Война и мир. Черновые редакции и варианты
Том III. Варианты из наборных рукописей.
К тому III, страница 3

№ 233 (T. III, ч. 3, гл. VIII).[2218]

— Что, все уехали у вас из деревни? — спросил Пьер.

— О-о-ох, голубчик мой миленький, кто в силе, тот поехал, а тут дочка моя родная, вот за три двора отдана, лошадей угнали и ехать не на чем. Нужно остаться. Прибегала Спиридоновна, просила наших. Что ж нашим-то с малыми ребятами...[2219]

Старуха не договорила еще, как на улице послышался нечеловеческий, пронзительный крик.[2220]

— Ох, родные мои, милые![2221] Чтой такое? Сеня никак, — вскрикнула старуха, бросаясь к окну. Пьер выскочил на улицу.

Сеня с побагровевшим, искаженным злобой лицом, оскалив зубы, визжал пронзительно, махал кулаками и топотал ногами.

— Ай, ай, ай... Бу, бу, бу !... Ай, ай!.. — кричал он на двух казаков, которые, вырвав у него Пьерову лошадь, рысью уезжали к околице. Пьер выбежал на крыльцо и, крича на казаков, бросился за ними. Сеня камнями и землей, продолжая визжать, кидал за ними. Казак, ударив по лошади, выскакал за околицу.[2222]

На другое утро юродивый проводил Пьера до Можайской дороги.[2223]

Пьер[2224] пешком, провожаемый дурачком, уже сумерками вернулся на большую дорогу и дошел до деревни Шелковки.

В Шелковке Пьер нашел знакомого генерала и обратился к нему с жалобой на казаков. Генерал сделал распоряжение об отыскании казаков и предложил Пьеру обед и ночлег[2225] на занимаемом им дворе.

Генерал рассказал Пьеру, что войска так расстроены, что невозможно принять нового сражения, рассказал, что его шурин Курагин умер и что Болконский убит. Пьер слушал и ничего не понимал. Он падал от сна. Но в горнице лечь негде было, и он <пошел>

№ 234 (T. III, ч. 3, гл. X, ХІІ-ХІХ).

V

30-го августа граф Илья Андреич поехал к Растопчину узнать, в каком положении находится дело Москвы.

Граф Растопчин был нездоров, как сказали графу Ростову, и не принял Илью Андреевича, но через адъютанта выслал ему свою, имеющую выйти завтра, афишу. Афиша была следующая:

[Текст афиши см. в печатном тексте «Войны и мира». T. III, ч. 3, гл. X.]

— Что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба?— наивно спросил он у адъютанта.

— Граф был нездоров глазом, —сказал адъютант, улыбаясь,[2226] обращаясь более к другому господину, который был тут в приемной, — и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. По правде сказать, я ему это сказал, чтобы его утешить, а собственно, никто не приходил...

принял его, из тона адъютанта, из всего того, что было написано в афише, он понял только, что дело было плохо, что мешкать нечего и что надо как можно скорее убираться из Москвы. Он поехал домой.

В этот день в отсутствие графа огромный поезд телег с ранеными остановился на Поварской. Раненых везли в гошпиталь.

Девушки, лакеи, ключница, няня, повара, кучера, форейторы, поваренки выбежали в ворота смотреть на раненых. Пети не было дома. Соня, укладывавшаяся в диванной, взглянула на улицу и шепнула праздно ходившей по комнате Наташе, чтобы она не проговорилась графине, которая с Беловой, раскладывая пасьянс, сидела за круглым столом в гостиной.

— Ах, этот Петька проклятый, — проговорила Наташа, ожидавшая брата, и, накинув белый платок на голову, вышла на улицу посмотреть на то, что там делалось.

Дворовые Ростовых окружили одну телегу, бывшая ключница Мавра Кузминишна разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым, бледным человеком, вероятно юнкером.

— Что же, у вас, значит, никого и нет в Москве, — говорила Мавра Кузминишна. — Вам бы покойнее где на квартире, чем в гошпиталь...

— Не знаю, позволят ли, — слабым голосом сказал юнкер.

Наташа, слышавшая этот разговор, отошла несколько шагов и, увидав едущего верхом офицера, обратилась к нему.

— Господин офицер, можно раненым у нас в доме остановиться? — спросила она.

Офицер с улыбкой приложил руку к козырьку.

— Pardon, Mademoiselle? — сказал он, не расслышав.

Наташа по-французски повторила свой вопрос.

— О да, конечно, — отвечал офицер, очевидно только занятый удовольствием[2227] французского разговора с хорошенькой барышней.

Наташа передала разрешение офицера Мавре Кузминичне, стоявшей над[2228] юнкером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.

Не прошло пяти минут, как юнкера с подводой завернули в двор Ростовых и десятки других телег с ранеными офицерами и юнкерами стали заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов городских жителей. Наташе, видимо, понравилось это вне обычных условий жизни отношение с новыми людьми. Она всех раненых приглашала в дом.

— Надо все-таки папаше доложить, — сказала Мавра Кузминична.

— Ничего, ничего, я перейду к мама, мы нашу[2229] комнату займем. Сонину.

— Ну, уж вы, барышня, придумаете. Да хошь и в чайную, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.

— Ну, я спрошу.

Наташа побежала в дом, не дождавшись ответа, целуя мать, объявила ей, что она пригласила раненых, и убежала назад в флигеля, распоряжаясь о размещении. Веселые, быстрые шаги ее пробегали по комнатам мимо новых, странных лиц офицеров и юнкеров, которых поместили у них.[2230]

и проч. прошли для нее незаметно.

Когда вернулся граф с афишей Растопчина, Наташа объявила ему о своем распоряжении.

— Что ж, хорошо, пускай их, — сказал граф. — А нам надо завтра уехать и непременно надо.

Петя, вернувшись домой от товарища, с которым он замышлял из ополчения перейти в гусары, рассказывал свои новости.

[Далее от слов: Он говорил, что нынче народ... кончая: народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено близко к печатному тексту. T. III, ч. 3, гл. XIII—XIV.]

Рассказ М-me Schoss еще более увеличил страх домашних Ростовых и их поспешность укладываться.

До 3-го часа утра никто не ложился, и всё выносили из дома и укладывали с фонарями на телеги и в экипажи, но всё еще далеко не было готово. Графиня заснула, и граф отложил отъезд и пошел спать. Петя, не ложившийся спать всю ночь, с раннего утра, увидав шедшие толпы народа, присоединился к ним и пошел на Три Горы, где должно было произойти сражение. Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной.

