Воскресение (черновики)
Варианты отдельных редакций. 2 редакция

№ 1 (рук. № 9).

Воскресенье.

Было 28 апреля. Въ воздухе была весна. И какъ не старались люди изуродовать ту землю, на которой они жались несколько сотъ тысячъ, какъ ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, какъ ни счищали всякую пробивающуюся травку, какъ ни дымили каменнымъ углемъ и нефтью, какъ ни обрезывали деревья и не выгоняли животныхъ, птицъ, — весна была весною даже и въ Москве. Солнце грело, воздухъ ласкалъ, трава курчавилась и зеленела везде, где только не соскребали ее, березы, тополи, черемуха распускали свои клейкiе и пахучiе листья, липа надувала лопавшiеся почки. Кроме галокъ, воробьевъ и домашнихъ голубей, по весеннему радостно готовящихъ ужъ гнезда, въ сады уже прилетела отлетная птица, скворцы занимали свои домики. Веселы были и животные, и люди, и въ особенности дети.

Было ясное, яркое весеннее утро, когда въ Таганской тюрьме, въ коридоръ женскаго подследственнаго отделенiя, гремя ружьями, вошелъ конвой, и вахтеръ, растворивъ дверь одной изъ камеръ, потребовалъ Маслову.

— Готова, что-ль, франтиха? Собирайся! — крикнулъ онъ.

Изъ двери камеры, где ихъ было более 10 женщинъ, вошла невысокая молодая женщина въ серомъ халате, надетомъ на белую кофту и белую юбку. На ногахъ женщины были полотняные чулки, голова была повязана белой косынкой, но такъ, что изъ подъ нея виднелись очень черные волосы, красиво обрамлявшiе белый, гладкiй, невысокiй лобъ. Лицо у женщины было измученное и болезненное; немного подпухшiе черные глаза косили; но,[168] несмотря на это, женщина была не лишена привлекательности, если бы не болезненная бледность и тупое,[169] унылое выраженiе лица.

— Ну съ Богомъ! Часъ добрый, — сказала ей, провожая ее, высокая старуха арестантка.

— Спасибо, не давай же имъ сундучка трогать.

— Не дамъ.

— Ну, ну, маршъ! — крикнулъ вахтеръ.

Женщина вышла. Изъ соседней камеры выведена была другая женщина. Въ мужскомъ отделенiи, внизу, вывели еще мущину, и ихъ всехъ троихъ свели въ контору и повели по улицамъ въ Кремль, въ Окружный Судъ.

Дело ихъ слушалось въ нынешнее утро.

Женщина эта, Маслова, была проститутка и обвинялась въ отравленiи купца. Другая женщина и мущина — ея сообщники.[170]

И ихъ повели по Москве, по середине улицы. Извощики, лавочники, редкiе прохожiе съ любопытствомъ смотрели на нихъ и невольно больше останавливали вниманiе на красивой, миловидной Масловой.

Она шла опустивъ голову, стараясь ступать легче по камнямъ, отвыкшими отъ ходьбы ногами. Утро было красивое, весеннее, веселое.

Исторiя Масловой была старая, самая обыкновенная исторiя.

Портной былъ пьяница,[171] и семья его пропала бы, потому что онъ все пропивалъ съ себя, если бы Пелагея, жена[172] его, которую господа оставили у себя въ прачкахъ, не работала до старости. Одну изъ дочерей своихъ, самую плохую, Пелагея оставила при себе прачешничать. Вотъ эта то плохая, болезненная девушка родила. Мать била ее и хотела отослать ребенка, девочку, въ воспитательный домъ, но случилось, что барышни узнали про это и взяли девочку къ себе. Скоро после этаго Пелагея умерла, и ея [дочь] отошла отъ Юханцевыхъ и ушла въ Москву и тамъ скоро тоже умерла отъ простуды. У девочки никого не осталось.

Девочка росла у старыхъ барышень, и девочка вышла прелестная, такъ что привязались къ ребенку. Барышни считали себя благодетельницами за то, что они спасли девочку отъ смерти и развратной матери, и потомъ, воспитавъ ее такъ, что девочка Катюша стала ловкой, грамотной горничной, они считали, что сделали для нее больше, чемъ требовалось.

Когда девочке минуло 18 летъ и она стала красивой женщиной, случилось, что къ старымъ барышнямъ прiехалъ ихъ племянникъ и наследникъ. Племянникъ этотъ ехалъ на войну въ полкъ.

Онъ и прежде, за годъ передъ этимъ, жилъ 2 месяца у тетушекъ, но тогда ничего не случилось. Ему было 18, Катюше было 16 летъ, и, хотя имъ и случилось разъ, играя въ горелки, поцеловаться, между ними ничего не было, и племянникъ краснелъ, какъ красная девушка, всякiй разъ, какъ встречалъ ее. Но тутъ, когда онъ ехалъ въ армiю, случилось то, что она отдалась ему и потеряла невинность. Она и прежде, когда онъ прiезжалъ годъ тому назадъ, полюбила его. Теперь же она не могла устоять противъ него. Онъ былъ молодъ, красивъ, онъ ехалъ въ армiю. Она никакихъ не знала радостей и полюбила его. И она потеряла себя.

На другой же день после той ночи, когда она отдалась ему, онъ уехалъ въ армiю, а она осталась подметать комнаты, варить кофе, делать постирушечки. Тяжело, мучительно ей было; но она продолжала жить по прежнему: плакала по ночамъ и работала днемъ. Но черезъ 5 месяцевъ стало уже несомненно, что она беременна. Она надеялась выкинуть, прыгала съ комода, пила уксусъ, но ничего не помогло.

Въ это самое время она узнала, что соблазнитель ея едетъ изъ армiи и долженъ проехать мимо нихъ. Сначала старыя барышни говорили, что онъ заедетъ, но потомъ узнали, что онъ раненъ и не заедетъ;[173] и она решила убить себя и пошла ночью на железную дорогу, чтобы лечь подъ тотъ поездъ, въ которомъ онъ проедетъ. Но тутъ, какъ разъ тутъ, въ эту ночь, она почувствовала движенiе ребенка. И вся душа ея переменилась. Съ техъ поръ она стала готовиться къ отходу отъ господъ и къ родамъ. Но еще прежде чемъ она стала проситься уйти, ее прогнали. Заметили, что она дурно работаетъ, и узнали, что она дурно вела себя.

Идти ей было некуда. Родныхъ у ней были две тетки и два дяди, но они все были бедны, и она мало знала ихъ, и она пошла къ крестной. Крестная была бедная вдова сапожника, деревенская бабка. Одного сына ея отдали въ солдаты. Крествая держала шинокъ, приняла къ себе Катюшу и, разсчитывая на те 127 рублей, которые Катюша принесла съ собой, приняла ея ребенка — тоже девочку — и держала у себя все время ея болезни.

Катюша заболела после родовъ и лежала въ сильномъ жару, когда крестная призвала старуху, занимавшуюся доставленiемъ детей въ воспитательный домъ, и отдала ей ребенка. Обе старухи выпили, спрыснули Катюшу.

Старуха-ребятница взяла ребенка къ себе и, кормя его соской, продержала 8 дней у себя, пока собрался у нея «камплетъ», какъ она называла ребятъ, для поездки въ Москву. А то для каждаго брать отдельный билетъ было дорого; съ 4-мя же ребятами на каждаго ложилось не больше рубля.

Приладивъ большую корзину съ гнутой ручкой, съ двумя отделенiями, старуха-ребятница положила запеленутыхъ ребятъ по два на каждую сторону, приладила сосочку, и, усевшись въ 3-емъ классе такъ, чтобы можно было вынимать корзину изъ подъ сиденья и затыкать сосочкой рты темъ, которые пищали, она повезла вместе съ другими и Катюшинаго ребенка въ воспитательный, где, хотя и безъ этой корзины, точно также умирало 80 детей изъ ста.

Несмотря на дурной воздухъ, холодъ изъ двери, нечистоту, въ которой лежала Катюша въ гнилой избушке крестной, несмотря даже на лекарства, которыя давала ей бабка, она выздоровела и черезъ 7 недель шатаясь встала съ грязной, полной насекомыхъ постели. Крестная взяла у Катюши денегъ за прожитье, за кормъ, за чай — 20 рублей за два месяца, 30 рублей пошли на отправку ребенка, и теперь крестная просила дать ей еще въ займы 40 рублей на корову. Для самой же Катюши крестная прiискала место къ лесничему въ горничныя. Катюша согласилась.

Со времени ночи, проведенной Катюшей на откосе железной дороги, душа ея вся изменилась. Съ 14, 15 летъ она сблизилась съ Матреной Павловной, съ Софьей Ивановной она читала книги, читала Достоевскаго, Тургенева, верила въ то, что есть добродетель и порокъ, что можно и должно быть хорошей. Эти верованiя еще усилились, когда племянникъ тетушекъ Дмитрiй Ивановичъ гостилъ въ первый разъ и давалъ ей читать книги. Но съ того времени, какъ онъ соблазнилъ ее и уехалъ, въ особенности съ той ночи, когда она хотела убить себя, она поняла, что все было вздоръ и господскiя игрушки. И все то, что она увидала у крестной, вся эта нужда, вся жестокая борьба изъ за денегъ, все эти бедныя радости, состоящiя только въ одурманенiи себя, и ея собственная нужда, въ которой никто не принималъ участiя, подтвердили ей это, и она разъ навсегда поняла, и несомненно поняла, что всякiй только до себя и что все эти слова: добродетель и порокъ, все вздоръ, обманъ. Жить надо, и что слаще и богаче, то лучше.

Катюша поступила къ лесничему за 5 рублей въ месяцъ и чай.

Лесничiй былъ женатый черный толстый человекъ. Съ перваго же дня она увидала, что онъ смотритъ на ея груди, и въ первое время это смущало ее, но потомъ, когда онъ сталъ приставать къ ней, она подумала воспользоваться этимъ. Но онъ былъ опытнее и хитрее ея и, выждавъ минуту, овладелъ ею. Ей было гадко и стыдно, и она стала пить. Тутъ же началась ревность жены. Жена догадывалась и злилась и разъ прибила Катюшу и выгнала ее. Денегъ было 17 рублей. Объездчикъ, съ которымъ Катюша была знакома, посоветовалъ ехать въ Москву. Въ Москве была одна изъ тетокъ за переплетчикомъ. Тетка оказалась въ бедности. Мужъ пилъ. Они все таки приняли Катюшу, но кончилось темъ, что Катюша отдала ей все деньги, чтобъ кормить детей.

обязательство, и Катюша поступила. Въ заведеньи она называлась Любашей, и пошла жизнь ночью, освидетельствованiя еженедельные и гости: прикащики, студенты, офицеры, старики, молодые, гимназисты.

Такъ прошло 3 года. Всехъ летъ со времени Дмитрiя Ивановича прошло 7 летъ. И вотъ случилось, что прислалъ за ней купецъ въ номера, она поехала, потомъ купецъ къ нимъ прiехалъ, посылалъ ее въ номера за деньгами, потомъ опять она къ нему поехала; пилъ много купецъ, бушевалъ, коридорный посоветывалъ ей всыпать купцу порошковъ сонныхъ въ вино. Она всыпала, купецъ умеръ. И вотъ ее посадили въ острогъ и хотятъ засудить въ каторгу за то, что она отравила купца. Сидитъ она уже 7 месяцевъ, въ тюрьме кормитъ вшей, платье ея все [1 неразобр.], пища плохая, чая нетъ, только вахтеръ подарилъ разъ за ласку. И вотъ ведутъ теперь на судъ вместе съ горничной изъ номеровъ и темъ коридорнымъ, который порошки далъ. Они и говорить съ ней не хотятъ, а она знаетъ, что это ихъ дело, а они на нее все свалить хотятъ. «Ну, да хоть бы одинъ конецъ», думаетъ она.

Въ судъ привели рано, еще 9 часовъ не было, а судъ начался только въ 12. Намучалась пока и наголодалась, да и скучно было. Но вотъ позвали въ судъ и посадили.

Неловко и совестно ему было вотъ отъ чего. Еще на 3-мъ курсе университета онъ прочелъ «Прогрессъ и бедность» Генри Джорджа и былъ такъ пораженъ истинностью и практичностью этого ученiя, что сделался страстнымъ поклонникомъ этого ученiя, врагомъ земельной собственности и пропагандистомъ Single Tax system.[174] Сочувствiя своему увлеченiю онъ не встретилъ тогда ни среди своихъ родныхъ и знакомыхъ, что было очень понятно, потому что они все почти были землевладельцы, но, что было менее понятно, не встретилъ сочувствiя этому ученiю и среди профессоровъ университета. Профессора самые либеральные, соцiалистически настроенные, проповедывавшiе 8-часовый рабочiй день, обезпеченiе рабочихъ, союзы ихъ и стачки, презрительно относились объ ученiи Генри Джорджа, очень неосновательно доказывая его несостоятельность. Это такъ разсердило Нехлюдова, что онъ тогда же объявилъ матери, что выйдетъ изъ университета. И действительно вышелъ изъ университета съ намеренiемъ посвятить все свои силы на распространенiе этого ученiя. Само собой разумеется, что онъ тогда же решилъ, что устроитъ свою жизнь такъ, чтобы она не противоречила его проповеди, и потому никогда не будетъ владеть землею. И действительно, онъ при жизни матери получалъ отъ нея деньги, не владея землей. Хотя съ техъ поръ прошло 14 летъ, во время которыхъ Нехлюдовъ пережилъ многое, онъ никогда не отказывался отъ своихъ мыслей, и вотъ теперь въ первый разъ ему пришлось проверить искренность своихъ убежденiй. Мать теперь уже не мешала ему устроить свою жизнь сообразно съ своими убежденiями, но онъ не только не радовался теперь этой возможности, но напротивъ, стеснялся ею. И отъ этого ему было неловко и совестно.

№ 3 (рук. № 8).

Хотя жизнь его пошла не такъ, какъ онъ мечталъ: за границей онъ не нашелъ того сочувствiя своимъ убежденiямъ, котораго ожидалъ, переводъ его Генри Джорджа былъ запрещенъ цензурой, какъ и сочиненiе его остановилось на второй главе, и онъ, вместо скромной жизни, которою онъ реешилъ жить, жилъ часто совсемъ другою, роскошной светской жизнью, въ которую невольно втягивали его родные и, главное, мать, онъ никогда вполне не отказывался отъ идеи своей юности и по прежнему считалъ земельную собственность такимъ же преступленiемъ, какъ рабовладельчество, хотя если бы онъ строго разобралъ свое положенiе, онъ бы увидалъ, что, получая деньги отъ матери, получаемыя съ именiй, съ земли, и проживая ихъ, жизнь его противоречитъ его принципамъ, онъ все таки прямо не нарушалъ своихъ убежденiй, не признавалъ своего права на земельную собственность. Теперь же приходилось это сделать. И этотъ первый экзаменъ, первое испытанiе прочности и искренности его убежденiй, которое представилось ему въ письме арендатора, заставило его испытать чувство стыда. Чувство стыда онъ испытывалъ потому, что въ глубине души уже зналъ, какъ онъ решитъ этотъ вопросъ. Онъ зналъ впередъ, что онъ решитъ этотъ вопросъ положительно, т. е. отдастъ землю если не арендатору, то крестьянамъ, получитъ съ нихъ деньги за право, которое онъ нетолько не признавалъ, но признавалъ безбожнымъ. Признаетъ же онъ это право и возьметъ деньги потому, что, во 1-хъ, нетолько вся жизнь его теперь сложилась такъ, что по его привычкамъ ему нужны деньги, если и не все те, на которыя онъ по наследству матери имеетъ право, то хотя малая часть ихъ. А признать право на пользованiе малой частью незаконнаго или всемъ — разве не все равно; во 2-хъ, потому, что нетолько его жизнь, но все те учрежденiя въ именiяхъ матери, какъ то: школы, больница, лавка, товарищество, которыя устроены имъ, должны рушиться, если онъ отдастъ имъ землю, и, въ 3-хъ, главное, то, что теперь, когда онъ думаетъ жениться на девушке, привыкшей къ роскоши, онъ не можетъ именно теперь отказаться отъ своихъ правъ, разсчитывая на ея именье. Служить же правительству при теперешнемъ реакцiонномъ его направленiи онъ никакъ не можетъ, найти же деятельность, которая бы давала средства для жизни, къ которой и она и онъ привыкли, онъ теперь, въ 32 года, не служивъ нигде и не выработавъ въ себе никакой спецiальности, никакъ не можетъ. Все это онъ не обдумалъ такъ, какъ это написано здесь, но общiй выводъ изъ всехъ этихъ доводовъ былъ ему уже ясенъ въ его душе.

И потому онъ, оставивъ письмо арендатора безъ ответа, имея въ виду то, что до срока аренды еще два месяца, во время которыхъ должны же выясниться его отношенiя къ Алине, онъ поспешно написалъ Кармалиной, что благодаритъ за напоминанiе и постарается придти вечфромъ. И взявъ съ собой въ мешечекъ папиросъ и книгу, поехалъ въ судъ.

Въ эту минуту танцоръ председатель былъ занятъ вовсе не танцами и еще меньше сессiей суда, въ которой ему предстояло председательствовать. Занятъ онъ былъ очень непрiятной исторiей, происшедшей у него вчера вечеромъ въ клубе съ партнеромъ. Онъ, разсердившись, сказалъ партнеру: «такъ не играютъ даже сапожники», на что партнеръ сказалъ: «вы сами глупо назначили, а теперь меня обвиняете». — «Такъ не говорятъ въ порядочномъ обществе», сказалъ на это председатель. И тутъ партнеръ вдругъ взбеленился — долженъ быть пьянъ — и сталъ говорить грубости и бросилъ карты.

№ 5 (рук. № 7).

Председатель былъ высокiй, статный мущина съ прекрасными бакенбардами. <Нехлюдовъ узналъ его. Онъ встречалъ его въ обществе и зналъ за большого любителя танцевъ. Еще въ нынешнемъ году зимой Нехлюдовъ виделъ, какъ онъ на одномъ маленькомъ вечере старательно и одушевленно танцевалъ мазурку и, обливаясь потомъ и выкрикивая: «les dames en avant[175]» и т. д., дирижировалъ котильономъ.

Въ эту минуту танцоръ председатель былъ занятъ вовсе не танцами и еще меньше сессiей суда, въ которой ему предстояло председательствовать. Занятъ онъ былъ очень важнымъ деломъ, могущимъ изменить всю его жизнь.[176] Жена его была родственница милiонера Полтавина, и въ самое последнее время Полтавинъ переехалъ въ Москву, поссорился съ своимъ наследникомъ племянникомъ, даже прогналъ и сблизился съ его женою, такъ что были все вероятiя того, что если не все, то большая доля его наследства перейдетъ къ нимъ. Вчера еще только онъ подарилъ жене председателя прекрасный беккеровскiй концертный рояль и просилъ председателя привезти къ нему нотарiуса.

>[177]

№ 6 (рук. № 8).

Подсудимые, какъ всегда, вследствiи того положенiя, въ которое они были поставлены: техъ солдатъ, которые съ обнаженными саблями находились съ ними, и того места, которое они занимали въ зале за решеткой, представлялись ему людьми изъ другого, таинственнаго, чуждаго ему и страшнаго мiра. Особенно страшна ему казалась женщина въ арестантскомъ халате, и наглая и стыдливая, и привлекательная и отталкивающая; страшна именно этой какой то своей бесовской привлекательностью. И Нехлюдовъ принялъ решенiе быть какъ можно внимательнее и безпристрастнее особенно къ ней. Она, судя по ея професiи и по ея привлекательности и по ея арестантскому халату, должна была быть, по его предположенiямъ, главной пружиной преступленiя.

№ 7 (рук. № 7).

Третья подсудимая была черноволосая, чернобровая,[178] широколицая женщина съ очень белымъ пухлымъ лицомъ[179] и черными глазами. Женщина эта была одета[180] также въ арестантскiй халатъ, только волосы ея были не покрыты. Женщина эта была бы красива — особенно черные глаза, которые она то опускала, то поднимала, были очень красивы — еслибы не печать разврата на всей ея фигуре и лице. Глаза какъ то невольно притягивались къ ней, и вместе съ темъ совестно было смотреть на нее. Даже жандармъ, мимо котораго она проходила, улыбнулся, посмотревъ на нее, и потомъ тотчасъ же отвернулся и сталъ смотреть прямо.

женщины, было желтовато бело, какъ бываютъ белы ростки картофеля, проросшаго въ погребе, и руки и лица людей, живущихъ въ тюрьмахъ безъ солнца.

№ 8 (рук. № 8).

<Волосы ея были зачесаны наверхъ съ большими, торчавшими въ нихъ полумесяцами шпильками, на лбу и вискахъ были завитки. Черные, заплывшiе агатовые глаза,[181] ярко блестевшiе изъ подъ[182] тонкихъ бровей. Носъ былъ не правильный, но все неестественно белое лицо съ небольшимъ прiятнымъ ртомъ было привлекательно. Полная, особенно открытая шея была особенно бела, какъ бываютъ белы руки и лица людей, живущихъ безъ солнца и труда въ больницахъ и тюрьмахъ.>

№ 9 (рук. № 11).

<Женщина эта была бы красива: красивы были и невысокiй, но прекрасно обрамленный черными волосами лобъ, и прямыя тонкiя брови, и тонкiй небольшой носъ, и изогнутыя губы съ детски выдающейся верхней губой, и, въ особенности, агатовые большиiе добрые, немного косившiе глаза. Она была бы красива, если бы не вялое, унылое выраженiе одутловатаго лица.>

Несмотря на впечатленiе неловкости и стыда, оставленное присягой, усиленное еще речью председателя, въ которой онъ внушалъ присяжнымъ, что если они нарушать присягу, они подвергнутся уголовному суду, точно какъ будто само собой разумелось, что присяге никто не веритъ и что удержать отъ клятвопреступленiй можетъ только страхъ уголовной кары, несмотря на это непрiятное впечатленiе, Нехлюдовъ находился въ самомъ серьезномъ и строгомъ къ себе настроенiи, собираясь съ величайшимъ вниманiемъ исполнить свою обязанность общественной совести.

№ 11 (рук. № 11).

Ему немножко совестно было, держа въ странномъ положенiи руку, обещаться не лгать, какъ будто предполагалось, что онъ готовится къ этому, и непрiятно обещаться и клясться крестомъ и евангелiемъ, когда онъ не приписывалъ никакого значенiя ни кресту ни евангелiю.[183] «Но чтожъ, ведь это пустая формальность», повторялъ онъ себе обычное разсужденiе людей въ такихъ случаяхъ. Делать ему помогало то, что делалъ не онъ одинъ, a все делали. Кроме того, въ этомъ случае помогала Нехлюдову его способность видеть комическую сторону вещей. Онъ наблюдалъ, какъ некоторые повторяли иногда половинки словъ, некоторые же совсемъ шептали или отставали отъ священника и потомъ не во время догоняли его, какъ одни крепко-крепко, какъ бы боясь, что выпустятъ, держали свою щепотку, a некоторые распускали ее и опять собирали. «Неужели — думалъ онъ — старику священнику этому самому не смешно и не совестно!» Сначала, когда священникъ, ожидая подхода къ нему присяжныхъ, перебиралъ левой рукой цепочку своего креста и ощупывалъ самый крестъ, Нехлюдову показалось, что ему совестно. Но когда онъ подошелъ ближе и разсмотрелъ опухшее лицо и въ особенности почему то пухлую руку священника с ямочками надъ костяшкой каждаго пальца, онъ убедился, что старичку этому нетолько не совестно, но что онъ не можетъ усомниться въ томъ, что делаетъ очень полезное и важное дело.

Она теперь была совсемъ не та, какою она вошла въ залу. Она не потупляла более голову, не медлила говорить и не шептала, какъ прежде, а, напротивъ, смотрела прямо, вызывающе и говорила резко, громко и быстро.

— Признаю, что налила въ вино купцу капли, но не знала и не думала, что отъ нихъ можно умереть. А то бы ни за что не дала, а и то согласилась дать только потому, что была очень пьяна, — сказала она и улыбнулась, и улыбка эта, открывъ недостатокъ однаго передняго зуба, произвела на Нехлюдова впечатленiе, какъ будто онъ шелъ, шелъ и вдругъ оборвался куда то.

№ 13 (рук. № 8).

Но съ техъ поръ, какъ они такъ нечаянно поцеловались, играя въ горелки, они уже больше никогда не целовались и какъ будто оба боялись этаго.

— одно изъ самыхъ главныхъ мечтанiй — то, что онъ встретитъ ту женщину, которая предназначена ему, и, не зная и не любя никакой другой женщины, не растративъ себя, онъ отдастся всей душой этой любви, и она полюбить его, и онъ будетъ божественно счастливъ. Женщина эта будетъ иметь все совершенства. Она будетъ и хороша, и чиста, и умна, и добра и не будетъ похожа ни на одну изъ техъ женщинъ, которыхъ онъ видалъ. Катюша немного была похожа на эту женщину, но та будетъ совсемъ не то. Несмотря на такое представленiе о будущей жене своей, иногда все таки Нехлюдовъ думалъ и о Катюше, какъ о будущей жене своей. Почему же не она, если я люблю ее и она любить меня? Но эти мысли только изредка нечаянно приходили ему, и потому онъ ничего никогда не говорилъ объ этомъ Катюше, а говорилъ съ ней только о не касающихся его и ея предметахъ.

№ 14 (рук. № 11).

Заграничное пребыванiе не дало ему того, что онъ ожидалъ. Онъ не встретилъ и тамъ, въ Германiи, сочувствiя своимъ идеямъ. Генри Джорджа тамъ почти не знали, а если знали, то очень решительно опровергали, считая его учете неосновательнымъ. Мысли его никого не удивляли и не привлекали, и все намекали ему на недостаточность его знанiй. Чтобы пополнить эти знанiя, онъ сталь слушать лекцiи политической экономiи и потомъ философiи въ немецкихъ университетахъ, но государственный соцiализмъ, который преподавался съ кафедръ политической экономiи, отталкивалъ его. Философiя же не интересовала его въ томъ виде, въ которомъ она преподавалась. Ему съ первыхъ же лекцiй хотелось возражать професору. Такъ что слушанiе лекцiй скоро кончилось, и онъ поехалъ въ Италiю, где увлекся живописью, къ которой у него были способности. Онъ нанялъ студiю, сошелся съ художниками и сталъ усердно работать, мечтая о томъ, чтобы сделаться знаменитымъ художникомъ. Но и это увлеченiе продолжалось не долго. Мать ехала въ Петербургъ и звала его ехать съ собой. Онъ поехалъ съ ней, намереваясь вернуться, но тутъ въ первый разъ онъ вступилъ въ Петербургское высшее светское общество, въ которомъ были связи его отца и матери. Онъ былъ принятъ какъ свой и какъ желательный женихъ. По просьбе матери онъ согласился поступить въ дипломатическiй корпусъ и подъ влiянiемъ тщеславiя, удовлетворяемаго его успехомъ въ свете, такъ какъ онъ былъ красивъ и оригиналенъ, прожилъ зиму въ Петербурге такъ, какъ живутъ обыкновенно светскiе молодые люди: ухаживалъ за замужней кузиной самымъ платоническимъ образомъ и также одновременно за прiезжей актрисой. Онъ не отказался отъ своихъ мыслей о несправедливости земельной собственности и даже проповедывалъ эти свои мысли въ свете и темъ казался очень оригинальнымъ, но самъ жилъ, проживая большiя деньги, получаемыя съ земли, и обходилъ это противоречiе темъ, что землей владелъ не онъ, а его мать, и она давала ему деньги. Въ эту зиму онъ началъ пить и курить, и въ эту же зиму съ нимъ случилось то, что одинъ разъ после ужина, на который они съехались съ прiятелями, изъ театра они поехали къ женщинамъ, и онъ палъ самымъ пошлымъ и обыкновеннымъ образомъ. Ему это было больно, но точно также какъ въ вопросе о собственности, и въ вопросе о целомудрiи и браке онъ не отказался отъ мысли о томъ, что онъ встретитъ ту совершенную и непорочно чистую женщину, которая полюбитъ его перваго и которой онъ отдастъ всю свою жизнь, но онъ только допускалъ теперь то, что полная физическая чистота будетъ только съ ея стороны.

