уваженiе къ себе какъ человеку известнаго воспитанiя и сословiя.

Но не успелъ онъ оглянуться, какъ возникло уже новое чувство самоуваженiя, основаннаго теперь уже не на своемъ положенiи, а на важности понятой имъ и проводимой въ жизнь идеи. И опять онъ сталъ доволенъ собой, и насколько доволенъ собой, настолько сталъ хуже и менее спокоенъ. Хуже онъ сталъ темъ, что, посвятивъ себя своей книге, онъ оставилъ простую деятельность помощи живымъ людямъ и общенiя съ ними. Опять невольно началась изнеженность и лень человека, свободно занятаго умственной деятельностью. Можно было начать позже работу, вовсе отложить, считая себя нерасположеннымъ. Опять поднялись въ немъ ослабшiе было совсемъ любовные инстинкты. Корчагина вышла замужъ, и на ней онъ не могъ бы жениться. Но у знаменитаго адвоката, съ которымъ онъ сблизился еще по делу Масловой, была дочь курсистка, выказывавшая большое расположенiе къ Нехлюдову, и поднялось старое прежнее чувство любви, которое онъ еще не сознавалъ. Онъ думалъ, что онъ только занятъ своей запиской. Что выйдетъ изъ его записки и изъ его отношенiй къ голубоглазой Вере, дочери адвоката, и какой, въ какой форме, будетъ следующiй нравственный толчекъ и подъемъ Нехлюдова, покажетъ будущее.

28 Ав. 98.

Я. П.

Лев Толстой.

206. Зачеркнуто: философовъ,

207. Зач.: занимался съ учителемъ,

208. Учитель былъ тупой добродушный педагогъ, и Нехлюдовъ съ большимъ усилiемъ каждый день три часа занимался съ нимъ.

209. Зач.: мечтая жениться на Катюше,

210.

211. [безрассудных поступка,]

212. Зачеркнуто: прочтя Henry George еще на первомъ курсе университета, вступя въ соцiалистическiй кружокъ, онъ решилъ, что земельная собственность есть преступленiе, и отказался отъ небольшого именiя своего отца. Другой coup de tête — это было очень смелое сочиненiе по уголовному праву, въ которомъ онъ доказывалъ незаконность не только смертной казни, но и всякаго уголовнаго возмездия, и вследствiи этого сочиненiя — выходъ изъ университета и переездъ въ Петербургъ, где онъ увлекся блестящей светской жизнью.

213. Зач.:

214. Зач.: соцiалистомъ,

215. Зач.: продалъ его и отдалъ деньги на соцiалистическiя изданiя.

217. Зачеркнуто: и выставленной и не имевшей успеха картины

218. Зачеркнуто: Маслова взглянула на пролетку. «Въ каторгу» — и вздохнула. Теперь это кончено было для Масловой. «Каторга! Снимутъ свое платье, оденутъ въ халатъ и косынку. Сахалинъ. Теперь Костиненко еще пуще пристанетъ», подумала она объ ухаживанiи въ остроге каторжанина изъ дворянъ Костиненко, который пересылалъ ей на нитке изъ окна записки и съ которымъ сводила ее Матрена.

219. какъ ухаживалъ за Масловой одинъ подследственный дворянинъ Костиненко, судившiйся за большое мошенничество и пользовавшiйся большимъ почетомъ въ остроге.

220. Эта явно неправильная по конструкции фраза получилась в результате вставки и исправлений, сделанных в предшествующих фразах и не согласованных с последующим текстом.

221. Зачеркнуто: Человекъ нормально удовлетворяетъ всемъ своимъ потребностямъ только когда онъ свободенъ. Сделать для человека все, что ему необходимо и что онъ самъ на свободе делаетъ для себя, невозможно. А то, что делаетъ человекъ для себя на свободе, не есть прихоть, а есть необходимое условiе жизни человека. Кроме того, удовлетворять потребностямъ заключенныхъ поручается людямъ большей частью корыстнымъ, огрубелымъ и жестокимъ. Такъ что эти люди еще часто не исполняютъ даже и техъ требоваиiй заключенныхъ, которыя признаются необходимыми. Такъ, пища полагается одинъ разъ въ день: хлебъ, щи, и тутъ большей частью хлебъ печется сырой, такъ что на человека не приходится и 2 фунта.

222. Если онъ не хочетъ есть сейчасъ, онъ долженъ есть, потому что раньше сутокъ не получитъ ничего. Если ему нездоровится, онъ долженъ есть все то же. Громко говорить, петь, играть онъ не долженъ.

223. Переправлено из: 8

224. Зачеркнуто: И помочь ихъ страданiямъ нельзя иначе, какъ отпустивъ ихъ на волю.

225. И первое, что она сделала, было то, что она переоделась, надевъ ситцевую кофту, и разулась. Пока она раздевалась, ее распрашивали, и она разсказывала. Было самое время чая. Все сидели группами по 3, по 4 человека. Старуха, провожавшая утромъ Маслову, тоже сидела за чаемъ съ Авдотьей Степановной и слушала, не переставая пить съ блюдечка.