В эту ночь еще нового раненого в коляске провозили через Поварскую, и Мавра Кузминична заворотила его к Ростовым.

— Пожалуйте к нам, пожалуйста. Господа уезжают, весь дом пустой.

— Да что, — отвечал камердинер, — и куда везти-то.

— А что, очень нездоровы?

Камердинер махнул рукой.

— Не чаем довезти.

— Господи Иисусе Христе! — проговорила Мавра Кузминична. — А как фамилия?

— Князя Болконского, — отвечал камердинер, подошел к коляске, заглянул в нее, покачал головой и велел кучеру заворачивать на двор.

Мавра Кузминична предлагала внести раненого в дом.

— Господа ничего не скажут... — говорила она; но надо было избежать подъема на лестницу, и потому князя Андрея внесли во флигель и положили в бывшей комнате M-me Schoss.

VI

Наступил последний день Москвы. Была ясная, веселая, осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах и до полдня еще продолжалось постоянное непонимание того, что ожидает Москву. Прежние отношения между людьми еще держались во всё прежней силе. Даже после полдня, когда не по какому-нибудь объявлению или сигналу, а по таинственному телеграфу народного сознания мгновенно узналось то, что Москва отдается, всё еще оставалось то же.

Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие людей, которого положение не может быть хуже и которое потому прежде всех видит изменение прежних отношений, и цены на предметы. Чернь, то есть толпа фабричных, пьяных дворовых от дурных господ, побросали свои фабрики, заведения и своих помещиков и огромной толпой, в которую заметались чиновники, кутейники и даже господа, вышла на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, пробуя новые условия жизни: грабя кабаки и питейные конторы. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли, возвышаясь, и цены на бумажки и на громоздкие вещи всё шли, уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извощики вывозили исполу, что за мужицкую лошадь платили 500 рублей, и мебель, зеркала, бронзы отдавали даром.

В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни и кое-что было украдено, и в отношении цен вещей оказалось то, что 36 подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которых Ростовым предлагали огромные деньги. Но Ростовы, уложив все подводы вещами из дома, и так оставляли большие ценности в доме.

К великому своему утешению графиня, проснувшись, нашла уж Петю возвратившимся. Он с негодованием на Растопчина рассказывал, что на 4 версты за Пресненской заставой были толпы народа с оружием, что французам бы пришлось плохо, ежели бы выехал граф Растопчин, но он не выехал, и народ разошелся. Петя не рассказывал о том, какой это был народ и как он сам по несознанному им чувству отвращения ушел оттуда так рано для того, чтобы только не быть с этим пьяным, ругающимся и бесцельно бредущим то в одну, то в другую сторону, народом. Ему казалось, что-то было очень величественное в этом шествии.

Всё уже было готово к отъезду. Подводы были наложены, экипажи запрягались, раненые, бывшие на дворе и в флигелях, тоже некоторые укладывались. Было предположено всем тронуться вместе.

Редко терявший нравственное равновесие старый граф был растерян и сконфужен. То он ходил по комнатам, отыскивая какой-то пропавший, ненужный ключ, то он ворчал, сердился на людей, то убегал в кабинет и там, захлопывая за собой дверь, принимался в 20-й раз перечитывать поданный ему реестр.

Иногда он вскакивал и, тайно оглядываясь, чтобы его не видали, бежал к окну, выходившему на двор, и там останавливался глядя на раненых, которых выносили на телеги.

Илья Андреич постоял у окна, посмотрел на раненых и, взмахнув руками, повернулся назад, видимо приняв какое-то решение. Но, выходя из комнаты, он, очевидно, с досадой увидал шедшую [к н]ему с усталым и недовольным видом графиню.

— Я не понимаю, граф, что делают люди. Вот и пожалеешь о Митиньке. Ничего не уложено. Бегают все, как сумасшедшие, на улицу, точно не видали. Этак всё останется. Ведь надо же кому-нибудь распорядиться.

— Сами, матушка, распоряжайтесь, а я вам не слуга. У меня голова кругом идет. И чорт их возьми, и всё чорт возьми!— закричал граф в первый раз в жизни на свою жену и употребляя слово «чорт», и убежал в гостиную.

Дело было в том, что с утра еще к графу пришел полицейский офицер с просьбой и почти приказанием от Растопчина о том, чтобы все подводы, в городе находящиеся, были отданы под раненых. Граф раскричался на офицера, сказал ему, что он не отдаст своих подвод, что подводы его собственные, а не казенные, что ему сам граф Растопчин не советовал уезжать до сих пор и что он задаст ему...

Офицер почтительно просил у графа прощения за свою смелость, но с той улыбкой, которая ясно показывает, что всё можно умно сделать, сказал, что приказанье есть, но что всё в руках его. Граф понял и, как опытный человек и любивший давать деньги и делать другим приятное, он дал квартальному 25 рублей и отпустил его.

По уходе квартального граф прошелся по двору и, увидав раненого юнкера, умолявшего о том, чтобы его взяли с собой, граф для него велел опростать подводу и задумался. Подумав несколько времени, граф, как всегда, когда дело касалось денег, чувствуя себя виноватым перед графиней, прошел к ней и робко сказал:

— Знаешь что, ma chère,[2231] вот что... ma chère графинюшка... ко мне приходил офицер, просят, чтоб дать несколько подвод под раненых. Ведь это всё дело наживное, а каково им оставаться, подумай... право. Знаешь, думаю, право, ma chère, вот, ma chère... пускай их свезут и к нам подъедут, куда же торопиться?

Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же уж привыкла к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему ее детей, как какая-нибудь постройка галлереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, и привыкла и долгом считала всегда противуборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.

Она приняла свой покорно-плачевный вид и сказала мужу:

— Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь наше — состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на 100 тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя. На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри, вон напротив у Лопухиных еще третьего дня всё до чиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей...

От этого-то граф в первый раз в жизни закричал на графиню, употребляя слово «чорт». Графиня, заплакав, остановилась. Петя и Наташа с громким хохотом бежали по лестнице. Они услыхали крик отца, увидали плачущее лицо матери, но тот порыв веселости, в которой они находились, был так велик, что они не могли удержаться от смеха.

С топотом ног, не в силах удержать смех, они бежали вниз и очутились перед матерью.

— Точно маленькие, — сердито сказала графиня. — Я удивляюсь, право. Ни чувств, ни... никаких.... Ждешь утешенья, а кроме горя — ничего, — проговорила графиня, сердито глядя на Петю, которого она еще вчера обнимала с восторженными слезами радости. Петя поглядел на Наташу и засмеялся. Наташе жалко было матери, совестно было смеяться, но она тоже засмеялась.

