Война и мир. Черновые редакции и варианты
Эпилог. Варианты из наборных рукописей

№ 348 (наборная рукопись. Эпилог, ч. 1, гл. V, VI).

I

[1825]Весной 1813 года Наташа вышла замуж за Пьера Безухого. В тот же год[1826] старый граф Илья Андреевич <умер от воспаления желудка, оставив после себя долгов вдвое больше, чем стоило всё его состояние>.

В последний год своей жизни старый граф,[1827] несмотря на всё увеличивавшиеся денежные затруднения, с особенной страстью занимался постройкой в новом вкусе, как он говорил, сгоревшего на Поварской своего дома и[1828] весьма сложными предприятиями по винокуренному производству, которые должны были, по его словам, поправить[1829] его дела. Он, очевидно, чувствовал, что затеваемое им невыполнимо, что время его прошло,[1830] но именно вследствие этого он с особенной оживленностью,[1831] как бы обманывая себя, предавался своим предприятиям. Графиня, прежде восстававшая против его предприятий, теперь на всё соглашалась, всё одобряла[1832] и даже иногда показывала вид, что интересуется его[1833] планами.

Именно в то время, когда дела графа так запутались, что[1834] нельзя было себе представить, чем это всё кончится, если продолжится еще год, он заболел болезнью, прежде проходившей без последствий, и тихо и неожиданно умер.

[Далее от слов: Николай был с русскими войсками в Париже кончая: но старался отдаляться от нее близко к печатному тексту. T. IV, эпилог, ч. 1, гл. V].

Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что[1835] она была слишком совершенна, за то, что[1836] не в чем было упрекнуть ее, а что вместе с тем в ней не было чего-то того глупого, несовершенного, что один только раз проснулось в ней и обмануло его во время ночного святочного катанья.[1837]Он поймал ее на слове в ее[1838] письме, которым она давала ему свободу, и[1839] теперь уже был уверен, что с ней не потеряет ее.

Часто, обдумывая свое положение, он приходил к мысли о том, что единственный, представлявшийся ему из него выход — была женитьба.[1840] Он часто думал, как хорошо бы было, как и говорили ему старые тетушки, сватавшие его — жениться на богатой девушке и вывести мать из этого тяжелого положения.[1841]

Положение Николая становилось[1842] хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требованиям матери, должал по мелочам. Он старался избегать прежних знакомых, делать ему было нечего, и скука, нашедшая на него в тех условиях, в которых он находился, переходила в сдержанное отчаяние.

II

[1843]В начале зимы княжна Марья,[1844] переехав в Москву, посетила графиню. Николай первый встретил ее. При первом взгляде на нее лицо Николая приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев пять минут, вышел из комнаты.[1845]

«За что же? Неужели он любит и женится на ней? » сказала она себе, с отчаянием глядя на Соню. «Да что же мне за дело! Я и не ждала ничего», сказала себе княжна Марья, призывая на помощь свою гордость. «Мне совершенно всё равно, что он обо мне[1846] думает!»

венгерку, которая была на Николае, и его строгие и самоуверенные приемы, она[1848] вдруг поняла всё. Так вот отчего он такой. Она была уверена, что поняла всё, но вместе с тем боялась поверить тому радостному объяснению,[1849] которое ей подсказывало ее сердце.

Когда она, засидевшись у графини, выходила от нее, Николай невольно встретил ее, так как его комната была проходная, и, видимо только своими привычками благовоспитанности удерживаемый от грубости, сухо проводил ее до передней. Он ни слова не ответил на ее замечание о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое! » говорил его взгляд.[1850]

Княжна после первого посещения очень скоро приехала в другой и третий раз. Николай всё точно так же избегал ее.

— И что она шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих нюнь! — сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать своей досады после второго ее посещения.

Княжна Марья из городских слухов, из слов СОНИ и графини[1851] теперь убедилась, что первая догадка ее была справедлива.