226. Зачеркнуто: За время отсутствiя Масловой привели двухъ женщинъ: жидовку и русскую.

227. Зач.: солнца, освещая все уже знакомое, и Маслова испытывала чувство успокоенiя.

228. Зач.: убiйство детей, которых она принимала.

229. Зач.: — Измучалась совсемъ, — отвечала Маслова.

230. Будетъ

231. Зачеркнуто: проститутка,

232. В подлиннике:

233. п[ропустить].

234. Зачеркнуто: старательно, какъ можно скорее, выговаривать непонятныя cлавянскiя слова.

235. человекъ въ странномъ одеянiи, молодой, здоровый,

236. Зач.: прошелъ

237. Зач.:

238. Зач.: все это для того, чтобы произвести то удивительное действiе, которое называется проскомидiей и состоитъ въ томъ, что изъ воды и хлеба делается воображаемая кровь и тело. Несколько разъ священникъ выходилъ изъ за перегородки въ двери, на которыхъ написаны молодые мущины съ крыльями, и на виду у всехъ бормоталъ и кланялся. Это называлось — проскомидiя. Въ это время человекъ съ длинными волосами

239. Зачеркнуто: длинноволосый человекъ

240. и Василiя Великаго

241. Зач.: Многiе арестанты платили за это.

242. Зач.: «Благословенно царство отца и сына и св. духа, ныне и присно».

243. Зач.:

244. Зач.: ему отвечали пенiемъ еще более непонятныхъ словъ. Иногда пенiе останавливалось, и священникъ кричалъ что то тонкимъ голосомъ изъ за перегородки. Все въ некоторыхъ местахъ, какъ священникъ такъ и присутствующiе, начинали особенно часто креститься и кланяться, и все серое море арестантскихъ халатовъ усиленно колебалось, некоторые даже становились на колени, гремя цепями.

245. безумныхъ

246. Зач.: какъ-то

247. Зач.:

248. Зач.: къ мурцовке же, какъ она называла причастiе, она относилась самымъ скептическимъ образомъ.

249. Зач.: торжественное приготовленiе мурцовки, какъ называла это Дуничка, которымъ подменено было ученiе Христа, пришедшаго спасти людей отъ зла и научить ихъ братству, дать всемъ свободу; какъ ни нелепо само по себе было

250. И несчастные эти, обманутые люди вполне уверены, что это единственный высшiй законъ, данный людямъ Богомъ, и стараются и въ глубине души не верять въ него. Еще раньше после слов: обманутые люди зачеркнуто:

Все же почти, за редкими исключенiями, считали, что делать все эти глупости необходимо и что тутъ есть что-то святое. Такъ думала и Маслова. Она крестилась и кланялась, и ей казалось, что она молилась. Обстановка церкви влiяла на нее, и ей даже казалось, что она умилялась, но въ голове ея не было никакой мысли.

251. Зачеркнуто:

252. Зач.:

253. Зачеркнуто: Подразумевалось, что все эти кусочки, после того какъ они положатся въ золоченую чашку съ виномъ, разбавленнымъ водою, превратятся въ тело Христа и что тотъ, кто съестъ эти кусочки, получитъ отъ этого большую пользу. И вотъ приготовленiе этихъ кусочковъ, вкладыванiе ихъ въ чашу и произнесенiе при этомъ различных непонятныхъ словъ и совершенiе различныхъ странныхъ телодвiженiй и составляло то, что выдавалось всемъ этимъ несчастнымъ, забитымъ, униженнымъ, закованнымъ въ кандалы братьямъ людямъ за христiанское богослужение. 

254. Зач.: — Нетъ я не читала. Скучно.

— Наталья Курочкина пришла повидаться объ деле.

Нехлюдовъ простился, обещалъ проведать завтра.

— Нетъ, вы почитайте.

— Не хочется.

— Попробуйте.

255. Зачеркнуто: что Богъ милосердъ.

— Прежде верила.

— И теперь веришь. Такъ вотъ Богъ видитъ наши души и хочетъ отъ насъ только того, чтобы мы были добры, чтобы мы служили Ему. И какъ только мы станемъ на этотъ путь, такъ все прошлое уже прощено. Давай жить такъ, для Бога. Я хочу такъ жить, но хочу жить такъ съ тобой.

— И за что вы меня такъ любите? — вдругъ сказала она.

— За то что виноватъ передъ тобой.

Она протянула руку и схватила его руку. Ему показалось, что она хотела поцеловать ее. Онъ отдернулъ ее, но она упала опять на столъ и заплакала. Онъ нагнулся къ ней и поцеловалъ ее въ голову.

жизнь, страшно удручала ее.

256. Нехлюдовъ молчалъ.

— Чтожъ вы ничего не говорите? — вдругъ спросила она.

257. Зачеркнуто: Нехлюдовъ поехалъ съ этимъ же поездомъ.

259. В подлиннике, перед словом: одна слово: очевидно по описке написанное вместо слова: одна и по рассеянности не зачеркнутое.

260. В подлиннике, после слова: повторено слово: вош[елъ].

261. В подлиннике явно по рассеянности написано: 1899.