[ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ ПРЕДИСЛОВИЯ К КНИГЕ А. И. ЕРШОВА «СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ АРТИЛЛЕРИЙСКОГО ОФИЦЕРА».]
А. И. Ершовъ прислалъ мне свою книгу: Севастопольскiя воспоминанiя артиллерiйскаго офицера, прося прочесть и высказать произведенное этимъ чтенiемъ впечатленiе. Первое, т. е. прочесть ее, я не могъ не сделать. Стоило мне открыть, начать читать — и не могъ оторваться до конца, переживая вместе съ авторомъ пережитое 35 летъ тому. Второе же, высказать произведенное на меня этимъ чтенiемъ впечатленiе, мне очень хочется, потому что впечатленiе это очень сильное. — Я сказалъ, что читая переживалъ съ авторомъ пережитое 35 летъ тому назадъ — пережитое это было и все то, чтó описываетъ авторъ, но и то, чтó не описываетъ авторъ, но то, чтó всегда интереснее всего во всякой книге, то, чтò само собой передается читателю — душевное состоянiе[221] писавшаго. Душевное состоянiе это очень сложное, очень трогательное и очень поучительное. Я испыталъ его и потому[222] могу понять его.
въ перекувырканiи человеческой природы. Перекувырканiе это состоитъ въ томъ, что человекъ вместо того, чтобы руководиться въ своей практической деятельности, въ своихъ поступкахъ, деятельностью[223] своей духовной природы, человекъ, не обдумавъ прежде, отдается весь известной практической деятельности и, потративъ часть своей жизни, духовную деятельность свою устремляетъ на оправданiе этой практической деятельности, и обсудивъ ихъ подъ влiянiемъ воспитанiя, примеръ жизненнаго гипнотизма совершаетъ известныя поступки. Человекъ усилiями воспитанiя натолкнутъ на книжную, учебную деятельность. Не успевъ одуматься и потративъ лучшiе года жизни на заучиванiе того, что въ книгахъ, онъ близорукимъ, безмускульнымъ, съ разбитыми нервами, убогимъ человекомъ очунается въ 30 летъ и задаетъ себе вопросъ о томъ, какое высшее призванiе человека и какая цена той деятельности, въ жертву которой онъ уже принесъ себя. Изъ 1000 такихъ людей едва ли у одного изъ такихъ людей достанетъ искренности оценить свое положенiе, остальные же признаютъ то, во имя чего они принесли себя въ жертву, безспорно заслуживающимъ этихъ жертвъ, и вся духовная деятельность ихъ направляется на доказательство того, что они, не выбирая, выбрали то самое, что было нужно. Это явленiе повторяется во всехъ проявленiяхъ жизни человеческой. Мальчикъ воспитывается въ понятiяхъ о томъ, что высшая доблесть — военная, не успеетъ онъ очнуться, опомниться, какъ онъ уже въ красивомъ мундире, въ эполетахъ; милiонъ солдатъ, все, встречаясь съ нимъ, вытягиваются и все должны покоряться ему, женщины заглядываются на его мундиръ, сабля гремитъ по тротуару. Но къ этому еще можно отнестись критически. Но вотъ выдаютъ рацiоны золотомъ, комплектуются батальоны, и полки съ музыкой идутъ въ походъ, съ готовностью ранъ и смерти. Идутъ въ походъ, начинается война, и мальчику отрываютъ обе ноги. Фельдмаршалъ навешиваетъ крестъ, все восхваляютъ героя, и выдаютъ пенсiю. И вотъ герой задаетъ себе вопросъ: хорошо ли быть героемъ? Ответъ несомнененъ, темъ более, если война еще кончается такъ, какъ кончилась война 12 и 15 годовъ, или война Немцевъ съ Французами. Мiръ усмиренъ, всему этому обязанъ онъ намъ. Отечество усилено и прославлено, и всему этому обязаны намъ. Даже и если ноги не оторваны или хоть одна или глазъ выбитъ, и человекъ повязанъ чернымъ платкомъ. Если даже и ничего не попорчено въ человеке, но знакъ отличiя на груди или сабле, то всетаки не можетъ быть сомненiя въ пользе, разумности всей прошедшей деятельности, и изъ 10 000 едва ли не все будутъ направлять всю свою духовную деятельность не на то, чтобы определить свои будущiе поступки, а на то, чтобы оправдать прошедшiе. Такъ это было всегда, такъ это было въ Севастопольскую войну, но съ некоторой особенностью производили именно то сложное трогательное и очень поучительное душевное состоянiе, которое испытывалъ авторъ воспоминанiй и которое испытывалъ и я, когда читалъ книгу. Мальчикъ[224] прямо изъ[225] военно-учебнаго заведенiя, где все внушало ему, что настоящее, истинное дело есть одно военное — остальное все случайности — мальчикъ выходитъ и попадаетъ въ Севастополь. Происходитъ это при Николае Павловиче, когда действительно совестно было быть штатскимъ и ни у какого смельчака не поднималась рука нетолько на Генерала, но на офицера, когда военное сословiе было нечто священное. Мальчикъ, настроенный на то, что высшая доблесть есть доблесть военная, попадаетъ въ Севастопольскую бойню. Подвигъ съ его стороны совершается — онъ отдаетъ свою жизнь, ставится въ условiе, где больше шансовъ быть убитымъ, чемъ остаться живымъ, и чувствуетъ, что онъ сделалъ то, чтó должно было съ этой стороны. И у него после возвращенiя его оттуда начинаетъ действовать его духовная сторона — мысль, соображая и то, чтó онъ сделалъ, и во имя чего онъ сделалъ. И вотъ тутъ является именно въ Севастопольскую войну целый рядъ обстоятельствъ, которыя мешаютъ убедительности доказательствъ о томъ, что то, чтó было делано имъ, этимъ офицеромъ, и было то самое лучшее, чтó онъ и долженъ былъ делать. Делаетъ возможнымъ сомненiе, во 1-хъ, то, что не искалеченъ человекъ, не испорченъ безнадежно, ему только 20 летъ, и потому не дано вполне такихъ залоговъ, при которыхъ нетъ возврата и надо уже какъ никакъ оправдывать заплаченную цену. Во 2-хъ, особенное свойство самой войны севастопольской — подвиговъ деятельныхъ никакихъ не было, да и быть не могло. Никого нельзя было спасать, защищать, никого даже нельзя было наказывать, никого удивлять нельзя было. Все подвиги сводились къ тому, чтобы быть пушечнымъ мясомъ, и если делать что, то делать дурное, т. е. стараться делать видъ, что не замечаешь страданiй другихъ, не помогать имъ, вырабатывать въ себе холодность къ чужимъ страданiямъ. И если что и делать, то или посылать людей на смерть, или вызывать ихъ на опасность. Въ 3-хъ, единственный мотивъ всей войны, всей гибели сотенъ тысячъ былъ Севастополь съ флотомъ. И этотъ Севастополь былъ отданъ, и флотъ потопленъ, и потому простое неизбежное разсужденiе: зачемъ же было губить столько жизней? невольно приходило въ голову. Въ 4-хъ, въ это самое время умеръ Николай, и те глухо ходившiе толки о неустройстве не только войска, но и всего въ Россiи, о ложномъ величiи этаго царствованiя, разоблаченномъ Севастополемъ, после смерти Николая стали всеобщимъ говоромъ, и разсужденiе о томъ, что если не было силъ, то не надо было и начинать войны, невольно напрашивалось каждому. —
Мы герои, мы вернулись изъ ада Севастополя, мы перенесли все эти неслыханные труды и опасности. Это неслыханная, геройская защита. Все это чувствуется, и не хочется отказаться отъ заплаченной такимъ рискомъ жизни роли, но вместе съ темъ ясно, определенно сказать, въ чемъ состояли подвиги, кроме какъ въ томъ, въ чемъ состоялъ подвигъ всякой артиллерiйской лошади, которая стоитъ въ своемъ месте, не обрывая недоуздка, ничего придумать нельзя было, кроме того, что много убивало другихъ людей и въ спину, и въ грудь, и въ ноги, и въ голову, и во все части, и вотъ въ описанiяхъ некоторая натяжка, и какъ предположенiе, что зачемъ это все делалось, это все знаютъ, а я только описываю, какъ.[226] И вотъ отъ этаго эта простота описанiя и отсутствiе въ большой степени вранья военнаго и ложнаго пафоса въ этомъ, какъ и въ большинстве описанiй Севастопольской войны.[227] Ошибаюсь я или нетъ, но Севастопольская война положила въ русскомъ обществе заметное начало сознанiю безсмысленности войнъ. И пускай война турецкая какъ будто не считалась съ опытомъ, даннымъ Севастопольской войной.
Сноски