№ 15 (рук. № 11).

Онъ и въ Петербурге немного писалъ и рисовалъ, намереваясь весной вернуться въ Римъ къ своимъ занятiямъ живописью, но случилось то, что въ это время была объявлена война, и опять желанiе выказаться, заставить говорить о себе, побудило его къ тому, чтобы поступить солдатомъ въ гвардейскiй полкъ.

братьевъ. Но въ глубине души ему только хотелось отличиться, хотелось узнать, что такое война, получить новыя впечатленiя, не пропустить чего нибудь, что могло случиться съ нимъ тамъ. И онъ поступилъ въ полкъ, оделся въ мундиръ, простился съ друзьями, съ кузиной и поехалъ на Дунай. По дороге онъ заехалъ къ тетушкамъ.

№ 16 (рук. № 11).

«Что же это: большое счастье или большое несчастье случилось со мной? — спрашивалъ онъ себя и не находилъ ответа. — Всегда такъ, все такъ», сказалъ онъ себе и, какъ будто успокоившись, пошелъ спать.

На другой день после этой памятной ночи Шёнбокъ заехалъ зa Нехлюдовымъ къ тетушкамъ, и они вместе уехали, такъ какъ былъ уже последнiй срокъ для явки въ полкъ; Нехлюдову не пришлось больше видеться съ Катюшей и наедине говорить съ ней. Ему, впрочемъ, и нечего было говорить съ ней и не хотелось этаго. Быть съ нею ночью, какъ вчера, онъ бы хотелъ еще разъ, но днемъ быть съ ней, говорить съ ней ему даже не хотелось: было совестно.

Въ душе его въ этотъ день и въ последующiе, когда свеже было воспоминанiе этой ночи, поднимались и боролись между собой два чувства: одно мрачное — отчаянiе за то, что затоптано, осквернено, на веки погублено чувство любви, совершено ужасное кощунство надъ этимъ чувствомъ, и оно безвозвратно потеряно; другое — самодовольство достигнутой цели и жгучiя чувственныя воспоминанiя.

№ 17 (рук. № 7).

«Какъ я могъ быть такъ близорукъ, такъ просто глупъ, главное такъ ужасно жестокъ, — думалъ онъ теперь, вспоминая свое тогдашнее состоянiе. — Ведь я же жилъ въ этомъ же тетушкиномъ доме 2 года тому назадъ. Где же былъ я, тотъ хорошiй, чистый юноша, который тогда поцеловался съ Катюшей за кустомъ сирени и потомъ такъ испугался этого поцелуя, что собирался уже жениться на ней?! Какъ это сделалось, что вдругъ забылось все это, и на место этаго чистаго юноши появился тотъ веселый и жестокiй зверь, чистящiй ногти, употребляющiй фиксатуаръ и одеколонъ, въ обтянутыхъ синихъ рейтузахъ?»

Одно объясненiе этаго было то, что въ этомъ юноше тогда эгоизмъ его, благодаря той среде, въ которой онъ жилъ, былъ развитъ до состоянiя душевной болезни. Онъ виделъ и помнилъ только себя и свои удовольствiя. <Кроме того, онъ въ это время постоянно былъ занятъ и всегда торопился; всегда ему надо было поспевать куда-то. Если это не была служба, то это были другiя дела. Потому, что онъ торопился, онъ не могъ помнить о другихъ. Для того же чтобы не помнить о другихъ, онъ всегда торопился>.[184] Для того же чтобы не видеть значенiе своего поступка, ему надо было только не думать самому о немъ, a оценивать его такъ, какъ его оценивали люди его среды. Онъ зналъ, что у отца его былъ незаконный сынъ Мишенька, почтальонъ, происшедшiй отъ такой же случайной интриги.

№ 18 (рук. № 7).

не смотря на всю путаницу, внесенную въ дело речами прокурора и председателя, перекрестными допросами свидетелей, присягой и всей мертвой закоснелой обстановкой суда, дело было совершенно ясно: Маслова, посланная купцомъ за деньгами, взяла только то, что ей велено было, Симонъ же и Бочкова, очевидно воспользовались этимъ случаемъ, взяли деньги, надеясь свалить вину на Маслову. Возвращенiе же Масловой съ купцомъ спутало ихъ планы, и они решили отравить купца и для этого подговорили Маслову. Сколько бы не путали адвокаты и суды, дело было ясно, и присяжные, следившiе за деломъ, уже составили себе мненiе и скучали, слушая ненужные допросы и речи.

№ 19 (рук. № 8).

«Ведь въ самомъ деле, что же тутъ делается, о чемъ идетъ речь? По описанiю протокола возникъ этотъ ужасный трупъ этого заплывшаго жиромъ великана купца, погибшаго почти юношей. Какъ онъ жилъ, что сделалось съ его душой? Неужели только это и было? И только осталась эта гнiющая вонючая масса. И тутъ же сидело оскверненное, изуродованное, когда то прелестное, полное жизни существо. Погибло ли оно? Есть ли для него спасенiе или тоже, что для купца? Только гнiющая пища для червей и больше ничего». Все это невольно думалъ Нехлюдовъ, а тутъ передъ нимъ, надъ этимъ самымъ трупомъ, надъ этими двумя трупами шла такая же безсмысленная игра, гримасничали и ломались все эти разряженные въ мундиры паясы, думая, что та обстановка: портрета человека въ странной одежде съ орденами, называемаго государемъ, и пирамидки съ орломъ, стоящей передъ ними, и высокихъ спинокъ креселъ и участiя священника со своими доспехами и возгласовъ: судъ идетъ — внушитъ къ нимъ уваженiе.>

№ 20 (рук. № 11).

И вотъ теперь дошло дело до того, что, увидавъ ту женщину, которую онъ любилъ, которая его любила и которую онъ безжалостно погубилъ и бросилъ, онъ не сразу понялъ свое преступленiе передъ ней.

Теперь, когда встретилась эта возможность препятствiя его женитьбе, его сомненiя о томъ, сделать или не сделать предложенiе, прекратились, и онъ только боялся того, что его поступокъ съ Катюшей узнается всеми и въ особенности чистой, благородной Мисси. Теперь его занимала больше всего мысль, какъ бы скрыть свое прежнее отношенiе къ Катюше и вместе съ темъ сколько возможно помочь ей. «Оправдать ее или смягчить наказанiе и потомъ отъ неизвестнаго послать ей денегъ»... думалъ онъ.

Правда, было еще въ глубине души его чувство, не то что раскаянiя, но отвращенiя къ себе, гадливости передъ собой, но чувство это такое маленькое, не слышное, а чувство страха, стыда было такое большое, что это чувство недовольства собой было почти незаметно.

№ 21 (рук. № 11).

<А между темъ ответъ этотъ находился при деле, зашнурованномъ на стр. 154. Ответъ этотъ находился въ отношенiи Губернскаго правленiя къ следователю о выдаче фармацевту Блоку 19 р. 78 к. за реагенцiи, употребленные имъ для изследованiя внутренностей купца Смелькова. Изследованiе этихъ внутренностей стоило фармацевту не более 80 копеекъ, а онъ требовалъ и получилъ 19 р. 78 к., и потому понятно было, для чего онъ такъ старательно описывалъ результаты изследованiя. Точно тоже соображенiе относилось и къ городскому врачу, писавшему протоколъ; точно тоже относилось и къ секретарю, и прокурору, и председателю, и членамъ судебной палаты, и составителямъ законовъ, по которымъ все это делалось, получающимъ свои десятки, сотни и тысячи каждое 20 число.>[186]

«Какъ она расширела, — думалъ онъ, — откуда взялись эти широкiя, одутловатыя щеки, эта подпухлость подъ глазами? Складъ губъ тотъ же, но какъ изменилось ихъ выраженiе. То было детское, невинное, радостное, а теперь чувственное и мрачное. А главное — глаза. Нетолько нетъ того прежняго ласковаго, радостнаго и стыдливаго выраженiя, а, напротивъ, что то остановившееся, наглое, безстыдное и скорее сердитое. И косины стало больше. А шея? Этотъ ужасный голый, белый столбъ шеи, который она выставила, очевидно нарочно откинувъ воротникъ халата. И выпущенныя изъ подъ арестантской косынки пряди черныхъ волосъ. Это — это другая. Другая? Но кто же эта другая? Ведь женщина эта несомненно та самая Катюша, которая въ Светлое Христово Воскресенье у паперти церкви христосовалась тогда такъ невинно съ нищимъ, и потомъ снизу вверхъ смотрела на него, любимаго ея человека, своими влюбленными, смеющимися глазами.

И какъ это сделалось? Не я же одинъ виною этаго? Разумеется, жестоко было то, что я тогда уехалъ, — главное эти ужасныя деньги. — Онъ всегда краснелъ, когда вспоминалъ, какъ онъ ей сунулъ ихъ. — Не я же одинъ. Разве не все делаютъ такъ? Только этотъ странный случай, что я попалъ въ присяжные въ это дело. Но все таки это ужасно, ужасно! И чемъ это кончится? Поскорей бы уйти и забыть»...

№ 23 (рук. № 7).

Тотчасъ же после этаго судьи встали, встали и присяжные, и подсудимыхъ вывели. Все, кроме подсудимыхъ и Нехлюдова, испытывали радостное чувство, точно после длинной съ молебномъ и водосвятiемъ обедни. Председатель объявилъ присяжным, что они могутъ итти по домамъ, съ темъ чтобы явиться завтра къ 10 часамъ, и все тронулись вонъ изъ залы по коридору къ сенямъ и швейцарской.

— приговоръ — представлялось теперь Нехлюдову до такой степени нелепымъ, что онъ, выходя изъ суда и обгоняя выходившихъ тоже судей и членовъ, удивлялся, какъ имъ не совестно все это делать, какъ они могутъ не смеясь смотреть въ глаза другъ другу и какъ могутъ эти старики сторожа и швейцары такъ почтительно вытягиваться, отвечать, подавать пальто и палки. Ведь во всемъ, что тутъ делалось во имя справедливости и разума, очевидно, не было ни подобiя того и другого, не было даже приличiя. Справедливости не было и подобiя потому, что очевидно было, что если кто нибудь виноватъ въ томъ, что случилось, то, очевидно, виноваты въ этомъ прежде всего те Розановы, которые держали такiе дома, те купцы, которые ездили въ нихъ, те чиновники, то правительство, которое признавало и регулировало ихъ, и те люди, которые, какъ секретарь, прокуроръ, членъ суда въ золотыхъ очкахъ и самъ танцоръ председатель, которые ездили въ эти дома, и, главное, те люди, которые, какъ Нехлюдовъ, приготавливали товаръ въ эти дома. Но никого изъ этихъ виноватыхъ не судили, даже не обвиняли, а обвиняли техъ несчастныхъ, которые въ данныхъ условiяхъ не могли поступить иначе.

Разума же не было потому, что не было никакой разумной цели всего того, что делалось. Возмездiя не было потому, что за смерть возмещалось не смертью, a содержанiемъ въ тюрьме и ссылкой, пресеченiя возможности преступленiя не было потому, что приговоренные могли продолжать совершать преступления въ тюрьме, на каторге, въ Сибири, объ исправленiи не могло быть и речи потому, что содержанiе людей на готовой пище и большей частью въ праздности и сообществе такихъ же заблудшихъ людей могло только ухудшить, но никакъ не исправить. И не смотря на то, все это проделывалось съ величайшей серьезностью и подъ видомъ самаго важнаго служенiя обществу. Ведь все знали, что тутъ не было никакого служенiя обществу, а была одна пустая комедiя, и все притворялись, что они верятъ въ важность этого дела. Въ этомъ было ужасное лицемерiе, лицемерiе, откинувшее заботу о приличiи. Тотъ самый адвокатъ, который нынче распинался за оправданiе, переходилъ завтра въ прокуроры и распинался за осужденiе. Юноша прокуроръ, озабоченный только жалованьемъ и карьерой, смело говорилъ, что онъ озабоченъ состоянiемъ общества, основы котораго подрываетъ проституцiя, та самая, безъ которой онъ, товарищъ прокурора, не могъ бы жить, и осуждаетъ воровъ за то, что они польстились на деньги богатаго купца, тогда какъ онъ польстился деньгами, собираемыми съ народа и платимыми ему за то, что онъ мучаетъ его.

№ 24 (рук. № 8).

