Убийца жены

[УБИЙЦА ЖЕНЫ.]

Все, что можно было ему сделать <въ томъ положенiи>, было сделано. Ни другихъ, ни себя не жалея, онъ отдался той страсти, которая наполняла его сердце, и онъ сделалъ много труднаго и страшнаго: онъ подкараулилъ ихъ, подкрался, убилъ ее да смерти, наверное убилъ и его изуродовалъ, – наказалъ ихъ, показалъ имъ, что шутить имъ нельзя, и что еще труднее было – не побоялся суда людей и смело сказалъ всемъ: «Возьмите, судите меня. Я убилъ бывшую жену, непотребную суку, и знаю что я сделалъ хорошо. Теперь берите, судите меня по своему. Вы меня не поймете. А я васъ понимать не хочу». – Онъ все это сделалъ, и казалось, долженъ бы былъ быть спокоенъ (и гордъ темъ, что онъ сделалъ). Все, что онъ делалъ, онъ делалъ для того, чтобы утолить свое безпокойство. Но, сидя одинъ въ отделенiи Части, онъ не былъ спокоенъ. То, отъ чего онъ искалъ успокоенiя, делая все то, что онъ делалъ, все точно темъ же тяжелымъ, выжимающимъ изъ него жизнь камнемъ лежало на немъ и давило его.

Одна перемена была въ немъ: до этаго ему казалось, что ему надо сделать что-то и что когда онъ сделаетъ это что-то, ему будетъ легче, огонь перестанетъ жечь его. Но теперь онъ зналъ, что делать больше нечего, и тяжесть также давитъ, и огонь также жжетъ, и онъ усталъ.

Онъ сиделъ на койке, смотрелъ на решетчатое окошко въ двери, слушалъ шаги, хлопанье дверей на блокахъ и разговоръ въ соседней каморке. —

– Какой баринъ?

– Баринъ, помещикъ. Весь потрохъ выпустилъ, сказываютъ. Самъ покаялся. Возьмите, говоритъ, меня. Я жену погубилъ.

– Чтожъ ему будетъ, дядя Иванъ?

– Известно что. Разве имъ велятъ смертоубiйство делать? Тоже, что и вашему брату. Чтожъ, разве они господа, такъ и суда на нихъ нету? – Нетъ, братъ. Нынче законъ порядокъ требуетъ.

– Чтожъ, дядя, табакъ то растеръ, что-ли?

– Когда тутъ! Анафемская должность, право.

«Судъ», – подумалъ онъ. – «Пускай. Кнутъ, Сибирь – и это пускай. Пускай бы она смотрела, какъ палачъ будетъ крестъ на крестъ разсекать мне мою пухлую спину. Она не увидитъ. Она лежитъ, согнувъ растрепанную голову на белую руку, и всхлипываетъ предсмертнымъ всхлипываньемъ. Пускай, – но мне не легче. Делать больше нечего. Судить? Капитанъ-Исправникъ? Прокуроръ?» – И онъ застоналъ отъ стыда и душевной боли при мысли о томъ, какъ ему придется отвечать, слушать.

Заскрипели двери на блокахъ, [послышались] шаги, суетня, шопотъ, и громкiй барскiй голосъ спросилъ, где арестантъ. —

– Въ секретной, ваше высокоблагородiе.

Высокiй статный исправникъ, съ крашеными усами и хохломъ, вошелъ въ дверь, делая выговоръ за нечистоту.

– Вы отставной ротмистръ Желябовской? – спросилъ онъ.

Онъ не отвечалъ. Онъ смотрелъ на Исправника, на его сытое барское лицо, на крестъ, на торопливость Станового, снимавшаго съ него шинель, и на спокойную уверенность Исправника, свободнаго, счастливаго. Противная веселость учителя, насвистывавшаго песенки, въ то время какъ Желябовской, бывши ребенкомъ, сиделъ подъ наказанiемъ, вспомнилась ему. И ему, какъ тогда, чувствуя свое безсилiе, захотелось плакать. Онъ раза два взглянулъ, опустилъ глаза и не отвечалъ, потому что боялся, что его голосъ дрогнетъ, и ему будетъ стыдно. Но не отвечая, онъ решилъ, что и не нужно и нельзя отвечать.

– Вы арестантъ и должны отвечать мне для снятiя допроса, – сказалъ Исправникъ.

– Я все сказалъ. Я убилъ жену.[1] Судите.

– Вы <взволнованы>, въ эмоцiи. Я понимаю и жалею. Вы успокойтесь. Я буду просить васъ эавтра ответить намъ. И верьте, что я жалею. Не могу ли быть вамъ полезенъ? Вашъ камердинеръ просилъ допустить его. Или кушанье? Но завтра уже я буду просить васъ ответить по пунктамъ.

– Мне ничего не нужно.

– Камердинера?

– Васька? Зачемъ ему?

– Батюшка, Михаила Сергеичъ,[2] отецъ! – Камердинеръ вошелъ и сталъ целовать плечо и руку.

– Ну, оставьте, ну, завтра.

Исправникъ вышелъ.

[3]<Василiй, камердинеръ долго молчалъ, стоя у двери. Но когда все затихло, онъ упалъ со всего роста на землю и зарыдалъ.

– Отецъ, прости! Я все наделалъ. Зачемъ я сказалъ тебе!

– Молчи.

– Не буду. Отецъ, прости меня, выслушай. Я выведу отселе. Только послушай меня.

– Мне некуда идти. Одно помоги мне – убить еще себя.

– Батюшка, Михаила Сергеичъ! Погубилъ я тебя. Прости. Послушай меня. Грехъ на тебе большой, на мне еще больше. Послушай меня, беги. Я и деньги принесъ, и все готово. Уйдемъ. Погубилъ одну душу, не погуби меня и себя.

– Куда жъ я уйду?

– Заграницу уйдемъ.

– Молчи. Я спать лягу. >

Онъ прилегъ на койку и долго лежалъ. Василiй[4] сиделъ тихо и задремалъ.

Все та же Анастасья Дмитревна, всхлипывая предсмертнымъ всхлипываньемъ, лежала передъ самыми глазами Михаила Сергеевича, и все та же тяжесть и то же чувство безсилiя томили его.

вскочилъ: [5] Сторожъ, Сторожъ…[6]

............................................................................................................................................[7]

Сторожа были пьяны. Инвалидный солдатъ пошелъ купить закусокъ.

[8]Михаилъ Сергеевичъ вышелъ изъ двора и тотчасъ повернулъ на пустырь за купеческимъ дворомъ. Всю ночь онъ шелъ то лесомъ, то дорогой. Къ утру, раздвигая колосья, они вошли въ рожь и заснули и спали весь день. Къ вечеру они вышли на дорогу. Онъ подошелъ къ реке.[9] У реки были телеги, повозки, женщины, дети и мужики. Все съ удивленiемъ смотрели на него. Михаилъ Сергеевичъ <разделся и полезъ> въ воду.

Комментарий

Рукопись, автограф Толстого, занимает два полулиста писчей бумаги, сложенных в четвертку, с небольшими полями; бумага фабрики Говарда; записано всего 6 страниц, причем на шестой странице помещено всего несколько строк; две последние страницы чистые. Почерк крупный и связный, устанавливающийся у Толстого во второй половине 1860-ых гг. Как по характеру почерка, так и по качеству бумаги, рукопись может быть отнесена скорее всего ко времени после окончания «Войны и мира», т. е. к самому концу 1860-ых гг. Более точная датировка невозможна, так как в дневниках и письмах Толстого не сохранилось никаких указаний, относящихся к этому литературному замыслу. Рукопись не имеет никакого заглавия.

Отрывок был оставлен автором в зачаточном состоянии, и он к нему в ближайшее время уже не возвращался; только много лет спустя мотив убийства из ревности был использован Толстым в «Крейцеровой сонате».

Рукопись хранится в архиве Толстого в Всесоюзной библиотеке им. В. И. Ленина.

Отрывок печатается впервые.

Сноски

1. Зачеркнуто: и жалею, что не убилъ <его> [? ] Слово: его перемарано и читается предположительно.

2. Первоначально было: Иванычъ

4. Зачеркнуто: заснулъ и сталъ храпеть

5. Зачеркнуто: Васька, Васька! Какже мы уйдемъ?

6. Зачеркнуто: сколько возь[мешь] выпусти меня

7. Строка точек в подлиннике. На полях против этого места написано: Сторожъ пришелъ и сталъ разсказывать какъ ушелъ арестантъ.

9. Зачеркнуто: Мне купаться хочется

Разделы сайта: