№ 197 (рук. № 92. T. III, ч. 2, гл. XXI—XXII).
[1427]Pierre[1428] снял шляпу[1429] и стоял,[1430] слушая пенье и глядя на лица, которые окружали икону. Много было разнообразных лиц и в кружке генералов, стоявших на первом очищенном месте позади священников и дьякона. Были тут: один плешивый, прямо держащийся генерал, очевидно немец, потому что он не крестился, и маленький, добродушный Дохтуров, которого знал Пьер и который старательно крестился и кланялся, и франт генерал, стоявший в воинственной позе и потряхивавший рукой перед грудью. На лицах генералов выражалось приличие, но на лицах солдат, ополченцев и большинства офицеров, большим кругом стоявших вокруг иконы, выражалось серьезное умиление. Как будто то чувство серьезности ожидания на завтра смерти, рассеиваемое случайностями дня, вдруг, найдя себе выражение, сосредоточилось. Все глаза были неподвижно устремлены на черный лик, губы были сложены в строгое выражение, и, как только уставшие дьячки (певшие 20-й[1431] молебен) и одни вместо умиления высказывавшие развязную усталость, начинали петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице» и священник и дьякон подхватывали: «Яко[1432] все по бозе к тебе прибегаем,[1433] скорой помощнице и молитвеннице о душах наших», на всех лицах разнообразных проявлялась одна мольба о спасении от своей беды и общей беды, которую все понимали одинаково, и с одной надеждой на[1434] скорую помощницу.
Слышно было только пение духовенства и звуки вздохов и ударов крестов по груди. Опять для Пьера вопрос, занимавший его, из стратегии перенесся [в дру]гую, неясную, но более значительную область. Он не успел еще себе дать отчета в своих мыслях, как[1435] по той же дороге из-под горы, от Бородина, послышались звуки экипажа и топота лошадей, и толпа, окружавшая икону, раскрылась. Это был Кутузов, который, объезжая позицию и возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну, чтобы еще раз приложиться к иконе. Пьер тотчас же узнал Кутузова не по тому, что так поспешно солдаты и офицеры и генералы давали ему дорогу, не потому, что в рядах заговорили: «Светлейший, Светлейший», но по той особенной, отличавшейся от всех, фигуре, которая вошла в круг. В длинном сюртуке на огромном, толстом теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим белым глазом Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и сморщенной рукой стал креститься. Когда читали Евангелие, он низко нагнул голову и потом, с детски наивным выпячением губ, поцеловал Евангелие. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Пьер оглянулся на солдат и ополченцев. Ни один из них не смотрел на главнокомандующего, все продолжали молиться. Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и поцеловал икону.
Генералитет последовал его примеру, и, давя друг друга, полезли солдаты и ополченцы.
Пьер вышел из давки, глазами отыскивая свои дрожки.
— Граф Петр Кириллович; вы как здесь? — сказал ему чей-то голос. Пьер оглянулся. Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь, подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно,[1436] с оттенком походной воинственности: на нем были большие сапоги и плеть через плечо так же, как у Кутузова. Пьер рад был знакомому человеку и отошел с ним к деревне, расспрашивая его.[1437]
Кутузов между тем подошел к кургану, на который влезал Пьер, и сел в тени кургана на лавку, которую бегом принес казак. Огромная, блестящая свита окружала. Икона тронулась дальше, сопутствуемая[1438] огромной толпой. Пьер шагах в 30 остановился, разговаривая с Борисом. Несколько знакомых, увидав Пьера, подошли к нему и окружили его, расспрашивая о Москве[1439] и рассказывая ему.
Пьер объяснил свое намерение участвовать завтра в сражении и осмотреть позицию.
— Вот как сделайте, — сказал Борис. — Je vous ferai les honneurs du camp.[1440] Лучше всего вы увидите всё оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ему доложу. А ежели хотите объехать позицию, то поедемте с нами, мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать и партию составим, вон мой дом, — он указал 3-й дом в Горках.
— Но мне бы хотелось видеть правый фланг, говорят, он очень силен, — сказал Пьер. — Я бы хотел проехать от Москвы-реки и всю позицию.
— Да, да, — сказал Борис, — ну, это после можете, я вам лошадь дам.
— А где князя Андрея найти? — сказал Пьер.
— Все на левом фланге, я вас проведу к нему.
—[1441] Что же позиция наша? — сказал Пьер.[1442]
— Позиция наша хороша, — сказал он, — но не та, которую предлагал граф (Бенигсен), и ежели что делается, то им.[1443] Он очень стар.... Поставили там Тучкова....
В это время подошел Кайсаров, адъютант Кутузова.
— Я стараюсь объяснить графу позиции, — сказал Борис, краснея. — Удивительно, как Светлейший мог так верно угадать замыслы французов. Левый фланг очень силен, вот граф Бенигсен не верит, но он сам убедится.[1444]
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис[1445] после перемен,[1446] произведенных Кутузовым в штабе, сумел удержаться при главной квартире, хотя и не при Кутузове, который не любил его. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
— партия Кутузова[1447] и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что всё дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, даже ежели бы Кутузов и выиграл сражение, дать почувствовать, что всё сделано Бенигсеном. Во всяком случае завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день. Он[1448] объездил один — два раза позицию, не с целью понять ее значение и придумать наилучшее, но с целью найти ошибку такую, которую поправил бы его принципал по его совету, и такую ошибку, ему показалось, что он нашел на левом фланге,[1449] куда по его[1450] вызову и собирался ехать Бенигсен.[1451]
За Кайсаровым к Пьеру подошли еще другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. Все казались очень веселы и оживлены и весьма довольны, особенно геройским духом, который, по их словам, одушевлял войска.
