№ 257 (рук. № 96. T. IV, ч. 1, гл. XII).[193]
(Новая глава)
Пьера в этот день не отвели назад в сарай, а одного, отделив от других, оставили на новой гауптвахте на Девичьем поле. О нем ожидали какого-то особенного распоряжения. И когда это распоряжение пришло, его повели[194] куда-то. Солдат, ведший его, поздравил его с тем, что он так хорошо отделался, и объявил ему, что он теперь поступает в разряд военнопленных. Пьер не понимал того, что ему говорили. Его способность соображать и мыслить, потерянная им с ударами барабанов, еще не возвращалась к нему. Балаган, в который привели Пьера вечером[195] в день казни, был один из десятка таких балаганов, построенных французами из обгорелых бревен, досок и тесу на левой стороне Девичьего поля. На[196] каждый такой балаган была своя кухня и при всех балаганах были сменявшиеся караулы французских солдат. Тот балаган, в который ввели Пьера, разделялся на два отделения: одно для офицеров, другое для солдат. Отделения ничем матерьяльным не были разграничены между собой, но отделения эти существовали. У офицеров были лавки, два стола и койки, у солдат спали на соломе на земле, и только одна дверь на кольях служила им вместо стола. Офицеров, в том числе два штатские чиновника, было восемь, солдат было 15 человек.[197]
Когда Пьера ввели в единственную дверь балагана, офицеры и солдаты окружили нового товарища, расспрашивая его, кто он, где взят и что с ним было. Офицеры, в особенности один старый поручик с подвязанной щекой и желтым лицом, очевидно первенствующий здесь в балагане, узнав в Пьере человека высшего сословия, повел его в свое отделение. Солдаты, хотя и в плену, оказывали офицерам должное уважение и только позволили себе подойти и молча слушать то, что рассказывал Пьер подвязанному поручику, посадившему Пьера подле себя. Пьер, радостно оглядываясь на участливые глаза, глядевшие на него со всех сторон, рассказал всё, что с ним было, умолчав о своем намерении убить Наполеона и о спасении девочки. Он сказал, что он был московский житель, имел дом свой[198] в Москве.
— Фамилия ваша? — спросил поручик.
— Безухий! — сказал Пьер.
— А то граф Безухой есть, — сказал офицер. — Почему ж они вас сюда прислали?
— Я сказал перед тем, как нас вели, что я ополченный офицер.
— Какой чин? — строго спросил поручик.
Пьер, помолчав, сказал, что он был переименован [? ] в полковники. Ему одинаково не хотелось сказать неправду и не хотелось сказать свой чин, боясь, что это заставит его товарищей расспрашивать его дальше. Но известие, что Пьер был полковник, было принято поручиком и всеми очень просто. Ему не поверили.
— Что ж, надо вас поместить, — сказал поручик. — Мусье! — крикнул он часовому, глядевшему в дверь. — Ла ли пур мусье офисье.
— C’est bon, c’est bon. Le caporal va venir,[199] — отвечал часовой.
— Платон! Соколик! — крикнул поручик, обращаясь к одному из солдат, окруживших их. — Ты барину устрой переночевать где. А уж у них вытребую кровать и сонник. Ведь не собаки же.
— Что ж, мы барина у себя пригородим, — отвечал приятно-ласковый голос. — В тесноте, да не в обиде.
Пьер оглянулся на голос и увидал среднего роста человека в солдатской шинели и лаптях, круглыми, добрыми глазами смотревшего на Пьера.
— Милости просим, соколик, милости просим, — проговорил этот человек и легким, быстрым шагом пошел в солдатское отделение. Через несколько минут, в продолжение которых Пьер продолжал рассказывать свои похождения и в особенности казнь, поразившую[200] всех слушателей, солдат с круглыми глазами вернулся и поставил перед Пьером деревянную чашку с похлебкой и ложкой. Пьер рассказывал казнь и все молча слушали. Солдат с круглыми глазами тоже остановился против Пьера.
№ 258 (рук. № 96. T. IV, ч. 1, гл. XII).[201]
< — Да за что их расстреляли? — спросил один молодой офицер.
— Они прочли конфирмацию, — отвечал Пьер, сам взволнованный своим рассказом. — Комиссия судила.
— Судили? — вдруг сказал солдат с круглыми глазами. — Кто судил-то, где суд, там и неправда, старички говаривали, а вот покушай-ко наших щец: с голоду Малашке и Алашки всласть, — сказал он, и круглая улыбка просияла на его лице, и полукруги ярких, белых зубов выкатились из-за его губ.
Все засмеялись.
— Куфарка-то наша какова! Ай да Соколик! — послышались голоса.
Пьер тоже засмеялся, глядя на доброе лицо солдата, и взялся за ложку.
Он был голоден и с наслаждением стал есть похлебку, во время еды глядя на солдата с веселым лицом, стоявшего над ним.>
№ 259 (рук. № 96. T. IV, ч. 1, гл. XII, XIII).
[202]После казни Пьера по приказанию французского офицера отделили от других подсудимых и оставили одного[203] в прихожей небольшого дома Девичьего поля. О нем ожидали какого-то особенного распоряжения, и когда это распоряжение пришло, караульный офицер поздравил его с тем, что он прощен и поступает теперь в разряд военнопленных. Пьер не понимал того, что ему говорили, потерянная им в то время, как ударили в барабаны, способность мыслить и соображать еще не возвратилась к нему. Молча и неподвижно сидя на[204] лавке, куда его посадили, Пьер[205] то открывал, то закрывал глаза. Он закрывал их с тем, чтобы заснуть и забыть то, что он видел. Но только что он закрывал глаза, как опять он слышал треск ружей и видел перед собой[206] страшные[207] лица невинных жертв и еще более страшные[208] лица невольных убийц.[209]
На него находил ужас, и он опять открывал глаза.
Караульные солдаты предлагали ему есть, заговаривали с ним, но он только отрицательно качал головой.
Перед вечером[210] два солдата повели Пьера в балаганы пленных. Балаганы эти были построены рядами из обгорелых досок, бревен и тесу вверху поля против месторасположения двух французских полков.
Пьер шел в том же состоянии убитости и непонимания. Он ничего не видел и не слышал вокруг себя.
