Что же делать? (варианты)

№ 1.

Написавъ, какъ умелъ, все то, что я думалъ и чувствовалъ о совершающемся теперь въ Россiи въ статьяхъ, которыя теперь печатаются, я думалъ, что я кончилъ думать и писать о современныхъ делахъ и мне можно будетъ до смерти, до которой уже такъ немного осталось, отдаться всеми силами души темъ вопросамъ все большаго и болыпаго уясненiя и упрощенiя вечныхъ вопросовъ жизни человеческой, ея назначенiя и смысла, но не могу: чувствую, что долженъ опять, какъ ни слабъ и не ничтоженъ мой голосъ (не изъ ложной скромности говорю это, истинно считаю его слабымъ и ничтожнымъ среди той ужасной бури, которая охватила насъ), чувствую, что все-таки долженъ передъ своей совестью, передъ Богомъ, котораго такъ забыли люди, сказать то, что думаю и чувствую. Вчера у меня была страшно поразившая меня вторая встреча съ крестьяниномъ революцiонеромъ, но какъ не тяжела она была мне, я думалъ, что я перенесу ее молча и буду въ состоянiи продолжать заниматься моими душевными делами, но нынче только, когда я вышелъ къ домашнимъ, я засталъ зятя, читающимъ вслухъ газету доктору (я не читаю газетъ).

— Что вы читаете?

— Нынче 22 казненныхъ (это было 6 Октября).

Я зналъ, что вчера было столько же, что всехъ за месяцъ что то около 200.

Я ушелъ къ себе и хотелъ взяться за свою работу. Но мысль не работала, не могла оторваться отъ этого ужаса.

Вспомнился вчерашнiй крестьянинъ революцiонеръ, вспомнились прежнiе два, вспомнился этотъ ужасный Столыпинъ, сынъ моего стараго друга Аркадiя Столыпина, душевно хорошаго человека, стараго Генерала, Генералъ-Адъютанта, который сжегъ все свои писанныя имъ воспоминанiя о войнахъ, въ которыхъ онъ участвовалъ (а онъ участвовалъ во многихъ и много зналъ и хорошо писалъ), сжегъ потому, что пришелъ къ убежденiю, что война зло и нехорошо ни участвовать въ ней, ни думать о ней. И вотъ сынъ, котораго я, слава Богу, не знаю, сталъ во главе того правительства, которое совершаетъ безсмысленно, глупо все эти ненужные вредные ужасы. Вспомнилъ все это и решилъ написать все, что думалъ и чувствовалъ и теперь думаю и чувствую.

Я давно уже не читаю газетъ, но, какъ и не можетъ быть иначе, по разговорамъ домашнихъ зналъ почти все, что делалось. Было время, когда мне думалось, что правительство еще можетъ, выставивъ разумную, либеральную, важную для народа меру — земельное освобожденiе, спасти не себя только, но весь народъ, думалъ, что революцiонеры (разумея подъ революцiонерами всехъ борющихся съ правительствомъ) могутъ еще опомниться и перестать мутить народъ, не имея никакой разумной цели, кроме глупого подражанiя Европе; думалъ, что въ народе, въ большинстве его, еще живы религiозно нравственныя христiанскiя начала, которыя всегда руководили его жизнью, и я написалъ обращенiе къ правительству, революцiонерамъ и народу. Обращенiе это не появилось, да если бы оно и появилось, оно не могло иметь никакого действiя. Въ томъ, что это было такъ, я убедился вследствiи, какъ ни странно это сказать, разговора съ двумя молодыми людьми, такъ называемыми босяками, которые нанялись въ нашей деревне къ хозяину яблочнаго сада и потомъ, поссорившись съ нимъ, пришли ко мне за книжками. Оба были въ новыхъ розовыхъ рубахахъ, одинъ въ картузе и лаптяхъ, другой, въ черной шляпе и сапогахъ. Я разговорился съ ними. Они разсказали, что пострадали за политическiя убежденiя, участвовали въ Московскому вооруженномъ возстанiи, были высланы, шли на югъ и по дороге нанялись въ садъ. Хозяинъ расчелъ ихъ за то, что они подговаривали крестьянъ громить садъ (они улыбаясь отрицали это, но это была правда). Оба они, особенно румяный, черноглазый, миловидный, самоуверенный, улыбающiйся, белозубый молодой человекъ въ шляпе, были вполне начитаны въ революцiонной литературе, осуждали правительство, считали, что надо добиваться... чего, они хорошенько не знали, но надо добиваться, что правительство душитъ народъ. На все мои доводы о томъ, что едва ли такими бунтами что нибудь устроится, что нехорошо убiйства и грабежи, белозубый только улыбался и только говорилъ: «а наше не такое убежденiе». Когда я заговорилъ о требованiяхъ совести и религiи, они переглянулись, и миловидный съ белыми зубами снисходительно улыбался.

беседы съ этими людьми.

Мне стало несомненно ясно, что съ такими людьми — а такiе люди нетолько большинство, но все участники революцiи (все, которыхъ я виделъ, а я виделъ не мало, были такiе) ясно, что на такихъ людей не можетъ подействовать ни убежденiе, ни страхъ. Убежденiе не можетъ подействовать, потому что они въ гипнозе. Страхъ не можетъ действовать, потому что они нетолько ничего не боятся, но имъ, очевидно, прiятно становиться въ опасное, молодеческое, восхваляемое нетолько товарищами, но газетами (они знаютъ это) положенiе. После беседы съ этими людьми мне стало несомненно ясно, что путь репресiй, на который вступило правительство, можетъ ухудшить, но никакъ не улучшить положенiе. Есть степень пожара, при которой нельзя ужъ ломать, а лучше не трогать. Мне стало ясно, что одно, что можетъ разумнаго и целесообразнаго сделать теперь правительство, это то, чтобы прекратить все насилiя, все казни, выпустить всехъ политическихъ изъ тюрьмъ, изъ ссылокъ, прекратить все запрещенiя сходокъ, печатанiя статей и удовлетворить всемъ требованiямь, которыя будутъ заявлять люди, если только они не противуположны другимъ требованiямъ. Мне казалось, что въ этомъ одномъ средство спасенiя не одного правительства, но всего народа. Правительству, по моему мненiю, надо было освободить себя отъ всякихъ упрековъ въ насилiи и предоставить самимъ людямъ, разнымъ партiямъ устраивать порядокъ. Понятно, что нетолько порядка не было бы никакого, но произошелъ бы величайшiй безпорядокъ, въ которомъ правительство не было бы виновато, а виноваты были бы те, которые его производили. Они сами наказали бы себя, и наказанiе это привело бы ихъ къ выходу. Правда, было бы много бедъ и страданiй, но едва ли больше, чемъ те, которыя должно производить правительство, идя по избранному имъ пути. Главное же то, что беды, которыя сами себе наносили бы все эти партiи, вели бы къ выходу изъ этого положенiя, тогда какъ все репресiи правительства, только будучи совершенно безцельны, только отдаляли бы этотъ выходъ.

Такъ я думалъ после беседы съ этими людьми и хотелъ было писать объ этомъ, но сознанiе безцельности, недействительности такого писанiя остановило меня. И вотъ прошло около месяца, и то мое предположенiе о вреде репресiй подтвердилось больше, чемъ можно было думать. Казней все больше и больше, убiйствъ и грабежей все больше и больше. Я зналъ это по разсказамъ и по случайнымъ заглядыванiямъ въ газеты, но все еще не чувствовалъ необходимости высказывать объ этомъ своего мненiя. Но вотъ вчера случилась встреча, которая такъ поразила меня, что я решилъ высказать то, что думаю и чувствую.

По большой дороге ехала телега съ двумя седоками: старая женщина и молодой человекъ въ особенной революцiонной синей въ роде студенческой фуражке. Онъ какъ то особенно общительно поклонился мне и задержалъ лошадь, какъ бы въ нерешительности, потомъ соскочилъ и подошелъ ко мне и попросилъ книжекъ.

Я спросилъ, откуда онъ. Онъ назвалъ мне то село, изъ котораго несколько человекъ сидели въ тюрьме за сборища (который они называютъ митингами) и несколько приходили ко мне

— крестьянинъ из деревни, которую я хорошо знаю, изъ которой въ старое время у меня были въ школе особенно даровитые ученики, въ которой вводилъ уставную грамоту и всегда любовался на прекрасный, самостоятельный, христiанско-общиннаго духа русскiй народъ.

Собеседникъ мой былъ невысокiй человекъ въ пиджаке, съ небольшими русыми усиками и не скажу умнымъ, но интелигентнымъ лицомъ. — Ходъ разговора мой, какъ всегда, одинъ и тотъ же со всеми революцiонерами: чего вы хотите?

— Хотимъ свободы. Правительство душитъ насъ.[110] Нельзя же терпеть.

— Да ведь революцiонеры тоже делаютъ.

— Чтоже они делаютъ?

— Убиваютъ городовыхъ, полицейскихъ.

— А то чтожъ?