«Что же это такое, — думалъ Нехлюдовъ, выходя изъ суда и направляясь пешкомъ домой по знакомымъ улицамъ. — Ведь я мерзавецъ, самый последнiй негодяй и мерзавецъ. Любить, быть любимымъ и потомъ зверски соблазнить и бросить, откупившись чужими крадеными деньгами, воображая, что сделалъ все, что должно, и забыть думать о ней. А она одна, молодая, нежная, безъ друга, безъ сочувствiя, беременная, выгоняется на улицу. Ведь я зналъ, что у ней былъ ребенокъ, но я решилъ, что не мой, и успокоился и не позаботился разъискать ее, а радъ былъ поверить тетушке Катерине Ивановне, что она «испортилась», и жилъ и радовался, а она погибала и вотъ дошла до того положенiя, въ которомъ я ее виделъ. Мерзавецъ, подлецъ. Но ведь этаго мало, ведь это не можетъ такъ оставаться. Ведь хорошо было, какъ всемъ подлецамъ, прятаться отъ своего греха, когда я не видалъ ее. А вотъ она тутъ, въ остроге теперь. А я поеду обедать къ Кармалинымъ и делать предложение невесте и буду петь ей сочиненный мною романсъ».

№ 25 (рук. № 8).

«Какъ могъ я думать, что она (онъ думалъ про Алину) можетъ полюбить меня. Разве не видно на этомъ подломъ лице все его мерзкое нечистое прошедшее?» Онъ поспешно отвернулся и пошелъ по знакомымъ лестнице и прихожей въ столовую.

№ 26 (рук. № 8).

«А кто знаетъ, — подумалъ онъ, входя въ знакомую переднюю и снимая пальто, — можетъ быть, совсемъ не то мне надо делать. Можетъ быть, лучше бы было, если бы я прошедшее оставилъ прошедшимъ, а женился бы на этой прелестной девушке». Нехлюдовъ остановился внизу у зеркала, глядя на свое лицо, пока швейцаръ пошелъ докладывать. «Какъ? Опять назадъ, — сказалъ онъ себе, глядя на себя въ зеркало. — Экая мерзкая рожа, — подумалъ онъ, глядя на себя, — главное слабая, слабая и гордая». Швейцаръ отвлекъ его отъ разсматриванiя своего лица.

№ 27 (рук. № 11).

И этаго Ивана Ивановича Колосова Нехлюдовъ видалъ и встречалъ много разъ и зналъ его самоуверенную манеру человека, безповоротно и давно уже решившаго уже все вопросы мiра и теперь не имеющаго другаго занятiя, какъ осужденiя и отрицанiя всего того, что не сходилось съ его теорiями. Теорiи же его о жизни были самыя простыя — это былъ конституцiонный либерализмъ 50-хъ годовъ, дававшiй ему удобную возможность ругать все то, что не доходило до этаго либерализма, чего такъ много въ Россiи, и все то, что переросло этотъ либерализмъ. Нехлюдовъ давно зналъ его, но теперь онъ показался ему особенно непрiятенъ.

Мисси разсказывала ему, какъ они были въ Третьяковской галлерее и какъ она съ всегда новымъ восторгомъ любовалась Христомъ Крамскаго.

— Это не Христосъ, а полотеръ, — сказалъ решительно Колосовъ. — Хорошо тамъ только Васнецовскiя вещи. Нетъ, не сойдемся мы съ вами, Мисси, — обратился онъ къ дочери своего друга.

Онъ изучилъ въ 60-хъ годахъ Куглера, смотрелъ въ Риме все достопримечательности и потому считалъ себя великимъ знатокомъ въ искусстве, хотя былъ совершенно лишенъ всякаго личнаго вкуса и судилъ объ искусстве только по доверiю къ авторитетамъ.

№ 29 (рук. № 11).

подбородокъ къ груди при встречахъ со всеми девицами, передъ обедомъ и после обеда крестился во весь размахъ руки, имена лицъ царской фамилiи всегда произносилъ почтительно, любилъ искусства, также любилъ выпить и избегалъ серiозныхъ разговоровъ, отлично говорилъ по французски, по немецки, по англiйски и на всехъ языкахъ умелъ вести шуточные разговоры, держался всегда самаго высшаго общества и ухаживалъ зa всеми хорошенькими барышнями и дамами. Ему было 33 года. Онъ былъ товарищъ Нехлюдова по университету, хотя другого факультета. Они все таки были на ты.

Между ними съ начала зимы, съ техъ поръ какъ Нехлюдовъ сблизился съ Мисси, установились странныя отношенiя. Миша, какъ и за всеми хорошенькими девушками, ухаживалъ и за Мисси и по близости родства часто бывалъ у нихъ, иногда чувствовалъ себя влюбленнымъ въ нее и, увидавъ чувство, возникавшее между Нехлюдовымъ и ею, ревновалъ ее, но, разумеется, скрывалъ это и вследствiи этаго былъ всегда особенно ласково шутливъ съ Нехлюдовымъ. Сейчасъ онъ заметилъ тотъ серьезный и задушевный взглядъ, которымъ обменялись Мисси съ Нехлюдовымъ, и сделалъ видъ, что онъ въ самомъ веселомъ расположенiи духа.

— Ну, когда я другой разъ буду присяжнымъ, я непременно заявлю суду требованiе устройства какого нибудь питательнаго заведенiя. Я помню, главное чувство, испытанное мною, былъ голодъ и потому досада. Это нужно въ видахъ поощренiя милосердiя. Ты завтракалъ где нибудь?

— Нетъ, — отвечалъ Нехлюдовъ.

— Ну, отъ этаго и обвиненiе. Нетъ, непременно надо, для того чтобы судъ былъ скорый и милостивый, чтобы онъ былъ сытый.

№ 30 (рук. № 8).

Алина была высокая, красивая девушка съ золотистыми вьющимися волосами, съ особенно нежнымъ, правдивымъ выраженiемъ лица и глазъ. Проходя черезъ гостиную, въ комнате никого не было. Онъ хотелъ начать говорить и не решался. Она предупредила его. Она решительно остановилась посередине гостиной и, взявшись за спинку золоченаго стульчика, подняла къ нему свои правдивые голубые глаза и тихо сказала:

— Я вижу, что съ вами случилось что то. Что съ вами? — сказала она, и мускулъ на щеке ея дрогнулъ. Она заговорила просто изъ участiя къ нему и изъ любопытства, но, заговоривъ, она подумала, что это объясненiе вызоветъ, можетъ быть, его признанiе, и это взволновало ее.

№ 31 (рук. № 8).

<Убедившись, что Нехлюдовъ не въ духе, и прiятнаго, умнаго разговора отъ него не добьешься, Софья Васильевна начала разсказывать о страшномъ деле, недавно происшедшемъ въ Тверской губернiи по случаю бунта на фабрике. — Да, это возмутительное дело, — продолжалъ Колосовъ. — Вся гадость этаго дела въ томъ, что крестьяне, нарушившiе право владенiя землевладельцевъ, были преданы суду. И тутъ то этотъ г-нъ губернаторъ нашелъ нужнымъ изтязать крестьянъ.

— Говорятъ, умерло два человека, — сказала Кармалина. Я не могу этаго понять, какъ въ наше время человекъ нашего воспитанiя...

— Что же вы хотите, когда съ высоты престола проповедуются розги и возвращенiе къ 16 веку. Но тутъ возмутительно то, что именно тогда, какъ дело передано законному суду, является вмешательство администрацiи.>

№ 32 (рук. № 8).

Убедившись, что Нехлюдовъ не въ духе, и прiятнаго, умнаго разговора отъ него не дождешься, Софья Васильевна обратилась къ Колосову съ вопросомъ о новой драме Ибсена. Колосовъ, какъ всегда, все осуждалъ, осуждалъ и драму Ибсена, высказывая свои тонкiя сужденiя. Софья Васильевна вставляла свои слова, долженствовавшiя выказать тонкость ея пониманiя. Она защищала Ибсена. Нехлюдовъ слушалъ и не могъ перестать видеть закулисную сторону ихъ разговора. Онъ виделъ, во первыхъ, это выхоленное тело Колосова, сластолюбиво пригубливающаго кофе и ликеръ, во всемъ дорогомъ и лучшемъ, отъ рубашки, ботинокъ до толстаго англiйскаго трико жилета и панталонъ, и зналъ, что, несмотря на его состоянiе хорошее, онъ служитъ еще въ банке, получая 12 тысячъ жалованья. Тоже виделъ онъ лежащую Софью Васильевну въ кружевахъ на шелковой подушке въ дорогихъ перстняхъ на тонкихъ безсильныхъ пальцахъ, которые играли когда то, какъ говорятъ, прекрасно.

— А вы хотите посмотреть мой новый этюдъ? Хотите? Пойдемте.

Они встали и пошли. Она шла рядомъ съ нимъ и ничего не говорила, очевидно ожидая отъ него какихъ-нибудь объясненiй. Но хотя онъ и виделъ, что онъ своимъ молчанiемъ огорчаетъ Алину, но онъ не могъ теперь ничего говорить ей, какъ прежде серьезно объ ея рисованiи. Ему, точно проснувшемуся человеку, такъ странно было все то, что онъ делалъ во сне. Ему хотелось одного: сказать ей, что онъ уезжаетъ, и какъ нибудь показать, что онъ оставляетъ те надежды, которыя имелъ прежде, но сказать этого нельзя было. Онъ нетолько не имелъ права предполагать, что у нея были какiя либо надежды, но онъ действительно такъ низко ценилъ себя теперь, что и не могъ предполагать, чтобы такая прелестная, чистая девушка могла желать его любви. Глядя на нее, на всю ея изящную прелесть и сравнивая ее съ темъ ужаснымъ существомъ въ песочномъ платье, онъ испытывалъ радость жертвы, которую онъ приносилъ. Онъ вместе съ темъ чувствовалъ, что теперь, когда онъ отказался отъ брачныхъ взглядовъ на нее, онъ лучше любилъ ее, просто какъ сестру любилъ и жалелъ ее.

№ 34 (рук. № 8).

<Нехлюдовъ въ то время былъ страстно увлеченъ ученiемъ Генри Джорджа.>[187]

«Social Problems», а потомъ его большое сочиненiе «Progress and Poverty», онъ въ первый разъ съ необыкновенной ясностью понялъ весь ужасъ несправедливости земельной собственности, былъ пораженъ, ослепленъ мыслiю Генри Джорджа, и съ горячей способностью самоотверженiя молодости онъ решилъ посвятить свою жизнь на разъясненiе и распространенiе этаго ученiя и на уничтоженiе земельнаго рабства, какъ онъ называлъ тогда зависимость земледельцевъ отъ владетелей земли. Мысль эта казалась ему до такой степени простой, ясной, неопровержимой и удобоисполнимой, что онъ не могъ понять, какимъ образомъ люди, имея этотъ проэктъ Генри Джорджа, до сихъ поръ не осуществили его. Нехлюдовъ тогда всеми средствами пропагандировалъ это ученiе: онъ проповедовалъ его устно и своимъ знакомымъ, и матери, и товарищамъ и написалъ професору сочиненiе объ этомъ ученiи и переводилъ Progress and Poverty по русски. <Но не смотря на то, что онъ ни въ комъ не встречалъ тогда сочувствiя: знакомые и родные, все землевладельцы, считали его ученiе вреднымъ соцiализмомъ, а либеральные професора, сочувствующiе немецкому соцiализму, считали теорiю Джорджа невыдерживающей критики, — онъ не охладевалъ къ своей мысли. Онъ вышелъ тогда изъ университета и решилъ самостоятельно посвятить свою жизнь осуществленiю этой идеи.> И вотъ тогда то, весь переполненный восторгомъ отъ этой идеи, онъ уеехалъ къ тетушкамъ и жилъ у нихъ, переводя сочиненiе Генри Джорджа, и писалъ свое русское сочиненiе объ этомъ предмете.

Решивъ вообще, что земельная собственность есть грабежъ, Нехлюдовъ естественно решилъ и то, что онъ самъ для себя долженъ избавиться отъ пользованiя правомъ земельной собственности. И эта необходимая жертва съ его стороны въ осуществленiи его мысли более всего утвердила его въ его решенiи. Онъ тогда даже несколько поссорился съ своей матерью, объявивъ ей, что онъ не хочетъ жить произведенiями труда, отнимаемыми у народа за незаконное наше владенiе землей, и отдастъ небольшое именiе, принадлежащее ему, какъ наследство отца, крестьянамъ. Мать не позволила ему сделать это, такъ какъ онъ былъ еще несовершеннолетнiй. Изъ за этого была почти ссора и онъ, очень огорченный этимъ, уехалъ отъ матери къ своимъ неаристократическимъ, сравнительно беднымъ тетушкамъ.

Здесь Нехлюдовъ въ первый разъ увидалъ деревенскую жизнь и не только теоретически, но на деле убедился въ справедливости того, что землевладенiе есть владенiе рабами, но только не известными лицами, какъ это было прежде, a всеми теми, кто лишенъ земли. И это открытiе приводило его въ восторгъ.[188]

№ 35 (рук. № 8).

«Да, думалъ онъ, то было истина, и сколько ни прошло времени, истина останется истиной, и жизнь была только на томъ пути; на этомъ же пути медленное умиранiе. Но что же делать теперь? — опять спрашивалъ онъ себя. — Нельзя же вернуться къ тому, что было тогда. Нельзя опять взяться за освобожденiе людей отъ земелънаго рабства. Нельзя отдать отцовское именiе крестьянамъ, нельзя жениться на невинной Катюше. Но отчего же нельзя, — вдругъ вскрикнулъ въ немъ тотъ лучшiй, давно подавленный и теперь оживавшiй въ его душе прежнiй Нехлюдовъ. — Отчего нельзя? Нельзя перевернуть жизнь? Нетъ, 20 разъ можно перевернуть ее, только бы вернуться къ тому, что было тогда. Чтоже? Опять взяться за заброшенныя работы, отказаться отъ именья? — спрашивалъ онъ себя. — Да, но тогда я съ этимъ вместе женился на Катюше. Теперь ужъ этого нельзя. Отчего нельзя? Она тутъ же, она не таже, но...» И онъ остановился въ ужасе передъ той мыслью, которая пришла ему.