Она понимала значение этой венгерки, этот гордый, сухой взгляд, эту напряженность в перенесении своего горя, это упорство, которому ему не надо было изменять для того, чтобы[1852] не искать лучшего и не роптать.[1853]

«Так вот он какой! Вот он какой! » говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. Она была счастлива. Она теперь только[1854] оправдала себя за свою любовь к нему.

«Нет, я не[1855] один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу», говорила она себе. «Но правда ли, чтò только оттого, что он[1856] теперь беден, а я богата, он удаляется от меня?» с страхом спрашивала она себя. И, вспоминая иногда мгновенно ласковый взгляд его, который тотчас же переходил в суровость, вспоминая неестественную, незаслуженную холодность, она иногда верила этому. Когда она в третий раз ехала к графине, она обогнала его.[1857] Он возвращался от важного сановника, обещавшего ему другое место в Москве с большим жалованьем. Лицо его было веселее обыкновенного, он что-то шептал сам с собою[1858] и не заметил княжны.

«Как он хорош, благороден, величествен,[1859] как могут люди хладнокровно, без ощущения счастия смотреть на него», думала княжна Марья.

Она сидела у графини, когда Николай вошел в комнату матери. Лицо его было веселее обыкновенного. Восторженно-счастливая улыбка встретила его со стороны княжны Марьи. Он сердито нахмурился[1860] и, почтительно поцеловав руку матери, собирался выйти, взглянул на княжну Марью, у нее были слезы на глазах. Она, видимо потерявшись, перебирала ленты своей шляпы[1861] и то взглядывала на него, то опускала глаза.

«Ведь это я ей сделал больно. За что? Какое я имею право? » сказал он себе. Он опять сел и в первый раз, чтоб загладить свою[1862] оскорбившую ее грубость, дружелюбно весело разговорился, вспоминая Богучарово и Воронеж.

Когда он вышел провожать ее до передней, он принял опять прежний холодно-учтивый тон. Но княжна Марья[1863] была так счастлива, так взволнована, что она чувствовала неудержимую потребность сказать ему, как она понимает[1864] его и его преданность матери. Для чего ей нужно было сказать это? — она не знала. После вспоминая это, она даже видела, что это было неуместно, но в ту минуту она чувствовала неудержимую потребность сказать это. И она, робко глядя ему в глаза своим лучистым взглядом, сказала ему.

— Я не принимаю ваших похвал, — сказал он. — Напротив, я беспрестанно себя упрекаю. Но это совсем неинтересный и невеселый разговор.[1865]

— Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, — сказала княжна. — Мы так сблизились с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие к вам и к вашим, — сказала она с слезами в голосе. — Я не знаю, почему вы прежде были откровеннее и......

— Есть тысячи почему, благодарю вас, княжна, — сказал он[1866] тихо. — Иногда так тяжело.[1867]

Как это сказалось, почему, даже кто сказал это — княжна не знала. Но, мгновенно отвечая на его взгляд, она сказала:

— Если бы я угадала это,[1868] я бы была счастливейшая из женщин.

Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу и поняли, что поняли друг друга, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным, неизбежным.[1869]

III

В конце 1813 года Николай Ростов женился на княжне Марье и с женой, матерью, Соней,[1870] Николинькой Болконским и Десалем, его воспитателем, переехал на житье в Лысые Горы.[1871]

Еще через три года, к 1820-му году, Николай[1876] так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.

Начав хозяйничать по необходимости, хозяйство скоро сделалось для него любимым и почти исключительным занятием.

Он был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над[1877] теоретическими сочинениями о хозяйстве,[1878] не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не входил в мелочи хозяйственных распоряжений.

Идеал его в хозяйстве были все поля, свои и мужицкие, засеянные и убранные во-время, весь народ в будни от старого до малого на работе, в праздник в нарядных одеждах в церкви и на хороводах, большие крестьянские семьи, много лошадей и скота, дружная барщина и год за год у себя и у мужиков заходящие одонья хлеба.

Главным предметом хозяйства всегда был и будет, а тогда в особенности был, не азот и кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а[1879] то главное орудие, через посредство которого действует[1880] и азот, и кислород, и назем, и плуг, то есть[1881] человек-работник.