Солдаты с Пьером остановились у крайнего балагана, пока встретивший их унтер-офицер пошел распорядиться, куда поместить нового пленного. Пока Пьер стоял тут, он слышал из-за досчатой стены говор многих русских голосов и ругательства[211] и за ругательствами вдруг послышался дружный хохот.[212]
«Ах, мне только быть с ними». В то же время несколько человек русских, увидав нового товарища, высунулись к нему из балагана, и унтер-офицер, указав конвойным на третий балаган с края, ввел туда Пьера. Человек 20 русских офицеров и солдат, все с радостными добрыми лицами, как казалось Пьеру, окружили его.[213] Его расспрашивали, ему рассказывали, ему предлагали поесть. Пьер не успевал слушать и рассказывать и с благодарной улыбкой оглядывался вокруг себя.[214]
Пьер отвечал, как умел, на все вопросы. Ему так просто и радостно было со всеми этими людьми,[215] но он не мог складно рассказывать, потому что челюсти его дрожали и он с страхом стыда чувствовал, что вот-вот он расплачется.
Пьер[216] ничего не рассказывал о том, что было до 3-го сентября,[217] он[218] как будто не верил тому, что было прежде. Все его воспоминания как будто начинались с пленения Москвы, как будто он начал жить только с 3-го сентября.[219] И все расспрашивали его преимущественно о том, как он остался в Москве, как попался, как и за что его судили?[220] А главное о казни.
На вопрос о том, как его фамилия, он отвечал: Безухий, но говоря граф, и никто не обратил на это внимания. Многие офицеры знали[221] фамилию графа Безухого, но поняли, что это был только однофамилец; когда он на вопрос о том, какого он чина, отвечал, что он зачислен полковником в ополчении, никто не обратил на это внимания, все поняли, что он говорит неправду, потому что может говорить, что хочет, но это не помешало общему к нему участию.[222] Когда ему принесли картофельную похлебку с большим куском говядины, Пьер, испытывая неиспытанное наслаждение еды, прекратив разговор, весь погрузился в еду, только благодарными и радостными глазами оглядываясь вокруг себя.
После еды Пьер почувствовал еще более дружеское чувство ко всем окружавшим его людям и, укрепившись нервами, не чувствуя более дрожания челюсти, рассказал все подробности казни, которые он видел. Но, не докончив еще рассказа, который теперь больше волновал его слушателей, чем его самого, Пьер начал зевать и тянуться. Один из офицеров, говоривший по-французски, пошел к караульным [сказать] о том, чтобы Пьеру дали койку, которые были у всех офицеров; но Пьер, прося офицера не беспокоиться, сказал, что ему очень хорошо будет на земле, на соломе, так, как спали солдаты.[223] Он, зевая, встал и в сумерках балагана пошел на другой конец, отыскивая себе место для ночлега. Один из офицеров, молоденький мальчик с выдавшимися скулами, пошел с ним, чтобы помочь ему устроиться.[224]
— Завтра мы от них вытребуем вам всё, — говорил офицер. — Ужасные сукины дети, я вам скажу. Ежели не просить... они ничего не сделают, ну да Иван Федор[ович] майор им задаст — он сейчас жалобу. Он умный и славный человек.
— Вы все так добры, — отвечал Пьер. — Я как в рай попал к вам.
— Ну, не очень-то рай, а порядочно, да, говорят, размен скоро. Это — наш сказочник — пресмешной.
— И вот, братцы мои... тот самый прынц, который — (он особенно протянул и ударил слово который) и, остановившись, поглядел на Пьера, помолчал и продолжал: «вот, братцы мои, тот самый прынц, который... » В другом месте солдаты играли в какую-то игру, в третьем — два о чем-то доверчиво разговаривали. Многие но одиночке сидели на соломе, что-то работая, некоторые спали. Все эти лица, фигуры, позы, звуки голосов — всё это было такое знакомое, родственное, любезное Пьеру,[225] что ему вдруг всех хотелось и слышать и видеть.
— Да вот здесь, — сказал офицер, указывая на пустое место на соломе у стены. — Ребята, тут местечко барину дайте.
— Что ж, можно, — откликнулся голос.
— Да, вишь, ловок[226], я и так Миронова[227] вчерась задавил, — сказал другой.
— Ну, вздор, вздор! — сказал офицер.
— Или в углу, там у Платона просторно, — сказал опять тот, который[228] не соглашался пустить.
— Какого Платона? — спросил офицер.
— Каратаева, в углу-то. Да вот он сам.[229]
Среднего роста, несколько сутуловатый[230] в груди и плечах человек в лаптях и солдатской шинели, слегка раскачиваясь и кругло неся руки, как бы собираясь обнять ими что-то, легким шагом подошел к ним.
— Дравиц порубил, — сказал этот человек с тем веселым оживлением, которое бывает у людей после физического труда, и тотчас же он прибавил:
— Что ж, положим у себя. Места много. Солома нынче свежая. Пойдем, барин, пойдем, соколик, — обратился он к Пьеру. Солдат этот говорил[231] не то чтоб быстро, но споро, не то чтобы он торопился говорить, но слова его вылетали из него, как будто они были тут уж во рту, как будто они нечаянно, переполняя его, выскакивали из него. И голос у него был поющий и приятный. Звук его голоса и манера говорить поразили Пьера.[232] Он, следуя за ним, ближе пригляделся к нему, и фигура, и приемы, и походка этого солдата подтвердили в Пьере его первое впечатление чего-то особенно приятного, успокоительного, и естественного, и круглого в этом человеке. Его движения были точно так же, как и его слова, не быстры, но споры: за одним движением как-то кругло следовало сейчас другое, и ни в одном движении не было заметно ни усилия, ни задержки, ни медлительности, ни торопливости. Подойдя к углу балагана, он нагнулся, взбил солому, подвинул, передвинул рогожки, подложил соломы в голова, прихлопнул рукою и встал.
— Ну вот и милости просим, соколик. В тесноте, да не в обиде, — сказал он, садясь на солому и указывая Пьеру подле себя. Пьер сел, не спуская глаз, рассматривая в[233] сумерках своего соседа, в котором он видел что-то особенно значительное и знакомое.
Первое впечатление, полученное Пьером от этого человека, было впечатление чего-то естественного, доброго и круглого. Всё, что он мог видеть из фигуры и лица этого солдата, было круглое. Голова, с которой он снял шапку, была совершенно круглая, большие глаза — круглые, рот, улыбка — круглые, усы и борода, обраставшие[234] вокруг рта, составляли круг,[235] грудь была высокая, округленная, спина округлялась в плечах, кисти рук были круглые.[236] Еще прежде замеченный Пьером запах пота при приближении этого человека теперь усилился, когда Пьер лег с ним рядом, но запах этот был не неприятен Пьеру, а имел в себе что-то тоже значительное, естественное и круглое.