Кутузов заметил и фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
№ 198 (рук. № 92. T. III, ч. 2, гл. XXIII).
Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши, тоже тогда еще копаемые и памятные Pierr’у только потому, что здесь он[1452] позавтракал[1453] по предложению Бориса у полковника, предложившего им[1454] ветчины и огурцов. Бенигсен остановился на флеши и стал смотреть на неприятеля напротив в бывшем нашим еще вчера Шевардинском редуте. Он был версты за полторы, и офицеры уверяли, что там Наполеон или Мюрат. Действительно, там было несколько конных.
Когда Pierre подошел опять к Бенигсену, он говорил что-то, критикуя расположение этого места, говоря, что необходимо надо было[1455] стянуть все силы у Горок.
Пьер слушал, дожевывая[1456] ветчину, и внутренне упрекал себя за то, что всё то, что он видел, не возбуждало в нем интереса.
— Вам, я думаю, неинтересно? — вдруг обратился к нему Бенигсен.
— Ах, напротив, очень интересно, — повторил Pierre фразу, повторенную им раз 20[1457] в этот день и всякий раз не совсем правдиво. Он не мог понять, почему флешам[1458] нехорошо было быть[1459] тут, точно такое же место было сзади и спереди. Ежели[1460] сзади их был овраг и невыгодно отступать за овраг, то так же невыгодно французам наступать в овраг и отступать за овраг, ежели мы их атакуем.
— Да, это очень интересно всё, — говорил он.[1461]
И действительно, он помнил, что ему страстно интересно было что-то, когда он ехал через Можайск, но казалось теперь уж, что интересно ему было не то, что он видел теперь. Интерес этот более относился к тому случайному слову доктора о подводах для будущих раненых, к виду поезда раненых, тащившихся на гору, и к виду бледно-желтых лиц, молившихся,[1462] встречая Смоленскую.
С флешь они через лес приехали на поляну на левый фланг, и тут Бенигсен еще более спутал понятия Pierr’а своим недовольством помещения левого фланга и корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Вся позиция Бородина представлялась Pierr’у следующим образом: передовая линия, несколько выгнутая вперед, простиралась на три версты от Горок до позиции Тучкова.[1463]
Выступающими пунктами справа налево были: 1) Бородино, 2) редут Раевского, 3) флеши, 4) оконечность левого фланга, леса, березняк в оглоблю, в котором стоял Тучков. Правый фланг был сильно защищен рекою Колочею, левый фланг был слабо защищен лесом, за которым была старая дорога, корпус Тучкова стоял почти под горой. Бенигсен нашел, что корпус этот стоит нехорошо (он не знал, что корпус этот поставлен нарочно в скрытом месте для засады),[1464] и приказал подвинуться ему вперед на версту расстояния.[1465] Pierr’у и всё это было еще более интересно,[1466] как он говорил.
Из Утицы Пьер распростился с Бенигсеном и его свитой и, по указанию Бориса, поехал назад отыскивать князя Андрея.[1467]
Проезжая мимо[1468] одной дружины, которая приготавливалась ужинать и, стоя перед котлами, сняв шапки, молилась на восток, Пьер остановился.
Эти обросшие, бородатые лица с строгими выражениями на лицах поразили его.
Ополченский офицер,[1469] красивый, усатый старик, подошел к мужикам и стал говорить им.
— Ребята, — сказал[1470] он. — Теперь поужинайте и тихо, смирно, чтобы ни ругаться, ни шуметь, ни песен не играть. Не такое время, ребята — чистое дело марш — надо теперь бога помнить, чтобы он нас подкрепил на завтрашний день. Мы хоть не солдаты, да сердце в нас русское — чистое дело марш — себя не осрамим.
И, окончив эту речь, офицер подошел к Пьеру, стоявшему подле своих дрожек на дороге.
— Доложу я вам, такой народ — чистое дело марш — что хочешь из него сделай. Важный народ, — сказал офицер, указывая на своих ополченцев, — и молодцы. Вы какой губернии? Рязанской? — он назвал свою фамилию. Это был дядюшка.
— Не думал служить — чистое дело марш — да уж как узлом к... так что ж делать-то — чистое дело марш[1471] — итак бы где на охоте убился, как в прошлом году, а то хоть на пользу отечества — чистое дело марш. Мое почтение, мое почтение.
№ 199 (рук. № 92. T. III, ч. 2, гл. XXVI—XXIX).
Как он и ожидал, в то время, как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики «Vive l’Empereur»[1472] бесновавшейся гвардии при счастии видеть портрет римского короля, до которого никому не было никакого дела.
Выпив свою бутылку Chambertin[1473] и оживившись, Наполеон встал и велел подать лошадь для объезда позиции. Он пригласил[1474] к своей прогулке Fabvier’а и Beausset,[1475] любившего путешествовать.
— Votre majesté a trop de bonté,[1476] — сказал Beausset, который хотел спать и который не умел и боялся ездить верхом.[1477]
Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев перед портретом его сына еще более усилились.
Наполеон нахмурился.
— Снимите его, — сказал он, — ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе закрыл глаза и склонился долу, услышав эти великие исторические слова. Наполеон поехал на Бородинское поле. Русские войска видны были за[1478] оврагом в Бородине и у Семеновского.
Никаких не нужно было Наполеону делать распоряжений. Русские войска без всякой хитрости расположились на открытом поле, работая над укреплениями и ожидая сражения.[1479]
Маршал Даву, возвращаясь с рекогносцировки, которую он сделал в лесах на левом фланге русских, встретил Наполеона и предложил ему обойти с своим 40-т[ысячным] корпусом левое крыло русских[1480] и забросить их в cul de sac[1481] между Москвою и Колочей, сказал Даву с свойственной французам ясностью и решительностью. Предложение это, как стратегический маневр, одобряется всеми учеными тактиками, но Наполеон не согласился на это предложение, не потому, чтобы он избрал что-нибудь другое, более гениальное, как говорят историки, но потому, что он не хотел этого. Он велел обходить с правой стороны, обходить русских Понятовскому, шедшему всё время с правой стороны, а вице-королю с левой, а Даву в центре, то есть, одним словом, он не сделал никаких распоряжений, а велел войскам, как они стояли, итти на русских и стрелять в них.
Возвратившись домой, Наполеон, однако, продиктовал гениальные, как говорят, диспозиции[1482] Бертье. В длинных диспозициях сказано, что такая-то дивизия пойдет прежде под таким-то начальствованием, а такая-то после под таким-то начальствованием, и пушки будут стрелять туда же.
(Диспозиции эти, как и всегда, были исполнены только до тех пор, пока не начиналось сражение, то есть войска размещены в ночь, как сказано в диспозиции, но как скоро началось сражение, так всё делалось совсем иначе. Тем более, что пушки, которые должны были засыпать русские редуты, не хватили до них с того места, с которого велено было им стрелять.)[1483]
Диспозиция эта была, может быть, очень глубокомысленна и гениальна, но трудно предположить, чтобы она могла быть другая, ежели бы первому попавшемуся офицеру было поручено составить ее. Против каждой части русских войск, стоявших на виду, была направлена соответствующая часть французских войск, вот всё, что было в диспозиции. Но, как видно, Наполеон предоставил себе выказать всю гениальность своих тактических соображений во время сражения.
Потом он написал гениальный, как говорят, приказ, в котором сказано, что Наполеон, наконец, исполняет страстное желание армии быть убитой и раненой на 1/3 часть и, снисходя до их желания, дает сражение. Кроме того, предоставляет им утешение в том, что позднейшее потомство скажет о каждом из воинов: «да, он был в великой битве под Москвой».
Окончив эти великие дела, великий человек, показывая тем удивленному и сонному господину Боссе и другим, что силы его еще не истощены после таких великих усилий, прочел несколько депеш, касающихся внутреннего управления своими народами, сделал карандашом несколько отметок на полях бумаг и позвал к себе префекта дворца и своего доктора Корвизара.[1484]
’Impératrice,[1485] и удивляя префекта своей памятливостью ко всем мелочам придворных отношений, он обратился к Корвизару с вопросом, придумал ли он что-нибудь против его насморка. Корвизар подал ему приготовленные пастильки в золотой табакерке, которые должны были успокоить его насморк.
— Я думаю, что un pounch сделает мне пользу, — сказал он.
Корвизар почтительно и утвердительно наклонился и император,[1486] выпив пунша, продолжал разговаривать. Он с удовольствием чувствовал, что чем ничтожнее был его разговор, чем меньше он относился к предстоящему сражению, тем более возрастал восторг Боссе и других перед всеобъемлющим могуществом его гения. Боссе почтительно выразил свое удивление перед спокойствием императора.
— [1487]Шахматы поставлены на свои места на шахматную доску. Игра начнется завтра, — сказал император и продолжал разговор о Париже. Он интересовался пустяками и шутил так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор в то время, как он засучивает руки и надевает фартук и больного привязывают к койке.
— Дело всё в моих руках и голове, ясно и определенно, когда надо будет приступить к делу, я сделаю его,[1488] как никто другой и[1489] совершенно, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению.
Окончив свой второй стакан пунша, его величество[1490] кивнул головой, и все удалились, кроме Раппа, дежурного адъютанта и ординарцев, стоявших всё [у] палатки.
— Что русские? — спросил он.
Ему сказали, что они двигаются и, судя по огням, стоят на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
— C’est bien,[1491] — и он пошел почивать на свою железную, походную кровать, подле которой на столе были приготовлены вино и холодная пуларка.
В 3-м часу утра — еще было совершенно томно — Наполеон с падающим ему на лоб хохлом, с желтым, опухшим лицом и носом вышел, сморкаясь, из своей спальни и сел на складной стул в первом отделении палатки, в котором, дремля, сидел Рапп.
— Велите дать пуншу, — сказал он.
— Oui, sire,[1492] — сказал Рапп и вышел. Когда он вошел опять, Наполеон сидел перед столом, облокотившись на руки. Он взглянул на Раппа и опять сел в то же положение. Молчание продолжалось долго. Наполеон опять высморкался, громко и сердито,[1493] и откинулся на спинку стула.
— Eh bien, Rapp! Croyez-vous, que nous verrons des bonnes affaires aujourd’hui?[1494] — сказал он вдруг.
— Sans aucun doute, sir,[1495] — сказал Рапп и, помолчав немного, осмелился прибавить: — Nous avons épuisés toutes nos ressources, nous sommes obligés de vaincre.[1496]
Наполеон посмотрел на него, что он хотел сказать этим?
— La fortune est une franche courtisane, — сказал он. — Je le disais toujours et je commence à l’éprouver.[1497]
— Vous rappelez-vous, sire, ce que vous m’avez fait l’honneur de dire à Smolensk? Le vin est tiré, il faut le boire. Et il faut le boir, sir.[1498]
Воспоминание[1499] Смоленска, видимо, неприятно подействовало на Наполеона.[1500] Ему опять живо представилось то странное, похожее на то, которое испытывают люди в сновидениях впечатление, что рука его — его могущественная, как ему казалось, разрушавшая царства рука — поднималась с самого Немана для удара, долженствовавшего поразить врага и, как во сне, мягкая, бессильная, как подушка, не доставала врага, не попадала в него, не вредила ему, и это заколдованное бессилие возбуждало в нем сознание ужаса, который испытывает человек во сне, когда не в силах, удар его падает бессильно и мертво...
— Да, — сказал он, отвечая своим мыслям, — эта бедная армия очень уменьшилась и изнурена. Но гвардия цела и свежа. Она нетронута, Рапп?
Рапп ничего не отвечал.
— Дали ли сухари и рис в гвардию, как я приказывал нынче?
— Да, государь.
— Но выдан ли рис?
— Я передал ваше приказание, государь.
Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон приказал подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своей чашки.
— Нет движенья в русском лагере? — вдруг спросил Наполеон вставая и, не дожидаясь ответа, спросил теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки.
Ночь была темная, теплая и звездная. Спереди и кругом везде пылали зарева костров французской и русской армий. В тишине слышалось справа движение французской пехоты для занятия позиций.
— А! они тут, — проговорил Наполеон, оживленный пуншем и свежим воздухом, — c’est bien![1501] Шашки на доске, завтра начнется игра. Что такое военное искусство? — спросил он у Раппа. — Искусство быть сильнее неприятеля в данный момент.
И, сказав это изречение, долженствующее перейти в века, он вдруг подошел к гвардейскому часовому и спросил, получили ли они сухари и рис. Часовой отвечал утвердительно. Наполеон вернулся в палатку в[1502] оживленном состоянии духа.
— Oui, le vin est tiré, il faut le boire,[1503] — сказал он. — Nous allons avoir affaire à[1504] Koutousof.[1505] Посмотрим. Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления? Посмотрим: le vin est tiré, il faut le boire.
Он приказал, чтобы в 5 часов всё было готово к его[1506] выезду.
В половине 6-го стало светать. Наполеон верхом ехал к деревне Шевардино. Только одна туча[1507] лежала на востоке, ясное небо светлело, войска все стояли на своих местах. Шашки были в настоящем положении и ожидали начала игры.
Игра началась.
№ 200 (рук. № 92. T. III, ч. 2, гл. XXXI).
Пьер[1508] взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему Бибиковым, адъютантом генерала Раевского.
— Эге-ге... граф, — сказал ему[1509] Бибиков, — вы как сюда забрались?... Какова жарня?
— Да, да, — отвечал Пьер, не понимая того,[1510] какая это была жарня, про которую ему говорил[1511] Бибиков. [Бибиков] был прислан сюда своим генералом, чтобы узнать, что делалось в Бородине, и, дождавшись того, что французов прогнали за реку и зажгли мост, он ехал назад на курган.[1512]
Пьер поехал с ним.
— Что ж это было[1513] такое здесь?— спросил Пьер.[1514]
— А было то, что французы захватили было мост, да их славно повернули.
— Что же, теперь кончено сражение? — с сожалением спросил Пьер.
Бибиков улыбнулся.
— Здесь, может быть, и кончено, а на левом фланге у Багратиона страшная жарня идет.
— Неужели? — спросил Пьер. — Это где же?
— Да вот поезжайте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, — сказал адъютант. Пьер отстал, отыскивая глазами своего берейтора.[1515]
№ 201 (рук. № 92. T. III, ч. 2, гл. XXXI).
[1516]Его сейчас же мысленно приняли в свою семью и даже дали ему прозвище по тому белому, низко спускавшемуся на его живот [жилету], который был на Пьере. «Наш барин, белопупый барин», прозвали его. И про него ласково смеялись между собой и к нему даже обращались.[1517]
Одно ядро попало[1518] в батарею близко от Пьера. Он с веселой улыбкой смотрел на рикошет, который сделало это ядро.
— Не сюда, шальная! к пехотным, — проговорил солдат на это ядро, действительно рикошетом полетевшее в овраг.
— Ай да наш барин, — прогов[орил] другой, — ему и горя мало.
Третий солдат уж прямо обратился к Пьеру:
— И как вы не боитесь, это чудно.
— А ты разве боишься?[1519] — спросил Пьер.
— Что его бояться-то? — отвечал солдат. — Что бояться, не бояться — всё одно.[1520]
Другие солдаты, ободренные тем, что Пьер говорит, как человек, окружили его с веселыми лицами.
— Наше дело солдатское. А вот барин так удивительно. Вот так барин!
— По местам! — крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат.
Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с своими начальниками. Офицерик этот беспрестанно подходил к высокому артиллеристу и, прикладывая руку к козырьку, докладывал:
— Господин полковник, — говорил он, — имею честь доложить: неприятель открыл огонь еще из 4 орудий.
— Ну, и валяйте в них, — неформенным голосом отвечал высокий офицер.
— Господин полковник, прикажете из всех открыть огонь?
«Открыть огонь», видно, очень нравилось молодому офицеру.
На батарею попадали снаряды, но до 10 часов не убило еще и не ранило ни одного человека. В 11 часов высокий артиллерийский офицер подошел к Пьеру и, как с старым знакомым, разговорился с ним, спрашивая, кто он, и предложил Пьеру позавтракать.[1521]
— Не кланяться! — крикнул офицер во время завтрака на одного нагнувшегося от ядра солдата. — А еще солдат! смотри, вон невоенный, да ему горя мало, — сказал он,[1522] указывая на Пьера.[1523]
— Да уж это барин — поискать, — откликнулся солдат.[1524]
В 10 часов солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо ее, неся на ружьях раненых. И вслед за этим наши из-за оврага побежали вперед и опять вернулись.[1525]
— Что стали? Носилки![1526]
Пьер, не оглядываясь, продолжал смотреть влево. Он мельком видел, однако, как прошли ополченцы на батарею и понесли что-то. Он не хотел видеть этого и смотрел вдаль налево. Но внизу под курганом в пехотных рядах, через которые он смотрел, точно так же потребовали носилки в одном, потом в другом месте, и Пьер не мог не видеть раненых и убитых, которых теперь беспрестанно поднимали то на батарее, то с той, то с другой стороны.[1527]
Всё, что делалось там, впереди батареи, и не видно было с кургана и не изменяло положения тех войск, которые были на кургане.[1528] Какой-то снаряд со свистом вошел на курган и сошел опять вниз. На кургане всё так же перестреливались с французскими пушками. Но только после действий пехоты впереди кургана на курган стало бить больше снарядов, и несколько раз Пьер слышал, что снаряды попадали во что-то на кургане, и догадывался, что это были убитые и раненые, которых уносили вбегавшие на батарею и уходившие с ношами ополченцы.
Пьер знал, что это были раненые и убитые, но он не видал их, а видел только оживленные усиленной теперь деятельностью лица.
Молоденький офицерик беспрестанно бегал с рукой к киверу, докладывая что-то старшему, беспрестанно заряжаемые [орудия?] стреляли.
— Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только 8-мь, прикажете ли продолжать огонь? — спросил он у старшего.
Пьер стоял подле него.
— Картечь! —крикнул старший офицер, смотревший через вал.[1529]
— О-о-ох, — послышалось вдруг сзади в двух шагах от них, и офицерик, как бы спеша, побежал и упал в глазах Пьера.[1530]
Солдаты подошли к нему. Пьер отошел к своему месту в конце вала.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки.
С боку батареи справа с криком «ура» бежали солдаты.[1531]
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик и в то же мгновенье шлепнуло во что-то.[1532]
В это же время Пьер увидал, что солдаты, побежавшие вперед, бегут с тем же криком «ура» назад. Но он не успел спросить у офицера о том, что это значило. Один за другим сыпались ядра в батарею и били людей.
— Картечь, картечь! — кричал офицер.
— Зарядов нет, — отвечали солдаты.
— Разбойники, что делают, — закричал офицер.[1534]
— Барин! Пропадешь! — крикнул один из солдат, хватая Пьера за руку. Ужас вдруг охватил Пьера, он, сам не помня как и зачем, согнувшись, побежал вниз с батареи.[1535]
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударяясь впереди, с боков, сзади.[1536]
«Куда я», вдруг[1537] вспомнил Пьер, уже сбежав под гору. Он остановился в нерешительности, итти ему назад или вперед.
Он побежал было назад, навстречу ему полз[1538] раненый. Пьер опять раздумал и побежал под гору к зеленым ящикам. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было, только валялись зеленые, обожженные доски на выжженной траве и тряпки, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и он, лежала на земле и пронзительно визжала.
№ 202 (рук. № 92. T. III, ч. 2, гл. XXXVI).
[1539]В 3-м часу князь Андрей подъехал к проезжавшему принцу Евгению и предложил вывести полк на другое место вперед, чтобы напрасно не терять людей.
Принц Евгений сказал, что сейчас полк понадобится и поскакал дальше. Князь Андрей опять подъехал к полку. Без него[1540] ранили старого майора и несколько солдат. Князь Андрей слез с лошади и сел на шинель. Адъютант полка подошел к нему.
— Обещали тронуть вперед, — сказал князь Андрей.
— Хоть бы одно что-нибудь, князь.
— Берегись! — послышалось в рядах, и глазами видно было, как ударилось ядро перед рядами и, взвившись, скрылось в воздухе.
— Перенесло, — со вздохом сказал адъютант, но еще он не договорил, как засвистела граната, ударилась между ними, лопнула, обдала порохом князя Андрея и адъютанта.
— Эх ма! — послышался вздох досады и сожаления. Князь Андрей с детски испуганным лицом хотел и не мог подняться на правой руке, — левое плечо и грудь были в крови.
— Это — ничего, — сказал он, — ранен,[1541] — но вдруг силы его ослабели. Он упал. «Нет, это — настоящая, это — конец!» в ту же минуту сказал он себе. «А жалко, что теперь. Еще что-то, еще что-то было хорошее. Досадно!» подумал[1542] князь Андрей, Офицеры подбежали к нему.
— Полковник, примите команду, —обратился он к старому[1543] офицеру.
— Руку? Плечо? Осколком?
— Да, да, несите. Прощайте, ребята.
Никто не отвечал.
[1544]Ополченцы с носилками выбежали из-за рядов, положили его с помощью офицеров и понесли.
Едва тронулись носилки с князем Андреем, как он чуть слышным голосом проговорил, чтобы они остановились. Он слушал тот громкий и горячий разговор, который начался в собравшемся кружке около одного только что принесенного раненого офицера. Два ополченных офицера,[1545] офицер, сопутствовавший князю Андрею, адъютант, приехавший на перевязочный пункт по приказанию своего генерала, доктор, фершал, раненые солдаты окружали принесенного офицера и с жадным вниманием слушали то, что он говорил. Офицер этот был ранен в ногу и в голову во время одной из атак против[1546] курганной батареи.[1547] Раны его были не[1548] мучительны, и они только больше возбуждали в нем[1549] увлеченье, в котором он находился во время атаки. Он, не переставая, говорил, рассказывая свои подвиги, в то время, как его несли. И здесь замечание одного офицера о том, что сражение проиграно, еще более возбудило его, и он сердито кричал, оглядываясь лихорадочно блестящими глазами на всех людей, с одобрительной гордостью слушавших его.
— Кто под кустом прятался, тому проиграно сражение, — кричал он, — а мы видели, как мы с ротой ударили, так ни одной собаки не осталось — в догонку кололи. Отовсюду прогнали, как баранов. Так-то удирают хваленые французы, — с улыбкой страданья кричал офицер.
— Ну, это там, может быть, — проговорил спорщик, — а я где был, против Семеновского, так там наши отступали и так-то...
Раненый перебил его.
— И всё врет, врет, батюшка! — закричал он. — Кабы проиграно сражение, так не взяли бы их короля в плен да не сбили бы их отовсюду.
Несколько голосов, подтверждая слова раненого, заговорили вместе.
Все эти люди: [1550] раненый, говоривший, и солдаты, и ополченцы, и князь Андрей — испытывали одно и то же чувство: они столько перенесли в этот день, так знали, что сделали все возможные от людей усилия, знали, что им так нужна победа, что они не могли сомневаться в победе.
№ 203 (рук. № 92. T. III, ч. 2, гл. XXXIX).[1551]
В[1552] 4-м часу после полудня с той и с другой стороны было убито и ранено более[1553] 70 тысяч человек,[1554] и перевязочные пункты в разных местах позади обеих армий были устланы ранеными, поле было усеяно мертвыми и ранеными, спутанные, разных полков, толпы солдат беспорядочно брели назад по дорогам и полям, и на перевязочных пунктах не успевали перевязывать и отгонять столпившихся носильщиков.
[Далее от слов: Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны кончая: Казалось, не только было легко сделать это усилие, но они должны были его сделать, близко к печатному тексту. Т. III, ч. 2, гл. XXXIX.]
[1555]Но они не делали его потому, что они истощили все возможные усилия: и артиллерия, и пехота, и кавалерия, долженствовавшая покончить сражение, были вводимы в дело, половина вражеской армии была избита, но другая половина,[1556] сбитая с 8-ой части позиций, с которой она сбита была еще 24-го числа, отступила с[1557] той линии, где она стояла вначале, и точно так же стояла несколько сот сажен позади.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновидение чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, солдаты французской армии после всех опытов прежних сражений испытывали то же. Во всех прежних сражениях после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал и стоило только преследовать его, теперь он стоял точно так же грозно, потеряв и убив 80 тысяч человек. И нравственная сила французской атакующей армии была истощена прежде, чем сила армии, защищавшей[1558] себя.
неукрепленных местах. 26-го числа французы направили все силы своей, вдвое превосходной (на левом фланге) армии против этого левого фланга. Русские защищали эту часть линии, переводя одну за другой части своих войск с правой стороны дороги на левую, всегда в данную минуту находясь в меньшем числе на этом пункте против французов.
Русское войско потеряло половину своих людей убитыми и ранеными (пленных сдающихся не было, были пленные равным числом с обеих сторон, пленных единичных), пушек было потеряно столько же, сколько взято, и,[1561] отклонившись левым флангом, на другой день армия точно так же, как накануне,[1562] оставшаяся половина армии загораживала дорогу к Москве.[1563]
Отчего произошло это необыкновенное, не повторявшееся и не имевшее примеров явление? Не распределение войск по буграм, лесам и полям, не окопанные канавами курганы, не предположения и распоряжения Бенигсена, Гартинга, Вольцогена, не мужество и распорядительность Барклая де Толли, обиженного и искавшего смерти, как нам рассказывают,[1564] — произвели это явление. Причины этого явления лежали в[1565] той неопределимой силе, которая называется духом войска, в том неразумном сознании, что мы хотим и потому должны победить, и это неразумное сознание лежало от главнокомандующего до солдата в душе каждого русского человека.
№ 204 (рук. № 92. T. III, ч. 2, гл. XXXIX).[1566]
<В 3 часа уже не было сражения, была стрельба, убийство по силе импита[1567], нельзя было остановиться. Семеновское и курган Раевского были взяты, но дальше французы не двигались и русские тоже. У русских не было людей, армия уменьшилась наполовину. Наполеону легко было, разорвав армии, обойти фланг,[1568] у него было 20 т[ысяч] гвардии, но он ничего не сделал. Он говорил: ils en veulent, donnez leur-en.[1569] Сражение шло, как дерутся два кулачных бойца, не потому, чтоб сбить один другого, а потому, что озлобились и хотят сделать больно.
Кутузов сидел на скамье в Горках и смотрел. Наполеон смотрел, к Кутузову приехал П. и сказал: сражение проиграно, мы разбиты. Кутузов сказал: я лучше вас знаю, мы выиграли и завтра добьем французов.>[1570]
В четвертом часу Pierre чувствовал, что, шляясь с места на место, он устал, устал физически и нравственно. Лошадь его была тоже ранена и не шла с места.
В 4-м часу вечера Пьер, слезши с лошади, сел на брошенную на дороге ось. Он ослабел совершенно и не мог ни двигаться, ни думать, ни соображать. На всех лицах, которые он видел, одинаково на тех, которые шли туда и которые возвращались, была видна такая же усталость, упадок сил и, главное, сомнение в том, что они делали.[1571]
[Далее от слов: Над всем полем, прежде столь весело-красивым кончая: перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, близко к печатному тексту. Т. III, ч. 2, гл. XXXIX.]
<Русские отступали с половины позиции, но стояли так же твердо и стреляли оставшимися зарядами.
Наполеон с покрасневшим от насморка носом выехал за Шевардинский редут на соловой арабской лошадке.
— Ils tiennent toujours,[1572] — сказал он, хмурясь и сморкаясь, глядя на густые колонны русских. — Ils veulent encore — donnez leur-en,[1573] — сказал он, и 350 орудий продолжали бить, отрывать руки, ноги и головы у столпившихся и неподвижных русских.
Pierre сидел на оси,[1574] глазам его представлялись лица убитых и раненых и того солдата, который с оторванной частью груди, открывал и закрывал рот, как вытащенная на берег рыба, в ушах его были пули, в носу — запах чего-то кислого и едкого, крови и пороху; скулы его прыгали, и он смотрел на людей, не узнавая их. Он слышал, что Кутайсов убит, Багратион убит, Болконский убит.[1575]
Он[1576] видел, что войска бегут, он думал, что сражение проиграно, и ехал отыскивать Кутузова. Кутузов диктовал приказ на атаку завтра и осадил пр[инца], приехавшего с известием поражения, и сражение было выиграно.
— Ваше сиятельство! Какими судьбами? — обратился он к нему.>
№ 205 (рук. № 94. T. III, ч. 3, гл. II—IV).[1577]
ТОМ V
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
[1578]Бородинское сражение выиграно. Так сказалось оно в сознании его участников, так доносил о нем фельдмаршал и так осталось оно в сознании русского народа. Мальчик, учащийся читать, уж знает, что Бородинское сражение есть слава русского оружия и что оно — выиграно. Но вслед за Бородинским сражением войска отступили, и Москва отдана без нового боя, стало быть оно проиграно.
Охотник выждал минуту, остановился против разбежавшегося на него разъяренного зверя и ударил в него. Охотник знает, что он нанес смертельный удар врагу, он знает, что он победил его; но разъяренный зверь, хотя и смертельно пораженный в своем разбеге, еще раздавит обессилевшего охотника, и инстинкт охотника велит ему отбежать назад, ожидая действия своего удара.
Французское нашествие получило этот смертельный удар в Бородинском сражении.
Нравственное сознание превосходства — главная артерия войны, та, которая нетронутая прошла в борьбе со всей Европой, была перебита, но под влиянием силы импита всего пройденного движения войско докатилось до Москвы и там, истекая кровью и зализывая свои раны, почувствовало свою погибель.
Как шар, встретивший в своем разбеге другой шар, отталкивает его назад, но сам в этом толчке теряет всю свою силу и медленно прокатывается еще малое пространство, чтобы остановиться, так после Бородинского сражения откатилось назад победившее русское войско и шар французского нашествия мог докатиться только до Москвы и там бессильно остановился.
Кутузов и вся русская армия знали, что сражение выиграно в вечер 26-го числа, и Кутузов так писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля, потому что он знал, что враг побежден.
Но в тот же вечер и на другой день стали одно за другим приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и на другой же день в 10 часов показался опять наступающий неприятель.[1579]
Еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, из полков сделались батальоны. Генералов не было, половины людей не было. Надо было отступить на один переход.
Кутузов[1580] хотел атаковать, и вся армия хотела, но это было невозможно, и шар должен был откатиться.
Ввиду неудобства минуты нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и, наконец, 1-го сентября армия подошла к Москве, и тут[1581] вопрос об отступлении представился в новом значении.
Войска остановились в позиции под Москвою. Нельзя было думать отдать Москву. Кутузов не верил в это. Когда Ермолов, посланный[1582] осмотреть позицию, сказал ему, что под Москвой нельзя драться и надо отступать, Кутузов[1583] посмотрел на него молча.
— Дай-ка руку, — сказал он и, повернув ее так, чтобы пощупать его пульс, он сказал: — ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Никто не хотел отступить в виду Москвы без бою и оставить столицу; но точно так же математически верно настолько должно было[1584] отступить после сражения русское войско, насколько должен отбежать столкнувшийся шар, и предел этого был за Москвою, и русские должны были отступить без боя. Точно так же, как причин для отката шара на известном пространстве есть тысячи: и трение, и вращательная сила, и тяготение, и препятствие воздуха, и наклон плоскости и др. др. — точно так же для того, чтобы войска без боя отступили за Москву, было миллион причин разнообразнейшей людской деятельности, к которой воля Кутузова относилась, как песчинка к миллионам пудов. Причинами отступления за Москву были и овраги, разрезывающие позицию, и упорство Бенигсена защищать Москву (нужно было, чтобы Бенигсен настаивал на одном, чтобы фельдмаршал не согласился на это), и убеждения Барклая, одержимого лихорадкой и видящего всё поэтому в мрачном свете, и болтовня эмигранта француза Кросара, приехавшего из Испании и настаивавшего на даче сражения, и известие о том, что в Драгомиловском предместьи разбили кабак и войска, отступая и относя раненых, перепьются, и приезд графа Растопчина, сказавшего вслух, что он зажжет Москву, и миллионы, миллионы причин личных не в одних высших сферах армии, но и в низших слоях ее, которые все совпали к одному, к оставлению Москвы без боя.[1585]
Заслуга,[1586] великая заслуга Кутузова — и едва ли был в России другой человек, имевший эту заслугу, — состояла в том, что он своим старческим созерцательным умом умел видеть необходимость покорности неизбежному ходу дел, умел и любил прислушиваться к отголоску этого общего события и жертвовать своими личными чувствами для общего дела. Несмотря на то, что тайный враг его, Бенигсен, подкапывавшийся под него в Бородинском сражении, выбрал позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, слушать Кутузов), настаивал на защите Москвы, несмотря на то, что Кутузов ясно, как день, видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, в случае же успеха себе приписать его, в случае же отказа очистить себя в преступлении оставления Москвы. Несмотря на это, Кутузов пощупал пульс Ермолову, сказавшему, что надо отступать, и, остановившись на Поклонной горе, собрал генералов, послал их осматривать позиции и прислушивался к всем мнениям.
Несмотря на то, что большинство отсоветывало давать сражение, и на то, что в его присутствии Кросар и другие господа спорили и делали планы, как будто фельдмаршала не было, он не позволил себе [с]оставить мнение, а сказал только, выслушав всё:
— Ma tête fut elle bonne ou mauvaise, n’a qu’a saider d’elle même,[1587] — и поехал в Фили.
дела, когда в тылу армии разбитые кабаки, он всё еще не позволил себе составить мнение и созвал совет.
Бенигсен, открывший совет, поставил вопрос: оставить Москву без боя или защищать ее.
Кутузов поправил его, он сказал:
— Спасение России в армии. Выгоднее ли рисковать потерей армии и Москвы, приняв сражение, или отдать Москву? — Он выслушал все мнения, все руководимые личными соображениями.[1588]
Остановив Бенигсена воспоминанием о Фридланде и закрывая совет, сказал:
— Je vois que c’est moi qui payera les pots cassés.[1589]
Он взвесил все суждения, все сведения, из которых кабаки в Драгомиловой были одним из важнейших, и несмотря на то, что он эту ночь не ложился спать и, всхлипывая, говорил Шнейдеру, что он не ждал этого, но что он заставит их есть лошадиное мясо, ежели бог поможет, — он сказал то, что должно было быть — отступать без сражения.
Кутузов не мог сказать другого. Это должно было быть. Ежели бы он приказал дать сражение, то точно так же после некоторых споров, колебаний и сомнений[1590] было бы то же самое.[1591]
№ 206 (рук. № 94. T. III, ч. 3, гл. VIII—IX).[1592]
<Пьера привезли в Можайск. Квартир не было. Он лег в коляске, задрав ноги на козла, и спал до позднего утра. Его разбудили известием, что войска выходят. Пьер проснулся и увидел продолжение вчерашнего. Войска выходили и оставляли около 10-ти тысяч раненых. Раненые эти толпились на улицах и стонали в окнах. Войска мрачно уходили. Пьер спросил про князя Андрея. Ему сказали, что его провезли с другими офицерами недавно, что он на себя не похож. Пьер наложил свою коляску полну раненых и поехал верхом по дороге. Но, отъехав несколько в сторону, он был настигнут казаками, которые, приняв его за немца, отняли у него лошадь, и он дошел пешком до Шолковки и оттуда был подсажен князем Горчаковым, которого везли раненым. Кровь, повязки, бледные лица, кровь, смерть, воровские наглые лица, грабеж, воровство, кровь, смерть — вот всё, что до Москвы видел Пьер.
Берейтор, ускакавший вперед за другими экипажами и с дрожками, выехал на Воробьевы горы встречать Пьера. На Воробьевых горах Пьер наелся с голоду молока и огурцов и приехал в свой дом совсем больной и с непреодолимым желанием спать.
На вопрос дворецкого, что ему делать, он отвечал:
— Делай, как другие, — и заснул.
Во всё это время ни одной мысли о погибели Москвы не приходило ему в голову. Всевозможные соображения казались ему ничтожными в сравнении с тем, что он видел.>
Примечания
<Пьер прямо к князю Андрею, строят <офицер> (из Бородино) взгляд солдат, равнодушие. Интерес.> Дальнейший текст до конца варианта вписан рукой Толстого на полях вместо зач. текста копии.
Но особенно ополченцы занимали Пьера. На их лицах он в особенности отыскивал разрешение того вопроса, который занимал его.
— Ну ты, не туда попала. К пехотным!!!
— Что ее бояться-то, всё одно. А вот барин — так удивительно.>
— Солдаты и то на вас удивляются, — сказал он ему,
На полях: Пьер увлек за собой. Бежали с батареи. , кончая: побежал вниз с батареи.
— Не отдам орудий, заклепки! Беги к резервам!
Pierr’а привезли в Можайск, там ему сказали, что в соседнем доме лежит раненый князь Андрей, но Pierre не пошел к нему от того, что ему слишком хотелось спать. Он лег в своей коляске и спал бы до другого вечера, ежели бы его не разбудили с известием, что войска выходят. Pierre проснулся и увидал продолжение вчерашнего. Та же была война.
В <минуту> день Бородинского сражения мы знали, что мы победили. Это знали все русские: ни донесение Кутузова, писанное вечером, ни приказание на завтрашний бой — не были обманом или средством возбуждения духа. <Но когда эта> Победа нравственная была несомненна.
На полях вместо зач. написано начало главы, кончая словами: он знал, что врагпобежден (стр. 267).