И Николай любил этого[1882] человека и потому понимал его.

Принимая в управление именье, Николай сразу, без ошибки, по какому-то дару прозрения назначал бурмистра, старосту, выборного, тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если бы они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись.

Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в «дебет и кредет» (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами.[1883]

Ленивых, развратных и слабых крестьян он одинаково преследовал и старался[1884] изгонять из общества.[1885] При посевах и уборке сенов и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями.

Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться.[1886]Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека, потому что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека, потому что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и не должно, но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.

Он любил народ и его быт, и потому он понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, который приносил хорошие результаты.[1887]

№ 349 (наборная рукопись).[1888]

<1—13 л. м. [? ]

2 — не имел бы семьи [?]

3 — не мог быть иным ж никому не может быть приписан.>

<Князь Андрей ненавидит.>

<Стоящий на высшей возможной степени человеческой власти, как бы в фокусе всех исторических лучей, устремленных на его личность,[1889] подлежащий всем тем сильнейшим в мире влияниям власти, лести, обманам, проискам, самообольщению, чувствовавший всякую минуту своей жизни на себе ответственность в жизни многих [?], как, например, Александр I, вознесенный на высшую степень человеческой власти, находящийся в фокусе всех лучей, сосредоточенных на нем, подлежащий каждую минуту своей жизни давлению всей массы людей, к[оторых] он служит представителем, переживающий на вершине событий величайшие перевороты, что это лицо 50 лет тому назад[1890] не то, что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не[1891]>

1) [1892]Прошло семь лет, миллионы людей беднели, богатели, поля не паханы, дома сожжены, люди убиты, торговля переменила направление. Никому в голову бы не пришло, если бы не было истории, что это происходит от Наполеона, Александра. А между тем истори[я], описывая нам этот период, отвечая на невольный вопрос, как это было, отчего всё это было, говорит......[1893]

№ 350 (наборная рук. Эпилог, ч. 2, гл. I).

Во всех сочинениях новейших историков от Гибона до Бокля, несмотря на их мнимое отрицание верований древних,[1894] лежат в основе[1895] эти два неизбежные положения.

№ 351 (наборная рукопись. Эпилог, ч. 2, гл. II).[1896]

<VI>

<Если вы прочтете одну историю Тьера, вам не представятся эти противуречия, всё представляется совершившимся по воле добродетельного, гениального Наполеона для блага народов. Если же когда воля Наполеона отступает от блага народов, то история укажет вам, в чем ошибался великий человек и как, по мнению Тьера, надо было поступить в таком-то случае. Всё покажется ясным, но[1897] если вы прочтете другую историю Lanfrey, всё представится вам в совершенно противуположном смысле. Окажется, что Наполеон был не добродетельный гений, а хитрый и мелочный разбойник. Окажется, что половины того, что по мнению Тьера совершил Наполеон, он вовсе не совершал, а совершал совсем другое. Мало того, окажется, что то, [что] по мнению Lanfrey Наполеон должен был совершить для блага народа, совсем другое, чем то, что Тьер считал нужным для блага народа. Ежели вы притом прочтете еще английские, русские, немецкие истории этого времени, то вам представится неразрешимая путаница как в понимании причин фактов, самих фактов, так и их последствий. Если же вы прочтете общие истории, как историю Шлоссера, Гервинуса, то путаница эта только еще более увеличится. Ибо из чтения этих историков вы увидите, что причина исторических событий лежит не только в деятельности тех нескольких лиц, имевших прямое отношение к событию, в понимании которых происходит такое разногласие в частной истории, но что причины исторических событий лежат в большом количестве лиц, живших и прежде события. В число этих участников истории включаются и писатели, и ораторы, и дамы, и все эти лица и их деяния осуждаются и оправдываются историками, смотря по тому, в чем они видят их связь с событием и в чем они видят благо человечества.>

№ 352 (наборная рукопись. Эпилог, ч. 2, гл. IV?).

<VII

Наполеон приказывает собрать войска и идти на войну. Представление это до такой степени нам привычно, до такой степени мы сжились с этим взглядом, что вопрос о том, почему идут 600 тысяч человек, когда Наполеон сказал такие-то слова, кажется нам бессмысленным.[1898]

Он имел власть, и потому было исполнено то, что он велел.

Ответ этот совершенно удовлетворителен, если мы верим, что власть дана была ему от бога.[1899]

Но как скоро мы не принимаем этого, необходимо определить, что такое — эта власть одного человека над другими.[1900]>

№ 353 (наборная рукопись. Эпилог, ч. 2, гл. IV).

<VІІ>

<Если бы не существовало, сделавшееся привычным нам, воззрение древних на божественное подчинение воли масс одному, рассматривая отношение масс к историческим лицам,[1901] никому бы не могло придти в голову[1902] предположение о том, что отношение это выражается подчинением масс одному человеку. <Ибо>, признав свободу воли за каждым человеком или не признав ее, предположение это очевидно несправедливо. Если люди одинаково свободны, то воля Наполеона не может насиловать волю миллионов, заставляя их отступать от сущности свободы, добра и заставляя их убивать себе подобных. Если же люди одинаково несвободны, то воля Наполеона должна подлежать одним и тем же законам, которым подлежат воли других людей, и весь интерес истории переносится с изучения воли Наполеона на изучение тех законов, которым он подлежит вместе с массами.

[1903]Если бы не существовало исторического воззрения о том, что движение масс[1904] вытекает из деятельности исторических лиц, мы бы прямо рассматривали отношение масс;[1905] но теперь вопрос этот представляется решенным и[1906] потому необходима поверить справедливость этого решения. Справедливо ли, что исторические лица руководят действиями масс.>

№ 354 (наборная рукопись. Эпилог, ч. 2, гл. V).[1907]

<Передний журавль есть представитель воли всех журавлей, которая, смотря по изменению направления, переносится с одного журавля на другого. Так говорят историки, признающие исторические лица представителями воли масс, которая переносится с одного лица на другое по неизвестным условиям. Теория о перенесении воль масс на исторические лица есть только перифраза, только выражение другими словами слов вопроса.

Какая причина исторических событий? Власть. Что есть власть? Власть есть совокупность воль, перенесенных на одно лицо. При каких условиях переносятся воли масс на одно лицо? При условиях[1908] выражения в одном лице воли всех людей. То есть власть есть власть. То есть власть есть слово, значение которого нам непонятно.

передана эта власть совокупностью воль масс, но не могут объяснить, в чем состоят эти условия.

Третьи историки говорят, что причину движения народов надо искать в цивилизаторах человечества, а не в монархах и полководцах, не имеющих, по их мнению, никакого влияния на события.>

№ 355 (наборная рукопись. Эпилог, ч. 2, гл. VI, VII).[1909]

В чем состоит сущность того, что есть событие, и того, что есть выражение воли человека? Сущность всякого исторического события в самом общем смысле есть проявление физического движения людей. Война есть физическое движение. Самое отвлеченное историческое событие, как, например, освобождение негров в Южной Америке, есть проявление физического движения. Негры, прежде не выходившие из известных пределов, теперь выходят из них. Сущность приказания, закона, распоряжения есть выражение словами воли людей или человека. Два явления эти постоянно, неразрывно связаны между собой — физическому движению, событию, всегда предшествует приказание — выражение воли человека. Следовательно, между двумя явлениями этими должна существовать зависимость. Какая эта зависимость? Всякому событию предшествуют слова, выражающие желание, приказание об исполнении этого события.

Из того, что слова предшествуют всегда событию,[1910] мы заключаем, что слова суть причина события.[1911] Но если слова суть причина события, то всякий раз, когда сказаны известные слова, отдано приказание, то событие должно совершиться и приказание быть исполнено. В действительности же мы видим, что 1) слова для того, чтобы быть связанными с событием, должны быть произнесены в один определенный момент времени, предшествующий событию, в противном случае они теряют свое значение;[1912] 2) что как в истории, так и в обыкновенной жизни, сказанные слова — отданное приказание весьма часто не производят события, а[1913] кроме того 3) мы видим, что слова суть тоже часть проявления движения людей и потому к событию, состоящему в движении людей, относятся, как часть к целому.

Итак, слова не могут быть причиной события, но находятся в зависимости от него.

Рассмотрим отношение слов к физическому движению в каком бы то ни было событии, в походе ли Наполеона на Москву, или в самом ограниченном смысле, в приказании хозяина срубить дерево.

Мы говорим, что приказание идти на поход 12-го года предшествовало походу и было причиной его. Но когда были сказаны эти слова и какие были те слова, которые решили поход на Москву, мы не видим.[1914]

Никогда — история показывает нам это — Наполеон не приказывал похода на Москву. Он приказывал нынче написать то-то Саксонскому королю, завтра такому-то корпусу придти туда-то и такому-то отойти туда-то и написать такую-то бумагу Русскому императору и такую-то принцу Олденбургскому и т. д.; но кроме этих приказаний он ежедневно, ежечасно приказывал и, соглашаясь на проекты, разрешал бесчисленное количество действий посторонних и прямо противуречащих намерению идти на Москву. Он постоянно приказывал и разрешал, так как в этом состояла его деятельность. Из числа всех его приказаний те, которые совпадали с необходимым для исполнения моментом времени, исполнились, и из всех его приказаний вышла не экспедиция в Англию, которая была его продолжительной, любимой мечтою, но которая не имела совершиться, а вышел поход на Россию, с которой он считал выгодным быть в союзе. В первом случае приказания его не связались,[1915] а во втором случае приказания эти связались[1916] в ряд приказаний, соответствующих ряду событий.

То, что должно было совершиться по законам, находившимся вне его власти, совершилось шаг за шагом, и ежели есть целый ряд его приказаний, как бы направленный к этой цели, то точно такие же ряды приказаний можно было найти в его деятельности к совершенно противуположной цели, ежели бы эта противуположная цель была достигнута.

Хозяин сказал слова: срубить дерево, и дерево упало. Стала быть, хозяин велел, и дерево было срублено. Если бы хозяин своими руками срубал дерево, связь его выраженной воли с действием была бы несомненна. Но хозяин сказал слова, и дерева упало.[1917] В чем состоит зависимость слов хозяина к падению дерева. Если бы хозяин один, сидя дома, сказал: хочу, чтоб упало дерево. Упало ли бы оно? Нет. Если бы он сказал приказчику через 10 лет срубить это дерево, упало бы оно череа 10 лет? Вероятно, нет. Если бы хозяин[1918] не имел денег, чтобы заплатить рабочим, если бы он не мог придти в лес днем и указать рабочим и т. д., дерево осталось бы[1919] не срубленным. Для того, чтобы воля хозяина была наверное исполнена, надо было, чтобы он[1920] имел лес, имел деньги и мог бы придти в лес, когда там рубят, и т. д. Т. е. надо было, чтобы хозяин выразил бы такую волю, которая могла бы быть исполнена. Знать же то, что может и что не может быть исполнено, невозможно не только для Наполеоновского похода на Россию, где принимают участие миллионы, но и для сруба одного дерева; ибо в ту минуту, как хозяин велел срубить это дерево, могли случиться миллионы препятствий. Но кроме того, мы рассматривали приказания Наполеона и хозяина, предполагая их совершенно свободными от внешних влияний, предполагая, что каждое приказание их вызвано было только их волей, тогда как, вникнув в условия, при которых отдавалось приказание, мы видим, что каждое приказание было вызываемо известным обстоятельством, вытекало из предыдущего приказания, тоже вызванного событиями, и что так же, как неразрывной цепью, вытекая одно из другого и не имея начала, связаны между собой все события, так точно связаны и соответствующие ряды приказаний.[1921]

XII

Ложное представление наше о том, что предшествующее событию приказание может быть независимо от события и потому есть причина события, происходит от того, что мы забываем необходимое историческое условие всего существующего — непрерывность движения во времени. Мы допускаем прерывные единицы событий. Наполеон, говорим мы, захотел и сделал поход на Москву. Но поход из Москвы сделан ли по его воле? — спросим мы. И оказывается, что период взят слишком велик и что воля Наполеона не подходит под весь период. Но ежели мы возьмем период наименьший, воля Наполеона тоже не подойдет под него. В его ли воле, или нет было дать приказание двинуться остальным войскам, когда провиант уже заготовлен впереди и войска находятся в движении? В его ли воле было остановить в середине его Бородинское сражение?[1922]

Всегда, когда совершается какое-нибудь событие, ему предшествуют слова, определяющие временное значение этого события. Каким образом являются эти слова? Событие есть деятельность многих людей. В деятельность людей входит и произнесение слов.

[Далее от слов: Когда совершается какое-нибудь событие кончая: чем более деятельность их направлена на приказыванье T. IV, эпилог, ч. 2, гл. VII.]

В сложных больших группах людей люди приказывающие совершенно отделяются от людей действующих и исключительно посвящают свою деятельность приказыванью. И чем более они посвящают себя деятельности слов, тем менее они могут принимать участие в прямой деятельности. Чем выше военное звание, тем невозможнее прямое участие. Оратор, производящий и руководящий революционным движением, уже не может идти на баррикады.

При усложнении форм народной жизни люди эти более и более отделяются от масс действующих и составляют особый разряд людей, не принимающих прямого участия в событиях, но исключительно занятых тем, чтобы предполагать всевозможные исходы его и одно из тысяч их предположений оправдывается событием, и тогда оно есть предписание, закон, приказанье.

Слова их служат всегда современным оправданием для действий масс. Как бы ни усложнялось, как бы ни убыстрялось движение события, люди, говорящие слова и движимые самым событием, всегда служат предвозвестниками события и оправданием его; оправданием, которое, как нам показывает история, всегда годно для современной минуты и не имеет смысла впоследствии.[1923]

XIII

Наблюдение говорит нам, что известные отношения населения к земле и ее богатствам всегда сопровождаются истреблением людей друг друга. [Далее от слов: Допуская или не допуская это положение, мы видим, что по известным или неизвестным нам причинам французы начинают топить и резать друг друга кончая: совокупные преступления? войны, убийства и т. д.? близко к печатному тексту. T. IV, эпилог, ч. 2, гл. VII.]

Один человек, совершая преступление, всегда придумывает себе предшествовавшую преступлению причину, соображение, которое, как ему кажется, оправдывает его. Точно то же делают сборища людей, предоставляя тем, которые не участвуют в действии, придумывать оправдания. Солдаты шли в Россию потому, что так велено, а велено так, потому что император знает, почему это нужно и полезно. Император же имеет идеал славы.

№ 356 (наборная рукопись. Эпилог, ч. 2, гл. XI, XII).[1924]

XVII

Если история допускала, что единичные люди могут управлять массами, то основанием этого воззрения служило только признание за этими людьми свободы, не ограниченной временем, свободы вне времени, т. е. божественной свободы.

Если история, описывая деятельность людей, осуждала и оправдывала их по степени совпадения их деятельности с предвзятым идеалом, то основанием их воззрения было признание свободы человека в прошедшем, то есть возможности поступить так или иначе.

Если история считала невозможным изучение деятельности масс, то основанием тому было признание свободы людей вне времени, вследствие чего представлялось невозможным описание миллионов людей, из которых каждый действует свободно, то есть вне закона.

Признание закона ограничения свободы временем уничтожает для истории и понятие об управлении единичными людьми массами, и возможность осуждения и оправдания этих людей.

Признание это восстановляет возможность изучения деятельности масс.[1925]

Все люди действуют, живут во времени. Момент настоящего для всех и всегда один [и] тот же, следовательно все люди неразрывно связаны и равны между собой.[1926]

От крупнейших причин, представлявшихся сначала, при более глубоком вникновении в значение явлений, история постепенно переходила к более и более мелким. Но, чем более дробила история причины явлений, тем конечная причина представлялась недоступнее.