Солдат, как только сел на место, с той особенной споростью движений, которая так поражала Пьера, оглянул соседа и, вероятно предположив, что он хочет спать, тотчас же принялся за различные дела. Он акуратно размотал бичевочки, которыми были завязаны его лапти, разулся, развесил свою обувь на колушки, вбитые у него над головами, достал ножик и кусок дерева из-под изголовья и начал[237] резать что-то, то поглядывая на Пьера, то прислушиваясь к сказочнику, то сам с собой чуть слышно посвистывая и покачивая головой. Пьер думал сначала, что он заснет, но вид этого человека с его устроенным в углу хозяйством, с его спорыми, спокойными движениями привлекали всё его внимание, и он, не спуская глаз, смотрел на него.[238] Порезав свою палочку, — это была ложка, которую делал солдат, — когда в балагане всё стало стихать, он так же уверенно, как будто до известного часа и минуты было назначено работать, вдруг[239] перевернулся,[240] положил на место ложку и ножик, встал и пошел к выходу.
— Ишь, шельма, пришла, — услыхал Пьер опять его ласковый голос, — пришла, шельма, помнит. Ну, ну, буде. — И солдат, отталкивая от себя шавку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту, сел. Собака легла у его ног.[241] Солдат взглянул на Пьера и что-то хотел опять делать.
— Ты давно здесь? — спросил Пьер.
— А, не спите, барин, — сказал солдат со своей[242] споростью речи. — Я-то? В то воскресение меня взяли. Из гошпиталя в Москве. Вот вторая неделя пошла.
— Что ж, тебе скучно тут? — спросил Пьер, приподнимаясь.
— Как не скучно, соколик! Меня Платоном Каратаевым звать, — прибавил он, видимо с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. — Соколик прозванье. Как не скучать. Москва — она городам мать.[243] Как не скучно на это смотреть. Москву заполонили, всю. Расею забрали. Как не скучно.
— Что ж ты думаешь, что уж конец России? — сказал Пьер.
— Расеи конца сделать не можно, — спокойно и споро отвечал Платон, — потому Расеи да лету союзу нету. А по грехам. Покорись беде, и беда покорится. Терпеть надо. Да наше дело такое.[244]
[Далее от слов: Как же вы, барин, попали-то к нам. А? кончая: прислушиваясь к мерному храпенью тотчас же заснувшего Платона, лежавшего подле него близко к печатному тексту. T. IV, ч. 1, гл. XII. ]
Новая глава
В балагане, в который поступил Пьер, было 23 человека пленных солдат, офицеров, чиновников. В замкнутой жизни этого небольшого общества людей, несмотря на исключительное положение — неволи, бедности, лишений, в к[оторых] они находились, сложились также резко и определенно все те формы жизни,[245] в которых всегда и везде выражается человечество. Сделалось само собой разделение труда: одни солдаты занимались грубой работой, другие — устройством, третьи — высшими соображениями. Образовались классы высших (майор, чиновник и Пьер), средних — офицеров, фельдфебеля и[246] еврея и низших — солдат. Отделился не класс — разряд людей: художников, поэтов, мыслителей (сказочник, шутник-солдат, Пьер, Каратаев), разряд людей, доставлявших духовную пищу. Выразилось вечное свойство человеческой природы: тщеславие. Люди гордились и тщеславились, выдумывая себе предлоги тщеславия: кто своим знанием французского языка, кто своим платьем и знакомствами. Чувство собственности, — хотя и, казалось бы, нечего было этим людям иметь собственного — точно так же связывало и разделяло людей. Играли в шашки и карты на деньги, которые некуда было употребить, и на платье и сапоги. Солдаты играли в бабки на бабки, которые не имели, казалось бы, никакой ценности, но которым придана была общим согласием искусственная ценность и можно было радоваться приобретению и печалиться потере их.
Точно так же, как и в каждом человеческом обществе, каждый человек, входивший в это общество, стремился занять высшее положение и от этого приходил в столкновение с другими и после ссор, иногда — драк, узнав свои и чужие силы, занимал то место, которое по его относительной силе подобало ему. То, что совершается и во всяком другом обществе, в каждом государстве — совершалось здесь, только гораздо очевиднее — совершалось то непостижимое сближение людей вследствие близости друг к другу. Совершалось то, что испытывает каждый человек, просидев в одной комнате несколько часов с другими людьми, когда входит новый человек. Новый человек — чужой, а те, с которыми пробыл три часа — [свои], и новый человек чувствует это и робеет в словах и походке. Совершалось то, совершенно тожественное притяжению атомов и отталкиванию атомов. После недели пребывания[247] Пьер почувствовал, что это все свои — совершенно свои, а остальные, даже русские — совсем чужие, такие же чужие, как французы, и более чужие, чем французы, ходившие в караул.
№ 260 (рук. № 96. T. IV, ч. I, гл. XII, XIII, ч. 2, гл. XII).[248]
III
Когда Пьера ввели к новым товарищам в балаган на Девичьем поле, на лице его еще были признаки испуга, страданья, покоренности — было общее выражение преступности, которое, независимо от виновности или невиновности, бывает на лицах людей, поставленных в положение преступников.[249]
Пьер, остановившись посередине балагана, оглядывал вокруг себя.
— Милости просим в наши хоромы. У нас житье хорошее. Милости просим, соколик, — вдруг послышался Пьеру из угла балагана приятно-ласковый и спокойно-веселый голос, очевидно к нему обращавшегося человека.
Пьер оглянулся на голос и в углу балагана увидал[250] среднего роста человека[251] в солдатской шинели и лаптях. Человек этот сидел, подвернув ноги калачиком, за тачанием сапогов.[252] В глазах, в звуке голоса этого человека было выражение спокойствия, добродушия и ласки. Пьер[253] подошел к нему.
— Вот тут и садись, соколик, — проговорил[254] этот человек, опрастывая подле себя место. — В тесноте, да не в обиде.
Первое впечатление Пьера[255] при первом обращении этого человека еще более подтвердилось, когда он подошел к нему. Человек этот — чрезвычайно спокойный, добрый и твердый. Голова у него была совершенно круглая, как большой мяч. Глаза, очень приятные, были большие, карие и круглые. Рот раскрывался почти кругом, когда он говорил,[256] усы и борода, обраставшие вокруг рта, составляли круг, морщины на лице все были круглые, грудь была высокая, округленная, спина округлялась в плечах, и кисти рук были круглые, и руки он держал в округленном положении, как будто собирался обнять что-то.
— Откуда бог принес? — сказал он, когда Пьер подошел к нему, и, привстав, протянул ему свою[257] небольшую круглую руку. Это было не то пожатие руки,[258] которое принято в высших классах, но то народное пожатие руки, которое означает особенную ласку, вызываемую только исключительным случаем встречи или прощанья. Пьер понял это.[259] Круглый человек, взглянув поближе на Пьера, видимо огорчился выражением страдания и ужаса, еще бывших на лице Пьера, и хотел помочь ему, утешить или хоть развеселить его. Не дожидаясь ответа на свой вопрос, он тотчас же стал рассказывать про себя, как он остался раненым в Москве и как французы взяли его.