«Жениться на ней? на этомъ трупе? Да, но ведь тутъ нетъ вопроса. Ты уже женатъ на ней, — опять сказалъ тотъ внутреннiй голосъ. Ты уже 14 летъ женатъ на ней. У тебя былъ и ребенокъ отъ нея». Онъ поспешно сталъ закуривать, стараясь разогнать эти страшныя мысли. Но удивительное дело: чемъ больше онъ думалъ объ этомъ, темъ больше это казалось ему необходимымъ. Только это одно отвечало на вопросъ: какъ быть и что делать? Только при этомъ можно было представить себе жизнь безъ мученiя раскаянiя.

Вся жизнь его, онъ чувствовалъ, должна была перевернуться. «Чтожъ, и женюсь, — повторилъ онъ себе. — Только сделавъ это, я могу хоть немного затушить какъ нибудь тотъ стыдъ и боль, которые мучаютъ меня. Разумеется, будетъ тяжело и даже стыдно, разумеется, придется разойтись со всеми теперешними друзьями и знакомыми (ну да Богъ съ ними!), будетъ мучительно жить съ нею, съ этой развращенной женщиной, — жить, разумеется, не какъ мужъ съ женой, но просто жить вместе въ одномъ доме. Бросить ее, оставить все какъ есть — будетъ мученье еще худшее. Мученье будетъ и въ томъ и въ другомъ случае. Разница же въ томъ, что, женившись на ней, мученье будетъ должное, а бросивъ ее, будетъ не должное. А то какже безъ мученiя? Безъ мученiя надо вернуться въ тотъ мракъ, въ которомъ я жилъ. Жениться на Алине, если бы она даже и пошла за меня? Разве я могъ бы быть не то что счастливъ, но спокоенъ теперь, зная что она въ тюрьме, въ Сибири, въ той коре разврата и одуренiя, въ которую ее ввергла моя жестокость? Правда, я знаю, я одинъ знаю, чтò подъ этой корой. Но какъ разбить эту кору? И осилю ли я? И какъ приступиться къ ней? Что я скажу ей, когда увижу ее? — Онъ вспомнилъ то, что онъ слышалъ про такихъ женщинъ, выходившихъ замужъ. Онъ зналъ примеры возрожденiя и зналъ примеры такого паденiя, отъ котораго уже не было возврата. И ему казалось, что Катюша теперь съ своимъ пристрастiемъ къ вину принадлежала къ этому второму разряду. Онъ виделъ передъ собой эти одутловатыя щеки, подпухшiе глаза, слышалъ этотъ хриплый голосъ. Вспоминалъ купца, котораго онъ себе представлялъ не иначе, какъ темъ огромнымъ трупомъ, какъ онъ былъ описанъ въ протоколе; вспоминалъ ея отношенiя къ этому купцу. И ужасъ отвращенiя охватывалъ его.

«И какая будетъ польза отъ этой жертвы своей жизнью? — начиналъ говорить въ немъ голосъ искусителя. — Исправленiе для такихъ женщинъ невозможно. Да и если бы было возможно при вероятiи спасенiя одной изъ ста, стоитъ ли затратить свои силы на эту одну, когда можно ихъ употребить на самое разнообразное служенiе тысячамъ? Зачемъ такъ узко смотреть на грехъ, на искупленiе, что оно должно быть совершено надъ темъ, кто пострадалъ отъ греха? Искупленiе въ томъ, чтобы не повторять греха и загладить его добрыми делами. Разве нельзя жить хорошей, доброй жизнью, нельзя также, какъ я хочу теперь, освободиться отъ греха землевладенiя и работать для освобожденiя людей, не связавъ себя на веки съ трупомъ», — говорилъ онъ себе. И онъ начиналъ представлять себе, ему начинала рисоваться жизнь безъ нея; но, удивительное дело, онъ не могъ теперь представить себе такой жизни. И безъ нея не было жизни, и съ нею, съ этимъ трупомъ, жизнь представлялась ужасной. И вотъ онъ теперь дошелъ до того, до чего онъ дошелъ теперь. — Но что же делать? Какъ поступить теперь, сейчасъ? Выхлопотать свиданiе съ ней, пойти, увидать ее, покаяться передъ ней, дать ей денегъ? Онъ вспомнилъ те деньги, которыя далъ ей тогда, и сейчасъ покраснелъ, точно онъ сейчасъ это делалъ, и остановился отъ волненiя. — Но чтожъ делать еще? — Исправлять ее, употребить все свои силы на то, чтобы исправить ее? Онъ чувствовалъ, что нужно было сделать что то страшное, необыкновенное, самоистязающее и что только одно такое дело могло затушить въ немъ тотъ огонь раскаянiя и отвращенiя къ себе, который сжигалъ его. И это дело было именно такое.

№ 36 (рук. № 8).

Онъ оспаривалъ требованiе того, чтобы посвятить всю свою жизнь этой женщине, хотя требованiя этого ни онъ самъ и никто другой еще не заявлялъ. «И почему, согрешивъ передъ этой женщиной, непременно нужно исправлять эту самую женщину? — продолжалъ онъ оспаривать этотъ внутреннiй голосъ. — Если разбился сосудъ, то почему нужно глупо и непроизводительно употреблять все силы на невозможное склеиванiе въ мелкiе дребезги разбитаго сосуда, а не на сбереженiе целыхъ, на образованiе новыхъ? Разве нельзя делать добро темъ людямъ, которымъ оно нужно и пойдетъ на пользу, а не сентиментально безъ пользы затрачивать свою энергiю на невозможное? Пьяницы и проститутки не излечиваются. И почему же нельзя мне жить теперь хорошей, доброй жизнью? Почему же такъ ужъ стала невозможна женитьба на Алине? — И онъ представилъ себе, что онъ делаетъ предложенiе Алине, и она не откавываетъ ему. — Но какъ же я буду жить съ нею, зная, что та въ тюрьме, здесь, въ Москве? Разве нельзя жить хорошей, доброй жизнью, нельзя также, какъ я хочу теперь, изменить свою жизнь, стать опять на путь, на которомъ я стоялъ тогда, когда жилъ въ первый разъ въ Панове, не связавъ себя на векъ съ трупомъ, — говорилъ онъ себе. И онъ начиналъ представлять себе жизнь безъ нея. Но, удивительное дело, онъ не могъ теперь представить себе такой жизни. И какже онъ теперь, сейчасъ поступитъ? Совсемъ бросить ее, скрыть отъ всехъ — правда, отъ всехъ уже не скроешь, уже сказано председателю и губернатору, — не будетъ видеться съ ней, пошлетъ ей денегъ? Это нельзя. Увидеть ее? — Что-же я скажу ей? Опять, какъ тогда, деньгами заплатить за свое преступленiе?» вспомнилъ онъ и покраснелъ. Сказать ей все и жениться? Но это ужасно.

Онъ перечелъ письмо управляющаго и задумался надъ нимъ. Сейчасъ надо было решать вопросъ о своемъ праве на землю. Какъ нарочно, попался нынче этотъ бойкiй малый извощикъ, и завязался разговоръ съ нимъ. Нехлюдовъ выдвинулъ большой ящикъ стола, въ которомъ онъ еще вчера утромъ, отыскивая повестку, виделъ свой портфель съ давнишними бумагами, и досталъ изъ него и начатое сочиненiе и дневникъ того времени. Онъ раскрылъ это пожелтевшее сочинение, писанное совсемъ другимъ почеркомъ — точно и человекъ былъ другой, чемъ тотъ, который былъ у него теперь, и сталъ читать его. И въ голове его возстановился весь ходъ мыслей и чувствъ того времени. Онъ только удивлялся, какъ могъ онъ 14 летъ тому назадъ такъ хорошо обдумать и какъ могъ онь перестать думать такъ, какъ онъ думалъ. «Да, это дело надо решить теперь совсемъ иначе», подумалъ онъ о письме управляющего.

№ 38 (рук. № 8).

Еще более взволнованный беседой съ Губернаторомъ и неудачей, т. е. невозможностью увидать ее нынче, Нехлюдовъ шелъ по Тверскому, полному народомъ бульвару, вспоминая теперь уже не судъ, а свои разговоры съ Председателемъ и Губернаторомъ. Онъ вспоминалъ, какъ они оба удивились, услыхавъ отъ него, объ его намеренiи жениться на ней, и ему это было прiятно. Онъ зналъ, что решенiе его было хорошо, и его радовало то, что онъ решилъ сделать хорошо. И не только это хорошо, но и все те смутныя мечтанiя объ измененiи всей своей жизни, которыя со вчерашняго дня бродили въ его голове, и онъ чувствовалъ себя героемъ, уже сделавшимъ это. То, что онъ искалъ свиданiя съ нею и сказалъ про свое намеренiе Председателю и Губернатору, было какъ бы началомъ исполненiя. Ему хотелось точно также поскорее высказать кому нибудь свои намеренiя объ измененiи жизни и отношенiя къ земельной собственности, сжечь свои корабли и подтвердить свое решенiе, но онъ еще не зналъ хорошенько, въ какой форме оно выразится. Но не смотря на то, онъ шелъ теперь по бульварамъ, чувствуя себя героемъ, победителемъ. Дома онъ пообедалъ, перечелъ письмо управляющаго, написалъ ему ответъ, въ которомъ высказалъ то, что онъ не желаетъ отдавать землю въ аренду и скоро прiедетъ самъ, для того чтобы решить дело о земле совсемъ инымъ способомъ.

№ 39 (рук. № 8).

крестьянамъ, а въ другой — помещику, а въ третьей опять крестьяне были приговорены судомъ къ уплате за скошенный лугъ и за судебныя издержки 385 рублей. Крестьяне не платили. Было решено продать имущество крестьянъ, и для этого посланъ былъ судебный приставь. Судебнаго пристава крестьяне прогнали. Тогда прiехалъ исправникъ съ становымъ и урядниками и съ краю деревни приступилъ къ отбиранiю скотины. Тогда теперь судившiеся мужики, 18 человекъ, въ числе которыхъ былъ седой старикъ, все подошли къ двору и оттерли плечами полицейскихъ, сказавъ, что они не дадутъ скотины. Подсудимые сидели въ этомъ деле не на скамье подсудимыхъ за решеткой, такъ тамъ они бы не поместились, а тамъ, где сидятъ адвокаты. Подсудимыхъ всехъ было 18 человекъ домохозяевъ. Все они вошли въ своихъ мужицкихъ одеждахъ, все входя перекрестились на образъ, встряхнули волосами и скромно, но безъ всякой робости заняли свои места, наполнивъ залу запахомъ кафтановъ и дегтя. Все люди эти судились за то, что они, кормя своими трудами съ земли всехъ этихъ чиновниковъ, приведшихъ ихъ сюда и судившихъ ихъ, хотели пользоваться этой землей, темъ более что имъ сказали, что земля эта по бумагамъ ихняя.

Попытка механическимъ путемъ достигнуть подобiя справедливости была особенно возмутительна по отношенiю къ этимъ людямъ.

Товарищъ прокурора съ поднятыми плечами, очевидно, смотрелъ на это дело какъ на решительное въ его карьере, и бедняга и краснелъ и бледнелъ, делая вопросы обвиняемымъ и свидетелямъ, желая во что бы то ни стало утопить этихъ мужиковъ. Въ обвинительной речи своей, которую онъ началъ говорить весь бледный и дрожащiй, такъ онъ былъ взволнованъ присутствiемъ знаменитаго адвоката, защищавшаго крестьянъ, онъ прямо выдумывалъ, клеветалъ и лгалъ, такъ что если бы въ этомъ суде дело шло действительно о справедливости, то перваго судить надо было этого несчастнаго заблудшаго мальчика, который былъ вполне уверенъ, что, стараясь повредить сколь возможно темъ людямъ, которые кормятъ его, онъ делаетъ хорошее, заслуживающее всеобщаго одобренiя дело. Дело это уже два раза слушалось и два раза откладывалось: одинъ разъ потому, что обвиненiе, т. е. товарищъ прокурора съ поднятыми плечами, счелъ составъ присяжныхъ для себя невыгоднымъ и подъ предлогомъ не явки какихъ то неважныхъ и ненужныхъ свидетелей настоялъ на томъ, чтобы дело было отложено; другой разъ потому, что адвокатъ, защищавшiй мужиковъ по сделанному съ ними условiю ценою за 1500 рублей, не получилъ еще всехъ денегъ, а только половину, другую же половину крестьяне обещали отдать по окончанiи дела. Не доверяя крестьянамъ, адвокатъ, тоже придравшись къ отсутствiю какихъ то свидетелей, тоже отложилъ дело. Такъ что теперь мужиковъ таскали въ судъ зa 120 верстъ, а теперь, въ самый овсяный просевъ, уже въ 3-iй разъ. Дело все было съ самаго начала совершенно ясно. Кругомъ виноваты были помещикъ, отнявшiй лугъ, принадлежавшiй крестьянамъ, судебное учрежденiе, признавшее этот лугъ помещичьимъ и присудившее взысканiе издержекъ съ крестьянъ, виноваты полицейскiе чины, виноваты теперь эти судьи съ танцоромъ во главе и съ своимъ товарищемъ прокурора и Судебнымъ приставомъ за то, что они позволяли себе издеваться не только надъ людьми, но надъ правдой. Но тутъ на суде выходило, что виноваты мужики, и на вопросы, поставленные присяжнымъ, несмотря на все старанiе ловкаго защитника, защищавшаго не по существу дела, а по формальной стороне, нельзя было иначе, какъ обвинить крестьянъ.

