Война и мир. Черновые редакции и варианты
К тому II, части 3, страница 1

№ 98 (рук. № 89. Т. II, ч. 3, гл. I).

[3149]Никто уже не поминал о Буонапарте — корсиканском выходце и антихристе: не Буонапарте был, а был великий человек — Наполеон. Два года мы были в союзе с этим гением и великим человеком — императором Наполеоном. Два года его посланник Коленкур был чествуем в Петербурге и Москве, как ни один из посланников. В 1809 [году] император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с своим новым другом и только и было речи в высшем обществе, в обществе Анны Павловны, что о величии этого торжественного свидания двух властелинов мира и о гениальности императора Наполеона, бывшего корсиканца Буонапарте, антихриста, которого год тому назад по высочайшему манифесту, как врага рода человеческого, по всем русским церквам предавали анафеме. В 1809 году дружба двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла даже до того, что поговаривали о браке Наполеона с одной из сестер императора Александра и, когда Наполеон объявил войну Австрии, то русский корпус выступил на границу для содействия своему прежнему врагу Буонапарту и для воевания с прежним союзником, австрийским императором. Но в обществе чувствовалось, что мы не примем серьезного участия в этой войне, и общество не было занято ею.

Главное внимание русского общества обращали в это время внутренние преобразования,[3150] которые были производимы в это время императором[3151] во всех частях государственного управления.

Был тот молодой период царствования, следующий после продолжительного царствования (царствования Екатерины), в который всё бывшее, прежнее кажется устарелым, негодным, в который, кроме побуждения изменить надоевшее, дать разгуляться молодым силам, кроме той причины, что недостатки старого порядка видны и выгоды его незаметны, представляются еще бесчисленные причины, почему нужно уничтожить старое и ввести новое [3152] Всё переделывалось, как новый жилец непременно переделывает квартиру, в которой долго до него жил его предшественник. Был тот молодой период царствования, который всякий народ переживает раз пять в столетие — период революционный, отличающийся только тем от того, что мы называем революцией, что власть при этих революциях находится в руках прежнего правительства, а не нового. В этих революциях, как и во всех других, говорится о духе нового времени, о потребностях этого времени, о правах человека,[3153] о справедливости вообще, о необходимости разумности в устройстве государства и под предлогом этих идей и выступают на поприще самые неразумные страсти человека. Пройдет время и охота, и прежние нововводители точно также упорно держатся за свое бывшее новое, а теперь старое, и отстаивают свое убранство квартиры против подросшей молодежи, которой опять хочется и нужно удовлетворить своей потребности попробовать свои силы. И точно также обе стороны говорят друг другу аргументы, которые они считают истиной: одни о новом духе времени, правах человека и т. п., а другие о освященном временем праве, о выгодах известного, привычного и т. п., и обе стороны стремятся удовлетворить потребностям возрастов человека.

Как и всегда, нововводители в 1809 году имели пример к подражанию, к которому они стремились. И пример этот был отчасти Англия, отчасти Наполеоновская Франция.[3154]

Давно уже вышел указ о уничтожении коллегий и учреждении Государственного совета и министерств, вышел указ об экзаменах для получения чинов[3155] и указ о уничтожении преимуществ придворных чинов, и готовились другие, еще важнейшие, еще разумнейшие преобразования, которые пугали стариков, которые знали, что им не дожить до плодов этих семян, и радовали молодежь, потому что молодежь любит новое. Как и всегда, и те и другие, полагая, что они приводят аргументы, и думая, что действуют вследствие мысли на основаниях разума,— и те и другие удовлетворяли только своей инстинктивной потребности. И так же, как и всегда, и те и другие, вследствие спора, забывали даже и свои мнимые доводы и действовали только вследствие[3156] одной страсти.

— А, так вы говорите, что дворянство было опорой трона, так вот, не угодно ли, пятидесятилетним надворным советникам держать экзамен, — говорил Сперанский.

— А, вы говорите, что новый дух времени лучше, так я вам докажу, что при Иоанне Грозном русские были счастливее, чем теперь, — говорили Карамзин и противники. И те и другие думали, что судьба человечества и наверное России и всех русских зависит от решения их спора о введении или не введении в действие указа о министерствах или экзаменах. И в этом то, как и всегда, они более всего заблуждались. Никому, кроме тех, которые в споре о том находили счастье жизни, не было никакого дела ни до министерств, ни до экзаменов, ни до освобождения крестьян, ни до введения судов и т. п.

Жизнь с своими существенными интересами: здоровья, болезни, богатства, бедности, любви брата, сестры, сына, отца, жены, любовницы, с своими интересами труда, отдыха, охоты, страсти, мысли, науки, музыки, поэзии, — шла вне указов о министерствах и о коллегиях, как и всегда идет вне всех возможных правительственных распоряжений.

№ 99 (рук. № 89. T. II, ч. 3, гл. XI, XXII, XXIII).

Приехав в Петербург в 1809 году, князь Андрей велел себя везти прямо в дом Безухового <(не собственный дом, но дом, занимаемый им на Мойке со времени женитьбы, из которого Pierre, несмотря на дороговизну, не переехал, и жил один)>. Въехав в ворота, он спросил, дома ли? уверенный, что вопрос этот мог относиться только к Pierr’y, так как графиня была в Эрфурте, с тех пор приезжала в Петербург и опять уехала за границу.

— Графиня выехали, — отвечал дворник.

— Так стало быть Петр Григорьевич не живет тут?

— Они дома.

Князь Андрей был так удивлен этим известием, что он едва удержался от выражения недоумения перед дворником. Он послал наверх слугу спросить, может ли остановиться тут, но сам пошел вслед за слугою.

Дом был большой, половина Pierr’a была наверху в низеньких комнатках. Он остановил слугу и вошел сам. Pierre в выпущенной рубашке, с голыми, толстыми ногами в туфлях сидел за столом и писал. <Низкая комната была накурена.

— Что я вижу? — радостно закричал Pierre и бросился к своему другу. — Разумеется, у меня, нигде, как у меня.

— Да, как же ты с женой? — с улыбкой сказал Андрей.

— другой человек и ожил.

— Да с женой, — отвечал [Pierre], — я вам объясню всё: с женой и очень рад и спокоен, что с женой. Я расскажу, как это всё сделалось. Но как я рад. Ах, как я рад. А я вот за работой, — начал он, — аббат... вы не знаете его, это — удивительный человек. Я вас с ним непременно познакомлю. Можете представить, это — проект мира вечного. Он мне оставил. Много есть маниака, но мысль глубокая; я делаю отметки и увлекся, пишу целый traité,[3157] ну, да после. Ведь мы два года не видались. Помните паром?... Что за прелесть была весна. Как вы, зачем вы? Как я рад.

Он говорил, что рад, и Андрей понимал, что друг его был рад не только видеть его, но видеть его ожившим. Он не только не скрывал этого, но, чтобы дать тон своего положения, тотчас сказал ему:

— Зачем? Ты удивишься.[3158] Дела с тестем. Тебя посмотреть и отсюда в Крым. Я нездоров, и очень нездоров.