— Звать меня Платоном, соколик,[260] Соколиком прозваны.
Несколько человек пленных, в том числе один офицер, теперь, когда Пьер уселся подле Платона, подошли к ним и[261] стали спрашивать Пьера, кто он, откуда он и что с ним было. Пьер отвечал на все вопросы и рассказывал им о казни, о том, как его[262] судили. Платон молча слушал, шевеля скулами.
— Э! Э! соколик, соколик, — сказал он, вставая. — Судили? За что тебя судили? Да и кто судил-то? Где суд, там и неправда. Так-то старички говаривали, соколик. — И со вздохом сказав эти слова, он пошел в другую сторону балагана и принес Пьеру печеного картофелю и черного хлеба.
— Покушай, соколик, — сказал он. — С голоду Алашки и Малашки всласть.
Пьер, поблагодарив его, взял картофель и, чувствуя голод, начал есть, кусая его. Платон осторожно взял у него из рук картофель, достал из-за спины тупик и, положив на свою черную ладонь картошку, правильно разрезал, посолил и поднес Пьеру. Несмотря на сильный особенный запах сапожного товара и еще чего-то особенного, который распространял вокруг себя Платон и который остался на картофеле и хлебе, Пьер с удовольствием поел то и другое.
— Вот так-то, соколик, — прибавил он.
Вступив неожиданно в самые простые и почти дружеские отношения с своими товарищами, Пьер поместился рядом с Каратаевым.
Когда Пьер поел[263] и другие пленные отошли от них, Платон стал спрашивать Пьера о том, что ему в рассказе Пьера, очевидно, было непонятно, именно то, зачем он стал драться с мародером. То, что Пьер бегал за ребенком, это Платон понимал и не то что одобрил, но видел в этом настоящее дело, но зачем он подрался с мародером, этого он не мог, видимо, уяснить себе.
— Да что ж ты, соколик, в ее вклепался? Что ж она тебе родничная?
— Нет, я рассердился, — отвечал Пьер. — Мне гадко видеть было, что он обижает ее.
— Эх, соколик, своему гневу господин, всему господин, так-то. А пожил бы ты себе на воле, ел, пил бы всласть, а то какую нужду увидал. Ноготок увяз, всей птичке пропасть. Да ты, милый человек, не тужи. От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся.
Он помолчал. — Думаешь пропал, а глядишь, лучше прежнего поднимешься. Несчастье на костылях, а счастье на крылах, старички говаривали. Не успеешь глянуть — прилетит. Так-то, друг мой любезный, — начал он, видимо, длинный рассказ, — жил я еще дома. Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, а наш дом, слава богу, сам-сём батюшка косить выходил. Жили, как у Христа за пазухой. Случись.... — и Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу. Как его секли, судили и отдали в солдаты.
— Что ж, соколик, — говорил он, сияя круглой улыбкой, — думаешь горе, ан радость. Брату бы идти, кабы не мой грех.
А у брата меньшого сам-сём ребят, а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал... Пришел я на побывку, гляжу — лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло меньшой дома. Батюшка и говорит: Платон, поди сюда, становись в красный угол. Я стал. Михайла, — говорит меньшому, — поди сюда и Матрешка, кланяйтесь ему в ножки, внучата кланяйтесь. Вот так почитайте его. Он вам заступа.
Так-то, милый человек, роковую овцу волк ловит, старички говаривали, соколик.[264]
Было уже темно в балагане, когда Платон кончил свой рассказ. Особенный запах Платона слышался сильнее. В балагане было тихо; но наружи[265] слышались буйные крики драки и жалобный плач.
— Так я сужу, у бога всего много, — продолжал почти шопотом Платон. — Ты что, женат, соколик? — спросил он. — Дети есть, дом есть? — расспрашивал он, видимо наслаждаясь вперед благообразным житьем, в котором он представлял себе житье Пьера. — Стало, дом полный и хозяйка молодая осталась, — сказал он, — а всё не тужи, покорись беде, и беда покорится, — старички говаривали. — И он встал, начал креститься, приговаривая шопотом: «Господи Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи помилуй и спаси нас», несколько торжественно заключил он, и заметив, что Пьер не умел, как пристроиться на ночь, он ему, акуратно сложив ее, подложил рогожку под голова и расстелил ему одну сторону кафтана, другою дал покрыться.
— Вот так-то, — проговорил Платон, когда Пьер улегся. Пьер долго не спал, а с открытыми глазами лежал в темноте на своем ложе, счастливо улыбаясь и прислушиваясь к мерному храпению тотчас же заснувшего Платона, лежавшего подле него, и принюхиваясь к его странному запаху.>
Со всеми товарищами по плену Пьер находился в дружеских и простых отношениях. Его любили, ценили за его знание французского языка, которое часто б[ывало] нужно, обращались с ним просто, но не почтительно, называя его Петр Кирилыч, и все как будто не знали или забыли о том, что он был богатый дворянин, как он рассказал им. <(На их расспросы в первый день он сказал им, что он был офицер, дворянин и имел дом, но не сказал про свое богатство и графское звание)>.
[266] Пьер в своих разговорах с караульными офицерами и солдатами чувствовал, что теперь уже никто не мог поверить ему, что он, оборванный пленный, был богатый, ни в чем не виноватый человек. Когда ему и случалось рассказывать про свое положение французам, он видел, что ему уже не могли верить, как поверил ему Рамбаль. И что верить в то, что он, богатый, невинный человек, находился в таком положении, было им неприятно и трудно.
Пьер сам как будто не верил тому, что он был прежде. Ему казалось, что всё, что было до дня казни, было очень, очень давно, десятки лет тому назад.[267]
Пьер не перешел на другой день ночевать на сторону офицеров, но остался рядом с Платоном, который произвел на него в первую ночь такое сильное и успокоительное впечатление. День он проводил с офицерами, но вечер[ом] он [с] наслаждением возвращался в пропитанный его запахом угол Платона Каратаева.[268]
Словоохотливые караульные, прежде охотно рассказывавшие Пьеру об общем ходе дел, о завоевании Петербурга, о зимовке в Москве, о богатствах, которые найдены, теперь[269] или молчали, или сердились, когда Пьер спрашивал их о том, что слышно. Между пленными распространилось убеждение о том, что французам плохо приходится и что на днях они уходят из Москвы. То, что французы отнимали сапоги, шили себе рубашки, то, что везде на поле выдвигали повозки и укладывали их, то, что чаще двигались войска — всё подтверждало эти предположения.