— Уж тебе-то, — сказала графиня, обращаясь к Наташе, и прошла в свою комнату.

«Тебе-то!» Эти простые слова матери вдруг напомнили ей весь ее позор и всё ее горе, как беспрестанно самые ничтожные слова и события напоминали ей всё одно и то же.

Петя подошел к ней и, установив ноги гусем, представляя кого-то, стал шагать перед ней. Наташа улыбнулась и тотчас же, закрыв лицо руками, заплакала.

— Убирайся, надоел!.. Убирайся, оставь меня одну!

— Что с тобой?

— Ничего, оставь меня. Ну, и иди.

— Наташа, да иди же! — послышался голос Сони. — Все садятся.

— Оставь меня, — отвечала Наташа, стараясь подавить выступившие слезы. Все уж собирались садиться с запертыми дверями, как обыкновенно садятся перед отъездом в дорогу, когда вдруг приехал Пьер, про присутствие которого в Москве никто и не знал, и вслед за ним Берг, и вслед за тем сделано было новое распоряжение о вещах и подводах.

Перед самым отъездом, как это часто бывает, произошла суматоха и путаница.

Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее, занимавший всё то же покойное и приятное место помощника начальника штаба помощника первого отделения[2232] начальника штаба второго корпуса.[2233] Он 1 сентября приехал из армии в Москву.

Ему в Москве нечего было делать, но он заметил, что все из армии просились в Москву и что-то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел и приехал к папаше, как он называл графа Илью Андреевича.[2234]

Берг в своих аккуратных дрожечках, на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому[2235], внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и с приятной улыбкой завязал узел.[2236]

Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и стал обнимать[2237] обожаемую мамашу. Граф и Наташа вошли в комнату и окружили Берга.

— Ну, что, как? Что Москва,[2238] войска? Будет ли сраженье?— делали вопросы Бергу, приехавшему из армии. Берг, поцеловав[2239] ручку Наташи, поцеловался с папашей и, как бы задумавшись, остановился подле графа.

Еще дорогой Берг несколько раз сам с собою приятно улыбался мысли о том, как он будет рассказывать о Бородинском, сражении, в котором он участвовал своим, особенным, удобным и приятным способом. В Можайске Берг удостоился чести обедать у графа Бенигсена и за этим обедом слышал рассказ одного генерала о действии его дивизии на флешах. Генерал этот весьма одушевленно[2240] рассказывал[2241] о действии его дивизии, и все слушали с большим вниманием. Бергу тогда очень понравился этот рассказ генерала, в особенности понравилось то внимание и одобрение, с которым очень важные чином и положением люди слушали рассказ, и Берг, запомнив[2242] слова рассказа, принял решение непременно при первом удобном случае сделать такой же точно рассказ, вспоминал слова генерала и внутренне улыбался, радуясь своей памятливости. Когда к нему обратились с вопросами, он тотчас же начал.

[Далее от слов, вписанных в копию рукой Толстого: — Один предвечный бог, папаша, кончая: Она убирала те вещи, которые должны были остаться, записывала их по желанию графини и старалась захватить с собой как можно больше близко к печатному тексту. T. III, ч. 3, гл. XVI.]

Перед самым отъездом она вышла на двор и увидала, что из флигеля, в котором лежал раненый офицер, что-то выносили в крытую коляску. Она подошла ближе и с невольным любопытством остановилась у крыльца. Три человека выносили какое-то безжизненное тело. Как ни страшно было Соне, она не могла не подвинуться, чтобы поглядеть в лицо выносимому человеку. Она увидала мертвое лицо человека с закрытыми глазами, как рыба дышащего, отворяющего и закрывающего рот, и человек этот был страшно близкий и знакомый человек. Она ухватилась за плечо Мавры Кузминишны, стоявшей перед ней, и рыдая проговорила:

— Кто это?

— Самый наш жених бывший. Князь, — вздыхая ответила Мавра Кузминишна.

Соня заглянула еще раз в лицо князя Андрея и помертвела так же, как и лицо раненого. Она побежала к графине.

— Maman, — сказала она, — князь Андрей здесь, раненый. Он едет с нами. Наташа не знает еще.

Графиня ничего не отвечала и опустила голову.

— Что нам делать, maman?

— Это что во флигеле?

— Да.

Графиня обняла Соню и заплакала.

«Пути господни неисповедимы», думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать эта всемогущая рука, скрывавшаяся прежде от взгляда людей.

— Ну, мама, всё готово. О чем вы? — спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.

— Ни о чем, — сказала графиня. — Готово, так поедем.

Графиня встала и вместе с дочерью прошла через опустевшие комнаты в образную. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.

Наташа вопросительно посмотрела на нее.

— Что ты? Что такое случилось?

— Ничего... нет...

— Очень дурное для меня? Что такое?

Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф и Петя вошли в образную, и тогда графиня встала с земного поклона; она заплакала и граф тоже.

На крыльце, на дворе люди, уезжавшие, с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, прощались с теми, которые оставались.

Поезд с ранеными частью выехал, частью съезжал со двора. Коляска с князем Андреем ехала впереди.

Странно сказать, Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно продвигавшиеся мимо ее сцены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий и сопутствующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех. В Кудрине из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехались несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и произошла теснота и короткая остановка. По Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы, и чем дальше, тем было их всё больше и больше.

Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула.

— Батюшки! Мама, Соня! посмотрите, это он!

— Кто? кто?

— Смотрите, ей-богу, Безухов, — говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого, толстого человека в кучерском кафтане, который рядом с женщиной подошел под арку Сухаревой башни.

— Ей-богу, Безухов в кафтане, с какой-то бабой. Ей-богу,— говорила Наташа, — смотрите, смотрите.

Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане и шапке, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле женщины, красивой, румяной, худой и очевидно насурмленной (это сейчас заметила Наташа). Женщина эта была одета в розовое шерстяное платье, в шали и повязана ярко-лиловым платочком. Белый носовой платок, свернутый мышкой, она держала в размахиваемой руке. Женщина эта, лет 30-ти, по одежде и приемам имела вид бывшей горничной или купчихи или мелкой чиновницы. Несмотря на ее насурмленные брови и румяные щеки, она была очень приятна. Хотя она была худа, она была очень хорошо сложена, бойко, легко и весело шла, и лицо ее с длинными ресницами и с теми глазами с поволокой, которые воспевает народ, и с ямочками на щеках, было и теперь приятно, красиво, а в молодости должно было быть очень хорошо. Женщина эта заметила высунувшееся на нее лицо из кареты и, улыбнувшись (лицо ее сделалось еще приятнее), толкнула под локоть Пьера и что-то сказала ему. Пьер долго не мог понять того, что она говорила, так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял ее и посмотрел по ее указанию, Ростовы были уже далеко, он не узнал их и не ответил на поклоны и крики Наташи из кареты.