Странно и совестно было смотреть на этихъ крестьянъ, некоторыхъ изъ нихъ старцевъ, которые, не шевелясь и не изменяя положенiя, спокойно сидели, ожидая, когда это кончатъ господа те глупости, которыя почему то они считаютъ нужнымъ проделывать надъ ними. Въ томъ, что они не виноваты въ томъ, что скосили принадлежащiй имъ и признанный за ними лугъ для того, чтобы иметь сено и кормить имъ своихъ коровъ, овецъ и лошадей, для нихъ, очевидно, не могло быть никакого сомненiя, совершенно независимо отъ того, что скажутъ эти люди, разсевшiеся на разныхъ местахъ въ шитыхъ воротникахъ и съ бумагами, въ которыхъ они что то читаютъ.

Дело продолжалось еще дольше вчерашняго, и только въ 7-мъ часу вечера кончились речи, и председатель передалъ вопросы присяжнымъ.

— не виновны, несмотря на очевидность невиновности, старшина настоялъ на томъ, чтобы отвечать на вопросы точно, хотя и сколько возможно облегчая мужиковъ и давая имъ снисхожденiе.

Въ 8 часовъ все кончилось, мужиковъ приговорили къ наказанiю, къ слабому, но всетаки наказанiю, некоторыхъ къ тюремному заключенiю, и опять возложили на нихъ издержки.

№ 40 (рук. № 8).

Ведь если мы хотимъ оградить себя отъ такихъ людей, какова теперь Катюша, то надо, чтобъ она оставалась Катюшей, а не делалась Любкой. И это можно. Можно было и Симона съ Евфимьей сделать людьми, если бы ихъ учили добру, закону Христа, а не постановке свечекъ, и дали бы имъ возможность жить на земле (какъ говорилъ извощикъ, вспомнилъ Нехлюдовъ), а не приставили ихъ на всю жизнь выносить наши нечистоты, какъ Евфимiю и Симона. A Смел[ь]ковъ? Отчего жъ бы ему не быть человекомъ, если бы его учили чему нибудь кроме того, что питье и развратъ — это молодечество, а богатство — это добродетель. И неправда, чтобы это было невозможно. Не только не невозможно, но это въ сто разъ легче чемъ то, что делается теперь, съ этими следователями, частными секретарями, судьями, Сенатами и Синодами.

№ 41 (рук. № 8).

«Ну, у насъ нетъ ничего подобнаго. Есть церкви; въ нихъ звонятъ, служатъ въ ризахъ, продаютъ свечи, говеютъ даже. Но разве кто нибудь говоритъ, что не хорошо пить водку, курить, прiобретать деньги, ходить въ распутные дома? Никто не говоритъ. А если кто и говоритъ, то Ванька не веритъ и не можетъ поверить, потому что пьютъ вино господа, попы, царь, а водку отъ царя продаютъ, прiобретаютъ деньги все и не брезгаютъ ничемъ, а въ дома тоже ходятъ все и смеются, разсказываютъ, и за порядкомъ въ домахъ само начальство смотритъ, стало быть — хорошо. И воспитали такъ не одного, а мильоны людей, и потомъ поймаемъ одного и измываемся надъ нимъ.

№ 42 (рук. № 8).

<Разве кто нибудь говоритъ когда нибудь этому мальчику, что не хорошо пить водку, курить табакъ, не трудясь, а обманомъ и насилiемъ прiобретать деньги, ходить въ распутные дома?> Ему говорили, что надо утромъ и вечеромъ и проходя мимо церкви креститься и кланяться, говорили, что надо разъ въ годъ ходить къ попу и, если онъ хочетъ особенно отличиться, дать свои гроши или пятаки на свечи. Но про то, что не надо курить, пить, обманомъ прiобретать деньги, распутничать — ему не говорили никогда. А если кто и говорилъ, то Ванька не верилъ и не могъ верить. А не могъ онъ верить потому, что виделъ, что те самые, которые говорили ему про это, делали то самое, что они ему запрещали: курили и пили водку <все, водку даже отъ казны продавали, значитъ, пить хорошо> и деньги добывали всякимъ обманомъ и насилiемъ, и все распутничали и даже распутство считали молодечествомъ. А когда онъ, 18-летнiй мальчикъ, выпилъ того яда, который продается на всехъ перекресткахъ не только съ разрешенiя правительства, но продажей котораго оплачивается большая часть начальства, когда онъ напился этого яда и сталъ привыкать къ этому, тогда все его бросили, предоставивъ ему выбираться изъ своего положенiя, какъ онъ знаетъ. <Ведь разве кто когда нибудь что нибудь сказалъ поучительнаго этому мальчику, кроме того, что надо кланяться и креститься передъ всякой иконой и читать какiя то непонятныя слова утромъ и вечеромъ? Съ 11 летъ онъ въ Москве въ ученьи. Что онъ виделъ, что слышалъ, какой примеръ виделъ? Неестественную, убивающую 14-часовую работу и потомъ по праздникамъ пьянство и развратъ и маханiе руками передъ иконами.> И ведь такихъ мальчиковъ сотни, тысячи, десятки тысячъ, уже готовыхъ и постоянно подбывающихъ изъ деревни и готовящихся въ такое состоянiе, въ которомъ теперь этотъ несчастный. Десятокъ тысячъ мальчиковъ теперь въ Москве точно столь же опасныхъ, какъ этотъ мальчикъ. Почему же этаго судятъ? Но положимъ, что судятъ его потому, что онъ попался. Ну, хорошо. Ну, попался. Къ какой деятельности можетъ побудить общество поимка такого мальчика? По здравому смыслу только къ одному, къ тому, чтобы употребить все наши силы на то, чтобы уничтожить те условiя, при которыхъ воспитываются такiе мальчики: уничтожить учрежденiя, где ихъ делаютъ. Заведенiя же, где ихъ делаютъ, все известны: это все фабрики, все мастерскiя, въ которыхъ кишмя кишатъ эти несчастныя дети, это трактиры, кабаки, табачныя лавочки, распутные дома.

Что же, уничтожаютъ такiя заведенiя или, по крайней мере, ставятъ преграды ихъ увеличенiю и распространенiю? Напротивъ: поощряютъ, и все больше и больше людей гонитъ нужда въ города, все больше и больше распложается фабрикъ и всякихъ заведенiй, где делаютъ такихъ несчастныхъ.

«Воспитали такъ не одного, a миллiоны людей, и потомъ поймали одного мальчика и измываются надъ нимъ», думалъ Нехлюдовъ, сидя на своемъ высокомъ стуле рядомъ съ полковникомъ, глядя на мальчика въ серомъ халате и слушая различныя интонацiи голосовъ защитника, прокурора и председателя и глядя на ихъ кривлянья. Да и зачемъ онъ здесь, этотъ мальчикъ, т. е. здесь въ Москве? Затемъ, что ему дома кормиться нечемъ, и отецъ отъ нужды бросилъ его въ этотъ вертепъ. А отчего ему кормиться нечемъ? Оттого, что земля эта у меня, у Колосова, у Кармалиныхъ, у француза, парикмахера и всехъ техъ, которые набрали деньги и купили изъ подъ ногъ мужиковъ земли. Если бы вместо всей этой ужасной комедiи были бы учители добра, были бы люди, заботящiеся о томъ, чтобы люди могли жить честнымъ трудомъ. Но если бы хоть не было бы, только бы не было этой лжи, которая ничего не сделаетъ, а только развращаетъ.

Глава XIII.

Съ следующаго же дня Нехлюдовъ принялся за переустройство своей жизни. Онъ решилъ, что ему прежде всего нужно освободиться отъ квартиры и лишнихъ вещей и людей, потомъ съездить по деревнямъ для устройства дела о земле и потомъ же, поселившись где нибудь въ маленькой квартире поближе къ тюрьме, устроить дело женитьбы и дожидаться отправки партiи въ Сибирь.

Объявивъ Аграфене Петровне о своемъ решенiи сдать квартиру и ехать въ деревню, онъ попросилъ ее съ помощью Корнея распорядиться съ вещами и мебелью, сдавъ ихъ пока въ Кокоревскiй складъ, и расчитаться съ хозяиномъ и, поблагодаривъ Аграфену Петровну и Корнея за ихъ услуги, распростился съ ними. Потомъ онъ поехалъ опять къ заведывающему тюрьмами, чтобы узнать объ условiяхъ вступленiя въ бракъ съ осужденной и выхлопотать себе право на свиданiе вне обычныхъ дней.

Объ этихъ условiяхъ онъ узналъ только следующее:

На практике же обыкновенно делалось такъ:

Разрешенiе же на свиданья вне обычныхъ дней и за решеткой онъ получилъ довольно скоро. Очевидно, его высказанное намеренiе жениться на осужденной заинтересовало начальство, и для него сделали исключенiе: ему дали билетъ, по которому онъ во всякое время могъ видеться съ ней въ конторе, такъ что на третiй день после перваго посещенiя онъ прiехалъ въ 10 часовъ въ тюрьму съ своимъ билетомъ.

Теперь уже никто не задерживалъ посетителей, и онъ подошелъ беспрепятственно къ самой двери. Сторожъ спросилъ, что ему нужно, и, узнавъ, что у него есть билетъ для посещенiя, постучалъ въ оконце. Оконце отворилось. Другой сторожъ, съ той стороны, переговорилъ съ этимъ, зазвенелъ замокъ, и отворилась дверь, въ которую впустили Нехлюдова. Его попросили подождать, посидеть здесь въ сеняхъ, пока доложатъ смотрителю. На стене висела доска, на которой было выставлено число заключенныхъ на сегодняшнiй день, — ихъ было 3635: 2742 мущинъ и 893 женщинъ.

Пока ходили къ смотрителю, Нехлюдовъ ходилъ взадъ и впередъ по сенямъ и наблюдалъ те страшные признаки острожной жизни, которая проявлялась здесь. Въ сеняхъ стоялъ одинъ солдатъ у двери, другой, вероятно фельдфебель, красавецъ, жирный, чисто одетый, выходилъ два раза изъ своей боковой двери и что то строго командовалъ, не глядя на Нехлюдова. Прошли подъ конвоемъ солдатъ, въ халатахъ и котахъ, человекъ шесть арестантовъ заключенныхъ съ носилками и лопатами, одинъ старикъ, кривой, рыжiй и страшно худой, съ поразительно злымъ выраженiемъ лица. Они что то чистили на дворе. Потомъ вышли развращеннаго вида женщины съ засученными рукавами, — некоторыя были не дурны собой, въ цветныхъ платьяхъ, — и смеясь прошли на право и вышли оттуда съ темъ же смехомъ, неся булки. Сторожа жадно смотрели на некоторыхъ изъ этихъ женщинъ. Это были взятыя въ городе за безпаспортность женщины, которыя мыли полы. И имъ за это давали булки. Черезъ ¹/₄

Контора была небольшая комната во второмъ этаже. Въ комнате были только: письменный столъ, на которомъ лежали бумаги и стояла чернильница, кресло, стулъ и диванчикъ и всегдашняя принадлежность всехъ местъ мучительства людей — большой образъ Христа.

— Сейчасъ приведутъ, — сказалъ смотритель, другой — не тотъ, который впустилъ его въ женское отделенiе, но тоже дружелюбный, даже непрiятно фамильярный. Онъ имелъ видъ, и тонъ его разговора былъ такой, какъ будто онъ давалъ чувствовать собеседнику то, что они съ нимъ понимаютъ другъ друга. Онъ закурилъ папироску и предложилъ тоже Нехлюдову. Но Нехлюдовъ отказался.

— Не скоро еще. Далеко коридорами.

Действительно, времени прошло много. И молчать все время было тяжело, и Нехлюдовъ вступилъ въ разговоръ о томъ, много ли заключенныхъ и часто ли ихъ отправляютъ. Смотритель все темъ же тономъ, что мы понимаемъ другъ друга, сообщилъ, что переполняетъ тюрьмы полицiя, присылая безпаспортныхъ, а что отправляются они два раза въ неделю и все не по многу, такъ что никакъ нельзя опростать тюрьму. Вся переполнена.

остановилась.

— Здравствуйте, Катюша, — сказалъ Нехлюдовъ, подавая ей руку. — Вотъ я выхлопоталъ свиданье съ вами кроме воскресенья и четверга.

— Вотъ какъ, — сказала она, подавая ему мягкую, вялую руку и не сжимая его руку и жалостно глядя на него своими раскосыми, добрыми глазами.

Смотритель отошелъ къ окну и селъ тамъ. Нехлюдовъ селъ у стола. Она не садилась, такъ что онъ долженъ былъ просить ее сесть. Она вздохнула и села съ другой стороны стола.

— Ведь намъ надо переговорить много, — сказалъ Нехлюдовъ. — Ведь вы помните, что я сказалъ третьяго дня?

— Что вы сказали? — спросила она, точно вспоминая.

— Что я хочу жениться на тебе, — сказалъ Нехлюдовъ краснея.

— Помню, да, — сказала она. — Вы говорили. Только я не верю. Зачемъ вамъ жениться на мне?

Нехлюдовъ облокотился рукой на локоть, который выдвинулъ на столъ, чтобы быть ближе къ ней, и сталъ говорить тихимъ голосомъ, такъ чтобы слышала она одна, а не могъ слышать смотритель.

— Я обманывалъ прежде, прежде я былъ мерзавецъ. А теперь я не хочу обманывать, а хочу загладить свою вину передъ тобой. И только этимъ я могу загладить. Я уже говорилъ тебе. Не оскорбляй меня. Я уже довольно наказанъ. Верь мне и помоги мне. Мы женимся, будемъ жить вместе въ Сибири и, можетъ быть, ты будешь счастлива. Я по крайней мере сделаю для этого что могу.

— Веришь ли ты мне?

— Отчего же не верить.

— Ну, такъ скажи мне что нибудь.

— Что жъ сказать? — Она помолчала. — Попросите, чтобъ меня въ дворянскую перевели, — сказала она вдругъ, — а тутъ гадость. Еще спасибо — вы деньги дали, такъ я купила всего. Они лучше стали. И место мне дали.

— Разве можно здесь покупать что нужно?