№ 261 (рук. № 97. T. IV, ч. 2, гл. XII).[270]
Со всеми товарищами по плену Пьер вступил сразу в самые дружеские и простые отношения,[271] но он не сблизился[272] ни с кем, кроме Платона[273].
Его звали Петр Кирилыч, обращались с ним просто и дружелюбно. Все как будто не знали или забыли о том, что он был богатый дворянин, как он рассказал им. В том бедственном положении, в котором они все находились последнее время, все, и сам Пьер, забывал, чем он был прежде. Пьер в своих разговорах с караульными офицерами и солдатами чувствовал, что теперь уже никто не мог поверить ему, что он — оборванный пленный — был богатый, ни в чем не виноватый человек.
Когда ему и случалось рассказывать про свое положение французам, он видел, что ему уже не могли верить, как поверил ему Рамбаль. И что верить в то, что он, богатый и невинный человек, находился в таком положении было им неприятно и трудно. Пьер сам как будто не верил тому, что он был прежде. Ему казалось, что всё, что было до дня казни, было очень, очень давно, десятки лет тому назад.[274]
Жизнь его началась — ему казалось — четыре недели тому назад. И эти 4 недели казались ему чрезвычайно длинны, несмотря на то, что он ничего не делал во всё это время. Он вставал рано. До обеда смотрел на двери балагана, на солнце, на небо, на пожарища Москвы, на чуждое ему вокруг балагана движение жизни французского лагеря, изредка переговариваясь с товарищами или караульными французами о самых ничтожных, неинтересных предметах. Потом обедал, слушал толки товарищей, потом подходил то к кружку игроков в шашки, то к сказочнику. Потом ходил взад и вперед по балагану и думал. Это было его любимое время в сумерках. В темноте вечером большей частью он разговаривал с Платоном, засыпал, и на другой день было то же самое.
№ 262 (рук. № 96. T. IV, ч. 2, гл. I — III, VII, X).
Русское войско по тем естественным причинам, по которым всякое животное стремится туда, где оно может найти себе лучшее пропитание, передвинулось с Рязанской на Калужскую дорогу, французское войско, по столь же естественным причинам, добравшись последними усилиями до Москвы, остановилось в обильном, разрушенном городе, грабя его и, как стадо, топча под ногами, вырывая друг у друга тот корм, который бы мог пропитать,[275] ожидало только того[276] толчка, который бы выгнал его.
Вся французская армия[277] находилась в сожженной Москве не в конце кампании, а неожиданно в самой середине ее. Каждый[278] солдат чувствовал себя в положении человека, который, собрав последние усилия, взбежал на 20-ю ступеньку лестницы, полагая найти там убежище и отдых, и вдруг, уже взбежав наверх, убедился, что 20-я ступенька была только начала лестницы, бесконечно поднимавшейся вверх. Надо было идти выше или спускаться вниз, но выше идти не было сил, а спускаться было и трудно, и совестно, и страшно. Наполеон — этот гениальнейший из гениев, как утверждают историки, не мог, казалось бы, не видеть этого. И для того, чтобы собрать свое войско, уберечь продовольствие, которого было в Москве на год всему его войску, и идти назад или за русской армией для того, чтобы разбить ее, не нужно было особенной гениальности,[279] нужно было гораздо меньше[280] ума, внимания и распорядительности, чем на то, чтобы довести свои 500 тысяч не только до Москвы, но и до Немана, но он не сделал этого.
Историки его, однако, и тут описывают нам его гениальность, и изумительную деятельность. Они описывают нам,[281] какой он составил гениальный план будущей кампании. Тьер доказывает[282] фактами, что гениальный план этот был составлен не 9, как говорит Fain, а ровно 17. Хотя план этот и весьма гениален может быть, он никогда не был исполнен, потому что не мог быть исполнен, и потому [на] вопрос о том, почему Наполеон не сделал того, что казалось очень легко: не остановил грабеж, не собрал провианта и не вывел войска, мы не получаем ответа.
Из историков же, полагающих, что весь интерес события сосредоточивался в особе Наполеона, мы узнаем, что он действительно был очень деятелен, но деятельность его была направлена не к тому, на что указывал не только гений, но простой, здравый смысл. Мы узна[ем], что он писал из Москвы в Париж, приказания о тамошнем театре, что он беседовал подолгу с Тутолминым и Яковлевым, поручая этим совершенно частным, людям дипломатические поручения в Петербурге, что он обласкал детей воспитательного дома, что он приказал надписать Maison de ma Mère[283] на богоугодных заведениях, что он приказал раздавать привезенные фальшивые рубли солдатам[284] и погоревшим русским, что он приказал расстрелять несколько невинных людей, что он вместе с своим войском грабил серебро из. церквей, почитая это собственностью своей армии, и вместе с тем. отдавал приказания о собрании в каждую часть излишка провианта и о прекращении грабежа — приказание, которое он, бывший солдатом, мог знать за неисполнимое. Он озабочен был весьма тем, чтобы были сожжены дома Растопчина и Разумовского и в особенности чтобы был взорван Кремль...
Это все мы видим из показаний тех историков, но не видим ничего такого, что бы клонилось к той цели спасения армии, которую предписывал здравый смысл. Мы видим, напротив, что, несмотря на то, что ему казалось, что он командует всем миром и своей армией, он так же, как и последний солдат его армии, оставался в Москве до тех пор, пока нужда, осень и перехваты обозов по Смоленской дороге не заставили его[285] повернуться на этой 20-й ступеньке лестницы и пойти назад, не зная хорошенько (что видно из его противуречащих приказаний и из его, ничем не объяснимого, движения на Малоярославец и отступления после победы), не зная,[286] как бежать вниз по той же лестнице, по которой он взобрался.
Всё это совершилось только потому, что это должно было так совершиться.
[287]Между тем и в войсках русской армии не переставая шла та сложная[288] игра мнимой власти, представляющей только отражение действительных событий.
В русской армии преобразовывался весь штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая.[289] Весьма серьезно обдумывали, что будет лучше: А поместить на место Б, а Б на место Д, или, напротив, Д на место А и т. д., как будто что-нибудь, кроме удовольствия А и Б, могло зависеть от этого. В штабе армии, по случаю этих перемещений, шла более чем обыкновенно сложная игра партий.[290] А подкапывался под[291] Б,[292] Б под[293] С и т. д. во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих[296] подкапываниях, кроме личных доносов друг на друга, как доносы[297] Б государю о том, что Кутузов возит с собой казаком переодетую девку, предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди.