— Что вы!

— Да, ну что нового? Окончил ли работы <Сперанский?>

— Да, капитальные перевороты. Но вы читали записку Карамзина?

— Я ни сперанцист и ни карамзинист, но, признаюсь,[3159] имею свое мнение, в котором схожусь с Монтескье. Но как ты опять с графиней? Donnez moi le mot de l'énigme.[3160]

— Я? — Pierre слабо улыбнулся и одной этой улыбкой сказал всё. Сказал, что его окрутили и свели с женой против его воли. — Я? Au fond c’est une bonne pâte de femme, elle a ses défauts, je n’ai pas le moindre amour pour elle,[3161] но надо было ей помочь и спасти. Она гибла, а мне — всё глупости, всё пустяки. Душа моя, как я вам рад.[3162] Сперанский, что за человек... Ах, да, Ростовы здесь, у них сватьба: старшая дочь за Берга, — сказал он.

— Ведь вы их знаете? Меньшая говорила мне про вас. Это — лучшее было известие о вас...

Он не договорил. Андрей смутился и не мог скрыть смущения. Pierre сгорел, как маков цвет.

— Что за прелесть, что за девушка. Я не знаю...

— Очень милая.

Опять они заговорили о Сперанском, о указе и избегали говорить о Наташе. Они слишком хорошо знали друг друга и поняли, что для каждого из них она была — лучшая надежда в жизни. Андрей рассказал, что всё таки одно, что он любил (а Наташа?) — была война и он ехал в Турцию принять полк. Притом праздность — мать всех пороков, причина ошибок, заблуждений («женитьба на Наташе», подумал Pierre) и он ехал делать что нибудь.

На четвертый день своего приезда, как четыре года тому назад, Андрей получил розовую записо[чку] от Анны Павловны, узнавшей, что он тут, и поехал к ней вместе с Рiеrr’ом. То же было, только вместо эмигранта был секретарь французского посольства и похвалы Наполеону воздавались.

Князь Василий заглушал сам себя бессмысленным мычаньем, хваля Бонапарта [avec] empressement [?].[3163]

«L’amitié d'un grand homme

Est un bienfait des Cieux».[3164]

Князь Андрей. — Да, особенно, когда эта дружба после драки.

— Ваша бедная жена.

— Да, ежели бы женщины не рожали, они бы были совершенно вам приятны, только Наполеон не того был мнения в своем разговоре с m-me Staël, a V[icomte] такой приятный юноша. Pierre держал себя прилично, пока не стали говорить о континентальной системе. Он вдруг напустился на Наполеона с точки зрения республиканца.[3165] А[нна] П[авловна]: Несчастная война.

— Да, в особенности вследствие потери NN, а сорок тысяч человек— ничего. К[утузов] вдруг стал глуп, это часто бывает. Борис с приятным достоинством рассказывает о чувствах императора. Оттуда едут к Ростовым на ужин. Дорогой говорят о Б[орисе].

— Он уйдет очень далеко, потому что он один не пошлый дурак между ними, идиотами, и вместе с тем имеет такт не оскорблять их своим превосходством и притворяется равным им. Многое он уступает, многое он принял от них.

— Мне его жалко. Чтоб умереть, нужно узнать тщету жизни; иному, как мне, дается это ударом, сразу, потом дотираешь пустую форму, а другим, бедным, как ему, раздувают эту форму и всё кажется, что что то есть, пока не лопнет этот осторожно надутый пузырь. О А[нне] П[авловне]. О них судить нечего.

Это — эхо, а голоса нет и эхо все перевирает, опаздывая. Они — никогда не в такте. Когда подступает новое, они все верят в старое. Когда новое сделается отсталой пошлостью и передние умы уже видят новое, они только разжуют ее. Так теперь с Наполеоном. Ежели бы я мог еще допускать великих людей, как четыре года тому назад, я бы давно разочаровался в Бонапарте и я с тобой согласен. Теперь это — ничтожество, пустота, близкая к своей погибели, сама себя заевшая. — Князь Андрей был в умственном раздражении, как и всегда возбужденный Рiеrr’ом. И насколько ни возвысился Pierre за это время, он всё видел это громадное пространство между собой и Андреем и радовался ему. Князь Андрей еще больше ушел в область мысли.[3166]

У Ростовых была сватьба и вечером бал. Дела Ростовых шли всё хуже и хуже. Они жили в деревне; чтобы спасти имение, надо было продать родовой дом. Старый граф медлил. Он приехал в Петербург искать место для поправления дел и вместе с тем последний раз повеселить дочерей, прежде чем зарыться в деревню. Но несмотря на московские обеды, на знакомства со всеми в мире, место не получалось. Надо было просить или через Аракчеева или через Сперанского. Оба презирали таких людей, как старый граф. А тут Берг, который устроил свою судьбу, про которого все уже переставали говорить, что он глуп, потому что он был уже полковник, несмотря на то, что только потому он и был полк[овником], что все соглашались, что он слишком глуп для того, чтобы не сделать ему того, о чем он так наивно просил, — Берг сделал предложение, Лиза согласилась. Отец, мать и брат поморщились и согласились. Отец морщился особенно оттого, что надо было дать приданое, деньги, а их не было. Он хотел дать вексель, но Берг не согласился, чуть не расстроилась сватьба. Граф занял восемьдесят тысяч и дал. Но это была брешь, после которой нельзя уже было колебаться в продаже дома и подмосковной. Nicolas приехал из полка, где он служил, рядовым, гусарским, честным, храбрым товарищем (на таком он был счету), штаб ротмистром, чтобы быть шафером сестры. Nicolas загрубел после Тильзита. В доме было грустно. Он отделился всеми интересами в полковую жизнь.[3167] Езда, ученье, игра, попойка, война, производства, дружба и главное праздность, эта полная прелести полковая праздность. Сидит у заваленки, ничего не делает, не ждет, не думает. Придет на новую стоянку, люди все милы и просты кажутся. А тут поход, сражение — убьют может быть. Он загрубел. Ни новой музыки, ни новых песен, книг, интересов. Кроме того, он бежал из дома оттого, что его хотели женить на богатой невесте, и тут ему Соня жертвовала собой. Всё это было скучно. В Петербург он приехал с Васькой. В этот вечер, когда приехал Андрей с Pierr’ом, все обожатели Наташи были налицо: Борис, Андрей, Pierre, Денисов, и Наташа была на себя не похожа от радостного волнения; она вся дрожала и радостно светилась. Она была теперь вполне прелестная собой девушка, в полной силе красоты и молодости.[3168]

Ростовы в Москве без сомнения принадлежали в высшему свету, но в Петербурге они не могли быть высшего круга. Их общество было смешано. Были В. Денисов, сам жених Берг и был Анатоль Курагин, который в то время был львом Петербурга (он как то раз вошел в связь с замужней женщиной высшего света, убедился, что это нетрудно, стал смелее с другими и сделался лев), и Борис, державшийся в самом высоком кругу. Старые Ростовы не чувствовали и знать не хотели, к какому они принадлежат кругу, но, как и всегда, молодые чутче на эти оттенки и особенно Наташа по своей тщеславной натуре чувствовала это.

Pierre и Андрей приехали раньше других. Еще никого не было. Наташа одна в бальном платье ходила, постукивая каблучками, по зале с веером в руках (она была рада, что она как большая) и напевала. Она увидела Pierr'a и весело улыбнулась, но, увидав Андрея, она задрожала ясно от радости, но как будто она испугалась. Она справилась. Князь Андрей сиял лучистыми глазами, говоря с ней самые пустые, ничтожные вещи. Pierre видел это и грыз пальцы. Он бессмысленно ревновал. Вошел гусар с усами, загорелый, особенно обрадовался Андрей. Жених с невестой классически сидели, и тот веселый, поэтический бог, который парит над соединяющейся четой, стоял в воздухе. Тут был и Денисов, но невестой всех их четырех была одна Наташа. В ней был фокус всего света. Она была счастлива, кокетничала со всеми, но не выпускала из виду Андрея и перед одним им робела. Она потребовала от него вальса и он, пощелкивая шпорами, пошел один, потом другой. Она кокетничала и с Анатолем, но не обращая на него внимания. Борис по[пался] ей и она, как бы желая наказать его, заставила его пожалеть, что они [1 неразобр.] разошлись. Она и Бергу велела подать себе опахало и он улыбался и отец улыбался, глядя на нее издалека.

— Моя то, моя то!

— Послушайте, — сказала она Андрею, — как я рада, что вы теперь тут. Нам веселее будет.

— Я еду послезавтра.

— Как? — строго спросила она. — Нет, — умоляюще сказала она. — Не может быть.

————

Ночью, вернувшись домой, Pierre отмалчивался от речей князя Андрея, потом он вдруг повалился на подушку и заплакал.

— Боже мой! Что со мной, Андрей, я влюблен, до безумия влюблен, я без нее жить не могу.

— А, так вот оно когда пришло, — сказал князь Андрей, стараясь говорить просто.

— Да, а она любит вас. И слава богу, но я несчастлив. Я знаю, что я сделаю, я сопьюсь с круга.[3169] Сколько жизни, тонкости, сколько пороков и сколько прелести, — говорил он, соглашаясь и вспоминая каждую ее фразу, ее мину... А она в то время не спала и тоже плакала.

— Как он смел сказать, что он едет. Я спрошу еще у него. На другое утро Наташа была такая же безумная, как всегда, она верхом ездила на брате и кричала: дайте мне мужа! Доложили о князе Андрее. Она, не заботясь о том, что скажут, побежала вперед в залу и встретила его.[3170]

— Вы едете? — спросила она, дрожа от волнения и страха и глядя на него страстными глазами, испугавшими его своей серьезностью. Он так был счастлив, что долго не мог оторвать глаз и д[олго] ничего не говорил.

— Вы совсем едете?

— На два года, я думал.

— Ну, это навсегда. Кто переживет два года, прощайте. — Она подала ему руку. Он поцеловал ее. Она отвернулась и пошла назад.

— Послушайте, постойте, — сказал он, сам не зная, что он будет говорить. Она остановилась и слезы остановились на ее глазах.

— Ежели вы полюбите кого нибудь, выходите замуж, но когда будете выходить, напишите мне, чтоб я знал.[3171]

— Хорошо. — Она вся дрожала от волнения и страсти. Она ждала, что он обнимет ее. Она не знала, как делают предложение, может так. О, как бы она прижалась к нему. «Хорошо. Что же это», подумала она, «Борис тогда обещал через четыре года. И он тоже после. Нет, он не такой». Она всё ждала, но он тихо и учтиво прошел мимо нее и простился, вставая после болтовни со всеми и с нею при всех. Выходя, он взглянул на нее. Грудь ее поднималась и лицо было искривлено детскими рыданиями. Он поспешно вышел. Она решила, что она любила его одного в первый и последний раз, и сказала Соне.>

№ 100 (рук. № 89. T. II, ч. 3, гл. VIII).

[3172]Приехав в Петербург в 1809 году, князь Андрей велел себя везти прямо в дом Безухового, полагая, что ежели, как и надо предполагать, Pierre не занимает один этот известный всему Петербургу огромный дом на Мойке, то по крайней мере там он узнает, где живет Pierre. Въехав в ворота, он заметил, что дом обитаем, спросил дома-ли? уверенный, что вопрос этот мог относиться только к Pierr’y, так как графиня, Андрей знал, жила отдельно и последнее время со всем двором жила в Эрфурте.

— Графиня выехали, — отвечал дворник.

— Так стало быть граф Петр Григорьевич не живет тут? — спросил князь Андрей.

— Они дома, пожалуйте!

Князь Андрей был так удивлен этим известием, что он едва удержался от выражения недоумения перед дворником и вслед за слугой пошел в комнаты Pierr'a. Дом был большой, половина Pierr'a была наверху в низеньких комнатках. Pierre в выпущенной рубашке, с голыми, толстыми ногами в туфлях сидел за столом и писал. Низкая комната была завалена книгами и бумагами и накурена так, что днем было темно.[3173]

[3174] Pierre видимо так был увлечен своим делом, что он долго не слыхал шума входивших. На голос князя Андрея он оглянулся и прямо глядел в лицо Болконского, но всё еще видимо не узнавал его. Лицо Pierr'a было нездорово, опухше и желто-бледно и в глазах и губах было выражение досадливо-озабоченное. «И опять несчастлив», подумал князь Андрей, «и не могло быть иначе, как скоро он опять сошелся с этой женщиной».

— Ах, это вы! — воскликнул Pierre.— Слава богу, наконец!

Но в тоне Pierr'a не было заметно той прежней детски-восторженной радости. Он обнял князя Андрея и тотчас же повернулся к своим тетрадям, стал складывать их.

— Ах, я и не слыхал, я так занялся... Разумеется у меня остановитесь, больше нигде... Слава богу, — говорил Pierre. И в то время, как он это говорил, князь Андрей еще очевиднее, чем прежде, заметил на одутловатом лице его новые морщины, и в особенности общее выражение мелкой озабоченности, скрывающей обыкновенно неясность существенных условий жизни.

— Так ты не получил моего последнего письма, — спросил князь Андрей, — где я тебе пишу про свою болезнь и поездку...

— Нет... ах да, получил. Что с вами, неужели вы точно больны? Нет, vous avez bonne mine.[3175]

— Нет, плохи мы с тобой, дружок.[3176] Стары становимся, — сказал князь Андрей.

— Стары? — подхватил испуганно Pierre. — О нет. — Он смущенно засмеялся. — Напротив, я никогда так вполне не жил, как теперь, — сказал он. Но тон его подтверждал как будто слова князя Андрея. Pierre повернулся опять к своему столу, как будто по привычке отыскивать на этом столе в своих бумагах спасение от жизни.[3177]

— Вы знаете, за чем застали меня?[3178] Я пишу[3179] проект преобразования судов...

Pierre не договорил, заметив, что князь Андрей, усталый с дороги, снимал дорожное платье и отдавал приказание слуге.

— Впрочем, что ж я вам говорю, еще успеем. Ах, как я рад вам. Ну, что княжна Марья Николаевна, ваш отец? Вы знаете, что это пребывание в Лысых Горах осталось мне лучшим воспоминанием...

Ответив на все его вопросы, [князь Андрей спросил его: ]

— Ну, что братья масоны? Как идут работы?

— Хорошо, — отвечал нерешительно Pierre. — У нас теперь именно очень оживленно. На днях готовится торжественное собрание. Мы получили из шотландских лож большого Востока послание, и готовится соединение Ищущих манны с Астреею. Вы долго пробудете?[3180]

Князь Андрей молча улыбнулся.

— Нет, не думайте, — отвечал Pierre на эту улыбку так же определенно, как бы князь Андрей словами выразил ту мысль, которую означала эта улыбка. — Нет, не думайте, чтобы у нас преобладала формальность и внешность. Нет, у нас есть замечательные люди. Теперь великий мастер здесь. Он — замечательный человек. Я говорил ему о вас...

— Ну, как я счастлив, как я рад, — говорил Pierre, начиная понемногу входить в прежнее, естественное и искреннее оживление. В это время, с легким скрыпом сапог, в комнату вошел щегольской, блестящий новизной ливреи, румяный лакей и почтительно и достойно поклонился.

Pierre поднял кверху голову, прищурился, сморщился, и прежде даже, чем лакей начал говорить, стал подтверждая каждое будущее слово лакея, слегка одобрительно кивать головой.

— Ее сиятельство графиня Алена Васильевна приказали доложить вашему сиятельству, — отчетливо и приятно выговаривал лакей, — что как они изволили узнать о прибытии князя Андрея Николаевича, то не прикажете ли отвести для них внизу княжонскую половину?

— Да, хорошо, хорошо, да, да, да, да, — скороговоркой повторял Pierre. Несмотря на всё свое участие к судьбе друга, князь Андрей не мог не улыбнуться.

— Давно возвратилась графиня? — спросил он по уходе лакея. Князь Андрей чувствовал, что спрашивать о том, как опять Pierre сошелся с женой, было бы неприятно для Безухого, но и обойти молчанием эту новость было бы также неприятно.

Pierre слабо улыбнулся и этой улыбкой сказал князю Андрею всё, что хотел узнать Болконский. Он сказал этой улыбкой то, что во первых его заговорили, запутали, обошли и против воли свели его с женой; во вторых сказал то, что было всё таки основным верованием Pierr’a, сказал то, что жизнь так коротка, так глупа, что не стоит того не сделать того, чего другим так хочется, не стоит верить, так же, как и не верить чему бы то ни было. На словах же он сказал по французски:

— Vous voulez le mot d’énigme? Eh bien, mon cher, il faut que je vous avoue: j’ai été trop entier, j’ai eu tort et puis au fond c’est une bonne pâte de femme... Elle a ses défauts, mais qui n’a pas les siens. Et puis quoique je n’ai d’amour pour elle (entre nous) elle est ma femme et puis.... et voilà...[3181]

Pierre совсем смутился этим объяснением и тотчас же опять подошел к столу, взял свою тетрадь и начал говорить про предмет своего сочинения. Теперь уже совершенно очевидно было князю Андрею, от каких преимущественно мыслей спасался Pierre своей работой над[3182] запиской о старой и новой России, и ясно стало, отчего так одутловато стало лицо Pierr’a и так скоро показались на нем складки, не столько старости, сколько опущенности.[3183]

— Вот видите ли? Я вам начал говорить о моей записке.[3184]

Я полагаю, что одних конституционных форм ответственности министров и т. п. мало.[3185] Необходима полнота преобразования. А что ж, может быть.

Князь Андрей знал до малейших подробностей о том, что делалось Сперанским, и имел об этом свое особенное понятие. Он считал всё существующее устройство таким безобразным, так презирал и ненавидел все правительственные лица, что революционная, ломающая всё деятельность Сперанского была ему по сердцу. Сперанский, которого он никогда не видал, представлялся ему чем то вроде гражданского Наполеона. Он радовался его возвышению, унижению прежних государственных лиц и из за тех преобразований, которые делались, видел всю общую основную мысль этих преобразований. Он видел освобождение крестьян, палаты депутатов, гласность судов и ограничение монархической власти.[3186] Сперанский интересен ему был, как выражение новых идей и протест против старых.

Он вполне был согласен с мыслию Pierr’a, но в эту минуту это мало занимало его.[3187]

— Так вы очень интересуетесь Сперанским? — говорил Pierre. — Вы знаете, что он масон, я через Hélène могу вас свести с ним.

— Да, это замечательный человек, — говорил князь Андрей.

— Ах, вы знаете, à propos de Speransky,[3188] кто здесь? Ростовы. Они много говорили про вас, — сказал Pierre.

— Отчего же à propos de Speransky? — сказал князь Андрей, и к удивлению своему чувствуя, как он краснел при упоминании о Ростовых.

— Меня просили похлопотать через Сперанского о месте для старика Ростова, — отвечал Pierre, — но я боюсь, что этот добрый старик именно не такого сорта человек, которы[м] протежирует Сперанский. Вы знаете, их дела очень плохи. Вы будете у них?

— Да, непременно. Так твоя записка... — сказал князь Андрей, желая переменить разговор. Но Pierre не всё еще сказал о Ростовых, и Андрей заметил, как особенно по старому оживился Pierre, как скоро заговорил о них.

— Славное, прекрасное семейство. Вы знаете, бывают минуты уныния, грусти. И мне стоит только поехать к ним, я оживаю. Меньшая какая прелесть. Я помню ее почти ребенком. Вы знаете, что я никогда не был влюблен, но вот женщина, к которой я мог бы испытать это чувство.

Князь Андрей удивился, что Pierre чувствовал прелесть Наташи так же, как прежде удивляло Pierr’a тоже, что другие это чувствовали, и как казалось всем, чувствовавшим эту неопределимую прелесть. Но князь Андрей не хотел говорить с Рiеrr’ом о том, что еще в сомнении и тайне ворочалось в самой глубине его души.[3189]

————

Графиня Алёна Васильевна Безухова, и прежде имевшая один из первых салонов Петербурга, теперь после приезда своего из Эрфурта, где, как слышно было, она была удостоена предпочтением одного очень и очень значительного лица, и в особенности после соединения своего с мужем (муж, именно такой муж, как Pierre, был необходимым условием для вполне модной женщины), теперь графиня Безухова и ее салон были несомненно первыми в Петербурге. Князь Андрей по своей прежней репутации модного петербургского молодого человека и вообще по своему положению в особенности потому, что это был молодой мущина (Hélène предпочитала общество мущин), был сочтен ею не недостойным некоторых frais.[3190] На другой день после приезда он был приглашен вниз, на половину графини, обедать и на вечер.

Князю Андрею нельзя было отказаться, и Pierre, не любивший вообще обедать у жены (он обедывал обыкновенно в клубе), собрался вниз вместе с своим другом.

— Vous devez savoir, mon cher, — сказал Pierre, бреясь, — que le salon le plus huppé de Pétersbourg c’est le salon de ma femme.

Vous trouverez chez elle les hommes les plus distingués du corps diplomatique et surtout de l`ambassade française: Caulaincourt vient chez elle.[3191]

Князь Андрей только щурился, слегка улыбаясь, слушал Pierr’a.

В шестом часу вечера (по новейшей моде) графиня в простом (оно стоило восемьсот рублей) бархатном, черном платье, с такими же кружевами, приняла князя Андрея в своей тоже простой (стоившей отделкой шестнадцать тысяч) гостиной. Разнообразный званиями и мундирами мужской двор приближенных графини, в числе которых преобладали французы, уже окружал графиню. Из знакомых князю Андрею был здесь один Борис, который сразу болезненно поразил князя Андрея по незаметным для других, но для него ясным как день, отношениям его к жене и мужу Безуховым.

Главной чертой Бориса, теперь уже ротмистра гвардии и адъютанта N. N., были все те же приятная представительность и calme,[3192] но такой calme, за которым по тонкой улыбке, живущей в глазах и губах, видно было, что скрывалось многое. Правда, князь Андрей, уже входя в гостиную, был готов во всем отъискивать признаки несчастия бедного Pierr’a, но его особенно поразил тон особенной и несколько грустной почтительной учтивости, с которой Борис встал перед Рiеrr’ом и, наклонив молча голову, приветствовал его. Само собою разумеется, что это была фантазия Андрея, но часто фантазии открывают истину вернее, чем очевидные доказательства. Князю Андрею показалось, что выражение лица Бориса в то время, как он здоровался с мужем Hélène, было кротко стыдливое и фаталистическое, как будто он говорил: «я вас уважаю и не желал вам зла; по страсти наши и страсти женщин не во власти нашей. Ежели я по страсти сделал вам зло, и вы считаете это злом, то я во власти вашей и готов нести всю ответственность своего положения. А ежели, впрочем, вы ничего не знаете и не думаете, — говорил вместе с тем насмешливый свет в его глазах, — то тем лучше для тебя, мой милый». Это представилось князю Андрею, но странно все последующие наблюдения над Борисом и Hélène, от которых он не мог воздержаться, подтверждали первое впечатление. Борис сидел не в числе окружавших графиню; он держался в стороне, занимая гостей, как домашний человек и, как человек, который доволен тем, что ему принадлежит в действительности, и потому не желающий выказывать больше того, что у него есть. Потом князь Андрей заметил, что графиня попросила Бориса передать что то с особенно холодным взглядом. Потом он заметил их мгновенные взгляды в то время, как они не говорили друг с другом, и, наконец, когда в разговоре Борис обратился к графине и сказал ей: «Madame la comtesse»,[3193] по тону, которым это было сказано, князь Андрей до очевидности понял, что Борис наедине не говорил ей «madame la comtesse», а говорил ей «ты», и что Борис наверное был, есть или будет ее amant de coeur,[3194] вместе с тем, какое то очень и очень высокое лицо, о связи которого с Hélène было известно всему миру, был amant avoué.[3195]

так же, как и за своей работой.

Дам было мало: две или три неизвестные князю Андрею и Анна Павловна, которую, как друга покойной жены Болконского, с своим необыкновенным светским [тактом] для князя Андрея пригласила Hélène и за обедом посадила с ним рядом. Графиня Безухова принимала гостей и приняла князя Андрея с тою особенной aisance[3196] и уверенностью в своей безупречности, которой никогда не бывает у добродетельных женщин. Она еще похорошела за то время, что не видал ее князь Андрей. Она была очень полна, но не толста, необыкновенно бела — ни одной морщинки не было на ее прекрасном лице. Волосы были свои, необыкновенной длины и густоты. Собольи брови, как написанные, оттеняли гладкой, мраморный, выпуклой [лоб]. И всё та же, всегда та же улыбка румяных губ, или очень много или ничего не говоря, сияла на ее лице. Она была признанная красавица не только в Петербурге, но и за границей; весь партер поворачивался задом к сцене, когда она входила в ложу. Наполеон сказал про нее: «c’est un animal superbe».[3197] Она знала это и еще более была хороша от этого сознания. Князю Андрею она никогда особенно не нравилась, он никогда бы не выбрал ее своей женой, но и он теперь невольно подчинился этому влиянию красоты, элегантности и всего этого круговорота светской жизни. Не она ему нравилась, но [он] видел в ней цель, которую все признают желанною, к которой все стремятся, и ему захотелось занять место в этом турнире и попытаться победить всех. Кроме того, он после своего воскресенья так оживленно чувствовал себя расположенным и давно не испытанное им удовольствие быть в изящно обставленном светском кругу, что он сам не заметил, как, подсев к графине, он сказал ей несколько более чем обыкновенных светских комплиментов, и более, чем нужно, смотрел на нее. Он уже забывал и свою жену, и Pierr’a, и всё; графине это было приятно. Андрей был теперь особенно хорош собою и держал себя в гостиной так свободно и презрительно, что женщине приятно было бы смутить его; в середине разговора она вдруг обратилась к нему и замолчала, ее прекрасные глаза съузились, и из за длинных ресниц вдруг засветились такие наглые, страстные и грязные глаза (те самые, которые смотрели на Pierr’a, когда она в день обручения поцеловала его), что князь Андрей, отвернувшись, опомнился, и она опять не понравилась ему; [он] холодным тоном отвечал на ее вопрос.

Анна Павловна приняла князя Андрея в свое соседство за столом радушно, но с некоторым оттенком укоризны всё за его адъютантство Кутузова, так огорчившего государя под Аустерлицом. Разговор общий шел преимущественно о Эрфуртском свидании, бывшем новостью дня. Четыре года после последнего своего светского вечера с Анной Павловной князь Андрей слушал теперь восторженные речи о Наполеоне, том самом, который прежде предавался проклятиям.[3198] Не было достаточно восторга и почтительности, чтобы говорить об этом гении. Графиня рассказывала про торжество Эрфурта, в разговоре называя, как своих близких знакомых, замечательнейшие лица в Европе. «Nous étions beaucoup de monde. Le duc de... le comte de...»[3199] или: «Le duc de Luine m’a fait rire».[3200]

«Как могут они ее слушать, и как она может так искусно притворяться, что она всё это понимает, и что она не дура?» — думал Pierre, слушая свою жену.[3201] Графиня рассказывала про знаменитый торжественный спектакль, в котором играл Racin’a Talma, и оба императора сидели перед сценой на эстраде на двух приготовленных им креслах, и как, когда Talma сказал:

«L’amitié d’un grand homme est un bienfait de dieu».

— Des dieux, comtesse, s’il est permis de rétablir Racine,[3202] — поправил один из французского посольства.

— Ah! je ne suis pas monodéiste,[3203] — сказала графиня.

«И от кого она выучилась и запомнила это слово», подумал, наливая себе вино, Pierre, «и догадалась сказать — не понимаю. А я ведь знаю, что она дура и не понимает ничего того, что говорит». Pierre много пил, как заметил князь Андрей. Графиня продолжала рассказ, состоявший в том, что, когда Talma произнес эти слова, император Александр, мы все видели, [взял] руку императора Наполеона и пожал ее.

— Вы не можете себе представить впечатление на нас. Все затаили дыхание.

Князь Василий доканчивал фразы дочери и значительно мычал, как бы говоря этим: «Ну, что же un grand homme, un génie. Eh bien, je n'ai jamais dis le contraire».[3204]

Анна Павловна принимала участие в этих разговорах и не отказывала в легком восторге и глубоком уважении к «sa majesté l’empereur des français»,[3205] как она его теперь называла, но в ее восторге был оттенок некоторой грусти, долженствовавшей относиться к особенности взгляда ее высокой покровительницы на новый союз России. Она признавала Наполеона гением, оказавшим большие услуги революции и понявшим свои выгоды в союзе с Александром, но она всё соболезновала о разрушенном старом порядке вещей и была всё-таки par conviction dans les bons principes.[3206] Одно, в чем она вполне сходилась с графиней, это был ее страстный восторг вообще к французам. — C’est la reine des nations. Être français et avoir un titre de noblesse,[3207] — говорила она. Князь Андрей, как всегда в гостиной, вступал и даже держал разговор, весело и колко противореча. Он, который всегда так охотно бранил русских, не мог удержаться от некоторых не понравившихся Анне Павловне замечаний о том, что поэтому лучше бы перейти в подданство Наполеона и никогда бы не воевать с французами.

— Да, это было бы гораздо лучше, — сказала значительно Анна Павловна.[3208]

Pierre шутил и изредка блеском своей французской болтовни, несмотря на невыгодное положение мужа в гостиной жены, обращал на себя внимание. «Да, это ничего, не обращайте внимания, это мой муж», при этом говорило выражение лица графини.

[3209] С вечера, разойдясь из гостиной графини, Pierre поехал в клуб и, когда вернулся, Андрей уже спал. На другой день Андрей рано выехал по делам, обедал у тестя, вечером был в том доме, где его обещали познакомить с Сперанским, и только вечером вернулся домой и вошел в низенькие накуренные комнаты Рiеrr’а, с которым они целые сутки не видались.[3210]

— Как я рад, что я тебя застал дома, — сказал князь Андрей, расстегнувшись, ложась на отоманку и потирая лицо руками.

Pierre знал это выражение в лице Андрея, знал и любил его. Он положил свои тетради и, закурив трубку, попокойнее уселся против друга.[3211]

— Eh bien, savez vous, mon cher, je reste à Pétersbourg, on m’a fait des propositions que je ne puis refuser.[3212] И в самом деле, такое время, такие перевороты, так кипит всё, так трещит гнилое, старое, что нельзя удержаться не дать и свой coup de main.[3213]

— Вот как! Как я рад, — сказал Pierre. — Где же?

— Кочубей просит меня заняться в комиссии составления законов, потом мне предлагают место в Крым.

— Нет, оставайтесь здесь.

— Да, мы не видались с вами еще со вчерашнего вечера, — сказал Pierre. — Я думаю, странно на вас это всё подействовало, все эти восхваления Наполеону. Как иначе заговорило всё. Мне кажется, ежели бы я даже продолжал думать о Наполеоне то же, что думал прежде, я бы изменил своим мыслям, только чтобы не быть заодно с этой толпой.

— Да, — сказал князь Андрей, улыбаясь, — то, что мы с тобой думали и чувствовали четыре года тому назад, то они поняли теперь. Но для них Египет, итальянский поход, освобождение Италии, первый консул — было непонятно; pour faire une brèche dans leur entendement, il leur fallait tout le faste ridicule et dégoûtant de Tilsit et d’Erfurt.[3214] Они, как говорит Гете, эхо, а голосов нет. И как эхо, они, опаздывая, всё перевирают. Они никогда не поют в такт. Когда подступает новое, они всё верят в старое, когда новое сделается старым, отсталой пошлостью, и передовые умы уже видят новое новое, они только начинают разжевывать старое, то, против чего они спорили. Вот и теперь с Наполеоном. Ежели бы я еще мог допускать великих людей, как четыре года тому назад, я бы давно разочаровался в Бонапарте и без Аустерлица.[3215]

— А, — подхватил Pierre, — так вы того же мнения о Бонапарте. По моему это ничтожество, пустота, близкая к своей погибели. Это — человек, не выдержавший своего положения и измельчавшийся.

— Еще бы, еще бы, — говорил князь Андрей, кивая головой, как будто то, что говорил Pierre, было избитой истиной, хотя едва ли в Петербурге не они двое были этих мыслей.

Они помолчали и переглянулись. Им приятно было чувствовать, что они, хотя и живя врозь, так равномерно шли вперед в своих мыслях, что после долгого промежутка времени далеко впереди по дороге жизни они находили себя опять вместе.

Князь Андрей по естественной связи мыслей от этого сближения перешел к воспоминанию о Борисе, в 1805 [году] очень понравившемся ему. С ним, он чувствовал, они очень разошлись за это время.

— А помнишь, я тебе говорил о Друбецком, которого ты рекомендовал мне. Он мне очень нравился. И я очень ошибся. Я его опять встретил нынче. Он мне не нравится.

Опять они сошлись. Pierre точно также был прежде прельщен и разочарован в этом молодом человеке, но он по причине этих подозрений, которые он имел о Борисе, не откровенно выразил о нем свою мысль.

— Нет, он очень хороший молодой человек. И он имеет большой успех в свете и службе.

— Да, да, он уйдет очень, очень далеко. И этим то он не нравится мне. Il prend au sérieux le succès dans le monde et la carrière.[3216] Это то и жалко в нем. Он умнее их всех. И это не трудно. Но он имеет такт скрывать свое превосходство, чтобы не оскорбить их и притворяется равным им. Это — главный рецепт успеха, но то то и жалко, что он не настолько умен, чтобы видеть, что это не стоит того. Ему кажется, что всё это очень важно — он старательно и бережно раздувает этот мыльный пузырь, и тем хуже ему будет, когда пузырь лопнет.

Pierre переменил разговор.

— Да, вы мне не говорите, видели вы Сперанского? Ну что?

Князь Андрей вздохнул.

— Encore une illusion de moins,[3217] — сказал он. — Не то, чтобы я с тобой был согласен. Многое можно и должно сделать, но не такими нечистыми, кутейницкими руками.

— Ah, ah, не говорите, ah, mon cher, quel esprit de caste.[3218]

— Esprit de caste ou non,[3219] только не могу я переносить этого кутейницкого тона с тою же догматичностью и с каким то лоском иакобинизма придворного. Кутейницкий особенный род.[3220]

— Mon cher qu’est ce que vous dites![3221] Но подумайте, что это единственный человек, имеющий...

— Да и потом, — перебил князь Андрей, < — кому это нужно? Разве крестьяне требуют свободы, разве они могут пользоваться ею? Вот я отпустил своих, и кому нужна у нас ответственность, свобода печати? Эти люди не могут понять свободы, потому что они привыкли смотреть снизу вверх.[3222]

— Ну, вы совсем не то говорили вчера. Я <всё это одобряю> его как человек, но... — и Pierre начал опять говорить на свою любимую тему. Князь Андрей не слушал его, он думал в это время о том, что как это случилось, что он действительно говорил и думал вчера совсем другое. В самом деле, неужели гордая холодность, с которой принял его Сперанский, и вообще esprit de caste,[3223] с которой он смотрел на кутейника, заставила изменить весь взгляд на вещи? Или все эти впечатления, новые лица, разговоры успели так спутать его? Может быть. Он спрашивал себя и решительно не знал, каких он был убеждений о всем том, что в кабинете Богучарова представлялось ему так ясно, определенно и несомненно обдумано. Он не мог разобрать всего этого и совершенно обратно тому, как поступал Pierre, от неясности в деле чувства спасаясь в деле мысли, князь Андрей от сознаваемой им умственной неясности почувствовал потребность спастись в чувстве. Pierre заметил во время своего изложения, что Андрей, не слушая его, чему то внутренно улыбался.

Он остановился.

— Знаешь что, — сказал Андрей, — поедем к Ростовым. Мне необходимо у них побывать, пое[дем].

И действительно, приехав к Ростовым, как только в гостиную, услыхав о приезде гостя, едва удерживаясь от бега, вошла Наташа и, счастливая, испуганная и гордая, села и тотчас же вскочила, чтобы убежать в свою комнату и защекотать и перецеловать от радости всех домашних, т. е. как нибудь наружу излить свою радость, — тогда только вполне стали ясны для князя Андрея все эти вопросы, в которых он со времени своего приезда в Петербург чувствовал, что начинал запутываться. И вопрос об успехе в свете, и о Наполеоне, и о семейном горе Pierr’a, и о преобразованиях Сперанского, и о масонстве, и о назначении человека, — все эти вопросы стали ясны и решены. Стало ясно, что все эти вопросы не существуют, не имеют ни малейшей важности и что есть один только вопрос, счастливый вопрос о дубе, который всё ближе и ближе приходит к своему разрешению.[3224]>

[Далее со слов: Денежные дела Ростовых не поправились в продолжение двух лет, которые они пробыли в деревне. кончая: Разговор кончился тем, что граф, желая быть великолепным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. — близко к печатному тексту. T. II, ч. 3, гл. XI.]

Но Берг, подумавши, сказал, что он не может взять один вексель, а просит сорок тысяч деньгами и на сорок вексель.

— Да, да, хорошо, — скороговоркой заговорил граф, — только уж извини, дружок, сорок тысяч я дам, а вексель, кроме того, дам на восемьдесят тысяч. Так то, поцелуй меня.

Через несколько времени граф за жидовские проценты достал деньги и отдал Бергу.[3225]

Разговор графа с Бергом был тайной для всех в доме. Замечали только, что граф и жених особенно веселы.[3226]

<У Ростовых, как в Москве, так и в Петербурге теперь, был постоянно полон дом. Но, судя по обществу, которое застал у них Андрей, он сейчас увидал, что, хотя в Москве Ростовы и принадлежали к высшему кругу, здесь в Петербурге их общество было смешанное. Его это оскорбительно кольнуло и еще более кольнуло то, что старая графиня, Вера и Берг и даже Nicolas чувствовали это. Только Наташа и старый граф не видали и не чувствовали это. Первые были рады ему, как представителю высшего петербургского круга. А старик и дочь просто рады были ему, отрадненскому знакомому. Князь Андрей всю жизнь потом помнил это свое посещение Ростовых и первый вход к ним. Вот как это было: [3227]

В передней было особенно освещено, так что лари и ливреи непривычно блестели. Музыканты проносили инструменты. <Пока> они снимали шубы, Pierre спросил у лакея, что такое.

— Нынче бал.

— Вот как, да я и забыл, — сказал Pierre. — Ну всё равно.

Андрей слышал в это время в зале по паркету стук носка и каблу[ка] женского и напевавший голос отрывочную одну фразу в просторном резонансе большой залы.

«Какая другая, совсем другая есть жизнь, радостная, девичья, влюбленная, веселая», как всегда подумал князь Андрей свои дубовые мысли при звуке одного голоса Наташи. «Люблю я это ребячество и молодость, это оживляет меня», подумал он.

— И прекрасно, напьемся чаю и уедем от бала, — сказал он.

— Да, да, — сказал Pierre и он вошел вперед.

Улыбающийся голосок встретил его.[3228]

— Нет, князь, непременно танцуйте... начал голосок и вдруг замолк на середине: Наташа увидала князя Андрея и испуганно покраснела.>

вечера, занимая очень важное место в комиссии составления законов. Он ездил в свет мало и то в серьезный и административный и дипломатический свет.[3229] Он уже переехал на другую квартиру,[3230] Pierre редко видал его. Pierr’y удалось ввести его в масонскую мастерскую, но к огорчению своему он видел, что Андрей мало сочувствовал этому делу. Pierre даже боялся, не подтрунивает ли над этим в душе князь Андрей. У Ростовых князь Андрей не был.[3231]

Сам не сознавая того, он боялся их — боялся их мовежанренного, добродушного тона, боялся энканальироваться и вместе с тем боялся своих дубовых мыслей. Он работал много и не только вступил в партию заметной и деятельной молодежи, занимавшейся переделкой всего старого, но и занял в этой партии одно из первых мест. Он на ходившую тогда по рукам записку Карамзина о старой и новой России составил на французском языке записку, имевшую в известном свете большой успех. В записке этой на основании того же Монтескье, которого ситировал Карамзин, князь Андрей опровергал его. Несмотря на свою гадливость к кутейницкому происхождению Сперанского, князь Андрей служил у него и выказывал ему уважение. В предстоящей работе надо было князю Андрею избрать одно из двух: или отказаться от презрения ко всей массе стариков, или к одному Сперанскому. Он выбрал последнее. Князь Андрей твердо был убежден, что он не принадлежит ни к какой партии, как это всегда думают люди действующие, — он считал и Шишкова с его любовью к старине полезным человеком, и Карамзина приятным писателем и стилистом, и в Сперанском видел пятна. Но он, сам того не зная, принадлежал к партии либеральной молодежи и очень скоро сделался одним из заметных ее представителей. Как и всегда, он думал, что он действует вследствие разумных причин, а он увлекался неизбежной односторонностью каждого дела и видел только необходимость сделать. Вопросы его занимавшие — всё предполагавшееся тогда переустройство России, готовившееся к началу [18]10 года, казалось ему существенным благом для народа и первым на очереди вопросом. Он забывал, так же как и все, что жизнь (и его жизнь) с воспоминанием о жене, с любовью к сыну, к сестре, к отцу, с разговорами с Pierr’oм, с дубовыми мыслями шла помимо и вне всех правительственных распоряжений, он забывал, что ни ответственность министров, ни палаты представителей, ни свобода крестьян и печати не могли ни на волос прибавить или убавить, eгo настоящего счастья. Ему казалось всё это очень важным. Мало того, он забывал часто даже самое дело и видел одни препятствия и от любви к делу переходил к ненависти к тем, кто мешал делу. И считал столь же полезным казнить, враждовать с стариками, сколько и делать дело, забывая, что этим самым враждованием он уже портил и для себя и для других жизнь, которую он хотел сделать более счастливой. Кроме того, он, живший долго в деревне, видевший и войну и мир в самой действительности, он невольно, делая это формальное дело писания законов для человечества, впадал в тот вечный камень преткновения законодателей, заключающийся преимущественно в том, что в законодательстве, как и во всяком деле, есть своя формальная сторона, увлекающая составителя и отвлекающая его от действительности, для которой он и работает. Его уже увлекала сторона симметрии, правильности, порядка в самой редакции. Нужно было, чтобы статьи были классифированы по отделам, разделам и т. д. Ежели в отделе и п[араграфе] права имущественного и ничего не было, он всё таки писал — право имущественное и означал, что ничего не было.

Но он работал с[3232] охотой, упорством и успехом. И то чувство гордости, которое он думал подавить в себе, всё сильнее жило в нем.

————

Князю Андрею для того, чтобы работать с Сперанским, надо было верить, что всё скверно старое, и князь Андрей верил в это.

Он едет за границу: 1) изучение нравов, 2) свидание с своим гернгутером, 3) воспитателя швейцарца сыну.

№ 101 (рук. № 89. T. II, ч. 3, гл. IV).

Приехав в Петербург, князь Андрей должен был, как камергер, явиться к министру двора и у него встретил князя Кочубея, знавшего князя Андрея. Князю Кочубею было известно то, что князь Андрей выпустил на волю своих крестьян. Это был тогда третий таковой случай. Случай этот обращал тогда особенное внимание, так как ходили неясные слухи о том, что в числе преобразований находилось и освобождение. Министр двора и князь Кочубей, как говорится, обласкали князя Андрея.

— Мы недавно говорили о вас, мой милый, — сказал князь Кочубей с своей величественной, вельможной и ласковой манерой, — говорили о вашей просьбе вписать мужиков ваших в вольные хлебопашцы.

— Vous craignez d’être en retard, mon cher,[3233] — прибавил князь Кочубей с слегка насмешливой улыбкой, в которой князю Андрею показалось выражение опасения и недоброжелательства.

— Нельзя быть достаточно поспешным, князь, для того, чтобы устроить свои дела согласно с своей совестью, — отвечал князь Андрей.

— О конечно, конечно! Что ж не служите? Теперь нужно людей не военных, не военных.

— Я навсегда распрощался с военной службой, — отвечал князь Андрей, — по многим причинам и, главное, потому что, как кажется, не военные силы теперь нужны нашему времени.

— Да, время преобразований, — сказал князь Кочубей, — время трудное и требующее молодых сил.

— Я бы вас не пустил и дал бы вам работу в министерстве.

— Я не готовился к гражданской службе, — сказал князь Андрей, — и не имею намерения.

— Не пустил бы вас, mon cher,[3235] но теперь на днях должно состояться новое устройство Совета и тогда я рассчитываю на вас... Нет, нет, — он перебил князя Андрея, хотевшего отказываться. — Теперь нельзя отказываться...[3236] Приезжайте ко мне обедать в середу. Вы не знаете Сперанского, нашу новую звезду? — сказал он, обращаясь к министру двора, — приезжайте...[3237]

————

его отпущения своих крестьян на волю. Сперанский взял в сторону князя Андрея и говорил с ним таким тоном, как будто желая дать чувствовать, что он уверен, они только одни в этом обществе понимают друг друга. За обедом зашел разговор о новом указе уничтожения придворных чинов и Кочубей, шутя, сказал князю Андрею:

— Вы, как камергер, должны пострадать от этого.

— Я не пользовался своим правом, — отвечал князь Андрей, — и поступил в турецкую кампанию на службу юнкером, а не генералом и потому вполне[3238] одобряю эту меру.

Сперанский медленно, как и всегда, перевел свои усталые глаза на князя Андрея и видимо смутился, начав фразу по французски и переведя потом ее по русски, сказал, что вероятно мало будет людей, которые так бы смотрели на это дело.

Общее и первое впечатление князя Андрея о Сперанском в это первое свидание было то, которое он выразил Pierr’y. Это был кутейник без форм,[3239] все свои силы посвящающий на искусство держаться в высших сферах и еще далее возвышаться, и трудолюбивый работник.[3240]

комиссии составления свода, иначе учреждал комиссию и просил князя Андрея принять на себя составление гражданского свода. На возражение князя Андрея, что он не юрист, Сперанский говорил, что никто не юрист, что в России их нет. Нет юристов, нет администраторов, нет финансистов, но что всё это должно быть, потому что администрация — уродлива, суд — неправилен, неясен, законодательство — безобразно, финансы — расстроены, а всё должно быть и потому надо смотреть на настоящее время, как на время революции, где напрягаются все последние силы. Все должно быть преобразовано или всё должно погибнуть. Старые сваи подгнили... Надо подставлять новые скорее.

На все замечания, которые делал князь Андрей, не предполагая достаточно единства во всем, Сперанский отвечал, что то переделывается и то переделывается, и перед князем Андреем открывались громадные перспективы того, что должно было быть. Он взял предлагаемую работу и занялся ею. Составив свод, он принес его к Сперанскому, но Сперанский был занят другими работами и не успел поговорить с ним, но поручил ему новое дело. Через несколько времени оказалось, что работа князя Андрея была переделана Розенкамфом. Сам Сперанский показал ее Болконскому и просил его подвести под каждую статью сноски на древнее русское законодательство.[3241]

— Я не могу этого сделать après coup,[3242] — отвечал князь Андрей, — это было бы натяжкой...

— Государю представили, и ему так угодно...

— Представьте государю, что свод делается не на основании древнего права русского или черемисского, а на основании вечного натурального права.

Князь Андрей знал про это и начинал отчаиваться в том, чтобы работа его на что-нибудь пригодилась.

1-го января он собирался к Сперанскому за объяснениями, но Сперанского не было, он был в[3244] Шепелевском дворце. Князь Андрей[3245] приехал вечером. Сперанский был дома и принял его.

Примечания