— Все можно. И чаю купила, и сахару, и табаку, и вина купить можно.

— Катюша, — сказалъ онъ робко, — не пей вино. Мне совестно говорить это, но я знаю, что это ужасно дурно тебе.

— Немножечко ничего; вотъ если напиться, ну такъ.

— Нетъ, ты, пожалуйста, не пей, обещай мне.

— А курить ничего?

— И курить нехорошо. Я самъ хочу бросить, но это еще ничего, но вотъ пить.... Пожалуйста, обещай мне, что не будешь.

— Ведь скучно очень, — сказала она, — а тутъ развеселишься.

— Нетъ, ты обещай твердо.

— Что же, поклясться вамъ?

— Нетъ, просто обещай.

— Ну хорошо, ну обещаю. А вотъ что еще я васъ просить хотела. Ужъ вы, пожалуйста, не откажите; большое дело, — сказала она, улыбаясь.

— Да, непременно сделаю, если могу, — сказалъ онъ, радуясь и ожидая чего нибудь важнаго.

— У меня еще въ Нижнемъ подлецъ одинъ выбилъ зубъ. Видели? — Она подняла губу. — И такъ нехорошо теперь. У Якова Семеныча (Нехлюдовъ зналъ, что Яковъ Семенычъ былъ содержатель дома терпимости Розановъ) я вставила себе, а тамъ, въ Таганской тюрьме, крючокъ отломился. Онъ золотой, и потеряла я его. А зубъ вотъ. Отдайте починить, голубчикъ, — сказала она опять и своимъ нечистымъ взглядомъ изподлобiя взглядывая на него и доставая изъ за пазухи завернутый въ бумажке зубъ съ однимъ крючкомъ.

— Хорошо, я отдамъ, починю. Но зачемъ это? — сказалъ Нехлюдовъ. — Проще такъ.

— Ну, нетъ, вы сами не полюбите.

— Хорошо, хорошо. Но вотъ что, Катюша. Я спрашивалъ здесь, нельзя ли книги передавать вамъ; мне сказали, что нельзя, а что можно одно евангелье. Вотъ я привезъ. Почитай это, пожалуйста, почитай.

— Я читала, я знаю все.

— Нельзя все знать. Эту книгу читать — всегда все новое.

Они помолчали.

— Только вотъ что еще: у насъ у всехъ почти, кроме какъ у самыхъ последнихъ, свое платье. Это вотъ казенное, жесткое, гадкое, побывало Богъ знаетъ на комъ. Такъ здесь можно свое иметь. Только чтобы белое было. Все таки каленкоровое или хоть бумазейное. Такъ вы купите мне, голубчикъ. А тутъ мне сошьютъ.

— А ты сама разве не сошьешь?

— Ну, охота шить. Тутъ есть такiя — шьютъ не дорого.

— столько то бумазеи, столько то коленкору, нитки, пуговицы, шелкъ, потомъ чулки и башмаки.[189] Его огорчило, что она не хотела работать.

— Отчего же самой не работать? — сказалъ онъ, — ведь скучно безъ работы?

— А съ работой еще скучнее, — сказала она. — У насъ одна дворянка, я ее за обедомъ видела, такъ она себе на подкладке сделала. Ей не велятъ, а она все носитъ

И она продолжала разсказывать о томъ, какъ эта дворянка переписывается съ каторжными, и одинъ ей свой портретъ прислалъ.[190]

— Катюша, я теперь уезжаю въ деревню и потому не увижу тебя въ эту неделю. Пожалуйста, сделай то, что ты обещала мне: не покупай вина и почитай, если можно, эту книгу, — шопотомъ сказалъ онъ, — я отметилъ въ ней карандашомъ.

Нехлюдовъ чувствовалъ, что въ ней есть кто то прямо враждебный ему, защищающiй ее такою, какою она теперь, и мешающiй ему проникнуть до ея сердца. A кроме того, что больше всего смущало его, это было то, что все те хорошiя слова, которыя онъ говорилъ, выходили какъ то холодны и глупы и что такiя холодныя и глупыя слова не могли тронуть ее. Но такъ какъ другихъ словъ онъ не умелъ, не могъ говорить, онъ говорилъ эти.

Смотритель всталъ и посмотрелъ на часы.

— Что же, пора?

— Да, уже время, — сказалъ смотритель, повелительно кивнувъ головой солдату и Катюше.

— Такъ, пожалуйста, сделай о чемъ я прошу.

Она молчала.

— А я все куплю и привезу завтра.

— Такъ, пожалуйста, — сказала она оживившись.

— Завтра нельзя будетъ, — сказалъ смотритель, слышавшiй последнiя слова Нехлюдова, — завтра контора занята будетъ. Ужъ до четверга.

— Въ четвергъ меня не будетъ. А передать можно?

— То, что разрешается, можете передать мне. Ну, маршъ! — и онъ махнулъ головой на солдата и арестантку.

Свиданiе нынешнее показало Нехлюдову, какое страшно трудное дело онъ хотелъ делать, но это не разочаровало его; напротивъ, онъ чувствовалъ, какъ все увеличивались въ его душе жалость и любовь къ ней. Онъ зналъ, что въ ней есть искра Божья и что она можетъ разгореться, и зналъ то, что онъ, именно онъ можетъ разжечь ее и что для того, чтобы разжечь ее, ему надо было разжечь ее въ себе. И онъ[191] невольно делалъ это и чувствовалъ, что къ нему возвратилось теперь то настроенiе, въ которомъ онъ былъ 14 летъ тому назадъ у тетушекъ, но только гораздо сильнее и серьезнее.

На другой день Нехлюдовъ починилъ зубъ и купилъ все, что она поручила ему, и опять прiехалъ для свиданiя въ конторе.[192] Но, какъ ему и сказали, его не пустили, и онъ передалъ все смотрителю для передачи ей. Свиделся онъ съ нею уже на другой день, въ четвергъ, въ день свиданiй.

Всякiй разъ онъ ехалъ въ тюрьму съ мыслью о томъ, что онъ будетъ и какъ будетъ говорить съ ней. Главное, о чемъ онъ хотелъ говорить съ нею, было то, что его намеренiе связать съ нею жизнь неизменно и что онъ проситъ ее не отчаиваться, a делать усилiя надъ собой оставить дурныя привычки табаку, вина, праздности, а читать, учиться даже и работать. Но всякiй разъ онъ уезжалъ недовольный собой темъ, что онъ не сказалъ того, что хотелъ, или сказалъ не такъ, какъ хотелъ.

Мешало ему то, что ему совестно было передъ ней быть учителемъ,[193] и то, что она тотчасъ же замирала, какъ только замечала, что дело идетъ объ ея душевной жизни. Точно также замирала она, когда речь заходила о прошедшемъ. Говорила она охотно только объ интересахъ обитателей тюрьмы.

Пересыльная Московская тюрьма — целый мiръ. Въ ней бываетъ до 3000 человекъ, и въ эту весну было больше этого. Это целый городокъ, связанный единствомъ страданiя. И все, что происходитъ въ этомъ мiрке, делается известнымъ всемъ живущимъ въ немъ и составляетъ интересъ жизни. То приходила новая партия, и разсказывали о новыхъ лицахъ, то отправлялась, то почти каждый день приводили взятыхъ въ Москве, то назначался новый начальникъ, то неповиновенiе, то наказанiе, то заболеванiе, то смерть, то браки, роды, то посещенiе важнаго лица.

Почти всякiй день, когда приходилъ Нехлюдовъ, Катюша разсказывала ему про различныя событiя острога. И она спешила разсказывать про это, очевидно не желая и не умея говорить о внутренней жизни. Изъ товарокъ ея по заключенiю у нея была одна прiятельница,[194] крестьянка, ссылаемая за[195] грабежъ, и[196] прислуживающая ей девушка, дочь дьячка, за задушенiе ребенка.

всякомъ случае показать свое уваженiе къ ней и непоколебимость решенiя жениться.

Почти всякiй разъ онъ напоминалъ это. Венчанiе онъ назначилъ после Петровскаго поста, такъ какъ ему нужно было еще съездить по деревнямъ, чтобы распорядиться землей.

Она слушала его[198] равнодушно, какъ будто не понимая значенiя всего того, что онъ делалъ. И когда онъ говорилъ ей про это, она слушала невнимательно и, видимо, рада была, когда онъ кончалъ, и просила его или исходатайствовать ей, а чаще всего товаркамъ, какую нибудь льготу, или привезти что нибудь съестное. Оживлялась же она только тогда, когда разсказывала ему о различныхъ событiяхъ, происшедшихъ среди заключенныхъ и занимавшихъ ихъ.

Всякiй разъ, какъ онъ заговаривалъ о прошедшемъ, она поспешно начинала разговоръ о делахъ тюрьмы. Но равнодушiе и мертвенность ея не только не нарушали решенiя Нехлюдова жениться на Катюше, но только еще больше утверждали его въ немъ. Онъ не только не раскаивался въ этомъ решенiи, но испытывалъ новое, все большее и большее чувство напряженной жалости и любви къ этой[199] несчастной женщине.[200] Мертвенность Катюши и какая то лежавшая на ней печать нечистой жизни, которыя должны бы были отталкивать его, увеличивали въ немъ его чистую любовь къ ней, не ждущую ни отъ нея, ни отъ кого бы то ни было какой нибудь за то награды.

Сначала у него было чувство тщеславiя: желанiя похвастаться передъ людьми своимъ поступкомъ, — это было первое время, когда онъ объяснялся съ Председателемъ и Губернаторомъ, — но очень скоро чувство это почти прошло и заменилось чувствомъ истинной и деятельной любви къ ней, имеющей определенную цель ея возрожденiя. Съ каждымъ днемъ онъ чувствовалъ, какъ разгорается все большее и большее тепло въ его душе, и это увеличенiе тепла, т. е. любви, не то чтобы радовало его, — радости тутъ не было, напротивъ, онъ испытывалъ постоянно тяжелое напряженное чувство; — но давало ему сознанiе полноты жизни, того, что онъ делаетъ въ жизни то, что должно делать и лучше чего онъ ничего не можетъ делать. Удастся ли ему пробудить въ ней жизнь, вызвать въ ней[201] не любовь къ себе, — объ этомъ онъ и не думалъ, и она ему не нужна была, — но любовь къ тому, что онъ любилъ и что свойственно любить всякому человеку — любовь къ добру, — это будетъ огромное, сверхдолжное счастье; не удастся, и она останется такою, какою она теперь, и его женой, у него до самой смерти его или ея будетъ радостное дело звать ее къ любви и, разжигая ее въ себе, вызывать ее въ ней[202] и надеяться, хотя предъ своей или ея смертью, на достиженiе своей цели.[203]

именiяхъ устроить свое дело съ крестьянами.

№ 44 (рук. № 8).

Съ техъ поръ для Нехлюдова началась новая жизнь. Онъ почти каждый день ездилъ въ острогъ и никого не видалъ, кроме тюремныхъ жителей и своего дворника.

Изъ Москвы все знакомые его уехали. Уехали и Кармалины, очень недовольные Нехлюдовымъ. Аграфену Петровну Нехлюдовъ, передавъ ей то, что было завещано его матерью, отправилъ на ея родину; Корнею онъ нашелъ место у двоюродной сестры. Жилъ Нехлюдовъ въ комнатке Аграфены Петровны, ходилъ къ себе съ задняго крыльца. Питался онъ въ молочныхъ и трактирахъ низкого разбора, въ которыхъ онъ не надеялся встретить прежнихъ знакомыхъ, и иногда дома за самоваромъ, который ему ставила жена дворника.

№ 45 (рук. № 8).

него, но потомъ они остались однимъ изъ самыхъ яркихъ воспоминанiй его жизни.

№ 46 (рук. № 11).

Когда Нехлюдовъ прiехалъ въ деревню, яровой посевъ былъ въ самой середине, и народъ весь былъ въ работе, такъ что собрать народъ для того, чтобы поговорить о земле, Нехлюдовъ отложилъ до Воскресенья. Два дня, оставшiеся до воскресенья, Нехлюдовъ употребилъ на разсмотренiе книгъ прикащика и на обходъ знакомыхъ дворовъ. Изъ книгъ прикащика онъ увидалъ, что большинство крестьянъ было въ полной кабале у конторы: они работали за луга, за листъ, за ботву отъ картофеля, и все почти были въ долгу у конторы.

Обойдя же несколько дворовъ изъ бедныхъ, Нехлюдовъ ужаснулся на те условiя, въ которыхъ жили крестьяне и къ которымъ привыкли крестьяне, какъ будто уже не желая ничего лучшаго: пища состояла изъ одного картофеля и хлеба, одежда была жалкое тряпье, жилища были грязны, тесны и ветхи.

Держались только те, которые могли отпускать своихъ работниковъ въ города въ ремесленники, дворники, плотники, и еще богачи, закабалявшiе себе бедняковъ и захватившiе ихъ земли. Большинство же было въ такомъ положенiи, что при малейшемъ ослабленiи энергiи или несчастномъ случае переходило на ступень нищаго, могущаго питаться только милостыней.

люди же постарше были въ постоянномъ унынiи, очевидно проходившемъ только тогда, когда они забывались виномъ. Все это теперь, когда ему не нужно было, какъ участнику этого положенiя, скрывать отъ себя все это, онъ увидалъ теперь въ первый разъ.

Стоило только безъ предвзятой мысли, безъ желанiя оправдать себя, какъ путешественнику, изследовать условiя жизни этихъ людей, узнать, на кого они работаютъ, при какихъ условiяхъ пользуются землей и произведенiями съ нея своего труда, чтобы было совершенно ясно, что люди эти содержатся въ самомъ жестокомъ, доводимомъ до последней степени тяжести рабстве землевладельцами.

Онъ удивлялся теперь, какъ могъ онъ прежде не только не видать этого, но еще предъявлять какiя то требованiя къ крестьянамъ и осуждать ихъ.

Въ воскресенье собрались у амбара повещенные объ этомъ выбранные крестьяне трехъ деревень, среди которыхъ находилась земля Нехлюдова. Весь вечеръ накануне Нехлюдовъ писалъ, изменялъ, поправлялъ свой проэктъ и условiя и придумывалъ то, что онъ скажетъ имъ.

Утромъ онъ вновь перечелъ и переписалъ проэктъ условiя и сталъ дожидаться мужиковъ. Съ 10 часовъ они стали собираться. Несколько разъ Нехлюдовъ выглядывалъ изъ окна и виделъ, какъ все прибавлялось и прибавлялось мужиковъ, какъ они медлительно и важно подходили въ своихъ кафтанахъ и шапкахъ, большей частью съ палками, къ прежде собравшимся и, раскланявшись, садились на приступки амбара или становились кружкомъ и беседовали. Онъ выглядывалъ изъ окна, не выходя къ нимъ, потому что зналъ, что разстроитъ ихъ, и дожидался, пока соберутся все.

— такъ онъ разсуждалъ — и хвалилъ себя за это, а въ глубине души онъ чувствовалъ себя виноватымъ воромъ, который, прежде чемъ быть пойманнымъ, хочетъ сознаться въ краже и возвратить ее.

Когда Нехлюдовъ подошелъ къ собранiю и обнажились русыя, курчавыя, плешивыя, седыя головы, у Нехлюдова сжалось сердце, и стало жутко. Все поклонились и съ непроницаемымъ и важнымъ видомъ уставились на барина.

— Я пригласилъ васъ вотъ зачемъ, — началъ онъ. — Я считаю, что земля Божья и что владеть землею можно только тому, кто работаетъ на ней, и потому считаю, что мне, такъ какъ я не работаю на ней, владеть землею нельзя, и потому я желаю передать ее вамъ.[204]

Все молчали съ темъ же значительнымъ видомъ. Одинъ только съ большой рыжей бородой и глубокомысленнымъ лицомъ, выдававшимся изо всехъ, значительно повелъ бровями и одобрительно сказалъ:

— Это такъ точно.

— Вотъ такъ я и хочу отдать вамъ землю. Отдаю я ее всю вамъ, тремъ обществамъ, но не даромъ, а съ темъ условiемъ, чтобы те, кто будетъ владеть землею, платили за нее по 6 рублей за десятину, не мне, а обществу, т. е. на общiя дела всего общества: на школу, на машины, если какiя нужны для всехъ.[205] Вотъ вамъ бумага, въ ней все это написано, — сказалъ онъ, передавая имъ заготовленный проэктъ условiя съ ними, — все это почитайте, обсудите и потомъ скажите мне ваше мненiе, и потомъ обсудимъ еще. Вы поняли меня?

— Какъ не понять. Очень понятно, — значительно проговорилъ рыжебородый и тотчасъ же сталъ молоть такой вздоръ, что очевидно было, что онъ не только не понялъ того, что говорилъ Нехлюдовъ, но не понимаетъ и того, что говоритъ самъ. — Значитъ, чтобъ общество отвечало, — говорилъ онъ,— кто, примерно, не уплатилъ, можетъ, значитъ, земли решиться. Только бы денежки по срокамъ. Одно, что дорогонько полагаете.

Онъ бы еще долго говорилъ, наслаждаясь звуками своего голоса, но его остановили, и совсемъ незаметный, остроносый мужичокъ, летъ 50-ти, началъ не столько говорить, сколько спрашивать.

— Кому же платить деньги? — спросилъ онъ.

— Платить сами себе, — отвечалъ Нехлюдовъ.

— Это мы понимаемъ. Только кто же взыскивать будетъ?

— Изберите старосту.

— Ну, а въ какiе же сроки платежъ будетъ?

— А это вы сами назначьте, но только чтобы платежъ былъ впередъ, также, какъ вы платили, когда нанимали землю.

Молодой малый въ синей поддевке тоже, видно, понялъ и вступилъ въ разговоръ.

— Ну, а если не уплатимъ мы, не осилимъ, тогда что?

— Тогда надо землю другимъ отдать. За эту цену возьмутъ.

— Цена высока.

— А я слышалъ, что вы брали эту землю дороже.

— Да ведь это для себя.

— А это разве не для себя?

Рыжебородый опять вступился и началъ говорить что то непонятное. Видно было, что большинство не доверяло, отъискивало скрытый смыслъ въ словахъ Нехлюдова и потому не понимали.

— Такъ вы поговорите между собой, обсудите, а что пожелаете узнать еще, приходите, — сказалъ Нехлюдовъ. — Я нарочно проживу здесь несколько дней, чтобы окончить это дело.

Мужики разошлись. На другой день пришли выбранные отъ одной изъ деревень, самой большой и богатой, съ предложенiемъ отдать имъ землю просто по старому въ наймы и дороже, чемъ онъ назначалъ, — онъ назначалъ по 6 рублей въ кругъ, а они давали 8, но только безъ всякихъ новостей, а по старому.

Въ числе выбранныхъ былъ и тотъ востроносый крестьянинъ, который вчера, казалось, понялъ предложенiе Нехлюдова. Онъ теперь не смотрелъ въ глаза Нехлюдову, когда онъ повторялъ ему, что онъ землю считаетъ не своею и отдаетъ ее крестьянамъ.

— Вамъ выгоднее будетъ, и съ нами одними дело иметь, а то Телятинскiе возьмутся и не выдержатъ.

Нехлюдовъ опять повторилъ то, что говорилъ вчера и, отказавъ имъ, отпустилъ крестьянъ.

Въ тотъ же день вечеромъ прiехалъ купецъ-мельникъ, съ своей стороны предлагая по прежнему 9 рублей. Нехлюдовъ виделъ, что его не понимаютъ, потому что не верятъ ему, и решилъ вновь собрать крестьянъ выбранныхъ, более толковыхъ, и вновь разъяснить имъ свое намеренiе.

Онъ жилъ въ маленькомъ флигельке, конторе, но для этого случая открылъ домъ и устроилъ собранiе въ тетушкиной зале. Собралось около 20 человекъ. Нехлюдовъ настоялъ на томъ, чтобы они сели.

Онъ заказалъ прикащику два самовара и попросилъ прикащицу разливать чай, чтобы угостить имъ мужиковъ.

на землю, где они нанимаютъ и каковы были урожаи.

Когда отпили по два стакана чая и некоторые уже стали отказываться, Нехлюдовъ началъ свою речь. Прежде всего онъ сказалъ имъ свой взглядъ на грехъ и незаконность собственности земли. Онъ высказалъ имъ тотъ взглядъ Спенсера на земельную собственность, отъ котораго онъ отрекается теперь и состоящiй въ томъ, что земля не можетъ быть собственностью отдельныхъ лицъ уже по одному тому, что если частныя лица могутъ прiобретать въ собственность землю, то всегда возможно то, что несколько лицъ, хотя бы ихъ было и очень много, получатъ право собственности на землю всей планеты (что отчасти уже совершается), и тогда все остальные люди неизбежно будутъ находиться въ полномъ рабстве у земельныхъ собственниковъ не только за право вырабатывать себе изъ земли питанiе, но за право стоять на земле: «уходи съ моей земли», скажетъ одинъ землевладелецъ. Онъ перейдетъ на другую, а тамъ тоже хозяинъ земли скажетъ тоже: «плати или работай, а то уходи».

— Не иначе, какъ надо крылья подделать, какъ птицы летать, — сказалъ одинъ еще не старый мужикъ съ блестящими глазами и белыми, какъ ленъ, волосами. Все засмеялись.

— А сталъ на землю — работай, — сказалъ вчерашнiй остроносый мужичекъ.

— Да оно такъ и есть. Куда ни кинь, все одно, — подтвердилъ съ смелымъ, изрытымъ морщинами лицомъ нахмуренный мужикъ. — Бабенки за грибами пойдутъ — и то плати.

№ 47 (рук. № 11).

Окончивъ это дело въ Рязанскомъ именiи, Нехлюдовъ поехалъ за темъ же деломъ въ Малороссiю, въ главное именiе матери. Здесъ дело оказалось труднее. Хохлы ни за что не хотели верить, что земля будетъ ихняя, и воображали всякаго рода подвохи со стороны Нехлюдова. Тогда Нехлюдовъ придумалъ другой выходъ. Онъ решилъ заложить землю въ банкъ за высшую оценку и передалъ эту землю крестьянамъ, 8 обществамъ, вблизи которыхъ находилась земля, съ переводомъ на нихъ долга банка, такъ что имъ приходилось платить за землю по разсчету около 2,3 рублей за 1 десятину, что составляло ту самую ренту, которую они определили за землю. Деньги же 480 тысячъ онъ положилъ на имя этихъ 8 обществъ, предоставляя этимъ обществамъ распоряжаться процентами съ этихъ денегъ, какъ они хотятъ, на общественныя нужды. Дела эти долго задерживали его въ губернскомъ городе. Въ свободныхъ же промежуткахъ, когда ему не нужно было никуда являться и ничего подписывать, онъ ездилъ въ Москву, чтобы повидать Катюшу.

Сноски

174. [системы единой подати]

175. [«дамы, вперед»] 

176. Зачеркнуто: границу международнымъ

177. Зач.: Онъ надеялся быть въ состоянiи скоро взять годовой отпускъ и поехать за границу.

В дальнейшем Толстой написал еще один вариант на тему о том, чем был занят председатель, 

Занятъ онъ былъ темъ, что ожиданный имъ отпускъ былъ замененъ председателемъ. Сейчасъ въ кабинете своемъ онъ получилъ непрiятный ответъ отъ Председателя Окружнаго Суда на просьбу его уволить его отъ этой сессiи. Председатель писалъ, что онъ очень сожалеетъ, что не можетъ исполнить его желанiе, такъ какъ все товарищи уже разъехались, и председательствовать не кому. «Почему же те разъехались, а я долженъ сидеть, когда мне именно теперь нужно съездить въ Петербургъ, — думалъ онъ. — Непременно напишу ему», и онъ обдумывалъ то колкое письмо, которое онъ напишетъ.  

178. Зачеркнуто: красивая

179. Зач.:

180. Зач.: въ свое зеленое, бархатомъ отделанное платье, на белой полной шее была бархатка, и короткiе волосы выпущены на лобъ.

181. Зач.: подъ очевидно наведенными бровями блестели изъ полнаго, неестественнаго белаго лица.

182. красивыхъ

183. Зачеркнуто: какъ внешнему символу. Просто было совестно взрослому человеку, держа въ странномъ положенiи руку, повторять глупыя слова присяги.

184. пр[опустить].

185. Зачеркнуто: ювелира, потомъ проститутку, произведшую большую сенсацiю.

186. Этот вариант отчеркнут сбоку чертой с пометкой:

187. Взятое в ломаные скобки отчеркнуто сбоку с пометкой: пр[опустить].

188. Зачеркнуто: потому что, увидавъ сущность болезни, ему казалось, что леченiе будетъ уже легкимъ.

189. Все время съ нею Нехлюдовъ былъ въ напряженномъ состоянiи и не забывалъ своей главной цели — оживленiя ея — и всякiй разъ разговоръ свой сводилъ къ тому, что вело къ этому.

190. Зач.: Очевидно, Катюша дорожила той атмосферой, въ которой она жила, и безсознательно старалась удержать вокругъ себя эту атмосферу и не дать Нехлюдову разорвать ее.

191. Зачеркнуто: ò она сказала ему и хорошо ли, такъ ли, какъ должно, онъ говорилъ ей. «Нетъ, не хорошо, не то, не такъ надо было говорить, — думалъ онъ. — Но если не теперь, то после. Не можетъ же быть, чтобы она не поняла меня. Ведь она живой человекъ. И ничего не хочу себе, ничего, кроме того, чтобы делать что должно.

192. Зач.: Она была очень рада и очень оживилась и стала тотчасъ же разсказывать про вновь приведенныхъ въ ихъ камеру двухъ женщинъ, изъ которыхъ одна было захотела важничать, но ее тотчасъ же осадили. Чуть было не побили ее, да, спасибо, она угостила.

— А ты обещала мне не пить, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Да чтожъ, я немножко, — сказала она.

193. но онъ делалъ надъ собой усилiя и делалъ это. Для того же чтобы иметь право говорить ей о томъ, чтобы она бросила свои дурныя привычки, онъ бросалъ свои и очень скоро самъ пересталъ пить и курить. Но ему редко удавалось говорить ей то, что онъ хотелъ.

194. Зачеркнуто: купчиха,

195. Зач.:

196. Зач.: покорная раба

197. Зач.: на нары рядомъ

198. съ улыбкой, но довольно

199. Зач.: заснувшей

200. Зач.: Сознанiе ею этой своей привлекательности по отношенiю къ нему было для него ужасно. Онъ не могъ иначе смотреть на нее, какъ на сестру.

201. Зачеркнуто: ту Катюшу, которая была тогда въ доме тетушекъ, прежде чемъ онъ не погубилъ ее, удастся ли ему вызвать въ ней

202. Зач.: И онъ ничего не виделъ больше и лучше этого дела. Какое бы онъ ни делалъ внешнее, матерьяльное дело, какъ бы велико оно ни было, всегда можно бы было найти его ничтожнымъ и представить себе другое важнее и больше его.

203. Передъ отъездомъ своимъ въ деревню ему хотелось еще разъ побывать у нея и въ более удобныхъ условiяхъ, и для этаго онъ опять поехалъ къ заведывающему тюрьмами. Кроме того, ему нужно было узнать еще и объ условiяхъ вступленiя въ бракъ съ осужденными.

204. Зачеркнуто: Все это было принято какъ естественное и ожидаемое.

205. Зачеркнуто: