Смерть Ивана Ильича (варианты)

Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Примечания
Варианты

[ВАРИАНТЫ К «СМЕРТИ ИВАНА ИЛЬИЧА».]

№ 1.

Я узналъ о смерти Ивана Ильича въ суде.[87] Въ перерыве заседанiя по скучнейшему делу Мальвинскихъ мы сошлись въ кабинете Ивана Егоровича Шебекъ. Нашъ товарищъ открылъ газету и перебилъ нашъ разговоръ.

— Господа: Иванъ Ильичъ умеръ.[88]

— Неужели?

— Вотъ читайте.

И я прочелъ: Прасковья Федоровна Головина съ душевнымъ прискорбьемъ извтьщаетъ родныхъ и знакомыхъ, что 4-го Февраля скончался ея мужъ членъ Московской судебной Палаты Иванъ Ильичъ[89] <будетъ>.... и т. д.

[90]Иванъ Ильичъ былъ нашъ товарищъ и хорошiй знакомый.[91] Онъ давно болелъ[92] и было соображенiе о томъ, что Винниковъ, вероятно, займетъ его место. Алексеевъ на место Винникова, и я могу получить место Алексеева, что составитъ для меня 800 р. прибавки кроме канцелярiи.

— Такъ умеръ. А я такъ и не былъ у него съ прiезда. Все собирался.

— Что было у него состоянiе?

— Кажется, ничего. Жалко. Надо будетъ заехать. Они где жили?

— На Пресне домъ Беловой — знаете, какъ, проедете мостъ.....

И мы поговорили еще кое о чемъ и пошли въ заседанiе. Какъ всегда бываетъ при известiи о смерти знакомаго, я подумалъ столько: Каково: умеръ таки; а я вотъ нетъ.[93] Скучны эти визиты соболезнованiя, а надо заехать.

безъ двухъ, у вешалки стояла крышка гроба съ вычищеннымъ новенькимъ галуномъ. Две дамы въ черномъ сходили съ лестницы. Одна — его сестра. Товарищъ[95] нашъ Шебекъ съ англiйскими бакенбардами, во фраке, на верхней ступени узналъ меня и кивнулъ черезъ дамъ, подмигивая, какъ бы говоря: какъ глупо. То ли дело мы съ вами.[96] Я вошелъ, пропустивъ дамъ, пожалъ руку[97] Шебеку, и онъ вернулся, я зналъ, затемъ, чтобы сговориться, где повинтить нынче. Я[98] вошелъ въ комнату мертвеца, какъ обыкновенно, съ недоуменiемъ о томъ, что собственно надо делать. Одно я знаю, что креститься въ этихъ случаяхъ никогда не мешаетъ.[99] Я крестился и кланялся и вместе оглядывалъ комнату. Молодые два человека, кажется, племянники, выходили,[100] потомъ старушка молилась, дьячекъ городской бодрый, решительный, читалъ съ выраженьемъ, исключающимъ всякое противоречiе, буфетный мужикъ Герасимъ[101] что то посыпалъ по полу.[102] Въ последнее посещенiе мое Ивана Ильича я засталъ этого мужика въ кабинете, онъ исполнялъ должность сиделки,[103] и стоялъ гробъ. Я все крестился и слегка кланялся[104] по серединному направленiю между гробомъ, дьячкомъ и образами. Потомъ, когда это движенiе крещенiя рукою показалось мне уже слишкомъ продолжительно, я прiостановился и сталъ разглядывать мертвеца. Онъ лежалъ, какъ всегда, особенно утонувши въ гробу — и въ глаза бросались восковой лобъ, вострый носъ немного на бокъ и руки, желтыя его руки, слабыя,[105] съ отогнутыми кверху последними суставами пальцевъ. Онъ очень переменился, но, какъ все мертвецы, былъ очень хорошъ и серьезенъ. Серьезность эта мне показалась неуместной.[106] Я посмотрелъ и только что почувствовалъ, что зрелище это притягиваетъ меня, я быстро повернулся и пошелъ прочь къ[107] Шебеку, ждавшему меня у притолки. Я зналъ, что онъ молодедъ, и если мне какъ то неловко было бы сесть нынче за винтъ, онъ не посмотритъ на это и весело щелкнетъ распечатанной[108] колодой въ то время, какъ лакей будетъ раставлять 4 необозженныя свечи. Но видно, не судьба была винтить нынче вечеромъ. Прасковья Федоровна, толстая, желтая, вся въ черномъ, съ совершеннымъ видомъ вдовы (мне поразило, глядя на нее, какъ однообразенъ видъ вдовъ, — сколько я видалъ точно такихъ), подошла ко мне, вздохнула взяла меня за руку.

— Я знаю, что вы были истиннымъ другомъ....

Какъ тамъ надо было креститься, здесь надо было пожать руку, вздохнуть и сказать: «поверьте».... Я такъ и сделалъ и почувствовалъ, что я тронутъ и она тронута.

— Пойдемте, дайте мне руку, — сказала она. — Мне нужно поговорить съ вами.

Я подалъ руку, и мы направились во внутреннiя комнаты мимо[109] Шебека, который печально подмигнулъ мне.[110] «Вотъ те и винтъ! Ужъ не взыщите, другаго партнера возьмемъ. Нечто впятеромъ, когда отделаетесь». Я вздохнулъ еще глубже и печальнее, и Прасковья Федоровна благодарно пожала мне руку.

— Она начала плакать. И можетъ быть долго не перестала бы еслибы не пришелъ Соколовъ, ихъ буфетчикъ, съ докладомъ[111] о томъ, что место[112] то, которое назначила Прасковья Федоровна, будетъ стоить 200 р. — Она перестала плакать съ видомъ жертвы взглянула на меня, сказала по французски, что это ей очень тяжело, но занялась съ Соколовымъ и даже я слышалъ, что очень внимательно распорядилась о певчихъ. — Я все сама делаю сказала она мне. Я нахожу притворствомъ уверенiя, что не могу. Всегда можно. И меня сколько можетъ развлекать — делать для него же. — Она опять достала платокъ. И вдругъ какъ бы встрехнулась. — Однако у меня дело есть къ вамъ: Въ последнiе дни, онъ ужасно страдалъ.[113]

— Страдалъ?

— Ахъ, ужасно. Последнiя не минуты, а часы. Онъ не переставая кричалъ 18 часовъ.[114] За тремя дверьми слышно было.

— Ахъ, что я вынесла.

— Неужели?

— 18 часовъ корчился и кричалъ не переставая. — Я вздохнулъ, и тяжело. Мне пришло въ голову: что какъ и я также буду 18 часовъ, но тотчасъ же я понялъ, что это глупо. Иванъ Ильичъ умеръ и кричалъ 18 часовъ, это такъ, но я это другое дело. Таково было мое разсужденье, если вспомнить хорошенько; и я успокоился и съ интересомъ сталъ распрашивать подробности о кончине Ивана Ильича, какъ будто смерть[115] было такое приключенiе, которое совсемъ не свойственно мне.

Я особенно подробно описываю мое отношенiе къ смерти тогда[116] потому, что именно тутъ въ этомъ кабинете съ розовымъ кретономъ, я получилъ то, что изменило совсемъ мой взглядъ на смерть и на жизнь.

Я получилъ именно отъ Прасковьи Федоровны записки ея мужа, веденныя имъ во время последнихъ 2-хъ месяцовъ его смертной болезни. После разныхъ разговоровъ о подробностяхъ действительно ужасныхъ физическихъ страданiй, перенесенныхъ Иваномъ Ильичемъ (подробности эти я узнавалъ только по тому какъ мученiя Ивана Ильича действовали на нервы Прасковьи Федоровны) после разныхъ разговоровъ Прасковья Федоровна передала сущность ея дела ко мне. Оказывается, что за 5 дней до смерти, когда у Ивана Ильича еще были промежутки безъ страшныхъ болей по часу, по получаса, въ одинъ изъ этихъ промежутковъ Прасковья Федоровна застала его за писаньемъ. И открылось, что онъ два месяца пишетъ свой дневникъ. Одинъ только Герасимъ, буфетный мужикъ, зналъ про это. На вопросъ: что? зачемъ? На упреки, что онъ вредитъ себе, Иванъ Ильичъ отвечалъ, что это одно его утешенье — самимъ съ собой говорить правду.[117] Сначала онъ сказалъ ей: «сожги ихъ после меня»; но потомъ задумался и сказалъ! «А впрочемъ, отдай Творогову (т. е. мне). Онъ все таки более человекъ чемъ другiе, онъ пойметъ».