Только доведя дробление до бесконечно малых и потому равных и неразрывно связанных элементов, недоступность причин совершенно откроется, и вместо искания причины история поставит своей целью отыскание законов.

[Далее от слое: По этому пути шли все науки человеческие кончая: мы приходим к законам» близко к печатному тексту. T. IV, эпилог, ч. 2, гл. XI, XII.]

В первом случае надо было отказаться от сознания несуществующей неподвижности в пространстве и признать не ощущаемое нами движение, в настоящем случае точно так же необходимо отказаться от несуществующей неподвижности во времени, от того сознания, что моя душа нынче такая же, как была вчера и год тому назад.

Как астрономии, науке о крупнейших явлениях, суждено было установить непоколебимость закона всеобщего движения[1927] в пространстве, так истории, науке о крупнейших явлениях человечества, суждено установить непоколебимость закона непрерывного движения личности во времени.

Непроизвольность в прошедшем, поучения состоят в следующем. Люди по существенным свойствам своей жизни равны между собою и одинаково свободны. Ни политическое устройство, ни меньшая или большая степень так называемой власти не может ни уменьшить, ни увеличить математическое равенство всех моментов свободы.

Вся политическая деятельность людей, конституции и революции суть только оправдания имеющих совершиться исторических переворотов.

Все оправдания, придумываемые людьми для совершения совокупных преступлений, суть оправдания временные. И никакое преступление против открытых божеством законов добра для человечества не может иметь оправдания.

Допустив положение об ограниченности произвола человека, мы впадаем в фатализм восточных.

В чем состоит фатализм восточных? Не в признании закона необходимости, но в рассуждении о том, что если всё предопределено, то и жизнь моя предопределена свыше и я не должен действовать. Это рассуждение не есть вывод разума, а подделка под характер народа. Ибо если бы возможно было такое рассуждение, то жизнь народа прекратилась бы; а мы видим, что восточные народы живут и действуют. Рассуждение это есть только оправдание известных поступков. Рассуждение это само в себе точно так же несправедливо (в другую крайность), как и рассуждение западных народов о свободе произвола, не ограниченного временем.

Первые принимают ограничение времени полное — нуль свободы; вторые принимают свободу за величину, тогда как она есть только бесконечно малый момент.

Мое воззрение не только не исключает свободу человека, но непоколебимо устанавливает существование ее, основанное не на разуме, но на непосредственном сознании. Каковы бы ни были общие законы, управляющие миром и человечеством, бесконечно малый момент свободы всегда неотъемлемо принадлежит человеку. И признание этого ограничения свободы не приведет человека к рассуждению восточных о тщете действий, а, напротив, заставит его пользоваться каждым моментом свободы. Признание же закона необходимости, к которому я пришел, есть только то признание, которое существует бессознательно, всегда существовало и будет существовать в человечестве, и то самое сознание, которое выражено нам в божественном учении: «ни один волос не упадет с головы нашей без воли отца».

Допустив закон необходимости и ограничения свободы временем, мы приходим к тому же, к чему пришли матерьялисты — к отрицанию души, бессмертия и божества.

Расстояние моего вывода от вывода матерьялистов равно расстоянию, отделяющему нуль от бесконечно малого.

Матерьялисты говорят, что человек имеет нуль свободы; я говорю, что он имеет бесконечно малую величину свободы.

Человек непосредственным сознанием признает в себе присутствие свободы, то есть сущность, независимую от всего остального. Ту же сущность человек непосредственным сознанием признает и в других существах. Как в нем, так и в других, сущность эта ограничена бесконечно малым моментом времени, но число существ, одаренных сущностью свободы, бесконечно велико.

Бесконечно малый момент свободы во времени есть душа в жизни. Прекращение условий времени есть смерть, т. е. свобода вне времени — бессмертие.

Бесконечно великая сумма моментов времени есть сущность свободы, вне времени есть божество.

Примечания