— Да нет, это не он. Можно ли такие глупости.

— Мама, — кричала Наташа, — я вам голову дам на отсечение, что это он. Я вас уверяю. Постой, постой, — кричала она кучеру, но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.

IV

[Далее от слов: 1-го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Тульскую дорогу, Москва с Поклонной горы расстилалась бесконечно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звездами, своими куполами в лучах солнца близко к печатному тексту. Т. III, ч. 3, гл. XIX.]

Москва — она, это чувствует всякий человек, который чувствует ее. Париж, Берлин, Лондон, в особенности Петербург — он. Несмотря на то, что la ville, die Stadt — женского рода, а город — мужеского рода, Москва — женщина, она — мать, она страдалица и мученица. Она страдала и будет страдать, она — неграциозна, нескладна, не девственна, она рожала, она — мать и потому она кротка и величественна. Всякий русский человек чувствует, что она — мать, всякий иностранец (и Наполеон чувствовал это) чувствует, что она — женщина и что можно оскорбить ее.

— Cette ville asiatique aux innombrables églises, Moscou la sainte. La voilà donc enfin, cette fameuse ville! Il était temps,[2243]сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorme d’Ideville. Он смотрел на этот город, qui était à la veille d’être occupée par l’ennemi. Une ville[2244]

№ 235 (T. III, ч. 3, гл. XII—XIII).

IV

<После Бородинского сражения, тотчас после сражения, истина о том, что Москва будет оставлена неприятелю, мгновенно стала известна.

Тот общий ход дел, состоящий в том, во-первых, что[2245] после Бородинского сражения потеряв половину войска, русское войско, бывшее на 1/6 слабее французов, стало вдруг вдвое слабее и не могло более удерживать неприятеля, во-вторых, что во всё время отступления до Москвы происходило колебанье в вопросе о том, дать или не дать еще сраженье, и, в-третьих, наконец, что решено было отдать Москву без боя, этот ход дел без всяких непосредственных сообщений от главнокомандующего совершенно верно отразился в сознании народа Москвы.

Всё, что совершилось, вытекало из сущности самого дела, сознание которого лежит в массах.

С 29-го августа в Драгомиловскую заставу ввозили каждый день по тысяче и более раненых. И в другие заставы выезжали до тысячи и более экипажей и подвод,[2246] увозя жителей и их имущество. В тот день, как армия стягивалась[2247] над Москвою, происходил военный совет в Филях и безобразная толпа черни выходила на Три Горы, ожидая[2248]героического графа Растопчина, в этот день к графу Илье Андреевичу Ростову приехали 36 подвод из Подмосковной и Рязанской[2249] деревень, чтобы поднимать[2250] имущество из Поварского, так и не проданного, дома. Подводы приехали так поздно <во-первых, потому, что граф до последнего дня надеялся на продажу, во-вторых, потому, что граф, пользуясь своим всемирным знакомством, не слушался общего голоса, а верил графу Растопчину, к которому он ездил всякий день справляться. А в-третьих, и главное> потому, что графиня слышать не хотела об отъезде до возвращения сына Пети, которого[2251] с каждым днем ожидали из Белой Церкви, из полка казаков Оболенского, формировавшегося в Белой Церкви. Петя был по желанию графини переведен в полк Безухова в Москву и уж две недели тому назад по расчетам графини Петя должен был приехать.

29-го августа он, наконец, приехал, и Ростовы стали укладываться, а 30-го августа пришли подводы.

2-го сентября на огромном дворе дома с садом и прудом стояли подводы и экипажи, и дворовые и мужики поспешно укладывали господские вещи. Почти все надворные строения и флигеля огромного дома были заняты ранеными, которых поместили у себя Ростовы, и из этих раненых, большей частью офицеров, многие>[2252]

— Однако, пора, пора, — сказала графиня.

Наташа, молча слушавшая рассказ Берга и не спускавшая с него глаз, поднялась вместе с Петей.

— Что ж, вам даром шифоньерочку отдали? — сказала она, обращаясь к Бергу...

— Да, разумеется...

— Это — гадость, — сказала Наташа...

— Наташа всегда шутит, — сказал Берг, вставая и игриво подходя к ней.

— Нисколько не шучу, — сказала Наташа и убежала к <подводам> на двор вместе с Петей.

Подводы были наложены, раненые виднелись на дворе, в дверях и окнах флигелей.[2254]

— Ненавижу таких, — говорила Наташа. — Мне совестно. Шифоньерочку, когда тут остаются раненые. Петя, ведь это — гадко, что мы увозим вещи, а раненые остаются. Петя, Петька?! — сердито спрашивала она его. Они посмотрели друг на друга, и оба покраснели.

— Папенька хотел всё отдать, это маменька настояла, — сказал Петя.

— Петя, это нельзя, это гадко. Неужели мы такие же? — и Наташа стремительно побежала назад в дом.

Берга уже не было, он поехал в Юсупова дом распорядиться о шифоньерочке.

— Маменька, это нельзя, посмотрите, — кричала она, — мы уезжаем, а они остаются.

— Кто они?

— Они, раненые. Это нельзя, маменька,[2255] это ни на что не похоже... Нет, маменька, это не то, простите, пожалуйста, голубушка...

Петя стоял в дверях.

— Маменька, и я скажу, что надо бросить свои все вещи и отдать подводы.[2256]

№ 237 (T. III, ч. 3, гл. XVI, XVII).

[2257]Граф,[2258] услыхав слова Наташи, отошел к окну и засопел, как собака стучит, чутьем принюхиваясь к странному запаху, и упорно глядел в окно, не поворачиваясь к графине. Но с графиней происходило то же, что и с графом: она[2259] подошла к нему и потянула к себе за рукав камзола.

— Mon cher, надо... — сказала графиня.

— Правда... яйца курицу... учат, — сквозь счастливые слезы проговорил граф. — Спасибо им... Ну так пойдем...[2260]

— Да совсем нет, я знаю, вы не посмотрели...

— Матюшка, — закричал граф громко[2261] другое распоряжение, — снимай всё с подвод, накладывай раненых.[2262]

Как будто выплачивая за то, что не раньше взялись за это, всё семейство с особенным жаром взялось за одно и то же дело. Постоянно прибывали раненые, уж не из одного своего дома,[2263] но и с соседних домов и постоянно находили возможность сложить то и то и отдать подводы. Никому из прислуги это не казалось странным.[2264]

— Четверых еще можно взять, — говорил дворецкий, — я свою повозку отдаю, а то куда же их еще.

— Ну, отдайте мою гардеробную, — говорила графиня, — Дуняша со мной сядет в карету.

Отдали еще и гардеробную повозку[2265] и отправили ее за ранеными через два дома.

Наташа находилась в восторженном, счастливом оживлении, которого она давно не испытывала. Она бегала по двору, по флигелям, по соседним домам, придумывала, что и что еще сложить и кого и кого еще забрать с собой. Соня с той же практичностью, с которой она прежде убирала свои домашние вещи, теперь распоряжалась складыванием их и удобствами размещения раненых. Наташа бегала по дому без толку, отдавая невозможные и неисполнимые приказания. Соня, напротив, всё обдумывала и соображала. Соня первая, обходя все флигеля, узнала о присутствии князя Андрея в доме. Она, не зная, кто он, подошла к его постели.

— Maman,[2270] — сказала [она], — князь Андрей здесь раненый, это нельзя, Наташа не перенесет этого.[2271] Что нам делать?

Графиня ничего не отвечала: она подняла глаза к образам и молилась.

— Пути господни неисповедимы, — говорила она себе, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала страшно выступать эта всемогущая рука, скрывавшаяся прежде от взгляда людей. — Видно, так надо, мой друг...[2272]

— О чем вы? — спросила с счастливым, оживленным лицом Наташа, входя в комнату.

— Ни о чем, — сказала графиня, — ехать, ехать надо.

Соня подошла к Наташе и нежно и грустно поцеловала ее. Наташа вопросительно взглянула на нее, но, не получив ответа, побежала делать последний обзор раненых.

В комнате М-me Schoss, она[2273] знала, что лежал тяжело раненый офицер. Она не знала его фамилию. Она вбежала туда, чтобы узнать, едет ли он. Первое лицо, которое она увидала, был камердинер князя Андрея, который приносил ей записки от жениха [2274] Какое-то давнишнее, счастливое и вместе грустное воспоминание мелькнуло в ее голове. Но она не узнала Петра.

— А вы едете? — спросила она.

— Как же-с, надо будет.

Наташа побежала дальше.

Через час весь поезд Ростовых и раненые тронулся из Москвы по дороге в Троицу.

№ 238 (T. III, ч. 3, гл. XII, XVIII).

[2275]«Да, вот оно то, что нужно мне сделать, — думал Пьер. — Имение и так возьмется от меня, но я должен пострадать, чтобы понять жизнь. Я останусь в Москве и не в своем виде, графа Безухова, а в виде дворника или[2276] дворового человека».

Только что Пьер вышел из своих ворот, как он увидал по всей улице в четыре ряда кареты, брички, телеги московских жителей, тронувшихся в этот день во все заставы. По Воздвиженке Пьер[2278] узнал кареты и коляски[2279] Ростовых.

— Петр Кирилыч! Граф![2280] Тезка! — кричали ему, странно сказать, веселые голоса. Одна графиня казалась грустна.

Пьер подбежал к окну кареты.

— Мы слышали, вы были в сраженьи.

— Вы куда?

— Мы в Ярославль. А вы едете?

— Это что ж с вами, раненые?

— Да. Всё вот она набрала, — сказал Илья Андреич, указывая на Наташу. Пьер тоже посмотрел на нее, и веселое лицо ее неприятно поразило Пьера.[2281]

— А вы что, граф? — спрашивали Пьера.

— Я? Я здесь остаюсь.

— Что вы?

— Так надо, графиня. Ну, да это мы увидим. Каково время... Боже мой, боже мой. Ну, прощайте.[2282]

— Прощайте, милый. — Граф прощался. — Прощайте.[2283]

№ 239 (T. III, ч. 3, гл. XVII, XXVII).

XVIII

и действительные события так же случайны и странны, как сновидения.

Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву[2284] и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Элены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был предаваться. Ему вдруг представилось, что всё теперь кончено, всё смешалось, всё разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого.

Оттого ли, что действительные условия, в которых находился Пьер, были слишком противуположны с ходом его мыслей, или оттого, что воспоминание о жене и сношения с ней всегда таким образом действовали на него, но Пьер сильнее, чем когда-нибудь, в это утро 29-го августа пришел в это состояние спутанности и безнадежности.

[Далее от слов: Он, неестественно улыбаясь, и, прибавив шагу, пошел по улице близко к печатному тексту. T. III, ч. 3, гл. XVIII.]

«Ну, что же, ушел. И кончено, и кончено», сказал он себе, вдруг поворачивая в первый переулок. Пройдя несколько сот шагов по переулку, он, тяжело дыша, остановился и оглянулся вокруг себя.

— Не довезть ли, барин? — сказал ему ехавший навстречу извощик.

— Да, да! — сказал Пьер, подходя к дрожкам.

— Куда прикажете?

— Куда? — сказал Пьер удивленно и только теперь вспомнил, что куда-нибудь надо было ехать, куда-нибудь туда, где никто из знакомых не мог бы найти его.

— На Патриаршие пруды, — сказал Пьер, вспомнив о вдове Баздеева, которая жила там на уединенной квартире и которая недавно еще, извещая Пьера о своем намерении уехать из Москвы, просила его принять от нее завещанные покойным графу Безухову бумаги и книги.

«Они никого не знают, и они спрячут меня», подумал Пьер.

Оглядев хорошее платье и золотую цепочку толстого барина, извощик, не торгуясь, посадил Пьера и поехал.

Пьеру вдруг стало беспричинно радостно и ясно на душе, как только он почувствовал себя неизвестным и свободным.

Беспрестанно оглядываясь назад и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжавших, старых дрожек, Пьер улыбался сам с собою. Он испытывал чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы.

Он ушел из дома без всякого определенного намерения, но по мере того, как он подвигался, цель его поступка яснее и яснее определялась в его голове. «И ушел, и кончено. Только бы они не догнали меня», говорил он себе, улыбаясь. «Помещусь у Баздеевых, попрошу их никому не говорить. Они добрые. И останусь в Москве и никуда не уеду и никому никакого ответа не дам», говорил он себе, «и сделаю... и сделаю что-нибудь... удивительное, что-нибудь необыкновенное. 666... L’Empereur Napoléon... l’russe Besuhof... Французы войдут в Москву, Наполеон будет тут. Я буду в толпе народа... Он поровняется со мною. Я выдвинусь, у меня будет пистолет... Смерть врагу рода человеческого», проговорил Пьер по-французски, вытягивая руку. «Ничего», отвечал он, улыбаясь обратившемуся к нему извощику. «Я это и сделаю. А там что они хотят, то пускай и делают. Пускай ищут меня. И зачем», продолжал думать Пьер, «этот студент в Вене в 1809 году хотел убить его кинжалом? Это была ошибка. Да, большая ошибка. Непременно пистолетом, который можно спрятать под полой кафтана».

— Послушай, извощик, — обратился он к кривому старичку, который, погоняя концами вожжей, трясся перед ним. — Где продают крестьянское платье, самое простое, вот такое? — Он тронул за армяк извощика.

Извощик объяснил Пьеру, что всякого сорта платье можно купить у Сухаревой башни и, воспользовавшись вступлением в разговор седока, разговорился о том, что нынче все господа и купцы из города[2285] поехали и что поэтому цена извощикам стала дорогая и что он, хотя без ряды поехал с барином, надеется, что Пьер не даст ему меньше целкового рубля.

Этот намек извощика напомнил Пьеру о том, что с ним не было денег; но он не надолго остановился на этой мысли. Он всю свою жизнь не испытывал недостатка в маленьких деньгах и поэтому не мог себе представить затруднения, происходящего от недостатка денег.

«Ну, там как-нибудь», подумал Пьер, и он опять углубился в радостные мысли о том, как он тайно, инкогнито останется в Москве и для блага всего человечества совершит замышленное им дело.

Приехав на Патриаршие пруды, Пьер, ездивший к Баздееву всегда на своих лошадях, долго не мог отыскать дома[2286] и не нашел бы его, ежели бы Герасим, тот самый желтый, безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, не увидал Пьера из окна и не окликнул его.

— А я к вам, — радостно сказал Пьер. — Софья Даниловна, Федор Осипыч дома? — спросил он.

Старичок выбежал на улицу.

— Никого нет, ваше сиятельство, по обстоятельствам нынешним все уехали-с в Торжковскую деревню. Вчера выехали.

Пьер слез было с дрожек, но, услыхав это известие, в недоумении остановился.

— Ах, какая досада, — сказал он, — как же мне быть.

— Братец покойника — царство небесное — здесь. Макар Алексеич, как изволите знать, они в слабости, — сказал старый слуга.

Макар Алексеич был, как знал Пьер, полусумашедший, пивший запоем, брат Иосифа Алексеевича.

— Ах, как досадно, — повторял Пьер.

— Что ж, останетесь тут, барин? — спросил извощик. — Разочтете?

— Ах, как досадно. Герасим, тебя Герасим ведь зовут. Можно мне? Нет, ничего. Ах, как досадно.

— Вам что же угодно было? Я нынче обоз отсылаю. Я прикажу, — сказал желтый старичок.

— Что ж, разочтете, барин?

Пьер[2288] вздохнул.

— А Макар Алексеич дома? — сказал он.

— Дома, да как изволите знать, — они слабые люди.

— Можно я войду.

— Пожалуйте, — неохотно сказал слуга и отворил калитку.

Войдя в калитку маленького домика, Пьер остановился и взял старичка за руку.

— Герасим, поместишь ты меня в вашем доме совсем и чтобы никто не знал. Мне это надо.

— Как мне известна ваша особа и как покойник вас уважали, то я не только что... — сказал старичок.

— Но чтоб никто не знал у меня в доме. Я тебе заплачу за это, — продолжал Пьер, — но только у меня теперь денег нету. Ты извощику отдай и еще мне нужно одну вещь, — сказал он.

Услыхав эти странные от Пьера слова, лицо старичка вдруг приняло серьезное выражение, но это продолжалось только одно мгновение.

— С моим удовольствием, ваше сиятельство, только бы от Макар Алексеевича препятствия не было, потому они хотя и большого ума, но как ослабели, капризы свои имеют.

— Пойдем, пойдем скорее..., — сказал Пьер и вошел в дом.[2289]

— Они самые, — как бы извиняясь, сказал Герасим. — Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели. Где же изволите поместиться? — сказал Герасим. — Кабинет, как были запечатаны, так и остались. Софья Даниловна приказывали, ежли от вас приедут, то отпустить...

Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни Благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича и с закрытыми ставнями, был еще мрачнее.

Герасим хотел посылать в дом Безухова за вещами и за обедом, но Пьер воспротивился этому. Он сказал, что ему ничего не нужно, кроме того, что ест сам Герасим и Макар Алексеич.[2291]

С этого дня Пьер поселился в доме Баздеевых и занялся разборкой книг и бумаг Благодетеля. Целый день он провел за этим занятием, и только ввечеру он поел принесенный Герасимом обед и заснул на диване в кабинете.

На другой день Пьер занимался тем же и перед вечером обновил добытый для него армяк и с Герасимом ходил покупать пистолет. И тут он встретил Ростовых.[2292]

Переселившись в дом Баздеевых, Пьер испытывал чувство обновления, подобное тому, которое испытывает путешественник, приехав в новые, необитаемые страны, вокруг себя видя новые, невиданные нравы и обычаи и чувствуя порванными все старые, прискучившие условия жизни.

Он был здесь один с своими мыслями и свободной волей, которую он в себе не сознавал в своем доме. Целые дни он проводил один, сам в собою, в старом кабинете Благодетеля. Герасим, с привычкой слуги, видавшего многие необыкновенные вещи во время своей службы, принял переселение к себе Пьера как совершившийся факт, и старался служить ему как можно тише и незаметнее. Макар Алексеич не показывался и всегда поспешно отворачивался, стыдливо и сердито запахиваясь, когда встречал Пьера.

Намеренье Пьера убить Наполеона сначала, как мечта, пришедшая ему в голову, теперь под влиянием уединения и того мистического духа, которым он пропитался в кабинете покойного Благодетеля, перешло в твердое решение. Он достал себе армяк и пистолет и только ждал входа французов, которого ожидали уж каждый день, чтобы привести его в исполнение.

он представлял себе одно и то же.[2293]

Вернувшись домой после своей встречи с Наташей, Пьер раскрыл книгу, лег на диван за перегородкой и с удивлением и ужасом и вместе с тем с восторгом почувствовал, что он неспособен к тому делу, на которое он готовился, и неспособен потому, что[2294] душа его полна только одним чувством — любовью к Наташе. Это короткое свидание с ней у окна кареты при выезде из-под Сухаревой башни бесчисленное количество раз повторялось в его воображении со всеми подробностями. «Петр Кирилыч, идите же, ведь я узнала...» слышал он сказанные слова, слышал эту особенную, нежную интонацию на слоге лыч, который она особенно выговаривала, видел это лицо, улыбку, дорожный белый чепчик...

Там, в этой карете с подушками, басоном на заднем месте, там было всё счастие, вся поэзия, весь смысл жизни. «И всё это уехало, а я остался... Отчего я не поехал с ними? Я бы мог это сделать. Я убью, положим, меня расстреляют, но она не увидит, не узнает и всё это — успех или неудача без нее не будет иметь смысла. Без нее вся жизнь не имеет другого смысла, как и жизнь Аксиньи Ларивоновны, которая трудится, чтоб есть, а ест, чтобы трудиться. Только там, в той карете, которая едет к Ярославлю, был смысл жизни, а здесь нет этого смысла. Зачем я не признался, что я — дурак, зачем я не поехал с ними?»[2295] и Пьер почувствовал[2296] слезы, выступившие ему на [глаза].

Примечания

Переработка в копии конца предыдущего варианта (№ 232), стр. 379. Первые три слова, начинающие копию: конец стола скатертью.

2219. Зач.: <Пьер> проголодавшийся Пьер, с особенным аппетитом евший теплый черный хлеб, вдруг услышал Над зач. рукой Толстого вписаны след. восемь слов.

2220. Зач.:

2221. Зач.: Сеня наш чтой-то, божий человек, али его обижают. Вместо зач. , кончая: Пьер выскочил на улицу.

2222. Далее зач. текст варианта № 232 со слов: кончая: Пьер долго не спал.

2223. Вписан на полях рукою Толстого дальнейший текст до конца. Зачеркнуто:

2224. Зач.: дошел

2225. в своей коляске

2226. След. десять слов вписаны рукой Толстого.

2227.

2228. Зачеркнуто: офицером и надписано:

2229. След. слово вписано рукой Толстого.

2230. Зач.:

2231. душенька

2232. След. два слова вписаны рукой Толстого.

2233.

2234. Зачеркнуто: Наташа, никогда не любившая Берга, видела, как он

2235. и вошел на крыльцо

2236. Зач.: Наташа, чтобы избежать Берга, вошла в гостиную. вставка рукой Толстого.

2237. Зач.: и вписанное Толстым: сестриц и братца. Дальше до конца абзаца — вставка Толстого.

2238. что слышно? Правда ли то, правда ли другое, третье... и надписано: войска

2239. ручки всех дам, сложил ножки и начал рассказывать и надписано окончание фразы.

2240. Зач.:

2241. Зач.: в особенности восторгаясь патриотическим геройством войск

2242. старательно

2243. — Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот, наконец, этот знаменитый город! Пора,

2244. [который скоро будет занят неприятелем. Город] Рукопись обрывается.

Исправлено: в Бородинском сражении на: после Бородинского сражения; далее зач.: и надписано рукой Толстого, кончая словами: вдвое слабее и

2246. Зачеркнуто:

2247. Зач.: и и вписано: над Москвою,

След. два слова вписаны рукой Толстого.

2249. След. слово вписано Толстым.

2250. богатства и надписано: имущество

2251. которого переправлено из: который, далее зач.: Над зач. вписан рукой Толстого текст до конца варианта.

2252. На полях этой зачеркнутой копии рукой Толстого написано начало XII главы третьей части, близкое к печатному тексту.

2253.

2254. Зачеркнуто: Экая дрянь

2255. и она зарыдала

2256. Зач.: Я себе ничего, я

Зач.: [Среди] толпы видна была тонкая, худая фигурка Наташи с черной головой, повязанной белым носовым платком. Много зрителей было прежде около раненых, но раненых было так много и все были так заняты своими делами, что помочь чем-нибудь никому и не приходило в голову, но как только Наташа с охотником взялась переносить раненых в дом, кормить, поить их, как из всех домов и от толпы повысыпались люди и последовали ее примеру.

Когда граф Илья Андреич с женою увидали Наташу, она надевала спавшую назад фуражку на солдата, которого Матюшка с Митькой несли в охапке на двор. Она шла сзади, ни на кого не оглядываясь, и делала руками жесты, как будто собою поддерживая равновесие раненого, чтобы ему было легче.

2258. увидав эти и надписаны след. семь слов.

2259. Зачеркнуто: и надписаны след. три слова

2260. След. фраза — автограф Толстого.

2261. весело. — Швыряй всё к чорту с подвод и надписаны след. шесть слов.

2262. Соня была счастлива. Ей ни раненые, ни Москва, ни отечество не нужны были ни на грот. Ей нужно было счастие семьи, дома, в котором она жила. Ей хотелось теперь смеяться и прыгать. Она побежала в свою комнату, разбежалась, завертелась быстрее и быстрее, села, раздувши баллоном свое платье, и тихо засмеялась. Потом, уже удовлетворив этой потребности, она побежала к Наташе и стала помогать ей, соображая и делая всё гораздо лучше самой Наташи.

2263. След. пять слов вписаны рукой Толстого.

2264. На другой день прибыли еще раненые и опять они остановились на улице. В числе этого последнего транспорта было много офицеров и в числе офицеров был князь Андрей.

2265. Зач.: и в нее-то решили поместить князя Андрея и Тимохина.

2266. Зачеркнуто: Когда их стали переносить

2267.

2268. Зач.: тому, который казался мертвым. Это был князь Андрей. Соня

2269. Соня целует особенно нежно Наташу.

2270. Зач.: говорила она

Зач.: Ведь надо же этакую судьбу

2272. Зач.: — Вели отнести его в биллиардную, во флигель, и не говори Наташе.

Целый день еще этот не выехали. Наташа и Соня, как барышни, не ходили во флигель, где были раненые офицеры, потому что это было неприлично, и Наташа не узнала, кто лежит, умирая, около нее.

30-го Пьер <проспавший накануне 26-го> проснулся и увидал, что вокруг него всё укладывается и в его доме тоже. Он сел и стал считать l’Empereur Napoléon и l’russe Besuhoff [император Наполеон и русский Безухов]. Да, это было тоже 666. Долго он сидел, передумывая и передумывая, и, когда он встал, он твердо решился оставаться в Москве и убить l’Empereur Napoléon, виновника всех злодеяний. Иногда, изредка на него находили минуты сомнения и, боясь этого, он выехал <к графу Растопчину узнать об общем ходе дел. Он нашел графа счастливым: все> из дома.

Проезжая по Поварской, он увидал во дворе экипажи и заехал к ним. «Теперь я могу к ним ехать, теперь нет причины мне избегать ее, теперь — всё другое». Далее до концаавтограф на полях.

2273. Зач.: увидала Петра, этого камердинера

Зачеркнуто: — Князь? — спросила она.

Петр вздохнул и указал на дверь. Наташа остановилась, вскрикнула и побежала вон из комнаты. Никому не отвечая, она побежала в дом, но, встретив людей, вернулась и побежала на двор. Прежде всех она села в карету и, закрыв бледное лицо платком, сидела, не шевелясь, в углу до самого отъезда. Перед вечером

2275. «L’Empereur Napoléon et l’russe Besuhoff было ровно 666. Все страдают и страдали, кроме меня... Теперь уезжать уже поздно. Дворецкий и люди мои остаются, стало быть и я могу остаться. Один Бонапарт причиной всего несчастья. Я должен пожертвовать чем-то, хоть жизнью, для того, для чего жертвовали другие... 666... Я остаюсь в Москве и убью Бонапарта», решил Пьер. Вместо зач. вписан текст над строкой до конца абзаца.

2276. Зач.:

2277. Далееавтограф до конца абзаца над зач. текстом копии: что он остается в Москве... и, велев себе заложить дрожки, парой поехал за Москву <к тому месту, где должно было быть сражение> узнавать, в каком положении находилось дело.

<что сейчас уезжают.>

Далее текст копии:

«Теперь ничего нет прежнего, теперь, когда я уверен, что никогда не увижу ее <я должен заехать к ним>, Далее опять автограф: или никогда не увижу ее по крайней мере в прежних условиях. Или я произведу великое дело, или я погибну. Я должен увидеть ее <и сказать ей»>, и он вошел к Ростовым. Ему нужно было закрепить чем-нибудь для себя самого [?] свое решение, нужно излить на чем-нибудь ту торжественность, которая была у него на душе, нужно было уверить себя, что для нее <Ростовых> необходимо было <,чтобы он заехал, и объявить им о том, что предстоит ему> увидаться с ними. И как это всегда бывает, тотчас ему представилась убедительная причина, почему для Ростовых это нужно было. Надо было предупредить их об опасности и торопить их отъезд. Надо было предложить им свои услуги в наблюдении за оставленным домом; надо было переговорить о Пете; надо было, хотя родителям, сказать о ране князя Андрея, ежели они еще не знали этого, и надо было — нужнее всего — что-то перед предстоящим концом сказать Наташе. Надо было показать Наташе, что он не такой слабый и ничтожный человек, как она это думает, может быть. «Нет, — подумал Пьер, — сказать ей, — думал про себя, — открыть ей свой план, который еще бог знает в какой степени я буду в состоянии исполнить, нехорошо. — Нет, я увижу ее и ничего не скажу ей. И именно для этого только я должен увидать ее».

Он вошел в комнату, и первая встретившаяся ему была Наташа, которую вызвали в гостиную. Наташа поднялась со стула и, думая, что она одна, под влиянием тех мыслей, которые обхватывали ее, и сознания необходимости подавить их, подняла кверху руки и зажмурилась, сморщилась, с выражением страдания взялась за голову, проговорив: «Ах, боже мой! Боже мой! Когда это кончится?»

Когда она открыла глаза, перед ней стоял Пьер. Он подбежал к ней и взял ее за руку. Вместо зач. автографа на полях Толстой написал дальнейший текст до конца варианта.

Зачеркнуто: встретил большой поезд раненых и позади их

2279. Зач.:

2280. Зач.: Петруша

2281. Неужели она знает, что князь Андрей ранен, и может быть так весела.

2282. Зач.: В это время в поезде сделалась суета: наехали еще подводы с казенным имуществом, квартальный кричал, чтобы [?] проезжали, одну бричку зацепили, из кабаков выскочил с криком пьяный

Зач.: Пьер обошел и с другой стороны, чтобы поцеловать руку Наташи.

— Прощайте, — она нагнулась над ним. Пьер взглянул на нее, на ее толстую косу [?], худую шею с напряженной жилой, и вдруг почувствовал точно так же, как он это когда-то чувствовал с Элен, что она будет его, что чтò бы ни было, она моя. И вместе с тем думал с восторгом, с которым он всегда смотрел на нее, он почувствовал к ней другое чувство — мужа к жене. Он прижал ее руку к губам, потом, не отпуская ее, поглядел ей в глаза. «Наташа, — сказал он. — Я, вы знаете, что я люблю вас <как дочь, как...> Я полюбил вас... Наташа, милая моя», — и он заплакал, с слезами на глазах отошел от дверец, и <пошел> карета тронулась.

На полях:

Давка

Крики

Гр. болтал

2284. Далее в копии зачеркнуты рукой Толстого отдельные части текста варианта № 209 и вместо зач. надписаны на полях и над строками новые тексты, которые в сносках не оговариваются.

В данных листах наборной рукописи вариант переселения Пьера в дом Аксиньи Ларивоновны во всех местах изменен на переселение его в дом Баздеева, как и осталось в окончательном тексте.

Зачеркнуто: повыехали и что

2286. Зачеркнуто: <Когда же дом Баздеевых> Наконец, когда дом был найден, Пьер долго но мог никого <найти> достучаться. Пьер, <к огорчению своему> узнав, что Баздеевы <уже> накануне выехали в Троицу, вернулся опять к извощику и потребовал, чтобы он вез его еще дальше; извощик требовал расчета и не хотел ехать.

2287. Зач.: В число нескольких собравшихся смотреть на ссору седока с извощиком, стояла худая, 30-тилетняя женщина в шерстяном зеленом платье и шелковом лиловом платке на голове. Женщина эта с пристальным удивлением смотрела на Пьера.

— А я сейчас признала, — заговорила она, встретившись глазами с Пьером и подходя к нему.

Зачеркнуто: только

2289. Зач.: Первое лицо, встретившее их, был

Зач.: поспешно скрылся

2291. Зач.:

2292. Зачеркнуто: <Аксюта> Герасим отдал деньги извощику, обещал достать для Пьера нужные ему две вещи: мужицкое платье и пистолет, и отвел для него комнатку зa перегородкой <и поклялся хранить тайну его пребывания у нее в доме. И с ней-то> 31 августа Ростовы встретили Пьера, когда он, в первый раз обновив расставленный и выпаренный для него армяк, ходил покупать пистолет у Сухаревой башни.

2293. nicht zu lesen! [не читать!]

2294. Зач.: в чем он в первый раз сознался себе, потому что

2295. Князя Андрея нет больше. Жены моей нет больше... начал было думать

2296. Зач.: детские