Я попробовалъ заговорить о христiанскомъ требованiи неучастiя въ насилiи.

— Да это когда же будетъ?

— А у васъ разве скорее будетъ?

— Надо организацiю.

— Нельзя зло уничтожить зломъ. Разве вооруженное воз- станiе хорошо?

— Что же делать. Это печальная необходимость.

— Да ведь есть божiй законъ.

Он улыбнулся.

— Богъ у каждаго свой, a нетъ никакого.

И вотъ такихъ людей правительство хочетъ усмирить казнями!

Для нихъ Бога нетъ и нетъ Его закона. И точно также нетъ его для несчастнаго Николая и беднаго Столыпина.

Ведь въ этомъ то и весь ужасъ. Ведь произошло вотъ что.

Люди, захватившiе власть, — я говорю про то, что было еще века тому назадъ, — извратили веру и держались этой извращенной веры и обучали ей народъ и мало того, что обучали, гнали техъ, которые не принимали эту ложную веру. Но ложь была ясна, и люди религiозные, преимущественно изъ народа, обличали эту ложную веру и делались темъ, что называ[ютъ] сектантами, и ихъ гнали и преследовали. Другiе люди, изъ господъ, тоже обличали эту ложную веру ничего не ставя на ея место или ставя на ея место разсужденiя о свойствахъ природы, которыя они называли наукой. Правительство гнало и этихъ у насъ,[111] но эти были хитрее и умели проводить свое отрицанiе веры правительственной такъ, что ихъ нельзя было уличить. И такъ это шло долгое время. У насъ особенно горячо взялись за это обличенiе религiи (люди эти были, большей частью, ограниченные и не видали ничего за той ложной религiей, которую они обличали) въ половине прошлаго века, Чернышевскiй, Михайловскiй и др. и, несмотря на все гоненiя, даже благодаря этимъ гоненiямъ, отрицанiе этой религiи, всякаго отношенiя къ Безконечному, отрицанiе Бога дошло до крайней степени распространенiя. Явилась мода, гипнозъ, и все молодое поколенiе воспиталось въ этомъ отрицанiи. И чемъ низменнее образованiе, темъ сильнее, полнее было это отрицанiе. Такъ, более всего оно распространилось въ семинарiяхъ, ветеринарныхъ, фельдшерскихъ, учительскихъ институтахъ. И вотъ пришло время, это безбожiе захватило и молодое поколенiе народа. Но что ужаснее всего — что теперь, когда это отрицанiе Бога выразилось въ действiи, въ революцiи, правительство, до сихъ поръ могшее еще соблюдать decorum, приличiе, подобiе религiи, было вынуждено на деле самымъ явнымъ образомъ отрицать ее теми ужасами, казнями, которые оно считаетъ себя вынужденнымъ делать. Бога нетъ у техъ революцiонеровъ, которые борятся съ правительствомъ, нетъ его, и еще очевиднее, нетъ Его у правительства. Это два озлобленные, отвратительные зверя, которые безжалостно грызутся, уничтожая въ себе и во всехъ участвующхъ и созерцающихъ эти ужасы последнiе остатки человечности.

Что делать?

Одно: съ омерзенiемъ, съ ужасомъ, а если можно, съ состраданiемъ смотреть на этихъ потерявшихъ человеческiй образъ людей, лгущихъ, кощунствующихъ, развращающихъ ближнихъ и убивающихъ, и сторониться отъ нихъ, нетолько не участвовать въ ихъ мерзкихъ делахъ, какъ бы они ни назывались, ни въ комитетахъ, думахъ, министерствахъ, союзахъ, но, не чувствуя себя въ силахъ любовно и сострадательно отнестись къ нимъ, бояться ихъ и не входить съ ними въ общенiе.

Въ этой общей погибели надо спасаться самому, кто можетъ, и только спасшись, самимъ подавать руку помощи погибающимъ.

Ведь все дело въ томъ, что для большинства людей, отъ Николая и Столыпина до техъ ребятъ революцiонеровъ, съ которыми я беседовалъ, есть только вопросъ о томъ, кто победитъ, a нетъ вопроса (о Боге и не можетъ быть, потому что Бога нетъ) о душе и смысле жизни. И это несвойственно человеку.

№ 2.

— Да это когда же будетъ? Это дожидаться, да и все не могутъ этого сделать. Въ народе тьма, нетъ развитiя.

Я сказалъ ему, что напрасно онъ такъ презрительно думаетъ объ народе. Безграмотный крестьянинъ, если только онъ веритъ въ Бога, то у него есть большее развитiе, чемъ у студента, ни во что не верующаго.

Онъ улыбнулся.

— Это бараны. Съ ними ничего не сделаешь. Нужна организацiя, — повторилъ онъ.

Онъ не согласился съ этимъ.

Я сказалъ, что русскiй крестьянинъ-земледелецъ свободнее европейца, находящагося во власти хозяина.

— Да ведь нельзя же всемъ быть земледельцами, земли не достанетъ.

Я не выдержалъ и посмеялся надъ нимъ.

— Ведь не сукнами же питаются.

— И сукна нужны, — сказалъ онъ.

— Да всетаки все кормятся только съ земли. И коли земля всемъ будетъ доступна, то не будутъ делать лишняго и землю будутъ лучше обрабатывать.

Онъ не сдавался: у него, очевидно, была знакомая соцiалистичесакая теорiя, и вне ея онъ не могъ разсуждать, a верилъ, непоколебимо верилъ въ то, что ему преподано.

Видно было, что онъ верилъ, какъ верятъ люди, одержимые гипнозомъ, и что никакiе доводы не могутъ коснуться его души. Я сказалъ ему это, сказалъ, что онъ также слепо веритъ, какъ веритъ старуха въ Иверскую. Онъ, не понявъ меня, поспешилъ заявить мне, что онъ ни во что не веритъ.

— Прощайте, — сказалъ я, — и съ досадой отъехалъ отъ него. Но отъехавъ на несколько шаговъ, мне стадо совестно. Онъ юноша, я старикъ: надо по душе сказать ему, что я думаю. Можетъ, это смягчитъ, удержитъ его. Я вернулся къ нему.

— Я вамъ въ деды гожусь, и вотъ что главное хочется сказать: ведь все это — революцiя и нереволюцiя — это неважно, а важно то, чтобы исполнить то, чего хочетъ Богъ.

Онъ улыбнулся.

— Богъ у каждаго свой.

— Ну, прощайте.

— А вотъ не можете ли вы мне помочь на выписку газеты?

— Не нужно ли вамъ еще денегъ на браунингъ? — сказалъ я и уехалъ отъ него.

№ 3.

Страхъ же не можетъ действовать на нихъ, потому что имъ нечего терять, а то положенiе гонимыхъ и та опасность, которой они подвергаются, есть то самое, чего они желаютъ, такъ какъ руководитъ ими такое же молодечество, какое бываетъ на войне, на охоте, и знаютъ, что какъ на войне, все что они сделаютъ: революцiонные митинги, погромы, вооруженныя возстанiя, даже убiйства начальства и помещиковъ — все восхваляется не только товарищами, но и газетами, которыя они читаютъ и которымъ верятъ, какъ Евангелiю.

№ 4.

Они шли ко мне съ полной уверенностью, что я нетолько сочувствую имъ, но буду содействовать имъ въ ихъ деятельности. И не встретивъ этого сочувствiя, ушли недовольные, но нисколько не поколебленные.

— такихъ людей, одержимыхъ гипнозомъ желанiя борьбы и разрушенiя, не сотни, не тысячи, a милiоны, и количество ихъ, какъ при всякой заразе, неудержимо должно увеличиваться и увеличиваться по мере усиленiя карательныхъ действiй правительства, дающихъ новую пищу ихъ раздраженiю.

№ 5.

И опять мне пришла таже мысль, какъ и тогда, после беседы съ двумя рабочими изъ сада:

Перестать преследовать, дать имъ все, чего они хотятъ, снять съ себя ответственность. Пускай они сами разбираются въ той каше, которую заварили.

Но разве мыслимо, чтобы не только послушались, но серьезно выслушали такой советъ? И потому делать нечего, надо молчать и делать свое дело. Такъ я думалъ несколько разъ, вспоминая объ этомъ вечеромъ и ночью. 

№ 6.

Я сказалъ ему, что по моему мненiю нетъ никакой необходимости делать зло, что зломъ нельзя победить зло, что победить зло можно только неучастiемъ въ зле.

< — Что же, дать себя эксплуатировать? И такъ изъ насъ веревки вьютъ.

Я сказалъ ему, что если бы люди не участвовали въ насилiи, никто бы не могъ ихъ угнетать.

— Да это по Выборгскому воззванiю, — сказалъ онъ.

— Нетъ, не по Выборгскому воззванiю, а по божескому закону, — сказалъ я. <По Выборгскому воззванiю надо не давать податей и солдатъ теперешнему правительству, а когда будетъ новое правительство, то опять давать и подати и солдатъ, а по божескому закону надо никогда не делать зла и не участвовать въ немъ.

Сноски