И вотъ Прасковья Федоровна передала мне записную графленую книжечку счетную въ осьмушку, въ которой онъ писалъ.

— Что жъ это? — спросилъ я. — Вы читали?

— Да, я пробежала. Ужасно грустно. Ни по чемъ не видно такъ, как по этому, какъ страданiя его имели влiянiе на душу. Вотъ это ужасно, и нельзя не признать правду за матерьялистами. Онъ уже былъ не онъ. Такъ это слабо, болезненно. Нетъ, связи, ясности, силы выраженья. А вы[118] знаете его стиль. Его отчеты это были шедевры. Мне самъ П. М. Онъ былъ у меня (это былъ главный нашъ начальникъ) и очень былъ добръ. Истинно какъ родной. Онъ мне сказалъ, что это было первое, лучшее перо въ министерстве. A здесь, — сказала она, перелистывая пухлыми, въ перстняхъ пальцами книжечку, — такъ слабо, противуречиво. Нетъ логики, той самой, въ которой онъ былъ такъ силенъ. Мне все таки это дорого, вы возвратите мне, какъ дорого все, что онъ. Ахъ! Мих. Сем. какъ тяжело, какъ ужасно тяжело — и она опять заплакала. Я вздыхалъ[119] и ждалъ когда она высморкается. Когда она высморкалась, я сказалъ: поверьте... и опять она разговорилась и высказала мне то, что было, очевидно, ея главнымъ интересомъ[120] — имущественное свое положенiе. Она сделала видъ, что спрашиваетъ у меня совета о пенсiоне, но я виделъ, что она уже знаетъ до малейшихъ подробностей то, чего я не зналъ, все то, что можно вытянуть отъ казны для себя и для детей. — Когда она все разсказала, я пожалъ руку, поцеловалъ[121] даже и съ книжечкой пошелъ въ переднюю. Въ столовой съ часами, которыя онъ такъ радъ былъ, что купилъ въ брикабраке, я встретилъ въ черномъ его красивую, грудастую, съ тонкой талiей дочь. Она имела мрачный и гневный, решительный видъ. Она поклонилась мне, какъ будто я былъ виноватъ. Въ передней никого не было. Герасимъ, буфетный мужикъ, выскочилъ изъ комнаты покойника, перешвырялъ своими сильными руками все шубы, чтобы найти мою, и подалъ мне.

— Что, братъ, Герасимъ, жалко.[122]

— Божья воля. Все тамъ же будемъ, — сказалъ Герасимъ, улыбаясь и живо отворилъ мне дверь, кликнулъ кучера, погляделъ и захлопнулъ дверь.

Я взялъ записки и вечеромъ после клуба, оставшись одинъ, взялъ эту книжечку на ночной столикъ и сталъ читать.[123] —

Вотъ эти записки.

<16 Декабря 1881.[124]

6-ю ночь я не сплю и не отъ телесныхъ страданiй. Они все таки давали мне спать, но отъ страданiй душевныхъ ужасныхъ, невыносимыхъ. Ложь, обманъ, ложь, ложь, ложь, ложь, все ложь. Все вокругъ меня ложь, жена моя ложь, дети мои ложь, я самъ ложь, и вокругъ меня все ложь.[125] Но если я страдаю отъ нея,[126] я вижу, значить, и эту мерзкую ложь есть во мне и правда. Если бы я весь былъ ложь, я бы не чувствовалъ ее. Есть[127] во мне, видно, маленькая, крошечная частица правды, и она-то — я самый, и она то теперь, передъ смертью, заявляетъ свои права; и она то страдаетъ, ее то душатъ со всехъ сторонъ, забиваютъ, и это мне больно, больно такъ, что хоть бы скорее смерть. Пусть потухнетъ или разгорится эта искра. Теперь же одна жизнь моя — это самому съ собой среди этой лжи думать[128] правду. Но чтобы яснее думать ее, чтобы найти эту правду, когда ложь затопитъ меня, я хочу написать ее. Буду писать пока силы есть, буду перечитывать, а кто нибудь после прочтетъ и можетъ быть очнется.

Начну сначала, какъ это все сделалось со мной.>

Записки эти ужасны. Я прочелъ ихъ, не спалъ всю ночь и поехалъ на утро къ Прасковье Федоровне и сталъ разспрашивать про ея мужа. Она мне много разсказала и отдала его переписку, его прежнiй дневникъ. Когда уже похоронили Ивана Ильича, я еще несколько разъ былъ у Прасковьи Федоровны, разспрашивалъ ее, разспрашивалъ его дочь, Герасима, который поступилъ ко мне. И изъ всего этаго я составилъ себе описанiе последняго года жизни Ивана Ильича.

Исторiя эта и самая простая и обыкновенная и самая ужасная. Вотъ она:

сынъ, старшiй былъ полковникъ, а меньшой неудался и служилъ по железнымъ дорогамъ, сестра была замужемъ за Барономъ Гриле. И Баронъ былъ Петербургскимъ же чиновникомъ. Иванъ Ильичъ воспитывался въ Правоведенiи, говорилъ по французски, бывалъ на балахъ у Принца б., спрашивалъ, сынъ ли онъ отца, былъ долженъ швейцару и за пирожки, носилъ respice finem медальку, былъ на ты съ товарищами, по выходе заказалъ фракъ и вицмундиръ у Шармера. Было веселое время, тонкiй, ловкiй правоведъ тотчасъ по протекцiи отца поступилъ чиновникомъ особыхъ порученiй къ начальнику губернiи и высоко и весело носилъ первые два года знамя comme il faut-наго правоведа — честный, общительный, порядочный, съ чувствомъ собственнаго достоинства и съ непоколебимой уверенностью, что онъ светитъ во мраке провинцiи. Иванъ Ильичъ танцовалъ, волочился, кутилъ; изредка и ездилъ по уездамъ съ новенькимъ петербургскимъ чемоданомъ и въ шармеровскомъ вицмувдире, походкой порядочнаго человека всходилъ въ кабинетъ начальника и оставался обедать и[129] говорить по французски съ начальницей. — Было веселое, легкое, спокойное время. Была связь съ одной изъ дамъ, навязывавшихся щеголеватому правоведу, и связь эта чуть было не затянула Ивана Ильича. Но пришла перемена по службе, связь разорвалась.

Перемена по службе тоже была веселой. Были новые судебные учрежденiя. Нужны новые люди. Уже и такъ Иванъ Ильичъ несъ знамя порядочности и прогресса; а тутъ еще на знаме написалось: европеизмъ, прогрессъ либеральность, гласный судъ — правый и короткiй. Сомненья въ томъ, что быть судебнымъ следователемъ дело нетолько хорошее, но прелестное, не могло быть. Права огромны, несменяемость, въ 5 классе. И Иванъ Ильичъ сталъ судебнымъ следователемъ такимъ же совершеннымъ[130] и[131] comme il faut-нымъ. Дело кипело. Иванъ Ильичъ хорошо писалъ и любилъ элегантно писать. И былъ уверенъ въ себе. И дело шло. Но тутъ, въ другой провинцiи, прежде чемъ завязалась новая связь, наскочила не старая, но уже и не молодая девица. Иванъ Ильичъ прельщалъ ее, какъ всехъ. Девица прельстилась, но понемногу стала затягивать Ивана Ильича и затянула. И Иванъ Ильичъ женился. Женитьба Ивана Ильича была первый актъ жизни, съуживающiй первый размахъ. Прасковья Федоровна была стараго дворянскаго рода, не дурна, полна, чувственна, было маленькое состояньице. Все бы это ничего. Но Иванъ Ильичъ могъ расчитывать на самую высокую партiю, а это была партiя ниже средней. Впрочемъ, что же, женитьба не мешаетъ карьере. И если я уже попался, то могу сказать себе, что я не продаю сердце. Такъ и сказалъ себе Иванъ Ильичъ. И мечталъ о супружескомъ счастьи такъ, что кроме прежнихъ удовольствiй холостой жизни будетъ еще домашняя поэзiя. Но тутъ оказалось, что жена ревнива, зла, язычна, скупа, безтолкова, и что удовольствiя холостой жизни, даже самые невинные, какъ танцы, клубъ надо оставить, a вместо поэзiи очага иметь ворчливость,[132] привередливость, укоризны. — Это была первая тяжелая пора жизни Ивана Ильича, но онъ съумелъ найтись. Вся энергiя Ивана Ильича перешла на службу. Онъ сталъ[133] честолюбивъ: И служба — бумага хорошо написанная стала понемногу целью и радостью его жизни. Пошли дети, состояньице жены ушло на обзаведенiе, жена стала укорять и требовать. И потому служба и честолюбiе усилились еще темъ, что одна служба могла давать деньги. И Иванъ Ильичъ работалъ много, охотно, и его ценили какъ хорошаго служаку, и повысили. Но тутъ случилось другое непрiятное событiе. Будучи уже товарищемъ прокурора и лучшимъ, правя всегда должность, Иванъ Ильичъ ждалъ, что его не обойдутъ при первомъ назначенiи въ Прокуроры. Оказалось, что Гопе, Товарищъ Прокурора, забежалъ какъ-то въ Петербургъ, и его, младшаго, назначили, а Иванъ Ильичъ остался. Иванъ Ильичъ сталъ раздражителенъ, ввязался въ дело съ Губернаторомъ. Онъ былъ правъ; но начальству суда было[134] неудобно иметь непрiятность съ губернаторомъ. Къ нему стали холодны. Все это взбесило Ивана Ильича, онъ бросiлъ все и пошелъ на место ниже своего въ другое ведомство. — Надо было переезжать. Жена замучила его упреками. Жизнь и служба были непрiятные. Жалованья было больше, но жизнь дороже, климатъ дурной — говорили доктора. Умеръ сынъ. Жена говорила, что отъ климата, что онъ виноватъ во всемъ. Жена со скуки кокетничала съ губернаторомъ. Повышенiя и перехода назадъ не предвиделось, самъ онъ заболелъ ревматизмами. Положенiе было дурное со всехъ сторонъ. Но Иванъ Ильичъ не отчаявался, поехалъ въ Петербургъ. Тамъ черезъ друзей отца и одну даму устроилъ себе вновь переходъ въ министерство юстицiи на место выше того, которое занималъ его товарищъ. Ему обещали, но перевода все не было до[135] 1880 года. — Этотъ то годъ былъ самый тяжелый въ жизни Ивана Ильича. — Но тутъ помогла вдругъ и его энергiя и счастье, и стало все понемногу устроиваться. Вотъ съ этого то времени и начинается эта ужасная исторiя последняго года жизни Ивана Ильича, которую я хочу разсказать.