В Петербурге[298] шла та же работа, изредка через посланных от государя, Чернышева, Волконского, отражаясь на армии. В Петербурге был составлен подробный и без сомнения более заслуживающий названия гениального, чем фланговое движение, план всей войны, присланный для руководства Кутузову. И с каждым почти курьером присылались Кутузову новые наставления.[299] Но, кроме наставлении Кутузову, в Тарутино каждый день подвозили провиант и подходили войска. У Наполеона же с каждым днем убывали войска и уменьшался провиант.
И соответственно увеличению и уменьшению поднимался дух одной и падал дух другой армии, т. е. люди армии смутно сознавали то, что по неизвестным им, но существующим законам войны перевес должен быть отныне на стороне русских.
№ 263 (рук. № 96. T. IV, ч. 2, гл. IV—X).[300]
[301]О, какое счастье было бы описать Тарутинское сражение в духе певца во стане русских воинов. Как легко было бы такое описание и как успокоительно действовало бы оно на душу. Но Тарутинское сраженье и приготовления к нему,[302] благодаря случайному обилию и скрещиванию матерьялов, я вижу, вижу перед глазами совсем в другом свете.
Но для чего же описывать его в этом другом свете, для чего разрушать возвышающее душу впечатление Певца во стане русских воинов? «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Какое приложение той низкой истины, что все люди — люди, а не герои?
Действительно, приятно думать, как летают перед полками и т. д., и пускай они бы оставались героями в смысле Гракхов и т. д. Это приятно для тех, которые[303] отслужили свою службу, для тех, которые никогда не будут служить эту тяжелую службу войны, для дам в особенности, но этот, нас возвышающий обман, служит источником тяжелых, мучительных сомнений и страданий для всех тех, которым приходится или придется служить эту тяжелую службу войны. Кто из искренних, простых и честных военных, не тех, которые прямо поступают на службу с тем, чтобы ловить рыбу — денег, крестов и чинов в мутной воде службы, но тех, которые,[304] молодыми людьми поступив на службу, любя отечество, славу,[305] готовы к жертве, не испытывали мучительного сомнения, разочарования, не находя тех героев Греции между своими сослуживцами и начальниками и не находя, главно, в себе того, что им описывали в других. «Или люди стали другие, или я не гожусь ни на что», думали мы все, и, не находя в себе той военной доблести, которую нам описывал певец во стане русских воинов, мы все переставали верить во всякую военную доблесть.
Одно это практическое применение низкой истины уже доказывает то, что одна низкая истина дороже для нас тьмы возвышающих обманов.[306]
[Далее от слов: 4-го числа утром против воли Кутузов подписал диспозицию, кончая: различные перемещения были сделаны в штабе близко к печатному тексту. T. IV, ч. 2, гл. IV—VII. ]
[307]И Бенигсен совсем рассорился с К[утузовым] и[308] написал государю донос на Кутузова, не забыв упомянуть[309] о том, что Кутузов с собой возит девку, переодетую казаком.
Историки Наполеона рассказывают нам про его гениальные планы, изумительную деятельность, распоряжения в Москве, рассказывают, как учреждено было правительство в Москве, как les popes furent,[310] как сам император, чтобы развеселить армию, учредил театр, сам посещал его, и какие меры он принимал к обеспеченью армии жизненными припасами.[311]
Итак, для нас личность Наполеона и все подводимые потом под его случайную деятельность историками мнимые разумные причины не могут иметь интереса, потому что, допустив, что один человек мог иметь власть на других, мы не можем объяснить себе, почему этот человек не употребил свою власть на то, чтобы сделать самое простое и легкое — вывести армию из Москвы или обеспечить в Москве, а употребил свою власть на то, чтобы сделать из бесчисленных путей, предстоявших ему, то, что было глупее и пагубнее всего, как то показали последствия. Из всего, что бы ни придумать, что мог сделать Наполеон — зимовать в Москве, идти на Петербург, идти в Нижний, идти на русских, идти назад — севернее или южнее, тем путем, которым пошел Кутузов — ну что бы ни придумать, глупее и пагубнее того, что сделал Наполеон, — т. е., колеблясь оставить или не оставить гарнизон, выдти из Москвы, подойти к Кутузову, не начать сраженья, пойти влево, дойти до М[алого] Я[рославца], опять, не испытав случайности, пробиться, пойти не по той дороге, по которой пошел Кутузов, а пойти назад на Можайск и по разоренной Смоленской дороге — глупее этого ничего нельзя придумать. <Ежели он был> гениален и имел власть, как же он сделал всё это? Он, тот Наполеон, который через несколько месяцев после делал[312] Бауциновский и Люценовский походы.[313]
огромного целого — французского войска. Состояние этого войска только имеет для нас значение.
[314]Положение, в котором находилась эта армия, можно видеть из следующих документов. В конце сентября написано было и распространено след. воззвание (М[ихайловский]-Д[анилевский], 141 и 142).[315]
Никто не отозвался на этот призыв. Генерал-интендант пишет следующее: М[ихайловский]-Д[анилевский], выноска, стр. 137.
Император, решив, что надо потворствовать суеверию,[316] <велел> fitamenez les popes,[317] но на это последовало только следующее донесение (М[ихайловский]-Д[анилевский], выноска 1, 140 стр.) Император несколько раз приказывал остановить грабеж. На это отвечали донесения, говорившие о том, что невозможно остановить грабеж (М[ихайловский]-Д[анилевский], выноски 3, 2, стр. 140).[318]
Дисциплина в армии падала, по гвардии отдавались беспрестанно приказы то о том, что часовые не окликают, то о том, что не делают даже чести императору, то о том, что М[ихайловский]-Д[анилевский] (стр. 15, французское).[319]
[Далее от слов: Положение всего войска было подобно положению раненого[320] животного, кончая: бежит назад, по самому невыгодному, опасному пути, но старому следу совпадает с предпоследним абзацем гл. Х, ч. 2, т. IV окончательного текста. ]
Кто не только из старых, опытных генералов, не говоря уже о самом Наполеоне, кто из солдат, взглянув на этот в 20 верст длины обоз, в 8 рядов, с накраденным добром, блядьми,[321] не видел, что в таком положении армия не может двигаться по чужому краю, по которому везде рассыпаны враги и нет провианту, но они шли.
№ 264 (рук. № 96. T. IV, ч. 2, гл. XI, XIII).[322]
<В[323] это же время после того, как пленных солдат два дня посылали работать какие-то паромы на Москве-реке, Каратаев заболел опять лихорадкой, от которой он лежал в московском гошпитале, когда его взяли, и жизнь Пьера изменилась[324] тем, что он был лишен привычного общества Каратаева.
Пьер, благодаря своему знанию языка, находился в самых дружеских отношениях с занимавшими караулы у пленных французами. Приходя в караул, большинство солдат и офицеров с ласковой улыбкой, как с старым знакомым, здоровались с Пьером. За ним установилось прозвище le grand chevelu[325] между французами. Караульные солдаты, особенно ласковые с Пьером, и ко всем остальным пленным <были> дружелюбно, оказывая им услуги, которые были в их власти.
выступает и пленных поведут с собою.
— Но что же сделают с больными? — сказал Пьер. — У нас в балагане один солдат совсем умирает, а другой тоже[328] болен лихорадкой и едва ли будет в состоянии идти.[329]
Француз отвечал, что, вероятно, больных оставят в гошпитале или возьмут с собою в гошпитальных повозках.[330]
Этот другой больной, про которого спрашивал Пьер, был Платон Каратаев.>
Около полудня Каратаев начинал бледнеть, синеть, дрожать, шел в свой угол, ложился под шинель и лежал таким образом, не шевелясь, и тихо стонал до другого утра. Признаки его болезни, как и все проявления[331] его жизни, [332] были так просты и естественны, что[333] они были почти незаметны.[334]
— Платоша-то наш, Соколик, опять умирает, — говорили, посмеиваясь, его товарищи, глядя на кучкой свернутое и укрытое шинелью его неподвижное тело.[335]
6 октября весь[336] день[337] было заметно особенное движение между французами: двигались войска, ездили посланные и[338] фуры и даже ломались балаганы французов и кухни. Всю ночь слышалось движение войск, но о пленных всё еще не было никакого распоряжения. На другой день, 7-го октября,[339] в карауле при пленных стоял молодой человек итальянец,[340] один из самых старых знакомых офицеров Пьера. Офицер этот, красивый,[341] молодой человек, всякий раз как был в карауле,[342] приходил к Пьеру и[343] подолгу разговаривал с ним[344] Офицер этот, учтивый, хорошо воспитанный и скромный молодой человек, был[345] приятен Пьеру в особенности по тому странному сходству, которое было в верхней части его лица с лицом Наташи. Сходство это было совершенно — в глазах, в линии носа, во лбу, но сходство это продолжалось только до тех пор, пока лицо было спокойно, не улыбалось. При улыбке что-то короткое, мелкое чувствовалось в этом лице. И Пьер не любил его улыбку.[346] В первый раз, как итальянец, разгово[ри]вшись с Пьером и, пораженный его речью и манерами, расспросил его, кто он, офицер[347] обещал непременно[348] освободить его. Но, придя в другой раз, он не возобновил об этом разговора. И Пьер, поняв из его молчания неудачу его попытки, не спрашивал об этом.[349] На вопросы Пьера о Рамбале и о том, где может находиться теперь его полк (Пьер запомнил название полка), офицер ничего не мог ответить.[350] Он не только не знал Рамбаля, <но не знал даже и про существование такого полка — не знал даже, где находился теперь корпус Мюрата, к которому принадлежал Рамбаль. Из слов его и суждений о французской армии Пьер в первый раз очевидно ясно понял всю громадность этого целого французской армии, о которой он привык делать такие быстрые заключения. Пончини, очевидно, был. самый[351] обыкновенный офицер, разделявший взгляд большинства армии.[352] Офицер этот, имевший знакомства с людьми высших чинов армии, ничего не знал об общих целях и движениях армии. Он не обсуждал никогда общего положения, а только верил. Наполеон, которого он никогда не видал, был для него отдаленная,[353] великая сила, которой покоряться и служить было несомненно хорошо,[354] но анализировать которую было не только невозможно и бесполезно, но и вредно. Их разговоры с Пьером поэтому бывали всегда самые интимные и состояли преимущественно из рассказов Пончини о своей родине и о своем тихом и счастливом житье-бытье в Генуе, где у его деда был дом, сад и где была его родина.
7-го числа утром Пьер[355] сидел с ним у двери балагана.[356] Пончини, не скрываясь, рассказывал Пьеру, что[357] войска выступали ночью и что забирают всё с собою, но что выступают ли все, или только часть, он не знал. Точно так же он ничего не мог сказать про пленных. В их дивизии, которая держала караулы, было приказано быть готовыми к походу, но приказания о выступлении еще не было. Пьер <рассп>росил о том, что будут делать с больными, ежели пленных поведут с собой, и сказал, что один солдат у них был почти умирающий, и другой (Каратаев) тоже был так болен, что едва ли мо[жет] идти.
— О! на это есть гошпитали и здесь, и подвижные, —отвечал Пончини. — Потом у нас будут повозки, на кот[орые] мы всегда можем подсадить слабых. Вы согласитесь, что что бы ни было на войне,[358] мы вам не делали зла и делали, что могли, — сказал он с доброй улыбкой, к[оторую] не любил Пьер. Пьер не мог не согласиться, что пленные не могли жаловаться.[359]
Погода была волшебно прекрасная.[360] Тот хрустальный, ясно неподвижный блеск был на всем, который бывает только осенью — бабьим летом. Было тепло на солнце, и тепло это имело особенную прелесть теперь.[361] Из двери балагана виднелся дом на Воробьевых горах и в синей дали Мамоновский дом и белые облака на лазурном небе. Вблизи виднелся дом Алсуфьева, занимаемый французами, и на дворе кусты сирени с еще не обсыпавшимися листьями. Везде были развалины, нечистоты, во время пасмурной погоды безобразно отталкивающие, но теперь эти самые нечистоты и развалины были величественно прекрасны и успокоительны в этом чудном солнце. Воробьи стаями перелетали на сиреневых кустах, и паутины даже и здесь, между людьми, блестели мокрые на нижних ветвях кустов.[362]
Ноги его были босые. Он держал в своих толстых руках соломинку и перегибал ее, изредка взглядывая то на Пончини, то на воробьев, то на свои босые ноги. И всякий раз, как он взглядывал на свои расставленные под углом ноги с толстыми большими пальцами, на лице его пробегало чуть заметное выражение удовольствия. Вид этих босых ног его напоминал ему всё то, что он пережил в это время, всё то, что он понял: воспоминание это было[364] успокоительно.
Вдалеке слышно было движение, но вокруг балаганов было тихо и голоса слышались особенно резко. В погоде было что-[то] заковывающее, неподвижное, и люди невольно подчинялись этому. Они говорили тихо и задумчиво.
— Это правда, — говорил Пончини, — в Москве много было сделано грабежей и злодейств — я ездил прошлое воскресенье— но это не войска, а мародеры, их невозможно удержать, и русские.
— А какая удивительная погода, — сказал Пьер.
— Да, это мне напоминает виноградные сборы, — сказал Пончини, и он начал рассказывать, какой у них сад был в Италии и как они собирали виноград. В то время, как он рассказывал, Пьер глядел на него, удивляясь и радуясь странному сходству и невольно мечтая о том, что могло бы быть.
«Князь Андрей умер, думал он. Ежели бы умерла моя жена, я бы мог жениться на Наташе. Я уверен, что она пошла бы за меня».
Солдат подбежал к офицеру, призывая его к приехавшему начальнику. Пончини встал, ласково улыбнулся Пьеру.
— До свиданья, — сказал он и, отвечая на прежний вопрос, прибавил: — Во всяком случае, что от нас будет зависеть, вы знаете, что мы сделаем для вас всё, что можно.
Когда Пончини ушел, Пьер продолжал думать о той, на кого он был похож.[365]
«Да, стоит умереть этим двум, думал он, и тогда было бы очень хорошо. Каратаев говорит (Пьер рассказывал Каратаеву свои отношения к жене), что надо ее побить, поучить и что она смирится, но он не понимает, с ней мне невозможно счастье. Л при ней я не могу быть спокоен. Как бы хорошо ей умереть. И, верно, она умрет. Это так нужно мне. Как это Каратаев болен в эту погоду. Впрочем, именно в эту погоду или очень здоров, как я (он взглянул на босые ноги), или болен».
— Что, Петр Кирилыч, что говорил офицер? — спросил чиновник пленный.
— Да неизвестно, — отвечал Пьер.
— А идут все, вон видно за балаганами. Погода-то хороша.
Чиновник прошел. Пьер продолжал задумчиво глядеть на воробьев.
Пьер не помнил, кто первый и как ему объявил о выступлении. Когда он очнулся, мимо него взад и вперед бегал народ, подходили батальоны, выдвигали повозки на двор Алсуфьевского дома, и он почувствовал сообщившуюся ему общую поспешность и радость. Он пошел обуваться в сапоги, которые сшил ему Каратаев. В балагане гудело веселыми голосами собиравшихся. Лежали только горячечный и Платон.
— Что ж, Платон, идти, идти, — сказал Пьер.
Платон поднял голову,[367] оглянулся и, поняв в чем дело, сел и стал обуваться. Лицо его было (так) бледно-сине, что Пьер[368] поспешно вышел из балагана с тем, чтобы переговорить с офицером о больных. Два француза солдата стояли у двери, торопя пленных.
— Voyons vite,[369] dépêchez-vous.[370]
— Я приду, вы меня знаете.
— A vos place, sacré nom, voilà la consigne,[371] — крикнул он.
— Le lieutenant me demande,[372] — сказал Пьер.
— Eh bien, faites vite,[373] — крикнул сердито солдат.
что-то.
— Eh bien qu’est ce qu’il y a?[374] — холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал Пончини. Пьер сказал про[375] больных.
— Ils pourront marcher que diable,[376] — сказал Пончини, отворачиваясь, и принялся за укладку.
— Да нет, они не могут идти, — сказал [Пьер], — один, верно, нынче, завтра умрет.
— Eh bien on le laissera où il est, voilà tout,[377] — сказал другой. Пьер начал было говорить, как вдруг Пончини крикнул на него и велел солдату отвести его на место.
— Allez à ce qui vous regarde, faites vite vos paquets et marchez, voilà tout.[378]
Пьер пошел в балаган. Каратаев, собравшись, возился с французом, примеривая ему рубаху, и сам торопился, как и все. Через 5 минут всё было готово. Солдаты строго пропускали мимо себя, считая, пленных.
— Filez, filez,[379] — сердито приговаривал Пончини.
Примечания
Далее переработанный текст копии вар. № 256.
(Новая глава)
На другой день Пьера <перевели из разряда подсудимых в разряд пленных в балаган на Девичьем поле> с другими подсудимыми отвели назад в сарай на Крымском броде. В первую ночь <Пьер> он не мог закрыть глаз без того, чтобы не видеть перед собою всё те же
Вместо зач. написан рукой Толстого дальнейший текст, кончая словами: (стр. 38).
<Когда <его на другой> он в этот первый день перевода из разряда подсудимых в разряд военнопленных перед вечером вышел из балагана на Девичьем поле>. Выйдя на воздух, Пьер вдруг очнулся. Он понял, что он жив и что его ведут теперь не на казнь, а к новым товарищам. Он оглянулся вокруг себя, увидал блестящие в лучах заходящего солнца купола и кресты Новодевичьего монастыря, увидал лесистые холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в синей дали лесистый берег, <он ощутил> почувствовал прикосновение свежего воздуха, увидал голубое небо с чешуйчатыми облаками и услыхал звуки летевших домой в Кремль через поле галок, он в первый раз понял условность <случайность> тех зол и вечность тех благ, которые окружали его. Пьер почувствовал новое, не испытанное им радостное умиление жизни, и благодарность за обилие <этих> благ, которое <окружало его> охватило его.
Чего же еще нужно?
«Как это я не знал прежде, как это всё хорошо», думал он. Ему вдруг захотелось и есть, и спать, и говорить. Он обратился к солдатам, спрашивая их, можно ли ему будет поесть там, куда его ведут. <Ему отвечали, что он всего найдет в балаганах и что пленных офицеров хорошо содержат. Солдат, отвечавший Пьеру, показался ему необыкновенно добрым и веселым.> Ему не отвечали. Пьер понял, что ему не отвечали только оттого, что им не велено было говорить с пленным, но что эти солдаты жалели его и рады бы были помочь ему, потому что и они были такие же прекрасные и добрые, как солнце и небо.
<с того же> после дня казни. В казни, при которой он присутствовал, был казнен, казалось, тот старый человек, которого так тщетно пытался победить в себе Пьер посредством масонских упражнений.
На душе у него было ясно и чисто. Те страшные минуты, которые он пережил, как будто смыли
— Нет, я не сплю, — ответил Пьер, приподнимаясь.
Выражение лица Пьера стало еще более робкое и жалкое, когда
— веры — у них Тарут[ино] победа.
Но зато и нам не постигнуть нашей правды и вот наша победа.
Faites venir les popes. [Верните попов. ]
Переход на Калугу требовал и государь.
Герои пускай, да молодежь не вводи во искушение.
Офицеры говорят, что Ермолов хотел подкатить Коновницына.
С брюшком.
________
Как разбирать дело между драчунами.
79 стр. М[ихайловского]-Д[анилевского]. (Письмен. Бенигсен нужно.)
Багавут с Толем. Кутузов на Ермолова.
Атака Тар[утинская] оттого, что л[евый] ф[ланг] не защищен.
Одни казаки. Казаки стали грабить. Был 14 [? ] разъезд.
Зач.: <Из числа> Караульные солдаты и офицеры вообще во всё это время обращались с пленными хорошо. Пьер же пользовался, как и между своими товарищами, так и между ними особенным, ласковым уважением.