Въ конце[136] Августа Иванъ Ильичъ вернулся изъ Петербурга въ деревню къ зятю, у котораго жила жена съ дочерью.

Отношенiя Прасковьи Федоровны съ семействомъ[137]...... были самые натянутые. Подразумевалось и всемъ такъ разсказывалось, что мы такъ давно не видались и такъ счастливы провесть лето вместе, что нетолько разговора, но и мысли не можетъ быть о томъ, что семейство Ивана Ильича занимаетъ комнаты, есть, пьетъ, делаетъ нечистоты, которые должна исправлять все таже прислуга, подразумевалось, что все этимъ очень счастливы, въ действительности же своякъ Ивана Ильича, хозяинъ, каждый день ложась спать, говорилъ жене: [138]

— Несносно. Ведь надо честь знать, эта безсовестность — поселиться и жить. — Эта каторга. И эти претензiи!

— Да ну, чтоже, теперь уже недолго.

— Недолго! Я конца не вижу этому. Очевидно, онъ испортилъ своей самоуверенностью, и ему ничего не дадутъ. Да и что онъ за драгоценность, что ему сейчасъ место председателя? Ничего ему не дадутъ. А мы неси все это.

Такъ было со стороны хозяевъ. Со стороны гостей было тоже. Прасковья Федоровна говорила, что такой ladrerie[139] (она ее замечала) она не видывала и не ожидала и что это — мученье, которое въ жизнь не забудетъ. Видеть, что трясутся надъ каждымъ кускомъ. (Она преувеличивала; но въ этомъ была и доля правды) и что если бы она знала, она лучше бы въ избе на черномъ хлебе жила. Но въ избе на черномъ хлебе она и не пыталась жить. Говорила же она это все[140] въ такой преувеличенной форме для того, чтобы мучать этими речами Ивана Ильича. И Ивана Ильича это мучало ужасно. И[141] Иванъ Ильичъ въ это последнее время не видалъ добраго лица на своей жене, не слыхалъ добраго слова. — Что было еще хуже, дочь отъ скуки и жиру начала кокетничать съ учителемъ. И во всемъ этомъ былъ виноватъ[142] Иванъ Ильичъ. Такъ было внутри, наружно же все было очень прекрасно.[143] Когда прiезжалъ соседъ и после обеда выходилъ съ гостями на каменную терасу и лакей въ беломъ галстуке разносилъ кофе, и все другъ другу улыбались, и невестка улыбалась, и хозяинъ говорилъ, что у нихъ нынче особенно весело летомъ, гостямъ казалось, что тутъ рай. А тутъ былъ адъ. И въ этомъ аду съ страхомъ того, что изъ него не выберешься, жилъ Иванъ Ильичъ. Въ последнее свое пребыванiе въ деревне у зятя онъ,[144] щепетильный и самолюбивый человекъ, заметилъ, что онъ въ тягость, и что въ отношенiяхъ къ нему примешивается оттенокъ презренiя, а отъ жены и дочери кроме упрековъ не слыхалъ ничего.

Въ Августе, почти въ отчаянiи успеть въ своемъ деле, Иванъ Ильичъ поехалъ еще разъ въ Петербургъ. Онъ ехалъ только за однимъ[145] — исхитриться выпросить место въ 7 тысячъ жалованья. Онъ уже не держался никакого министерства, направленiя, рода деятельности. Ему нужно было место —место съ 7-ю тысячами. Безъ места съ 7-ю тысячами — погибель. Онъ не допускалъ возможности этой погибели; но в эту поездку онъ уже решилъ, что не по юстицiи, то по администрацiи, по банкамъ, по железнымъ дорогамъ, императрицы Марiи, даже таможни — но 7 тысячъ. И онъ ехалъ, везя себя на базаръ,[146] кому понадобился, кто дастъ больше. Опять эта цель поездки его была настоящая, существенная; но подразумевалось совсемъ не то — подразумевалось, что отецъ Ивана Ильича былъ очень плохъ. Онъ жилъ въ Царскомъ, и давно уже[147] ждали его смерти. «Il est allé voir mon pauvre beau père. Il ne fera pas du vieux os. Et Jean a toujours été son favori»,[148] — говорила Прасковья Федоровна и говорилъ Иванъ Ильичъ. И вотъ эта поездка Ивана Ильича увенчалась удивительнымъ, неожиданнымъ успехомъ. Въ Курске подселъ въ 1-й классъ къ Ивану Ильичу знакомый и сообщилъ свежую телеграмму, полученную утромъ губернаторомъ, что въ министерствахъ произойдетъ на дняхъ перетасовка: Петръ Петровичъ, новое лицо, поступалъ на место Ивана Петровича, Иванъ Ивановичъ на место Пет. И., П. И. на место И. П., а Ив. П. на место Ивана Ивановича. До самой Москвы Иванъ Ильичъ беседовалъ съ знакомымъ о томъ, какiе и какiе последствiя выйдутъ для Россiи отъ этой перемены. Въ разговоре тоже подразумевалось — для Россiи, въ действительности же интересъ разговора состоялъ въ соображенiи последствiй отъ этой перетасовки для полученiя местъ съ деньгами для самихъ себя и своихъ знакомыхъ. Предполагаемая перетасовка, вводя новое лицо — Петра Петровича и, очевидно, его друга Захара Ивановича, была въ высшей степени благопрiятна для Ивана Ильича. Захаръ Ивановичъ былъ товарищу другъ и человекъ обязанный Ивану Ильичу. Въ Москве известiе подтвердилось. A прiехавъ въ Петербурга, Иванъ Ильичъ нашелъ Захара Ивановича и получилъ обещанiе верного места въ томъ же своемъ министерстве. И черезъ неделю телеграфировалъ жене: «Захаръ место Шлеера при первомъ докладе получаю назначенiе Москву».

Все ожиданiя Ивана Ильича оправдались. Онъ получилъ назначенiе то, которое даже уже не ожидалъ, получилъ такое назначенiе, въ которомъ онъ сталъ на две степени выше своихъ товарищей, 8 тысячъ жалованья и подъемныхъ 3500.

— это вопросъ о томъ, какъ переехать и меблировать домъ такъ, чтобы можно было выезжать въ высшемъ московскомъ свете (это была 20-летняя мечта Прасковьи Федоровны) подъ предлогомъ вывоза дочери. Денегъ не было. Мебель, оставшаяся въ провинцiи, была не такая, при которой бы можно было выезжать, а на 3500 ничего завести нельзя. Это одна гостиная. И тутъ же въ этомъ месяце разрешилось и это затрудненiе. Старикъ отецъ Ивана Ильича умеръ две недели после назначенiя своего сына. У старика ничего не было, кроме пенсiи въ 6000; но у него была прелестная мебель и вещи. Домъ его былъ игрушка художественной vieux saxe — бронзы, мебель старинная — та самая, что въ моде, и все это перешло къ Ивану Ильичу. Первая телеграмма Ивана Ильича была такая: «Папа тихо скончался 17-го въ 2 часа дня. Похороны субботу. Не жду тебя. «Вторая телеграмма: «Акцiи и билеты поровну намъ и Саше. Всего было на 12 тысячъ, движимость вся мне».

— Я очень рада за Jean, — говорила Прасковья Федоровна,— что онъ закрылъ глаза своему отцу. Я его мало знала, но тоже любила. Моя судьба не выходить изъ траура.

Такъ что вдругъ изъ самого труднаго положенiя Иванъ Ильичъ. съ семьей пришелъ въ самое прiятное.

Когда Иванъ Ильичъ вернулся въ деревню съ разсказами о томъ, какъ его все чествовали, какъ все те, которые были его. врагами, были посрамлены и подличали теперь передъ нимъ, какъ ему завидуютъ за его положенiе, в особенности какъ все его сильно любили въ Петербурге, Прасковья Федоровна уже привыкла къ этой манере разсказа Ивана Ильича, когда онъ былъ въ духе. Сама она никогда не замечала, чтобы въ ее присутствий другiе особенно нежно обращались къ Ивану Ильичу, но по его разсказамъ, когда онъ былъ въ духе, всегда выходило, что у всехъ людей въ Петербурге за его последнее пребыванiе тамъ была одна забота, одна радость — чествовать Ивана Ильича, услуживать ему, говорить ему прiятное. — Отношенiя въ семье зятя тотчасъ же тоже переменились. Головины собрались уезжать, какъ только готова будетъ квартира въ Москве, и уже ими нетолько не тяготились, а ухаживали за ними, стараясь загладить прошедшее.

Иванъ Ильичъ прiехалъ на короткое время 10 сентября, ему надо было принимать должность и, кроме того, нужно было время устроиться въ Москве, перевезти все изъ провинцiи, изъ Петербурга, прикупить, призаказать еще многое — однимъ словомъ, устроиться такъ, какъ это решено было давно въ душе Прасковьи Федоровны. И планъ Прасковьи Федоровны, дома элегантнаго, светскаго, высокаго лица, вывозящаго дочь, нравился Ивану Ильичу. Нетолько нравился, но Иванъ Ильичъ, притворяясь, что это — планъ жены, самъ лелеялъ эту мысль. И теперь, когда все устроилось такъ удачно и когда они сходились съ женою въ цели, и кроме того, они мало жили вместе, они такъ дружно сошлись, какъ не сходились съ первыхъ летъ женатой своей жизни. Таничка дочь совсемъ разсiяла, бросила кокетничать съ студентами и вся отдалась прелестному будущему в Москве.

«Какъ это можно? Куда же вы въ гостинницу? Теперь еще такъ хорошо въ деревне; а для насъ такая радость. A Jean пусть устраиваетъ и можетъ прiезжать — тутъ десять часовъ въ поезде — и у насъ». И решено было ехать одному Ивану Ильичу. Иванъ Ильичъ уехалъ, и веселое расположенiе духа и удача, одно усиливающее другое, все время не оставляли его.

Нашлась квартира прелестная — то самое, что мечтали мужъ съ женой — широкiе, высокiе, въ строгомъ стиле прiемныя комнаты, удобный, скромный кабинетъ, комнаты жене и дочери, все какъ нарочно придумано для нихъ, все чисто, грандiозно, но не ново. Иванъ Ильичъ самъ взялся за устройство, распаковывалъ ящики изъ Петербурга, выбиралъ обои, подкупалъ мебель, обивку, и все росло росло и приходило къ тому идеалу, который онъ составилъ себе, и даже, когда онъ до половины устроилъ, превзошло его ожиданье. Онъ понялъ тотъ редко изящный и широкiй характеръ, который приметъ все, когда устроится. Онъ не ждалъ, что такъ полюбитъ это дело. Засыпая онъ представлялъ себе залу, какою она будетъ. Глядя на гостиную, еще не конченную, онъ уже виделъ каминъ, экранъ, этажерку и эти стульчики, разбросанные и эти прелестные отцовскiе бронзы, когда они все станутъ по местамъ. Его радовала мысль, какъ онъ поразитъ Пашу и Таничку. Они никакъ не ожидаютъ этого. Въ особенности отцовскiя вещи. Онъ въ письмахъ своихъ и при свиданiи нарочно представлялъ все хуже, чемъ есть, чтобы поразить ихъ. Они предчувствовали это и радовались. Это такъ занимало его, что даже новая служба его, любящаго это дело, занимала меньше, чемъ онъ ожидалъ. Въ заседанiяхъ у него бывали минуты разсеянности: онъ задумывался о томъ, какiе карнизы на гардины, прямые или подобранные. Онъ такъ былъ занятъ этимъ, что самъ часто возился, переставлялъ даже мебель и самъ перевешивалъ гардины.

Разъ онъ влезъ на[149] лесенку, чтобы показать непонимающему обойщику, какъ онъ хочетъ драпировать,[150] оступился и упалъ, но, какъ сильный и ловкiй человекъ, удержался, только бокомъ стукнулся объ ручку рамы. Ушибъ былъ не важный и скоро прошелъ. Вообще же Иванъ Ильичъ, какъ и писалъ и говорилъ, чувствовалъ себя отъ этой физической работы по дому лучше, чемъ когда нибудь.

Онъ писалъ: «Чувствую что съ меня соскочило летъ 15». Онъ думалъ кончить въ сентябре, но затянулось до половины октября. За то было прелестно. Нетолько онъ говорилъ, но ему говорили все, кто видели. Когда я былъ у Ивана Ильича и виделъ его помещенiе, оно было уже обжито, и теперь, зная, сколько[151] труда было положено имъ и радости это ему доставило, я стараюсь вспомнить, но тогда я не заметилъ. Это было то самое, что видишь везде: штофъ, цветы, ковры, черное дерево, бронзы, темное и блестящее, — все то, что все известнаго рода люди делаютъ, чтобы быть похожими на всехъ людей известнаго рода. И у него было такъ похоже, что нельзя было обратить вниманiе, потому что виделъ это самое тысячу разъ. А оказывается, что ему добиться этого сходства стоило большого труда, а главное, вполне заняло всего его.

Когда онъ, встретивъ своихъ на станцiи железной дороги, привезъ ихъ въ свою освещенную готовую квартиру, и лакей въ беломъ галстуке отперъ дверь въ убранную цветами переднюю, а потомъ они вошли въ гостиную, кабинеты и ахали отъ удовольствiя, онъ былъ[152] очень счастливъ, водилъ ихъ везде, впивалъ въ себя ихъ похвалы и сiялъ отъ удовольствiя.

— Я не даромъ гимнастъ, другой бы убился, а я чуть чуть ударился вотъ тутъ, когда тронешь, еще больно, но уже проходитъ, просто синякъ.

— Нетъ, какъ Таничкинъ кабинетъ хорошъ, съ какимъ вкусомъ.

— Да папа ужъ сделаетъ. Прелесть.

И они начали жить въ новомъ помещенiи съ новыми достаточными (какъ всегда почти) средствами, и было очень хорошо.[154] — Особенно было хорошо первое время, когда еще не все было устроено и надо было еще[155] устроивать то купить, то заказать, то переставить, то наладить. Когда уже нечего было устраивать стало немножко скучно, но тутъ уже сделались знакомства и привычки, и жизнь наполнилась.

устройство, что ему больно было всякое разрушенiе. Но вообще жизнь Ивана Ильича казалась ему совершенно полною, прiятною и хорошею. Онъ вставалъ въ 9, пилъ кофе, читалъ «Голосъ». Потомъ надевалъ вицмундиръ, ехалъ въ Судъ. Тамъ уже обмялся тотъ хомутъ, въ которомъ онъ работалъ, онъ сразу попадалъ въ него, Просители, справки въ канцелярiи, сама канцелярiя, заседанiя публичныя и распорядительныя. Во всемъ этомъ надо было действовать и жить одной стороной своего существа — внешней служебной.[156] Надо было не допускать съ людьми никакихъ отношенiй помимо служебныхъ. И поводъ къ отношенiямъ долженъ былъ быть только служебный, и самыя отношенiя только служебныя. Напримеръ, приходитъ человекъ и желаетъ узнать что нибудь. Иванъ Ильичъ какъ человекъ не долженъ и не можетъ иметь никакихъ отношенiй ни къ какому человеку; но если есть отношенiе этого человека къ члену такое, которое можетъ быть выражено на бумаге съ заголовкомъ, въ пределахъ этихъ отношенiй Иванъ Ильичъ делаетъ все, все решительно, что можно, и при этомъ соблюдаетъ подобiе человеческихъ дружелюбныхъ отношенiй. Какъ только кончается отношенiе служебное, такъ кончается всякое другое. Этимъ уменiемъ отделять отъ себя эту паутину служебную, не смешивая ее съ своей настоящей жизнью, Иванъ Ильичъ владелъ въ высшей степени. И долгой практикой и талантомъ выработалъ его до такой степени, что онъ даже, какъ виртуозъ, иногда позволялъ себе какъ бы шутя смешивать человеческое и служебное отношенiе. Онъ позволялъ это себе, какъ виртуозъ, потому что чувствовалъ въ себе уменье во всякое мгновенiе опять подразделить то, что не должно быть смешиваемо. Дело это шло у Ивана Ильича легко и даже прiятно, потому что виртуозно. Въ промежуткахъ отъ куренiя пилъ чай, беседовалъ немножко о политике, немножко объ общихъ и больше всего о назначенiяхъ. И усталый, но съ чувствомъ виртуоза, отчетливо отделавшаго свою важную партiю, одну изъ первыхъ скрипокъ въ оркестре, возвращался домой. — Вотъ тутъ дома передъ обедомъ чаще всего Иванъ Ильичъ замечалъ пятно на штофе, оцарапанную ручку кресла, отломанную бронзу и начиналъ чинить и сердиться. Но Прасковья Федоровна знала это и торопила людей подавать обедать.

После обеда, если не было гостей, Иванъ Ильичъ читалъ «Голосъ» уже внимательно, иногда, очень редко, книгу, про которую много говорятъ. И вечеромъ садился за дела, т. е. читалъ бумаги, справлялся съ законами, сличая показанiя и подводилъ подъ законы. Ему это было не скучно, не весело. Скучно было, когда можно было играть въ винтъ, но если не было винта, то это было всетаки лучше, чемъ сидеть одному или съ женой.

Удовольствiя же Ивана Ильича были обеды маленькiе, на которые онъ звалъ важныхъ по светскому положенiю дамъ и мущинъ, и такое времяпрепровожденiе съ ними, которое было бы похоже на обыкновенное препровожденiе времени такихъ людей, также какъ гостиная его была похожа на все гостиные. Одинъ разъ у нихъ былъ даже вечеръ. Танцовали. И Ивану Ильичу было весело. И все было хорошо, только вышла ссора съ женой изъ-за тортовъ и конфетъ: у Прасковьи Федоровны былъ свой планъ, а Иванъ Ильичъ настоялъ на томъ, чтобы взять все у Альбера, и взяли много тортовъ. И ссора была за то, что торты остались, а счетъ Альбера былъ въ 45 рублей. Ссора была большая и непрiятная, такъ что Прасковья Федоровна сказала ему: «дуракъ кислый». А онъ схватилъ себя за голову и въ сердцахъ что-то упомянулъ о разводе. Но самъ вечеръ былъ веселый. Было лучшее Московское общество и Иванъ Ильичъ танцовалъ съ княгиней Турфоновой, сестрой той, которая известна учрежденiемъ находящагося подъ покровительствомъ императрицы общества «унеси ты мое горе». Радости служебныя были радости самолюбiя, радости общественныя были радости тщеславiя. Но настоящiя радости Ивана Ильича были радости игры въ винтъ.[157] Онъ признавался, что после всего, после какихъ бы то ни было событiй радостныхъ въ его жизни, радость, которая, какъ свеча, горела передъ всеми другими, это сесть съ хорошими игроками и не крикунами партнерами въ винтъ и непременно вчетверомъ (впятеромъ ужъ очень больно выходить, хоть и притворяешься, что я очень[158] люблю) и[159] вести умную серьезную игру (когда карты идутъ) съ толковымъ понимающимъ партнеромъ.

Поужинать, выпить стаканъ вина. А спать после винта, особенно когда въ маленькомъ выигрыше (большой — непрiятно), Иванъ Ильичъ ложился въ особенно хорошемъ расположенiи духа.

Такъ они жили.[160] Кругъ общества составился у нихъ самый лучшiй. Во взгляде на кругъ своихъ знакомыхъ мужъ, жена и дочь были совершенно согласны. И не сговариваясь одинаково оттирали отъ себя и освобождались отъ всякихъ разныхъ прiятелей и родственниковъ замарашекъ, которые разлетались съ нежностями[161] въ Москву въ гостиную съ майоликовыми блюдами по стенамъ. Скоро эти[162] друзья замарашки перестали разлетаться и делать диспаратъ, и у Головиных осталось общество одно самое лучшее. ҍздили и важные люди и молодые люди. Молодые люди ухаживали за Таничкой, и Петрищевъ, сынъ Дм. Ив. Петрищева и единственный наследникъ его состоянiя, судебный следователь сталъ ухаживать за Таничкой. Такъ что Иванъ Ильичъ уже поговаривалъ объ этомъ съ Прасковьей Өедоровной. Такъ они жили. И все шло такъ не изменяясь. Все были счастливы и здоровы. Нельзя было назвать нездоровьемъ то, что Иванъ Ильичъ говорилъ иногда, что у него странный вкусъ во рту и что то неловко въ левой стороне живота.

№ 2.

Я понялъ это вследствiи смерти моего знакомаго Ивана Ильича и записокъ которыя онъ оставилъ.

Опишу то какъ я узналъ о его смерти и какъ я до его смерти и прочтенiя его записокъ смотрелъ на жизнь.

К главе 1.

И. П. засталъ еще партiю и успелъ сыграть два робера. Въ одномъ изъ нихъ онъ назначалъ малый шлемъ безъ онеровъ я выигралъ, и это очень волновало его. Въ 3-мъ ужъ часу онъ легъ въ постель. Жена уже спала. И. П. разделся, легъ и, какъ всегда на ночь, сталъ читать французскiй романъ. Онъ остановился на томъ, какъ героиня поступила на сцену въ кафе-шантанъ и имела успехъ, и мужъ вновь влюбился въ нее, не узнавая ее; но узналъ только по арiи, которую она спела. И вдругъ въ связи съ арiей Ив. Петровичу вспомнилась арiя изъ Риголето, давнишняя арiя donna е mobile, которую онъ очень любилъ въ бытность свою въ Правоведенiи, и онъ, какъ сейчасъ, услыхалъ эту арiю, такъ какъ онъ слышалъ ее въ первый разъ после оперы. Это было въ дортуаре 3-го класса. Все спятъ, рядъ постелей, храпъ, дыханье сонное, тишина. Надзиратель вышелъ.[163] Въ дортуаре светло вверху и темно внизу. И вотъ, недалеко, черезъ две кровати, вдругъ странные, слабые, чистые и прелестные звуки на какомъ-то неслыханномъ инструменте — звуки донна е мобиле. И. П. привсталъ, погляделъ, на третьей кровати сидитъ поднявшись маркиза: такъ прозывали И. И. въ Правоведенiи, и это онъ на чемъ то играетъ. Это онъ, щелкая по зубамъ, играетъ арiю чисто, нежно, съ такими верными интонацiями.[164] Иванъ Петр. всталъ молча и подошелъ. Головинъ[165] И. И. сидитъ въ ночной рубашке; шея тонкая, нежная, волоса мягкiе, спутанно вьются,[166] и косичка на затылке, вьющаяся сзади, та косичка, которая служитъ приметой того, что следующiй членъ семьи будетъ сестра. И точно была сестра. Та самая несносная безтолковейшая барыня желтая и злая, которая была нынче на панихиде. И. П. помнилъ эту сестру молодой, а теперь что изъ нея сделалось. А самъ И. И. съ косичкой? Где онъ? Что изъ него сделалось? То, что лежитъ на гробовой подушке, выставивъ восковой носъ и ноздри и сложивъ[167] худыя жилистыя и окаменевающiя белыя руки, и уверяетъ меня, что и я сделаюсь темъ же. И. П. вздрогнулъ и пробурчалъ что-то и повернувшись заскрипелъ кроватью. Жена чмокнула губами просыпаясь. «Это невыносимо, — сказала она, — прiедешь къ утру, и то не спишь и другимъ не даешь спать. Надо хоть немножко совести иметь». Ив. Петр. подулъ на свечку, и она не задулась. Онъ пальцами потушилъ ее, легъ и затихъ. Но не могъ удержаться и тяжело вздохнулъ. «Надо думать о другомъ». И чтобы развлечься, онъ сталъ думать о томъ странномъ маломъ шлеме, который они выиграли безъ онеровъ. Шлемъ этотъ даже можно было выиграть прямо назначенiемъ въ товарищи председателя, какъ то пришло ему въ голову. И ему представилась еще другая игра, которая бы могла придти даже безъ фигуръ. Только одна дама червей, и тогда 800 рублей выигрывается. Потомъ дама червей стала что-то разсказывать и поднимать то самое, что[168] Марья Федоровна, дама изъ Казани, поднимала и разсказывала[169] въ прошлую ночь, и онъ заснулъ. 

№ 4.

Но тутъ вдругъ явилось что то такое новое, неожиданное, непрiятное, тяжелое и неприличное, отъ чего никакъ нельзя было отделаться и чему никакъ нельзя было придать характеръ легкой прiятности и приличiя.

Оказалось, что жена была ревнива, скупа, безтолкова и что въ домашней жизни ничего не выходило, кроме[170] тяжести и скуки. Придать жизни съ ней веселый, прiятный и приличный характеръ не было никакой возможности.

Это былъ первый ухабъ, въ который заехала катившаяся такъ ровно до техъ поръ жизнь Ивана Ильича.[171]

№ 5.

К главе III.

Жена пробовала было противодействовать ему, но тутъ Иванъ Ильичъ[173] окрысился и такую страшную сцену сделалъ жене, что она уже, увидавъ, что онъ въ этомъ отношенiи злее ея, покорилась ему, какъ онъ прежде покорялся ей.[174]

Они переехали. Денегъ было мало, и жене не понравилось то место, куда они переезжали.[175] Но все таки переехали. Жалованья было хоть и больше прежняго, но жизнь была дороже. Климатъ былъ дурной, и умеръ ребенокъ, сынъ второй. Уже было трое детей. Осталась старшая девочка и мальчикъ неудачный — золотушный, слабый, нелюбимый.

Жена говорила, что Иванъ Ильичъ виноватъ во всемъ — и въ смерти ребенка, и говорила, что она въ отчаянiи.

Въ семье была постоянная война. Большинство предметовъ разговора наводило на вопросы, по которымъ были воспоминанiя ссоръ, и ссоры всякую минуту готовы были разгораться. Оставались только кое какiе островки, на которыхъ можно было кое какъ держаться не раздражаясь. Но всякую минуту оба были готовы соскочить въ море вражды, которое заливало его со всехъ сторонъ, и всякую минуту вспыхивали ссоры, отъ которыхъ оба супруга не могли удерживаться даже при прислуге и при детяхъ. Одно спасенiе Ивана Ильича была служба, одно утешенiе — его важность. Только въ служебномъ мiре еще оставался у него тотъ уголокъ, где онъ могъ проводить въ жизнь свою веру о томъ, что жить надо легко, прiятно и прилично.

именно ревность ея и возбуждала въ немъ желанiе сближенiя съ другими женщинами. Оставалась одна служба. А служба начинала терять прелесть и интересъ, потому что случилось одно непрiятное обстоятельство. И. И. ждалъ места Председателя, но Гоппе, товарищъ его, забежалъ какъ то въ Петербурге впередъ и получилъ это место. И. И. раздражился, сталъ делать упреки и поссорился съ ближайшимъ начальствомъ. Къ нему стали холодны. И въ следующемъ назначенiи его опять обошли. Иванъ Ильичъ, очевидно, былъ умышленно забытъ, и товарищи его все ушли впередъ его.[176] И это очень огорчило его.

Такъ было до 1880-го года. Этотъ годъ былъ самый тяжелый въ жизни Ивана Ильича. Въ этомъ году оказалось, съ одной стороны, что жалованья не хватаетъ на жизнь, съ другой, что все его забыли и что то, что казалось для него по отношенiю къ нему величайшей, жесточайшей несправедливостью, другимъ представлялось совсемъ обыкновеннымъ деломъ. Даже отецъ не считалъ своей обязанностью помогать ему. Онъ почувствовалъ, что все покинули его, считая его положенiе съ 3500 жалованья самымъ нормальнымъ и даже счастливымъ. Онъ одинъ зналъ, что съ сознаньемъ техъ несправедливостей, которыя были сделаны ему, и съ вечнымъ пиленiемъ жены, и съ долгами, которые онъ сталъ делать, живя сверхъ средствъ, онъ одинъ зналъ,[177] какъ тяжело его положенiе.

Въ такомъ тяжеломъ положенiи почти что всегда, за исключенiями редкими, въ ссоре съ женой, съ недовольствiемъ на детей, съ отсутствiемъ интереса къ службе, въ зависти и досаде на всехъ, Иванъ Ильичъ этотъ тяжелый годъ решилъ выдти изъ своего министерства и искать другаго места. И сталъ хлопотать объ этомъ. Ему обещали. Но прошло полгода, и ничего определеннаго не было. Лето этаго года для облегченiя средствъ онъ взялъ отпускъ и поехалъ съ женой прожить лето въ деревню у брата Прасковьи Федоровны.

Въ деревне безъ службы для Ивана Ильича была скука невыносимая, которую ничемъ нельзя было разогнать.

Въ Августе Иванъ Ильичъ[178] поехалъ еще разъ въ Петербурга хлопотать о месте. Онъ ехалъ за однимъ: выпросить место въ пять тысячъ жалованья. Онъ уже не держался никакого министерства, направленiя или рода деятельности. Ему нужно было только место, место съ пятью тысячами.[179]

№ 6.

Только два месяца тому назадъ И. И. въ задушевномъ и серьезномъ разговоре съ однимъ изъ своихъ друзей,[180] вечно ноющемъ о несчастномъ положенiи нетолько Россiи, но и всего человечества,[181] И. И. сказалъ, что[182] онъ совсемъ не такъ смотритъ на жизнь, что, по его мненiю, въ этихъ условiяхъ жизни можно найти удовлетворенiе.

— Да что-же, вы счастливы? — спросилъ его собеседникъ.

— Я? Разумеется — счастливъ.

— Я счастливъ потому, — сказалъ И. И., — что я не задаюсь неисполнимыми и вне меня находящимися целями. Я ставилъ всегда себе цели очень близкiя и исполнимыя и счастливъ, когда я достигаю ихъ. Вы знаете, у меня были неудачи по службе, это заставляло меня страдать. И самолюбiе — я не скрываюсь. Но потомъ я взялъ свое. Я получилъ теперешнее место въ томъ городе, где я хотелъ. Для семьи моей хорошо. Есть средства образованiя. Средства денежныя, хотя и не вполне удовлетворяютъ нашимъ потребностямъ. Я надеюсь, что они улучшатся. Я стеснился несколько переездомъ. Я чувствую, что на моемъ месте я приношу пользу. Безъ ложной скромности скажу, что более шансовъ на то, чтобы на моемъ месте былъ человекъ менее добросовестный и полезный, чемъ я. Дальнейшiй ходъ по службе для меня ясенъ, и не тороплюсь. Если меня и еще 5 летъ оставятъ на моемъ месте, я буду очень доволенъ. Ближайшая цель моя —это воспитанiе детей и хорошее замужество дочери, т. е. честнаго человека нашего круга. И, разумеется, интересы моей службы, которые всегда мне близки. Признаюсь, мне прiятно думать, что я делаю дело свое хорошо, что я имею весъ и значенiе. Общiе же вопросы интересуютъ меня, но не волнуютъ, потому что я убежденъ, что разрешенiе ихъ зависитъ не отъ меня, а отъ условiй жизни и времени. Осуждайте меня, если хотите, но я совершенно счастливъ и ничего не желаю и не боюсь — даже смерти не боюсь. Нечто по отношенiи семьи, которую хотелось бы лучше обезпечить. А для себя[183] я не желаю ее, но и не боюсь, какъ нельзя бояться неотвратимаго.

Такъ говорилъ И. И., и такъ ему казалось, что онъ и думалъ за 2 месяца до своей смерти, но въ те два месяца, которые онъ проболелъ до своей смерти, мысли эти его очень много изменились.

№ 7.

К главе IV.

Только три месяца тому назадъ Иванъ Ильичъ въ разговоре съ этимъ самымъ И. П., высказывавшемъ какъ то свой страхъ передъ смертью и особенно передъ предсмертными страданiями, совершенно искренно, какъ ему казалось, сказалъ: «Вотъ я, такъ долженъ вамъ сказать, что я даже совершенно не понимаю этаго страха передъ смертью. Я живу, пользуюсь теми благами, которыя мне даетъ жизнь. И въ общемъ мне кажется, что благъ больше, чемъ золъ».

Иванъ Ильичъ искренно говорилъ это, потому что последнее время своей жизни онъ достигъ того, чего долго желалъ, и былъ доволенъ жизнью.

«Я пользуюсь теми благами, которыя мне даетъ жизнь, — продолжалъ онъ, — и не считаю нужнымъ думать о томъ, что не подлежитъ моему решенiю, темъ более, что когда придетъ решенiе того вопроса смерти, который такъ смущаетъ васъ, я найду сейчасъ очень большое количество антицедентовъ (Иванъ Ильичъ любилъ это слово), которые укажутъ наилучшее решенiе. Затемъ[184] долженъ вамъ сказать, что всякое решенiе этихъ вопросовъ на религiозной почве я считаю совершенно относительнымъ и произвольнымъ. Еще въ Правоведенiи мы прочли Бюхнера и Молешота, и помню тогда были горячiе споры между товарищами, но для меня тогда же вопросъ былъ решенъ въ томъ смысле, что мы не имеемъ данныхъ для решенiя[185] его, и потому лучшее, что мы можемъ сделать, это[186] воздержаться отъ поспешнаго и бездоказательнаго решенiя.

Затемъ, съ одной стороны, условiя моего положенiя и служебнаго и семейнаго таковы, что я долженъ соблюдать известный decorum[187] по отношенiю внешнихъ сторонъ религiозныхъ установленiй, и я соблюдалъ и соблюдаю и эти формы, хотя и не приписываю ему[188] решающаго значенiя. Затемъ, съ другой стороны, я не могу не признать того, что въ пользу религiозныхъ учрежденiй говоритъ ихъ древность, всеобщность, если можно такъ выразиться, и потому я никакъ не возьму отрицать ихъ безъ строгаго изследованiя и полагаю, что они помешать никакъ не могутъ. И вотъ я прожилъ такъ четверть столетiя et je m’en trouve très bien,[189] чего и вамъ желаю».

Такъ говорилъ Иванъ Ильичъ, и ему казалось, что онъ и думалъ совершенно такъ за три месяца до своей смерти, но въ те три месяца, которые онъ проболелъ до своей смерти, мысли эти его очень изменились.

№ 8.

К главе IV.

Теперь же[190] всякая неудача подкашивала его и ввергала въ апатiю и[191] отчаянiе. Казалось бы, ему должно бы было быть ясно, что эти отчаянiя и апатiя происходятъ отъ болезни; но онъ делалъ совершенно обратное разсужденiе: онъ говорилъ, что эти неудачи и непрiятности производятъ его болезни, и только больше сердился на людей и на случайности.[192] Ухудшало его положенiе то, что онъ читалъ медицинскiя книги и советовался съ докторами. Ухудшенiе шло такъ равномерно, что онъ могъ себя обманывать, сравнивая одинъ день съ другимъ — разницы было мало.[193] Но когда онъ не советовался съ докторами,[194] тогда ему казалось, что идетъ къ худшему; и очень быстро.[195] Его тянуло къ больнымъ — у каждаго больнаго онъ разспрашивалъ про его болезнь, прикидывая къ своей, и радовался, когда состоянiе того больнаго было хуже его. Но его тянуло къ докторамъ.[196] И не смотря на это, онъ постоянно советовался съ докторами.

№ 9.

Въ суде Иванъ Ильичъ замечалъ или думалъ, что замечаетъ, что на него приглядываются, какъ на человека, имеющаго скоро опростать место. И если старались уменьшить его работу, брать ее на себя, то, ему казалось, только для того, чтобы меньше и меньше онъ занималъ места, а потомъ бы и вовсе стереть его. Все это ему смутно казалось, накладывая новыя тени на его все омрачающую жизнь; но онъ не сознавалъ этаго ясно и боролся по инерцiи съ однимъ только желанiемъ не сдавать — быть темъ, чемъ онъ былъ прежде. Ему казалось, что онъ прежде былъ чемъ-то.[197]

№ 10.

К главе IV.

И странное, ужасное дело, такое, котораго никакъ не ожидалъ Иванъ Ильичъ, ширмы семейной жизни, любовь къ семье, забота о жене, детяхъ, то самое, что онъ часто выставлялъ какъ главный мотивъ его деятельности, какъ оправданiе многихъ и многихъ поступковъ, въ которые онъ самъ верилъ, — эта приманка къ жизни исчезла прежде всехъ другихъ, исчезла сразу безвозвратно и нетолько никогда не могла успокоивать его, но эти отношенiя его къ жене, детямъ только раздражали его.

Сразу, какъ только она только этимъ предлогомъ для того, чтобъ, скрывая свой эгоизмъ, делать то, что ему прiятно. И ложь эта теперь ему была противна. Онъ къ жене чувствовалъ нетолько равнодушiе, но гадливость при воспоминанiи о прежнихъ отношенiяхъ; и досаду, злобу даже за ея равнодушiе къ его смерти и притворство заботы о его положенiи, которое онъ виделъ, что она признаетъ безнадежнымъ.

Къ дочери было тоже чувство. Онъ виделъ, что она тяготится его положенiемъ. Сына было жалко немножко за то, что онъ придетъ, рано ли, поздно ли, къ тому же отчаянiю и той же смерти.

Главное же, между нимъ и семьею было лжи, лжи ужасно много. Эти поцелуи ежедневные, эти денежныя отношенiя, эти соболезнованiя ежедневныя, одинакiя, эти предложенiя ходить за нимъ, ночевать въ его комнате, делаемыя со страхомъ, какъ бы онъ не принялъ ихъ, — все это была ложь, и было гадко.

Такъ разлетались прахомъ все его прежнiя утешенiя настоящей жизни. Такъ же разлетались и воспоминанiя прошедшаго, которыя онъ вызывалъ одно за другимъ въ свои длинныя, мучительныя, безсонныя — главное одинокiя, совсемъ одинокiя ночи.

Онъ перебиралъ все, что манило его въ жизни, и прикидывалъ воображенiемъ къ тому, что было теперь.

«Ну что, если бы теперь то, что было тогда, могъ ли бы и я жить?» говорилъ онъ себе. И онъ вызывалъ самыя сильныя радости. И что же она сделала съ ними? Все эти радости стали ужасомъ. Все —кроме первыхъ воспоминанiй детства. Тамъ было что то такое, къ чему хотелось вернуться, съ чемъ можно было жить, если бы оно вернулось. Но это было какъ бы воспоминанiе о комъ то другомъ.

Того Вани съ любовью къ няне,[198] съ нежностью къ[199] игрушке,[200] — тотъ былъ, и того уже не стало. О немъ, о потере того Вани, только хотелось плакать. Но какъ только начиналось то, чего результатомъ былъ теперешнiй онъ, Иванъ Ильичъ, такъ все. казавшiяся тогда радости превращались подъ ея веянiемъ. во что то ужасное, отвратительное.

Начиналось это съ Правоведенiя. Ему вспоминалось, какъ онъ недавно еще съ товарищами подъ освещенiемъ воспоминанiя, подобнаго лунному освещенiю, перебиралъ все — и швейцара, и учителей, и воспитателей, и товарищей, и какъ все выходило весело, поэтично, даже тепло, радостно; и вдругъ теперь, подъ этимъ яркимъ, яркимъ, жестокимъ освещеньемъ, которое произвела она— все это представлялось другимъ, ужаснымъ!

На первомъ месте выступила детская, но темъ более жестокая гордость, хвастовство, аристократизмъ, отделенiе себя отъ другихъ, жадность къ деньгамъ для сластей, обманы учителя, уроки — безсмысленность, тоска, отупенiя..... и потомъ дортуары, нужникъ, тайныя сближенiя, мерзость, цинизмъ. И надъ всемъ этимъ все одевающая и все загрязняющая растерянность чувственности. Потомъ новыя формы грязной чувственности, опьяненiе табакомъ, виномъ, и при этомъ какая-то фанаберiя, хвастовство грязью и искусство держаться въ пределахъ приличной грязи. Потомъ служба, опять развратъ, опять фанаберiя, и еще подслуживанье, скрытое, но все такое же какъ и всякое честолюбiе, желанiе быть лучше, выше другихъ и щелканiе. самолюбiя и борьба и ненависть къ людямъ.

Потомъ женитьба — такъ нечаянно, и разочарованiе, и запахъ изо рта жены, и чувственность, и притворство, и простая, самая подлая гоньба за деньгами, и такъ годъ, и два, и десять и двадцать — и все та же ложь... И вотъ готово, умирай!

Такъ что жъ это? Зачемъ? Не можетъ быть. Не можетъ быть, чтобъ такъ безсмысленна, гадка была жизнь? А если точно она такъ гадка и безсмысленна была, такъ зачемъ же еще умирать?

Но сколько онъ ни поверялъ оба положенiя: 1) о томъ, что вся жизнь была глупость и — первое — гадость, и 2) о томъ, что онъ наверное умираетъ, — оба[201] настоятельно требовали того, чтобы И. И. призналъ ихъ. Въ жизни ничего не было, и что смерть была тутъ, где то внутри — это говорило все существо его, но онъ не хотелъ признать этого.

дома быть съ теми же 24 часами въ сутки, изъ которыхъ каждый былъ мученiемъ. И жить такъ на краю погибели одному, безъ однаго человека, который бы понялъ и пожалелъ.

№ 11.

К главе VIII.

Былъ консилiумъ. М. М., Н. Н. ничего не понимали, но притворялись, что они понимаютъ и уважаютъ непонятное мненiе другъ друга и что они очень заняты. <Иванъ Ильичъ тоже притворялся, что онъ веритъ имъ и что они ему нужны. Ему ничего не нужно было.>

Сноски

87. Зачеркнуто: <уходя изъ дома я прочелъ въ газетахъ> мы получили известiе въ суде.

88. Зач.: Что вы?

89. Зач.: Люблинъ

90. Зач.:

91. Зач.: былъ въ Петербурге, а съ прiезда въ Москву я давно ужъ не былъ у него. Я вспомнилъ его страдающее лицо и вопросительные глаза въ последнiе два посещенiя его.

92. Зач.: <почти годъ> всю зиму. Вспоминалъ я его жену, детей. Какъ то они будутъ? Кажется у него кроме службы ничего не было. Онъ тотчасъ же сталъ думать: Куда прежде куда после ехать и когда побывать у вдовы.

93. Я этой глупости не сделаю. И занялся своими делами. —

94. Зач.: некоторымъ

95. Зач.:

96. Зач.: Еще сколько шлемовъ объявимъ.

97. Зач.: товарищу

98. сталъ

99. Зач.: и спасаетъ положенiе.

100. Зач.:

101. Зач.: и въ гробу

102. Зач.: я его зналъ, оправлялъ покровъ и

103. (помню, онъ очень любилъ этого Герасима здорового, румянаго добродушнаго и во время болезни Герасимъ былъ всегда у него въ кабинете.) Мертвецъ лежалъ не Иванъ Ильичъ, а мертвецъ.

104. Зач.: <на того, кто лежалъ въ гробу. И наконецъ пересталъ креститься и только смотрелъ на то, что лежало.> <Тутъ были и волоса его> Въ гробу лежалъ мертвецъ съ редкими волосами такими же какъ были у Ивана И[льича] въ его мундире с шитымъ лаврами воротникомъ и съ его руками

105. Зач.: всегда потныя

106. Но это былъ не Иванъ Ильичъ, а мертвецъ. Как всегда, только что я сталъ задумываться, я оберегая себя отъ мыслей о таких пустякахъ какъ смерть.

107. Зач.: бакенбардисту

108. Зач.:

109. Зач.: бакенбардиста

110. Зач.: выражая потерю всякой надежды на винтъ нынче вечеромъ.

111. вопросомъ

112. Зач.: въ ограде

113. Зач.:

114. Зачеркнуто: и смотреть и слышать

115. Зач.: это

116. Зач.:

117. Зач.: и передать ее после себя темъ кто можетъ понять ее.

118. Зачеркнуто.: помните

119. казал: «поверьте», когда

120. Зач.: денежное

121. Зач.: руку

122. барина

123. Зач.: Записки эти ужасны. Я прочиталъ ихъ, не спалъ всю ночь я поехалъ на утро къ Прасковье Федоровне и сталъ распрашивать про ея мужа. Она мне много разсказала, и отдала ихъ.

124. Цыфра 1 переделана из 2.

125. <какая то крошечная частица простой> Отъ чего же

126. Зачеркнуто: отчего

127. Зач.: стало быть

128. самому съ собой гов[орить]

129. Зачеркнуто: петь до

130. Зач.:

131. Зач.: порядочнымъ

132. Зач.: заботы

133. больше любить

134. Зачеркнуто: непрiятн[о]

135. Зач.:

136. Зач.: сентября

137. Зач.: <брата> зятя. beau frère

138. Зач.: одинъ на одинъ: Боже мой, какъ тяжело

139. [проказа, в переносном смысле: скупость, скряжничество.]

140. чтобы испытать Jean

141. Зач.: Jean

142. Зач.: Jean

143. Зач.:

144. Зач.: гордый

145. Зач.: добиться

146. свою деятельность

147. Зач.: былъ почти безъ надежды

148. [Он поехал навестить моего бедного свекра. Он до старости не доживет. И Jean был всегда его любимец.]

149. лестницу

150. Зач.: и поскол[ьзнулся]

151. Зач.:

152. Зачеркнуто: вполне

153. Зач.: боли[тъ]

154. Если и отправляло

155. Зач.: подстро[ивать]

156. Зач.:

157. Зачеркнуто: Совестно

158. Зач.: радъ

159. Зач.:

160. Зач.: до декабря месяца

161. Зач.: и фав

162. провин[цiальные]

163. Зачеркнуто: и не тайно.

164.Зач.:

165. Зач.: новичекъ

166. Зач.: Онъ самъ румяный, улыбающiйся съ блестящими молодыми глазами. И вотъ тотъ же И. И. — Нетъ, это не тотъ же, — это совсемъ другой. Другой и тотъ же лежитъ

167. измученныя

168. Зачеркнуто: баба

169. Зач.: за ужиномъ

170. ворчливости и скуки. Никакой возможности

171. Зач.: Онъ бился въ томъ хомуте женитьбы, въ который онъ попалъ.

172. Зач.: товарищъ прокурора, забежалъ какъ то впередъ въ Петербургъ, и его, младшаго, назначили, а Иванъ Ильичъ остался.

Нарушилась легкость, прiятность и приличiе служебной жизни. И Иванъ Ильичъ потерялся. Онъ даже пришелъ въ отчаянiе такое, что жена жалела и утешала его. Иванъ Ильичъ раздражился, сталъ делать упреки и поссорился съ ближайшимъ начальствомъ. Къ нему стали холодны. Иванъ Ильичъ еще больше раздражился и сталъ хлопотать о переводе въ другое ведомство.

 

173. Зач.: загнанный въ последнее свое убежище,

174. Зач.:

175. Зач.: Жена замучала его упреками.

176. Зачеркнуто: А онъ сиделъ безнадежно на одномъ месте — товарища председателя.

177. что положенiе его невозможно, и былъ близокъ къ отчаянiю.

178. Зачеркнуто: больше для того, чтобы избавиться отъ этой тоски, чемъ для своего перевода, въ успехе котораго онъ уже отчаявался,

179. Зач.: — погибель.

180. Зач.: журналистомъ и либераломъ,

181. Зач.: и говорившимъ, что въ наше время человекъ не можетъ быть счастливъ,

182. онъ несправедливъ и что онъ напримеръ чувствуетъ себя совершенно спокойнымъ и счастливымъ. —

183. Зачеркнуто: хоть сейчасъ

184. Зач.:

185. Зач.: этихъ вопросовъ

186. Зач.: не решать ихъ.

188. Зачеркнуто: никакого

189. [и я чувствую себя очень хорошо,]

190. Зач.:

191. Зач.: мысль о болезни. Но чемъ тяжелее ему было оставаться одному съ своими мыслями, темъ больше онъ искалъ людей, легкихъ отношенiй съ ними — разсеянiя.

192. Зач.: А боль въ боку все томила, все какъ будто прибавлялась, становилась постояннее; и сила, и аппетитъ все слабели.

193. Но боялся обманывать,

194. Зач.: ему казалось, что все шло так же, къ лучшему, но когда онъ советовался,

195. Зач.: ли или нетъ. А не советоваться онъ не могъ.

196. Зач.: И не смотря на то, что всякое посещенiе

197. Зачеркнуто: засталъ тамъ шурина, здороваго сангвиника. самого раскладывающаго чемоданъ. Онъ поднялъ голову на шаги Ивана Ильича, погляделъ на него секунду молча.

198. къ лошадке,

199. Зач.:

200. Зач.:

201. Зачеркнуто:

202. Зач.: и одну, и две, и три ночи, и десять, и двадцать, и сорокъ ночей. И онъ лежалъ такъ ночи. Бродилъ днемъ и лежалъ ночью.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Примечания

Раздел сайта: